Тертлдав Гарри. Великий перелом

   — Слишком рано их обнаружили, — произнес кто-то.
   — Теперь они будут искать нас особенно тщательно, — добавила Рэйчел Хайнс с печальной уверенностью.
   Как бы подтверждая ее слова, с низкого холма, на котором находились пикеты ящеров, в небо взлетела осветительная ракета.
   — Хороший знак, — сказал Ауэрбах. — Значит, они не могут выследить нас своими хитрыми штуками, поэтому и пробуют старый проверенный способ.
   Он надеялся, что не ошибся.
   Солдаты торопливо пробирались по дну оврага вслед за Осборном. Ракета стала падать, гаснуть и исчезла вовсе. На севере ударил миномет. Эта половина отряда еще не приблизилась к Карвалю, как планировалось, но — что делать — отряд прошел столько, сколько смог. Бум! Бум! Если мины не попадали на территорию этого небольшого города, то все равно промах был незначительным.
   Затем Ауэрбах услышал шум моторов машин. Звук смещался по периметру Карваля. Во рту сразу пересохло. Не всегда получалось застать спящих ящеров врасплох.
   — Здесь овраг кончается, — объявил Энди Осборн.
   Теперь Ауэрбах жалел, что не овладел Пенни Саммерс. Вряд ли у него снова будет такая возможность. Он хотел вспомнить какой-нибудь счастливый момент в жизни, чтобы отогнать страх, но вспомнить-то ему было нечего. Он даже не знал, что случилось с Пенни. Последний раз он видел ее, когда она помогала раненому, — за день до того, как бронированная колонна ящеров смела Ламар с лица земли. Они вывозили пострадавших — ничего лучшего не смогли придумать — на крытых санитарных повозках, запряженных лошадьми: их предки времен Гражданской войны были бы им признательны за такое испытание. Предполагалось, что Пенни ушла вместе с ними. Он надеялся, что это ей удалось, но наверняка не знал.
   — Итак, мальчики, — сказал он громко. — Минометчики ушли влево, пулеметчики правее и вперед. «Базуки» — прямо вперед. Удачи всем.
   Сам он пошел вперед с двумя командами стрелков из «базуки». Им понадобится вся огневая поддержка, которая только возможна, а винтовка М-1 за его спиной имела дальность больше, чем автомат «томпсон».
   Позади них пикеты ящеров открыли стрельбу. Солдаты, которые прикрывали минометчиков, вступили в перестрелку с ящерами. Затем застрочил еще один пулемет ящеров, чуть ли не в лицо Ауэрбаху. Он не замечал вражеского бронетранспортера, пока едва не попал под колеса: двигатели у ящеров были почти бесшумными в отличие от построенных людьми. Ране распластался в грязи, вокруг поднимались фонтанчики пыли и камешков.
   Но пулемет выдал местоположение машины, на которой был установлен. В нее выстрелила «базука». Ракета вылетела из трубы с львиным ревом. За мчавшейся к бронированной машине ракетой тянулся хвост желтого пламени.
   — Немедленно убирайтесь к черту! — закричал Ауэрбах этой состоящей из двух человек команде.
   Если они промахнулись, то враг уже обнаружил их по трассе полета ракеты.
   Они не промахнулись. Фронтальная броня танка ящеров и не дрогнула бы под взрывчатой головкой снаряда «базуки», но бронетранспортер — другое дело. Из подбитой машины вырвалось пламя. Солдаты открыли огонь из стрелкового оружия по ящерам, едва те показались в аварийных люках. Через мгновение в ночную какофонию влился дробный стук пулемета.
   — Продолжать движение! Вперед! — закричал Ауэрбах. — В Карваль!
   Минометчики позади него начали обстрел городка. Ране увидел, что одна из мин вызвала пожар, осветивший местность. Что ж, пламя поможет уравнять шансы.
