Из транслятора лилась тихая веселая музыка.
«Мария, Мария, что ты делаешь со мной? Я не могу даже сердиться на тебя, мне совершенно не за что сердиться на тебя. Как хочется верить, что это — простое недоразумение. Ты исчезла. Неужели я надоел тебе? Зачем же тогда говорила такие теплые, нежные слова? Неужели я совсем не разбираюсь в жизни, в людях? Верю, рано или поздно мы с тобою встретимся. И у меня не найдется ни слова упрека. Но сможешь ли ты посмотреть мне тогда в глаза?»
И пока думал, перед глазами неотступно стояла сгорбившаяся от дождя фигурка на остановке с поднятым воротником комбинезона, и золотистые, мокрые пряди волос, струившиеся по плечам… Ольда…
Очень похожа на Марию… Арлену стало неимоверно грустно.
«Ну, хватит! Нечего раскисать. Лучше вообще забыть о той женщине, забыть Марию. Она принесла мне столько страданий… Нужно работать. Работать! Нужно думать… Думать? О чем? Какая тяжелая голова. О чем думать? Все такое серое, все безразлично. Но нет… Работа не предаст, она всегда приносит радость, утешение, возвращает веру в себя. И все же хорошо бы — к Женьке, в Крым! Действительно, может, сейчас вот и позвонить? Но опять же, о чем говорить с ним? Не виделись более полугода. Странно. А были когда-то друзьями…»
Профессор Григорий Завира не мог заснуть, как ни старался. Лежал на диване с закрытыми глазами и заставлял себя спать. Он слышал, как сын возвратился домой. Слышал, пришел не один… Девичий голос…
Сквозь неплотно прикрытые двери кабинета доносились приглушенные голоса.
От нервного напряжения сердце профессора усиленно колотилось, а мозг работал впустую, до щемящей боли в висках. Никак не мог понять, что могло вывести его из равновесия. Внутренний жар порождал призрачные видения и страх бесприютности, когда не только крыши над головой нет, но негде ни отдохнуть, ни богу душу отдать, и нет рядом человека, который пожалел бы, помог. Сын уже взрослый. Как бежит время…
«Сын взрослый… А я немолодой. Страшно. Что это со мной? Ведь ничего не произошло. В моей жизни все хорошо. Меня уважают, людям я нужен… Но как неуютно в жизни!.. Все становится страшным, кажется бездушным и бесцветным!»
Он окончательно убедился, что заснуть ему не удастся.
А за стеной начал петь сын, перебирая струны инканского радо:
Он нехотя встал и включил телеинформатор. Послушал очередное сообщение: председатель земного Совета Иван Моревиль подписал соглашение о начале работ по использованию полезных ископаемых Центурии по взаимной договоренности с правительством этой планеты.
На Инкане завершили монтаж третьей очереди комбината биокибернетики. Жители киевской аграрной зоны собрали седьмой в этом году урожай, и рекордное количество продукции поступило на перерабатывающие комбинаты Киева. В завершение сообщалось, что климатические изменения в районе города Белоозера вызывают серьезное беспокойство ученых, ведутся интенсивные наблюдения необычного феномена, поиски его причин…
Профессор нажал розовую клавишу, и экран погас.
В тот вечер Завиру раздражало буквально все. Небрежно накинул плащ, с усилием, словно больной заковылял к двери, в коридоре приостановился на мгновение, прислушался к приглушенным голосам сына и его гостьи… «Кто она? Сын ничего не говорит. Очередное увлечение? А не все ли равно мне? Сын взрослый.
Что можно посоветовать Арлену? Ничего…» Вышел, тихо прикрыв дверь, и направился к кабине лифта.
Выйдя во двор, профессор сразу промок. Вода лилась за воротник, стекая по волосам и шее, сорочка тут же прилипла к спине. Но он шел и думал о том, что они с Мартой когда-то любили дождь.
Серо и мрачно на безлюдной улице. По магистрали проносились одинокие вечерние такси и рейсовые геликомобили. Дождь изолировал профессора от всего окружающего, усугубляя мысли об одиночестве. Мерещилось что-то чудовищное, бесформенное, толком не объяснимое словами, но ужасно трагическое, всепоглощающее.
Усилием воли заставил отступить нахлынувшее видение.
Но мысли от этого не стали радостней.
«Я живу сам для себя. И никому не нужен. Даже сыну. Мы с ним будто чужие. Что мне предстоит впереди? Операции, симпозиумы, эксперименты, научные исследования… Все это хорошо. Но затем — возвращаться в пустую квартиру и ждать, ждать… нового дня. И так изо дня в день… Арлен в последнее время так редко заходит проведать его. Все закономерно! Что ему делать дома? Потреблять беспредельную энергию, вырабатываемую «Юлиорой»? То, что легко дается, очень быстро начинает казаться лишним и совершенно не нужным. А дождь все шуршит, шелестит. Кому я нужен?..
Больным? Глупость! Для них важно, чтобы кто-нибудь был на моем месте. Вот и все. Может, я нужен Наталье Бильц? У нее такая красивая улыбка, и голос красивый, но вся красота ее застывшая, холодная, и сама она как мертвая. Она молода, хороша собой и хитрая, расчетливая. Когда же прекратится этот бесконечный дождь?! На прошлой неделе Наталья приглашала к себе. Представляю все загодя — умные разговоры за бутылкой хмельного боро о призвании медика и о проблемах современной медицины, но за всем этим — единственное стремление: завладеть ключиком от сердца профессора. Сама похожа на куклу и думает, все живут и мыслят подобно ей, по кукольным законам. Марта…
Да, когда-то все было иначе… Холодный дождь, как взгляд Натальи Бильц… Холодный взгляд… А у меня разве теплый взгляд? Теплый взгляд бывает, когда любишь… А что такое любовь? Я лично всегда прислушивался лишь к голосу разума. А в чем любовь? Может, страсть, вдохновение не запрограммированные никем, даже самим собой?»
Ему вдруг захотелось заплакать и рассмеяться одновременно.
Но профессор Завира не мог сделать ни того, ни другого, горло перехватили спазмы.
Монотонно шумел дождь.
Навстречу Григорию Завире приближалась мужская фигура под голубым куполом зонта. Мужчина шел медленно, съежившись и глядя себе под ноги. Уже не молодой, как и Завира. Они поравнялись, и профессор неожиданно для самого себя остановился:
— Простите… — произнес тихо, чувствуя непреодолимую потребность поговорить, но умолк, не зная с чего начать.
Угрюмый мужчина остановился, пониже опустил прозрачно-голубой купол над головой, чтобы дождь не попадал на лицо. Капли набросились на его плечи, но вынуждены были стекать по водоотталкивающей ткани костюма.
— Простите, у вас… не найдется диктофона?
— К сожалению… — попробовал улыбнуться мужчина.
Завире ничего не было нужно. Но неведомая сила удерживала его и побуждала говорить. Мужчина, казалось, тоже никуда не торопился.
— А платка… Простой платок вы не могли бы мне дать? Вытереть лицо… Этот проклятый дождь.
Мужчина достал из кармана небольшой полотняный платок и протянул его Завире. Платок мигом намок под дождем.
— Пожалуйста…
Профессор вытер лоб мокрым полотном, вернул платок хозяину:
— Благодарствую… Очень вам признателен…
— Возьмите его себе, возьмите, право… — По всему было видно, человеку приятно, что к нему обратились с неожиданной просьбой.
Они еще немного постояли, глядя друг на друга.
Обоим хотелось поговорить, обменяться хоть парой-другой слов, но, будто не решившись, разошлись молча.
Профессор шагал по улице, и голову сверлила мысль: он попрошайничал. Профессор Завира попрошайничал.
Ему, как и каждому, теперь все доступно — не говоря уже о пище, питье, диктофонах и платках…
А он попрошайничал и чувствовал от этого удовлетворение.
Мало того, ощущал наслаждение от живого слова и незапрограммированного прикосновения живого существа, наслаждение от чьего-то искреннего желания помочь незнакомому человеку вне всяких планов и программ, помимо научных обоснований и философских постулатов.
Шел, держа в кармане мокрый платок того человека, а рядом лежал сухой — его собственный. В боковом кармане плаща чувствовал вес своего диктофона. Понимал ненормальность своего поведения, однако улыбался удовлетворенно и утешал себя: «Это все от того, что живу в одиночестве… Но ведь я еще не стар!»
Уже четко были видны его очертания. Тропинка извивалась серпантином, и конь поворачивался то левым, то правым боком. Ярко светило солнце, наполняя все окружающее сочными красками лета. Белый конь на мгновение скрылся в высокой траве на последнем изгибе тропы и вылетел вновь из желто-зеленого моря совсем рядом: красивый, казалось, улыбающийся, долгогривый.
Громко заржал, словно радуясь чему-то, и взвился на дыбы, показывая людям свое лоснящееся брюхо в лучах теплого ласкового солнца.
— Пойдем, — сказал Арлен, — сейчас начнется дождь.
— Гроза, — тихо возразила Ольда и крепко сжала Арлену ладонь.
Конь на экране опять заржал. Где-то вдали ему ответил другой, или обычное эхо раздробило, размножило его голос. А сильный ветер трепал его белую гриву.
— Пойдем.
— А потом, после грозы, снова будет солнце, ну, пожалуйста, Арлен… И мокрый конь — так смешно…
Они вышли из кинозала после окончания фильма.
Вечерело. Дождь шел сильный, частый, почти без ветра.
— Твои родители дома? — спросил Арлен.
— Не знаю. Отец, должно быть, пишет, а мама, скорей всего, на работе, — ответила Ольда отчужденно и бесстрастно, как о чужих и безразличных для нее людях.
Подняла воротник серого плаща:
— А чего это вдруг ты о них?..
— Да нет, я просто так…
Арлен раскрыл большой зонт, по нему споро забарабанили дождевые капли. Ольда юркнула под оранжевый купол, прижалась к Арлену.
— Пошли опять ко мне, — предложил он.
— К тебе?
— Конечно. Мой отец, даже если он дома, к нам и не заглянет. Он у меня молодец, ты же знаешь…
Арлен впервые увидел ее на концерте старинных инструментов.
Она немного опоздала к началу и вошла в зал, когда погас свет. Арлен даже не заметил, как на свободном месте рядом с ним появилась молодая женщина.
Он слушал, как упоенно выводит мелодию свирельщик, как смешно суетится тот, что с бубном, и вдруг заметил совсем рядом светлый локон женских волос и под ним, на темном платье, золотого паучка с янтарной капелькой тельца на серебристой паутине… Долго не мог отвести взгляда. Почему-то припомнилась фотография матери. Хотя лицо этой женщины, пожалуй, совсем не было похожим на материнское. Сходство объяснялось, видимо, тем, что свою мать Арлен представлял такой же красивой, одухотворенно спокойной.
— Как тебя звать? — спросил и сам удивился. Собственно только подумал, но вслух.
Женщина (она казалась заметно старше АрЛиана) посмотрела на него и чуть заметно улыбнулась, помедлила, словно сосредоточенно взвешивала что-то.
— Мария, — ответила тихо.
Год тому назад. Арлену тогда исполнилось двадцать шесть. А дождь шел седьмой месяц.
До окончания концерта он не проронил больше ни слова, чувствовал неловкость за свою бесцеремонность; хотя Мария и не обиделась, как ему показалось, он ругал себя: «Мальчишка! Невоспитанный мальчишка!»