   Он задумал желание — точь-в-точь как на Рождество. Дощатые дома Карваля один за другим охватывало желтое пламя. По тому, как они горели, было ясно, что пожар разгорелся надолго. Пламя перекидывалось с одного здания на другое вдоль миниатюрной главной улицы. В зловещем маслянистом свете метались силуэты ящеров, казавшиеся демонами в аду.
   С расстояния более мили от города по целям, освещенным пожаром, начал бить крупнокалиберный пулемет. Нельзя рассчитывать попасть с такого расстояния одной пулей в одну цель, но если вы посылаете множество пуль во множество целей — некоторые попадания гарантированы. Когда же бронебойная пуля крупного калибра попадает в цель из плоти и крови, эта цель (приятное и безобидное слово для существа, которое думает и страдает, как и вы) падает и остается лежать.
   Ауэрбах заулюлюкал, как краснокожий индеец, увидев следующий бронетранспортер ящеров. Теперь обе «базуки» начали беспорядочно бить ракетами по Карвалю. Возникли новые пожары.
   — Операция закончена! — закричал он, хотя его никто не мог услышать
   — даже он сам себя. Ящеры должны были подумать, что на них напала бригада броневиков, а не потрепанный кавалерийский отряд.
   Треск стрельбы скрывал шум приближающихся вертолетов, пока не стало слишком поздно. Ауэрбах узнал о них, когда они начали бить ракетами по «базукам». Картина снова напомнила Четвертое июля, только на этот раз фейерверки двигались неправильно — с воздуха на землю. Терзаемая земля извергалась миниатюрными вулканами.
   Взрыв поднял Ауэрбаха, затем швырнул вниз. Что-то мокрое потекло ему в рот — кровь, определил он по вкусу. Из носа. Интересно, не течет ли кровь из ушей? Будь он поближе к месту взрыва — или если бы он в этот момент вдыхал воздух, а не выдыхал, — то его легкие могли бы разорваться на куски.
   Шатаясь, он поднялся на ноги и потряс головой, как нокаутированный боксер, пытающийся заставить работать свой мозг. «Базуки» умолкли. Крупнокалиберный пулемет переключился на вертолеты. Ему хотелось, чтобы пулеметная очередь сбила хоть один вертолет. Но вертолеты тоже умели стрелять. Он увидел, как ниточка трассирующих пуль протянулась к позиции пулемета. Пулемет замолчал.
   — Отступаем! — закричал Ауэрбах всем, кто мог его слышать.
   Он посмотрел вокруг в поисках радиста. Тот был неподалеку — мертвый, с рацией на спине, превращенной в крошево. Что ж, всякий, у кою не хватит разума отступить, если он потерпел поражение, не заслуживает жизни.
   Где же Энди Осборн? Этот местный мог бы, вероятно, проводить его обратно к оврагу — хотя, если вертолеты начнут бить сверху, когда он окажется на дне, овраг станет смертельной ловушкой, а не дорогой в безопасность. Ящеры все еще продолжали стрелять. Так что теперь ни одной дороги в безопасность не было вообще.
   Силуэт в ночной тьме. Ране поднял оружие — и понял, что это человек. Он махнул в сторону северо-запада, показывая, что пора возвращаться домой. Солдат сказал:
   — Да, сэр, мы уходим отсюда.
   Словно издалека он узнал голос Рэйчел Хайнс.
   Ориентируясь по звездам, они шли примерно в нужном направлении, не зная, смогут ли найти лошадей, оставшихся под присмотром коноводов. Возможно, это уже было бессмысленно: вертолеты превратят животных в собачий корм, если доберутся туда первыми.
   Внезапно позади снова заработал крупнокалиберный пулемет. Хотя стрелки наверняка погибли, видимо, пулемет нашли другие бойцы и начали стрельбу. Вероятно, они сумели зацепить вертолеты, потому что машины ящеров изменили курс и повернули к пулемету.