Но когда отзвучали цимбалы, умолкла свирель, когда затухающие звуки вытеснились постепенно нарастающим ярким светом и завороженные слушатели нехотя начали подниматься с кресел, а Мария, словно в нерешительности, направилась к выходу, он поравнялся с нею и спросил:
— Тебе понравилось?
— Разумеется, — сразу улыбнулась Мария, будто ждала вопроса. — Такие концерты сейчас просто редкость.
И где они разыскали все эти инструменты, такие старые и все еще действующие…
— Из музеев, должно быть…
— Да, да… Но звучат необыкновенно! Так просто и прекрасно. Правда?
— Где ты живешь? Не по пути ли нам, случаем?
Мария усмехнулась:
— Мы можем просто погулять… А тебя как звать, паренек?
— Арлен… Арлен Завира…
В тот вечер они несколько часов бродили под дождем, останавливаясь иногда под пластиконовыми крышами остановок и садясь в полупустые салоны рейсовых гравитобусов, а потом вновь выходя в слякоть города.
В тот волшебный вечер и дождь показался ему уместным, даже безобидным и веселым, он ласково щекотал лицо мелкими каплями. Арлен без умолку рассказывал Марии о себе, о том, как учился в университете, о работе на «Юлиоре», о своих отце, матери, хотя и не сказал ни разу, что Мария чем-то напомнила ему маму. Мария слушала и чуть заметно улыбалась, но о себе не рассказала ничего.
Они договорились о встрече на следующий же день.
И Арлен как на крыльях летел к центральному городскому парку. Мария пришла. Она показалась ему намного моложе, еще прекраснее, чем вчера. Ходили по парку, вышли к озеру и говорили, говорили, говорили…
Оба удивлялись, им есть о чем рассказывать друг другу, да так много и с таким восторгом! АрЛиана нисколько не обижало, что Мария называет его мальчиком…
«Мой милый мальчик», — как-то произнесла она. Арлен зажмурился от удивительного чувства восторга, нежности и чего-то неведомого.
Сказать, что Арлен впервые за свои двадцать шесть лет полюбил — так нет. Но никогда еще это чувство не было таким всепоглощающим и таким… болезненным. Он ощущал удивительное очищение, самосожжение; как постепенно дематериализуется, лишается воли, лишается всех желаний, кроме единственного — видеть Марию каждую минуту, только ее, а все остальное, весь окружающий мир пусть провалится хоть в тартарары навсегда!
Под большим зонтом они сидели на берегу озера.
Водяная поверхность трепетала, вся исклеванная каплями.
Видеть ее! Ежеминутно видеть! Он гладил ладонью ее золотистые волосы. Мария не возражала, лишь мило улыбалась.
— Поцелуй меня, — попросила внезапно.
На следующий день Арлен не пошел на работу. Биокибер Дасий заменил его. И Мария тоже не работала.
Они снова весь день просидели на берегу озера. Любовались, как зыбится, дрожит небольшое озерцо, исхлестанное дождем. Разговаривали и целовались, Арлен фантазировал о будущей их жизни, а Мария слушала и посмеивалась странно. О себе она не рассказывала почти ничего, лишь смотрела на него кротко и время от времени тихо просила: «Поцелуй меня, Арлен… Так все неспокойно…»
Вместе они пробыли три дня. А на четвертый Мария не пришла. Арлен просидел весь день под большим зонтом на берегу озера один, слушая монотонный шелест дождя.
«Чем заполнить наступившую пустоту, Мария?! Отчего так? Странная тревога за будущее гложет меня. В чем выход? Чувство бесплодности всех моих усилий. Все надежды иллюзорны, они неизбежно рушатся. Нужно работать! Только труд может избавить человека от… отчаяния. Какого отчаяния? Сам не знаю. Но чувствую, что начинаю сходить с ума. Жизнь кажется абсолютно лишенной здравого смысла. Для чего я живу? Какая серость, однообразие вокруг! Так дальше продолжаться не может! Но что будет? Где Мария? Почему она оставила меня? И я ничего о ней не знаю… Трезвость мышления придет, когда уляжется страсть… Я не хочу жить!»
— Но ничего не поделаешь — пора. Иначе ты опоздаешь на комбинат.
— А-а-а, и зачем все это…
— Не говори глупости. Сейчас почувствуешь себя бодрее.
Завира высунул руку из-под одеяла и нажал желтую кнопку на стене. Из овальной ниши домашнего синтезатора выплыл поднос с утренним кофе и завтраком.
— Зачем ты говоришь неправду?
— Почему неправду, Ольда?
— Я чувствую, ты меня обманываешь.
— Ну что ты говоришь, Ольда?! Вот, девочка моя, пей горячий, ароматный…
— Меня утешаешь, но сам не веришь в это…
— Ты просто не проснулась еще. Пей кофе… — и поцеловал ее плечо.
Она вздрогнула от поцелуя, будто он ее укусил.
— Что с тобою, Ольда?
— Ты меня не любишь.
Арлен как-то страдальчески, беспомощно улыбнулся:
— Какая ты смешная…
— Нет любви в твоих глазах. Когда приходит любовь — тогда все-все совсем не так…
— А как, Ольда?
— Не знаю… Но не так.
— Сегодня ты опоздаешь-таки на комбинат.
— Хватит. Еще вчера ты не казался мне таким нудным, как… как дождь. Лучше бы я пошла в кино. Микола Чук в главной роли.
— Сегодня ты опоздаешь…
— Я вообще не пойду сегодня на комбинат.
— Так позвони…
— Сами найдут замену. Любой биокибер сможет заменить…
— Прошу, позвони…
— Зануда ты, и я жалею, что пришла к тебе.