   Новые стрелки вели себя умнее: как только вертолеты приблизились, они прекратили огонь. «Нет смысла объявлять: „подстрели меня прямо здесь!"“, — подумал Ауэрбах, спотыкаясь на ходу в темноте.
   Вертолеты ящеров прочесали местность вокруг пулемета, затем начали уходить. Сразу после этого солдаты снова открыли огонь.
   Они вернулись для следующего захода. И снова, когда они сделали паузу, пулеметчики на земле доказали, что они еще живы. Один из вертолетов казался поврежденным. Ауэрбах надеялся, что бронебойные пули доконают его. Но машина осталась в воздухе. После нового обстрела вертолетами пулемет больше не стрелял.
   — Сукин сын! — с отвращением сказала Рэйчел Хайнс. Она ругалась как солдат, не замечая, что делает это. Затем она сказала совершенно другим тоном: — Сукин сын.
   Два вертолета-охотника мчались в их сторону.
   Он хотел спрятаться, но где можно спрятаться от летящей смерти, которая видит в ночи? «Нигде», — подумал он и приложил приклад М-1 к плечу. Пусть у него нет никаких шансов, но что он сможет сделать — он сделает. «Если собираешься уйти навсегда, уходи с музыкой».
   Пулеметы обоих вертолетов заработали. На мгновение он подумал, что они прекрасны. Затем почувствовал мощный удар. И сразу его ноги не захотели больше держать его. Он начал падать, но не мог понять, ударился он о землю или нет.
   * * * Охранник открыл дверь в тесную камеру Уссмака.
   — Вы — на выход, — сказал он по-русски, который Уссмаку пришлось учить.
   — Будет исполнено, — сказал Уссмак и вышел.
   Он всегда радовался, покидая камеру, которая поражала его плохим устройством. Если бы он был тосевитом, то не смог бы встать во весь рост или лечь, вытянувшись. Поскольку тосевиты выделяли и жидкие, и твердые отходы, солома в камере вскоре стала бы у Большого Урода вонючей, разлагающейся массой. Уссмак совершал туалет в уголке и не испытывал особых неудобств из-за отсутствия смывающего устройства.
   У охранника в одной руке был автомат, в другой — фонарь. Фонарь светил слабо и издавал неприятный запах, напоминавший Уссмаку о приготовлении пищи: не используется ли в нем какой-то продукт животного или растительного происхождения в качестве топлива вместо керосина, на котором двигаются тосевитские танки и летают самолеты?
   Он знал, что лучше не задавать таких вопросов. Результатом были только большие неприятности, а он их и так имел вполне достаточно. Когда охранник вел его в камеру для допросов, Уссмак мысленно обрушивал проклятья на пустую голову Страхи. «Пусть его дух живет в послежизни без Императоров», — подумал Уссмак. По радио бывший командир корабля с такой уверенностью вешал, что Большие Уроды ведут себя цивилизованно по отношению к самцам, которых они взяли в плен. Что ж, могучий когда-то командир корабля Страха не знал о здешней жизни. К своему сожалению, Уссмак узнал все сам.
   В камере для допросов его, как обычно, ждали полковник Лидов и Газзим. Уссмак послал бесцветному переводчику взгляд, полный одновременно симпатии и ненависти. Если бы не Газзим, то Большие Уроды не смогли бы выведать у него так много и так быстро. Он сдал базу в Сибири с намерением рассказать самцам СССР все, чем он мог помочь им: совершив измену, он собирался и дальше идти по этой скользкой дорожке.
   Но Лидов и другие самцы из НКВД исходили из предпосылки, что он враг, склонный к утаиванию секретов, а не союзник, стремящийся раскрыть их. Чем дольше они относились к нему с этой позиции, тем ближе они были к тому, чтобы превратить свою ошибку в истину.
   Может быть, Лидов начинал понимать ошибочность такого подхода. Заговорив без помощи переводчика Газзима (это он изредка делал), он сказал:
   — Я приветствую вас, Уссмак. Здесь на столе есть нечто, от чего ваш день пройдет, вероятно, более приятно. Он показал на блюдо, полное коричневатого порошка.