— Ольда…
— И все, что ты говорил про детей, такое же нудное, как и ты сам… Ничего у нас не будет.
— Выпей кофе.
— Не раскрывай меня. У тебя холодно.
— У меня холодно?
— У кого же, конечно, у тебя. А у меня всегда тепло.
У меня мама любит, когда в комнате тепло и никогда не выключает отопления… Укрой меня. Я не хочу кофе. И задерни шторы, не могу видеть, как хлещет этот проклятый дождь.
— Ольда, ты такая капризная. Такая…
— Какая? Я не нравлюсь тебе? А только что целовал, говорил, что любишь.
— Ольда…
— Я боюсь…
— Чего ты боишься?
— Я не знаю. Родить, пожалуй… Может, сдадим образцы клеток, ну генотипы… И пускай на комбинате…
— Тебе не хочется самой?..
— Тебе это все равно… А мне — страшно.
— Ольда, я люблю тебя.
— Арлен… А ты слыхал, о чем говорят всюду, что… твой бульер…
— Слышал. Это лишь предположения…
— Я сама чувствую — все правда. Когда не было еще твоей «Юлиоры», все было хорошо. Ты меня слышишь, Арлен?
— Что?
— О чем ты думаешь?
— Так просто… Не хочу думать про дождь.
— Твой отец уже ушел?
— Не знаю, не слышал. Пожалуй, ушел. Он всегда очень рано уходит в клинику. А сейчас там у них какой-то писатель. О клинике и об отце пишет…
— Писатель? А как его зовут?
— Не помню точно. Кажется, Алекс Рилл…
Ольда внезапно рассмеялась звонко и неудержимо:
— Говоришь, Алекс Рилл?
— Кажется.
— Это же мой отец.
— Правда? А мать у тебя кто?
— Мама у меня химик. А твоя?
— Моя была певицей… Марта Урбан…
— Прекрасный голос. У отца есть три диска записи. Она погибла?
— Да… Мне тогда всего семь лет было…
Стоял у окна и смотрел сквозь морось на соседний дом, казавшийся размытым рисунком, поцарапанным, многократно демонстрировавшимся фильмом. Тихо. Сыро… Двадцать седьмой этаж. На улице смеркается. А где-то за необозримой дождевой толщей, позади туч солнце садится за горизонт.
Рилл достал из кармана диктофон, включил одну из бесед с профессором Григорием Завирой:
«Как я заметил, вы большую часть своего времени проводите в клинике, профессор».
«Вполне возможно. Я не подсчитывал. Но, безусловно, именно в клинике я нахожу истинное счастье».
«Скажите, сегодняшняя операция отличалась чем-то от других, проводимых ранее, или все было привычно и заранее предусмотрено?»
«А ваш будущий роман будет чем-то отличаться от предыдущих?»
«Мария, Мария, что ты делаешь со мной? Я не могу даже сердиться на тебя, мне совершенно не за что сердиться на тебя. Как хочется верить, что это — простое недоразумение. Ты исчезла. Неужели я надоел тебе? Зачем же тогда говорила такие теплые, нежные слова? Неужели я совсем не разбираюсь в жизни, в людях? Верю, рано или поздно мы с тобою встретимся. И у меня не найдется ни слова упрека. Но сможешь ли ты посмотреть мне тогда в глаза?»
И пока думал, перед глазами неотступно стояла сгорбившаяся от дождя фигурка на остановке с поднятым воротником комбинезона, и золотистые, мокрые пряди волос, струившиеся по плечам… Ольда…
Очень похожа на Марию… Арлену стало неимоверно грустно.
«Ну, хватит! Нечего раскисать. Лучше вообще забыть о той женщине, забыть Марию. Она принесла мне столько страданий… Нужно работать. Работать! Нужно думать… Думать? О чем? Какая тяжелая голова. О чем думать? Все такое серое, все безразлично. Но нет… Работа не предаст, она всегда приносит радость, утешение, возвращает веру в себя. И все же хорошо бы — к Женьке, в Крым! Действительно, может, сейчас вот и позвонить? Но опять же, о чем говорить с ним? Не виделись более полугода. Странно. А были когда-то друзьями…»
«Думаю, что ошибка исключена. К сожалению. Я советовался с таким специалистом, как биокибер Раг. Он пришел к мысли: «Юлиора» является источником сильного К-лептического излучения, которое в реакторных установках меньшей мощности остается незначительным. Именно это, как утверждает Раг, приводит к постоянной конденсации влаги над городом и, что гораздо серьезнее — к нарушению психики людей, вызывая депрессию, порою психозы и болезненное состояние постоянного и пустого философствования. Биокибер Раг считает, все дело в возбуждении К-лептическим излучением нервных клеток, ведающих ассоциативными связями. Психическая деятельность биокиберов заметно не страдает, но чувствительность рецепторных систем ухудшается. Нужно действовать, Андрей! Обратись к Ивану Моревилю. Ты — создатель этого бульера, и ты сам должен первым вмешаться в такое важное дело. У нас на метеостанции пока ничего не знают о выводах биокибера Рага, но очень взволнованы — никакими доступными способами они не могут бороться с «твоим» дождем.Жена профессора Григория Завиры трагически погибла двадцать лет тому назад. Рейсовый триангуляр «Торонто — Лианинград» весенним утром взорвался над океаном. На борту триангуляра летела группа ленинградских артистов, и среди них — Марта Урбан. Арлену, их сыну, было тогда семь лет…
Биокибер Дасий»
Профессор Григорий Завира не мог заснуть, как ни старался. Лежал на диване с закрытыми глазами и заставлял себя спать. Он слышал, как сын возвратился домой. Слышал, пришел не один… Девичий голос…
Сквозь неплотно прикрытые двери кабинета доносились приглушенные голоса.