   — Это имбирь, высокий господин? — спросил Уссмак.
   Он знал, что это так и есть: его хеморецепторы чувствовали наркотик через всю комнату. Русские не давали ему имбиря — он не знал, как давно. Казалось, что целую вечность. Он хотел спросить: «Можно попробовать?» Но чем ближе он знакомился с самцами из НКВД, тем реже высказывал то, что приходило ему в голову.
   Но сегодня Лидов казался общительным.
   — Да, конечно, это имбирь, — ответил он. — Пробуйте, сколько хотите.
   Уссмак подумал, не пытаются ли Большие Уроды отравить его чем-то. Нет, глупости. Если бы Лидов хотел дать ему другой наркотик, он бы так и сделал. Уссмак подошел к столу, взял немного порошка в ладонь, поднес ко рту и попробовал.
   Это был не просто имбирь, он был обработан лимоном, что особенно ценилось в Расе. Язык Уссмака высовывался снова и снова, пока последняя крошка бесценного порошка не исчезла с ладони. Пряный вкус наполнил не только рот, но и мозг. После столь долгого воздержания травка на него подействовала очень сильно. Сердце колотилось, воздух бурными порывами наполнял легкие и стремительно покидал их. Он чувствовал себя веселым, проворным, сильным и ликующим, превосходящим тысячу таких, как Борис Лидов.
   Уголок сознания предупреждал, что это ощущение — обман, иллюзия. Он видел самцов, которые не могли это понять и поэтому погибли, находясь в полной уверенности, что их танки могут делать все, а их противники — Большие Уроды — не способны воспрепятствовать им ни в малейшей мере. Тот. кто не убил себя в результате такой глупости, научился наслаждаться имбирем, не становясь его рабом.
   Но воспоминание пришло тяжело, в середине веселья, вызванного наркотиком. Небольшой рот Бориса Лидова растянулся, изображая символ, который тосевиты используют, чтобы показать дружеские чувства.
   — Продолжайте, — сказал он. — Пробуйте еще.
   Уссмака не требовалось приглашать дважды. Самое худшее в имбире было то, что, когда его действие заканчивалось, наступала черная трясина уныния. Спасение было одно — попробовать еще раз. Обычно одной дозой не ограничивались. Но на этом блюде имбиря было достаточно, чтобы самец был счастлив довольно долгое время. Уссмак радостно прильнул снова.
   Газзим повернул один глаз в сторону с порошкообразным имбирем, а второй
   — к Борису Лидову. Каждая линия его тощего тела выдавала жуткую жажду, но он не делал ни малейшего движения к блюду. Уссмак видел страстное желание самца. Газзим явно опустился до самых глубин. Если он боялся попытаться попробовать, значит, Советы делали с ним поистине страшные вещи.
   Уссмак был привычен к подавляющему эффекту, который имбирь оказывал на него. Но он не пробовал его уже долгое время, к тому же только что получил двойную дозу сильного снадобья. Наркотик оказался сильнее, чем его способность сдерживать себя.
   — Давайте дадим этому бедному дохлому самцу что-нибудь, чтобы он ненадолго почувствовал себя счастливым, — сказал он и сунул блюдо с имбирем прямо под нос Газзима.
   — Нет! — сердито закричат по-русски Борис Лидов.
   — Я не смею, — прошептал Газзим, но язык оказался проворнее. Он засновал между блюдом и зубами, снова, снова и снова, как бы стараясь наверстать потерянное время.
   — Нет, говорю вам, — снова сказал Лидов на этот раз на языке Расы, добавив покашливание, чтобы подчеркнуть значение своих слов.
   Ни Уссмак, ни Газзим не обратили на него ни малейшего внимания, и тогда он шагнул вперед и выбил блюдо из рук Уссмака. Оно разбилось об пол, и коричневатое облако имбиря повисло в воздухе.