От нервного напряжения сердце профессора усиленно колотилось, а мозг работал впустую, до щемящей боли в висках. Никак не мог понять, что могло вывести его из равновесия. Внутренний жар порождал призрачные видения и страх бесприютности, когда не только крыши над головой нет, но негде ни отдохнуть, ни богу душу отдать, и нет рядом человека, который пожалел бы, помог. Сын уже взрослый. Как бежит время…
«Сын взрослый… А я немолодой. Страшно. Что это со мной? Ведь ничего не произошло. В моей жизни все хорошо. Меня уважают, людям я нужен… Но как неуютно в жизни!.. Все становится страшным, кажется бездушным и бесцветным!»
Он окончательно убедился, что заснуть ему не удастся.
А за стеной начал петь сын, перебирая струны инканского радо:
Мелодия старинного романса тонула, таяла в монотонном шелесте дождя за окном и как бы вливалась в Григория Завиру, растекаясь в нем.
Хоть жизнь горька — любовь медова,
Так подсластим же кубок наш.
Мы словно брошенные гнезда,
Мы словно птицы без гнезда.
И не находим утешенья
Ни на земле, ни в небесах —
Вплетаем в нить мгновений тленных
Любви мятежные слова.
И жизнь становится чуть слаще,
В любви — той сладости уж нет.
Мы словно птицы без гнездовья —
Не знаем, — приютиться где…
Он нехотя встал и включил телеинформатор. Послушал очередное сообщение: председатель земного Совета Иван Моревиль подписал соглашение о начале работ по использованию полезных ископаемых Центурии по взаимной договоренности с правительством этой планеты.
На Инкане завершили монтаж третьей очереди комбината биокибернетики. Жители киевской аграрной зоны собрали седьмой в этом году урожай, и рекордное количество продукции поступило на перерабатывающие комбинаты Киева. В завершение сообщалось, что климатические изменения в районе города Белоозера вызывают серьезное беспокойство ученых, ведутся интенсивные наблюдения необычного феномена, поиски его причин…
Профессор нажал розовую клавишу, и экран погас.
В тот вечер Завиру раздражало буквально все. Небрежно накинул плащ, с усилием, словно больной заковылял к двери, в коридоре приостановился на мгновение, прислушался к приглушенным голосам сына и его гостьи… «Кто она? Сын ничего не говорит. Очередное увлечение? А не все ли равно мне? Сын взрослый.
Что можно посоветовать Арлену? Ничего…» Вышел, тихо прикрыв дверь, и направился к кабине лифта.
Выйдя во двор, профессор сразу промок. Вода лилась за воротник, стекая по волосам и шее, сорочка тут же прилипла к спине. Но он шел и думал о том, что они с Мартой когда-то любили дождь.
Серо и мрачно на безлюдной улице. По магистрали проносились одинокие вечерние такси и рейсовые геликомобили. Дождь изолировал профессора от всего окружающего, усугубляя мысли об одиночестве. Мерещилось что-то чудовищное, бесформенное, толком не объяснимое словами, но ужасно трагическое, всепоглощающее.
Усилием воли заставил отступить нахлынувшее видение.
Но мысли от этого не стали радостней.
«Я живу сам для себя. И никому не нужен. Даже сыну. Мы с ним будто чужие. Что мне предстоит впереди? Операции, симпозиумы, эксперименты, научные исследования… Все это хорошо. Но затем — возвращаться в пустую квартиру и ждать, ждать… нового дня. И так изо дня в день… Арлен в последнее время так редко заходит проведать его. Все закономерно! Что ему делать дома? Потреблять беспредельную энергию, вырабатываемую «Юлиорой»? То, что легко дается, очень быстро начинает казаться лишним и совершенно не нужным. А дождь все шуршит, шелестит. Кому я нужен?..
Больным? Глупость! Для них важно, чтобы кто-нибудь был на моем месте. Вот и все. Может, я нужен Наталье Бильц? У нее такая красивая улыбка, и голос красивый, но вся красота ее застывшая, холодная, и сама она как мертвая. Она молода, хороша собой и хитрая, расчетливая. Когда же прекратится этот бесконечный дождь?! На прошлой неделе Наталья приглашала к себе. Представляю все загодя — умные разговоры за бутылкой хмельного боро о призвании медика и о проблемах современной медицины, но за всем этим — единственное стремление: завладеть ключиком от сердца профессора. Сама похожа на куклу и думает, все живут и мыслят подобно ей, по кукольным законам. Марта…
Да, когда-то все было иначе… Холодный дождь, как взгляд Натальи Бильц… Холодный взгляд… А у меня разве теплый взгляд? Теплый взгляд бывает, когда любишь… А что такое любовь? Я лично всегда прислушивался лишь к голосу разума. А в чем любовь? Может, страсть, вдохновение не запрограммированные никем, даже самим собой?»
Ему вдруг захотелось заплакать и рассмеяться одновременно.
Но профессор Завира не мог сделать ни того, ни другого, горло перехватили спазмы.
Монотонно шумел дождь.
Навстречу Григорию Завире приближалась мужская фигура под голубым куполом зонта. Мужчина шел медленно, съежившись и глядя себе под ноги. Уже не молодой, как и Завира. Они поравнялись, и профессор неожиданно для самого себя остановился:
— Простите… — произнес тихо, чувствуя непреодолимую потребность поговорить, но умолк, не зная с чего начать.
Угрюмый мужчина остановился, пониже опустил прозрачно-голубой купол над головой, чтобы дождь не попадал на лицо. Капли набросились на его плечи, но вынуждены были стекать по водоотталкивающей ткани костюма.
— Простите, у вас… не найдется диктофона?
— К сожалению… — попробовал улыбнуться мужчина.
Завире ничего не было нужно. Но неведомая сила удерживала его и побуждала говорить. Мужчина, казалось, тоже никуда не торопился.
— А платка… Простой платок вы не могли бы мне дать? Вытереть лицо… Этот проклятый дождь.
Мужчина достал из кармана небольшой полотняный платок и протянул его Завире. Платок мигом намок под дождем.
— Пожалуйста…
Профессор вытер лоб мокрым полотном, вернул платок хозяину:
— Благодарствую… Очень вам признателен…
— Возьмите его себе, возьмите, право… — По всему было видно, человеку приятно, что к нему обратились с неожиданной просьбой.
Они еще немного постояли, глядя друг на друга.
Обоим хотелось поговорить, обменяться хоть парой-другой слов, но, будто не решившись, разошлись молча.
Профессор шагал по улице, и голову сверлила мысль: он попрошайничал. Профессор Завира попрошайничал.
Ему, как и каждому, теперь все доступно — не говоря уже о пище, питье, диктофонах и платках…
А он попрошайничал и чувствовал от этого удовлетворение.
Мало того, ощущал наслаждение от живого слова и незапрограммированного прикосновения живого существа, наслаждение от чьего-то искреннего желания помочь незнакомому человеку вне всяких планов и программ, помимо научных обоснований и философских постулатов.
Шел, держа в кармане мокрый платок того человека, а рядом лежал сухой — его собственный. В боковом кармане плаща чувствовал вес своего диктофона. Понимал ненормальность своего поведения, однако улыбался удовлетворенно и утешал себя: «Это все от того, что живу в одиночестве… Но ведь я еще не стар!»
«Дорогой Дасий!Поначалу белый конь казался просто белым пятном на коричневой нитке тропы, протянувшейся по горному хребту среди буйного разнотравья. Белый конь был еще далеко, но все ждали его, знали, вот-вот послышится топот копыт и покажется его белая грива, растрепанная ветром, а затем все увидят его красивое тело, его запыхавшуюся морду с черной звездочкой на лбу, и его настороженные уши на фоне голубого-голубого неба без единого облачка. Белый конь приближался.
Извини за предыдущее письмецо. Но… Тебе понятно, что означает для меня проблема гелиобульерных установок. Я все еще никак не могу серьезно воспринять твое предупреждение, но не хотелось бы и пренебречь им. Пожалуй, действительно следует создать комиссию, чтобы раз и навсегда убедиться в безопасности мощных бульеров. В ближайшее время я вылетаю к вам, в Белоозеро. Подготовьте для меня максимально исчерпывающий материал, так или иначе касающийся воздействия моей «Юлиоры» на вашу жизнь.
До встречи.
Андрей Стиг»
Уже четко были видны его очертания. Тропинка извивалась серпантином, и конь поворачивался то левым, то правым боком. Ярко светило солнце, наполняя все окружающее сочными красками лета. Белый конь на мгновение скрылся в высокой траве на последнем изгибе тропы и вылетел вновь из желто-зеленого моря совсем рядом: красивый, казалось, улыбающийся, долгогривый.
Громко заржал, словно радуясь чему-то, и взвился на дыбы, показывая людям свое лоснящееся брюхо в лучах теплого ласкового солнца.
— Пойдем, — сказал Арлен, — сейчас начнется дождь.
— Гроза, — тихо возразила Ольда и крепко сжала Арлену ладонь.
Конь на экране опять заржал. Где-то вдали ему ответил другой, или обычное эхо раздробило, размножило его голос. А сильный ветер трепал его белую гриву.
— Пойдем.
— А потом, после грозы, снова будет солнце, ну, пожалуйста, Арлен… И мокрый конь — так смешно…
Они вышли из кинозала после окончания фильма.
Вечерело. Дождь шел сильный, частый, почти без ветра.
— Твои родители дома? — спросил Арлен.
— Не знаю. Отец, должно быть, пишет, а мама, скорей всего, на работе, — ответила Ольда отчужденно и бесстрастно, как о чужих и безразличных для нее людях.
Подняла воротник серого плаща:
— А чего это вдруг ты о них?..
— Да нет, я просто так…
Арлен раскрыл большой зонт, по нему споро забарабанили дождевые капли. Ольда юркнула под оранжевый купол, прижалась к Арлену.
— Пошли опять ко мне, — предложил он.
— К тебе?
— Конечно. Мой отец, даже если он дома, к нам и не заглянет. Он у меня молодец, ты же знаешь…
«Уважаемый председатель всемирного совета!Произошло это год тому назад…
По неподтвержденным, данным энергетическая установка «Юлиора» негативно воздействует на жизнедеятельность людей и биокиберов.
Просим организовать комиссию для изучения этого влияния.
Главный конструктор гелиобульерной установки «Юлиора» Андрей СтигГлавный инженер Белоозерского III энергоблока биокибер РагОператор «Юлиоры» биокибер Дасий».
Арлен впервые увидел ее на концерте старинных инструментов.
Она немного опоздала к началу и вошла в зал, когда погас свет. Арлен даже не заметил, как на свободном месте рядом с ним появилась молодая женщина.
Он слушал, как упоенно выводит мелодию свирельщик, как смешно суетится тот, что с бубном, и вдруг заметил совсем рядом светлый локон женских волос и под ним, на темном платье, золотого паучка с янтарной капелькой тельца на серебристой паутине… Долго не мог отвести взгляда. Почему-то припомнилась фотография матери. Хотя лицо этой женщины, пожалуй, совсем не было похожим на материнское. Сходство объяснялось, видимо, тем, что свою мать Арлен представлял такой же красивой, одухотворенно спокойной.
— Как тебя звать? — спросил и сам удивился. Собственно только подумал, но вслух.
Женщина (она казалась заметно старше АрЛиана) посмотрела на него и чуть заметно улыбнулась, помедлила, словно сосредоточенно взвешивала что-то.