   Газзим набросился на самца из НКВД, вцепившись в него зубами и когтями. Лидов издал булькающий крик и рванулся прочь, истекая кровью. Он поднял одну руку, чтобы защитить лицо, другой схватился за пистолет, который висел у него на поясе.
   Уссмак прыгнул на него, навалившись на правую руку. Большой Урод был ужасно силен, но мягкая без чешуи кожа делала его уязвимым: Уссмак почувствовал, что его когти глубоко погрузились в плоть тосевита. Газзим словно ополоумел. Его челюсти терзали горло Лидова, словно он хотел съесть тосевита. Запах рассыпанного имбиря соединился с едким ароматом тосевитской крови. Это сочетание довело Уссмака почти до животного состояния.
   Крики Лидова становились слабее, его рука выпустила рукоятку пистолета. Уссмак вытащил оружие из кобуры. Оно казалось тяжелым и неудобным.
   Дверь в камеру допросов открылась. Уссмак ждал, что это произойдет гораздо раньше, но Большие Уроды слишком примитивны, чтобы иметь телевизионные камеры для надзора над такими местами. Газзим вскрикнул и бросился на охранника, который остановился в дверях. Кровь текла с его когтей и морды. Даже вооруженный, Уссмак не захотел бы сражаться с ним, даже подбодренный наркотиком и не совсем в своем уме, как в этот момент.
   — Боже мой! — закричал тосевит. Но он очень быстро сориентировался: вскинув автомат, он выпустил короткую очередь, прежде чем Газзим смог наброситься на него. Самец Расы, извиваясь, ударился об пол. Он был наверняка мертв, но его тело пока не понимало этого.
   Уссмак попытался выстрелить в охранника. Несмотря на то что не смог бы убежать из этой тюрьмы, он все же был солдатом и имел в руках оружие. Единственная проблема состояла в том, что он не мог заставить оружие стрелять. Оно имело какой-то предохранитель, и он не понимал, как его снять.
   Пока он неловко разбирался с оружием, ствол автомата Большого Урода повернулся к нему. Пистолет охранника не испугал. Уссмак с отвращением бросил тосевитское оружие на пол. Он смутно подумал, что охранник тут же убьет его.
   Но, к его удивлению, этого не произошло. Звуки выстрелов в тюрьме привлекли других охранников. Один из них немного говорил на языке Расы.
   — Руки вверх! — крикнул он.
   Уссмак повиновался.
   — Назад! — сказал тосевит.
   Уссмак послушно отступил от Бориса Лидова, лежавшего в луже собственной крови. «Она выглядит точно так, как у бедного Газзима», — подумал Уссмак.
   Двое охранников поспешили к лежащему советскому самцу. Они что-то говорили на своем гортанном языке. Один из них посмотрел в сторону Уссмака. Как и любой другой Большой Урод, он должен был повернуться к нему всем своим плоским лицом.
   — Мертв, — сказал он на языке Расы.
   — Что хорошего было бы в том, если бы я сказал — сожалею, в особенности если на самом деле я не сожалею? — ответил Уссмак.
   Похоже, никто из охранников ею не понял, что было, вероятно, тоже хорошо. Они снова заговорили между собой.
   Уссмак ждал, что кто-то из них поднимет свое оружие и начнет стрелять.
   Этого не произошло. Он вспомнил, что сообщала разведка о самцах СССР: они выполняют приказы почти так же тщательно, как и Раса. Пожалуй, это казалось верным. Без приказа никто из них не хотел взять на себя ответственность за уничтожение пленника.
   Наконец тот самец, который привел его в комнату допросов, сделал движение стволом своего оружия. Уссмак понял этот знак: он означал «вперед». Он пошел. Охранник привел его обратно в камеру, как после обычного допроса. Дверь за ним захлопнулась. Щелкнул замок.