— Мария, — ответила тихо.
Год тому назад. Арлену тогда исполнилось двадцать шесть. А дождь шел седьмой месяц.
До окончания концерта он не проронил больше ни слова, чувствовал неловкость за свою бесцеремонность; хотя Мария и не обиделась, как ему показалось, он ругал себя: «Мальчишка! Невоспитанный мальчишка!»
Но когда отзвучали цимбалы, умолкла свирель, когда затухающие звуки вытеснились постепенно нарастающим ярким светом и завороженные слушатели нехотя начали подниматься с кресел, а Мария, словно в нерешительности, направилась к выходу, он поравнялся с нею и спросил:
— Тебе понравилось?
— Разумеется, — сразу улыбнулась Мария, будто ждала вопроса. — Такие концерты сейчас просто редкость.
И где они разыскали все эти инструменты, такие старые и все еще действующие…
— Из музеев, должно быть…
— Да, да… Но звучат необыкновенно! Так просто и прекрасно. Правда?
— Где ты живешь? Не по пути ли нам, случаем?
Мария усмехнулась:
— Мы можем просто погулять… А тебя как звать, паренек?
— Арлен… Арлен Завира…
В тот вечер они несколько часов бродили под дождем, останавливаясь иногда под пластиконовыми крышами остановок и садясь в полупустые салоны рейсовых гравитобусов, а потом вновь выходя в слякоть города.
В тот волшебный вечер и дождь показался ему уместным, даже безобидным и веселым, он ласково щекотал лицо мелкими каплями. Арлен без умолку рассказывал Марии о себе, о том, как учился в университете, о работе на «Юлиоре», о своих отце, матери, хотя и не сказал ни разу, что Мария чем-то напомнила ему маму. Мария слушала и чуть заметно улыбалась, но о себе не рассказала ничего.
Они договорились о встрече на следующий же день.
И Арлен как на крыльях летел к центральному городскому парку. Мария пришла. Она показалась ему намного моложе, еще прекраснее, чем вчера. Ходили по парку, вышли к озеру и говорили, говорили, говорили…
Оба удивлялись, им есть о чем рассказывать друг другу, да так много и с таким восторгом! АрЛиана нисколько не обижало, что Мария называет его мальчиком…
«Мой милый мальчик», — как-то произнесла она. Арлен зажмурился от удивительного чувства восторга, нежности и чего-то неведомого.
Сказать, что Арлен впервые за свои двадцать шесть лет полюбил — так нет. Но никогда еще это чувство не было таким всепоглощающим и таким… болезненным. Он ощущал удивительное очищение, самосожжение; как постепенно дематериализуется, лишается воли, лишается всех желаний, кроме единственного — видеть Марию каждую минуту, только ее, а все остальное, весь окружающий мир пусть провалится хоть в тартарары навсегда!
Под большим зонтом они сидели на берегу озера.
Водяная поверхность трепетала, вся исклеванная каплями.
Видеть ее! Ежеминутно видеть! Он гладил ладонью ее золотистые волосы. Мария не возражала, лишь мило улыбалась.
— Поцелуй меня, — попросила внезапно.
На следующий день Арлен не пошел на работу. Биокибер Дасий заменил его. И Мария тоже не работала.
Они снова весь день просидели на берегу озера. Любовались, как зыбится, дрожит небольшое озерцо, исхлестанное дождем. Разговаривали и целовались, Арлен фантазировал о будущей их жизни, а Мария слушала и посмеивалась странно. О себе она не рассказывала почти ничего, лишь смотрела на него кротко и время от времени тихо просила: «Поцелуй меня, Арлен… Так все неспокойно…»
Вместе они пробыли три дня. А на четвертый Мария не пришла. Арлен просидел весь день под большим зонтом на берегу озера один, слушая монотонный шелест дождя.
«Чем заполнить наступившую пустоту, Мария?! Отчего так? Странная тревога за будущее гложет меня. В чем выход? Чувство бесплодности всех моих усилий. Все надежды иллюзорны, они неизбежно рушатся. Нужно работать! Только труд может избавить человека от… отчаяния. Какого отчаяния? Сам не знаю. Но чувствую, что начинаю сходить с ума. Жизнь кажется абсолютно лишенной здравого смысла. Для чего я живу? Какая серость, однообразие вокруг! Так дальше продолжаться не может! Но что будет? Где Мария? Почему она оставила меня? И я ничего о ней не знаю… Трезвость мышления придет, когда уляжется страсть… Я не хочу жить!»
«В Академию наук— Так тоскливо, Арлен. И так не хочется вставать…
Немедленно сформировать специальную комиссию по изучению воздействия белоозерской гелиобульерной установки «Юлиора» на жизнь и психическое состояние людей и биокиберов.
Вплоть до полного изучения влияния неожиданного фактора воздействия приостановить проектирование и прекратить строительство других подобных объектов.
Председатель всемирного совета — Иван Моревиль»
— Но ничего не поделаешь — пора. Иначе ты опоздаешь на комбинат.
— А-а-а, и зачем все это…
— Не говори глупости. Сейчас почувствуешь себя бодрее.
Завира высунул руку из-под одеяла и нажал желтую кнопку на стене. Из овальной ниши домашнего синтезатора выплыл поднос с утренним кофе и завтраком.
— Зачем ты говоришь неправду?
— Почему неправду, Ольда?
— Я чувствую, ты меня обманываешь.
— Ну что ты говоришь, Ольда?! Вот, девочка моя, пей горячий, ароматный…
— Меня утешаешь, но сам не веришь в это…
— Ты просто не проснулась еще. Пей кофе… — и поцеловал ее плечо.
Она вздрогнула от поцелуя, будто он ее укусил.
— Что с тобою, Ольда?
— Ты меня не любишь.
Арлен как-то страдальчески, беспомощно улыбнулся:
— Какая ты смешная…
— Нет любви в твоих глазах. Когда приходит любовь — тогда все-все совсем не так…
— А как, Ольда?
— Не знаю… Но не так.
— Сегодня ты опоздаешь-таки на комбинат.
— Хватит. Еще вчера ты не казался мне таким нудным, как… как дождь. Лучше бы я пошла в кино. Микола Чук в главной роли.
— Сегодня ты опоздаешь…
— Я вообще не пойду сегодня на комбинат.
— Так позвони…
— Сами найдут замену. Любой биокибер сможет заменить…
— Прошу, позвони…
— Зануда ты, и я жалею, что пришла к тебе.
— Ольда…
— И все, что ты говорил про детей, такое же нудное, как и ты сам… Ничего у нас не будет.
— Выпей кофе.
— Не раскрывай меня. У тебя холодно.
— У меня холодно?
— У кого же, конечно, у тебя. А у меня всегда тепло.
У меня мама любит, когда в комнате тепло и никогда не выключает отопления… Укрой меня. Я не хочу кофе. И задерни шторы, не могу видеть, как хлещет этот проклятый дождь.
— Ольда, ты такая капризная. Такая…
— Какая? Я не нравлюсь тебе? А только что целовал, говорил, что любишь.
— Ольда…
— Я боюсь…
— Чего ты боишься?
— Я не знаю. Родить, пожалуй… Может, сдадим образцы клеток, ну генотипы… И пускай на комбинате…
— Тебе не хочется самой?..
— Тебе это все равно… А мне — страшно.
— Ольда, я люблю тебя.
— Арлен… А ты слыхал, о чем говорят всюду, что… твой бульер…
— Слышал. Это лишь предположения…
— Я сама чувствую — все правда. Когда не было еще твоей «Юлиоры», все было хорошо. Ты меня слышишь, Арлен?
— Что?
— О чем ты думаешь?
— Так просто… Не хочу думать про дождь.
— Твой отец уже ушел?
— Не знаю, не слышал. Пожалуй, ушел. Он всегда очень рано уходит в клинику. А сейчас там у них какой-то писатель. О клинике и об отце пишет…
— Писатель? А как его зовут?
— Не помню точно. Кажется, Алекс Рилл…
Ольда внезапно рассмеялась звонко и неудержимо:
— Говоришь, Алекс Рилл?
— Кажется.
— Это же мой отец.
— Правда? А мать у тебя кто?
— Мама у меня химик. А твоя?
— Моя была певицей… Марта Урбан…
— Прекрасный голос. У отца есть три диска записи. Она погибла?
— Да… Мне тогда всего семь лет было…
«Дорогой Дасий!Писатель Алекс Рилл вернулся домой из клиники, где уже второй месяц собирал и готовил материал для нового романа.
Можешь удивляться, но я боюсь выходить из гостиничного номера. И боюсь не за себя. Странное состояние у меня сейчас. Всего несколько часов назад, когда мы разговаривали у тебя в бульерной, я вроде бы, не замечал ничего особенного, хотя какое-то подсознательное раздражение, видимо, копилось. Сегодня четвертый день моего пребывания в Белоозере… Вроде бы продолжаю все воспринимать и рассуждать так, как и раньше, но… тело мое равнодушно к любым проявлениям разума, оно словно само по себе, пытается что-то делать, куда-то стремится и… Прими, Дасий, эту мою «исповедь», как сеанс лечебного самоанализа. Мое тело переполнено непонятным желанием разрушать, разрушать все подряд — словом, мыслью, руками, всем своим существом… Я боюсь выходить из номера. Тело не подвластно мне. Но пока удается лежать на диване и лишь представлять (эти видения возникают невольно), как я бью, чуть ли не убиваю себе подобных за их тщедушность, серость, как разбиваю свою «Юлиору»…
Странное состояние, Дасий. Только теперь я понимаю всю серьезность твоих предположений. За окном сеет и сеет дождь. Все такое серое, безликое, однообразное, навевающее безразличие… Мне стыдно, Дасий, что это я — создатель этой слякоти, создатель пресыщенного безумия. Я подарил белоозерцам море энергии, возможность осуществить любую прихоть… И этим самым отобрал у них СОЛНЦЕ; и что ужасней всего — мог отобрать его и у всей планеты. Я — создатель, творец пресыщенного безумия, Дасий. Сознаюсь. Если я приду к тебе в бульерную, не пускай меня… Я ее уничтожу, свою «Юлиору»… Необходимо максимально ускорить работу комиссии. Хотя мне и без выводов комиссии все ясно. «Юлиору» нужно остановить. Но нужна и официальная санкция. Заранее надо проинформировать все население, чтобы избежать возможных недоразумений, связанных, на первых порах, с энергетическим кризисом… Я знаю, что приду, приду непременно! Я уничтожу ее! Не пускай меня, Дасий!»
Стоял у окна и смотрел сквозь морось на соседний дом, казавшийся размытым рисунком, поцарапанным, многократно демонстрировавшимся фильмом. Тихо. Сыро… Двадцать седьмой этаж. На улице смеркается. А где-то за необозримой дождевой толщей, позади туч солнце садится за горизонт.
Рилл достал из кармана диктофон, включил одну из бесед с профессором Григорием Завирой:
«Как я заметил, вы большую часть своего времени проводите в клинике, профессор».
«Вполне возможно. Я не подсчитывал. Но, безусловно, именно в клинике я нахожу истинное счастье».
«Скажите, сегодняшняя операция отличалась чем-то от других, проводимых ранее, или все было привычно и заранее предусмотрено?»
«А ваш будущий роман будет чем-то отличаться от предыдущих?»