   Его рот разинулся от изумления. «Если бы я знал, что только это и произойдет, если я убью Лидова, я бы убил его уже давно». Но он не думал, что… о, нет. Имбирная эйфория покидала его, начиналась депрессия, и он задумался: что же русские будут делать с ним теперь? Он обдумал все виды неприятных возможностей, но был неприятно уверен, что действительность окажется еще хуже.
   * * * Лю Хань шла мимо Фа-Хуа-Су, храма Славы Будды, затем на запад от него, мимо развалин пекинского трамвайного парка Она вздохнула — жаль, что трампарк разрушили. Пекин распростерся на большой площади: храм и трампарк находились в восточной части города, далеко от ее дома.
   Неподалеку от трампарка находилась улица Фарфорового Рта, Цз'у Ч'и К'оу, которая славилась своей знаменитой глиной. Она пошла по улице на север, затем повернула в один и 5 хутунов — бесчисленных переулков и аллей, которые ответвлялись от главной артерии. Она запоминала свой путь сквозь этот лабиринт: ей пришлось вернуться и пойти снова, прежде чем она нашла Сиао Ши, Малый рынок. У этого рынка было и другое название, которое редко произносили, но всегда помнили — «Воровской рынок». Лю Хань знала: на рынке продавалось не только ворованное. Кое-что из этих товаров на самом деле добыто легально, но продается здесь, чтобы создать иллюзию выгоды у покупателя.
   — Медные тарелки! Капуста! Палочки для еды! Фишки для маджонга! Лапша! Лекарства, которые излечат вас от ушибов! Поросята и свежая свинина! Гороховые и бобовые стручки!
   Шум стоял оглушительный. Этот рынок мог считаться небольшим только по пекинским меркам В большинстве городов он был бы центральным: Лю Хань он казался таким же большим, как лагерь, в который маленькие чешуйчатые дьяволы поместили ее после того, как увезли с самолета, который никогда не садится на землю.
   В бурлящей толпе она была одной из многих. Анонимность ее вполне устраивала. Внимание, которое она привлекала к себе в эти дни, было совсем не тем, какого бы она хотела.
   Мужчина, продававший изящные фарфоровые чашки, которые определенно выглядели ворованными, показал на нее пальцем и начал двигать бедрами вперед и назад. Она подошла к нему с широкой улыбкой на лице. Он выглядел одновременно ожидающим и опасающимся Она заговорила голосом высоким и сладким, как девушка легкого поведения. Все еще улыбаясь, она сказала:
   — Я надеюсь, он отгниет и отвалится. Я надеюсь, что он уйдет обратно в твое тело, так что ты не сможешь найти его, если даже привяжешь нитку к его маленькому кончику. Если ты найдешь его, я надеюсь, он у тебя никогда не поднимется.
   Он смотрел на нее с открытым ртом, затем потянулся под стол, на котором стоял его товар. К тому моменту, когда он вытащил нож, Лю Хань уже целилась из японского пистолета ему в живот.
   — Ты не хочешь сделать это, — сказала она. — Ты даже не хочешь думать о том, чтобы попробовать Мужчина глупо охнул, вытаращив глаза и разинув рот, словно золотая рыбка в декоративном пруду недалеко отсюда Лю Хань повернулась к нему спиной и пошла дальше. Как только толпа разделила их, он принялся выкрикивать оскорбления в ее адрес.
   Она испытывала соблазн вернуться и всадить пулю ему в живот, но если убивать каждого человека в Пекине, который дразнил ее, потребуется множество патронов, а ее крестьянская натура противилась напрасной трате.
   Через минуту ее узнал еще один торговец. Он проводил ее глазами, но ничего не сказал. По понятиям, привитым ей с детства, это была сдержанная реакция. Она отплатила ему тем, что не стала обращать на него внимания.
   «Раньше я беспокоилась только из-за Хсиа Шу-Тао, — с горечью подумала она. — Благодаря маленьким чешуйчатым дьяволам и их подлому кино развратников теперь сотни».
   Великое множество мужчин видели, как она отдается Бобби Фьоре и другим мужчинам на борту самолета, который никогда не садится на землю. Увидев это, слишком многие решили, что она жаждет отдаться и им. Маленькие дьяволы преуспели в создании ей в Пекине дурной славы.
   Кто-то похлопал ее по спине. Она лягнула его башмаком и попала в голень. Он грязно выругался. Ей было безразлично. Какой бы ни была ее слава
   — она не могла исчезнуть бесследно. Чешуйчатые дьяволы сделали все, чтобы погубить ее как инструмент Народно-освободительной армии. Если они добьются успеха, она никогда не увидит своей дочери.
   У нее не было намерения позволить им добиться успеха Они сделали ее объектом насмешек, как и запланировали. Но одновременно они сделали ее объектом симпатии. Про некоторые из фильмов, которые маленькие дьяволы сняли про нее, женщины могли уверенно сказать, что ее насилуют. И Народно-освободительная армия развернула активную пропагандистскую кампанию, чтобы информировать жителей Пекина, в равной степени мужчин и женщин, об обстоятельствах, в которых она оказалась. Даже некоторые мужчины прониклись к ней симпатией.
   Раз или два она слышала выступления христианских миссионеров — иностранных дьяволов, которые на плохом китайском языке рассказывали о мучениках. В то время она не понимала: зачем страдать? А теперь она сама стала жертвой.
   Она подошла к небольшому прилавку, за которым стояла женщина, продававшая карпов, похожих на уродливых золотых рыбок. Она взяла одного за хвост.
   — Это свежая рыба? — с сомнением спросила она.
   — Поймана сегодня утром, — ответила женщина.
   — Почему вы думаете, что я поверю? — Лю Хань понюхала карпа и недовольным голосом сказала: — Пожалуй, да. Сколько вы хотите за нее?
   Они стали торговаться, но никак не могли сговориться Люди поглядывали на них, затем снова возвращались к своим делам, убедившись, что ничего интересного не происходит. Понизив голос, торговка сказала:
   — У меня есть сведения, которые вы ищете, товарищ.
   — Я надеялась, что у вас они есть, — с нетерпением ответила Лю Хань
   — Говорите.
   Женщина нервно огляделась.
   — То, что вы услышите, никто не должен знать, — предупредила она. — Маленькие чешуйчатые дьяволы не знают, что мой племянник понимает их уродливый язык, иначе они не стали бы говорить при нем так свободно.
   — Да, да, — сказала Лю Хань, сделав нетерпеливый жест — Мы направили многих наших людей к этим ящерам. Мы не выдаем наших источников. Иногда мы даже воздерживаемся от каких-то действий, чтобы маленькие чешуйчатые дьяволы не смогли определить, откуда мы получили информацию. Так что можете говорить и не беспокоиться. И если вы думаете, что я буду платить вашу вонючую цену за вашу вонючую рыбу, то вы дура! — Последние слова она сказала громко, потому что какой-то мужчина проходил слишком близко и мог подслушать их разговор.
   — Чего ж вы тогда не уходите? — завопила торговка карпами. Через мгновение она снова понизила голос: — Он говорит, что вскоре они сообщат Народно-освободительной армии о желании продолжить переговоры по всем вопросам. Помните, он всего лишь маленький человек, он не может объяснить вам, что означает «все вопросы». Хотя вы, наверное, и сами это знаете, не так ли?
   — Э? Да, наверное, — ответила Лю Хань.
   Если чешуйчатые дьяволы имели в виду то, что сказали, значит, они могут вернуться к переговорам о возвращении ей ее дочери. Дочери теперь, по китайским понятиям, было уже около двух лет: часть этого времени она провела в чреве Лю Хань, а вторую — за время после рождения. Как она теперь выглядит? Как с ней обращался Томалсс? Возможно, как-нибудь через некоторое время она все узнает.