Томан Йозеф. Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

   О, конец нужде и нахлебничеству! Немного продажная душа Альфонсо — не судите слишком строго, в общем-то он верный друг, — изливается в благодарности:
   — Я не обману твоих ожиданий, Мигель. Устрою все — от буковых поленьев для камина до голубей на карнизах окон! Я буду заботиться о твоей конюшне и о твоем платье. Стану таким майордомо, какого не знал ни Старый, ни Новый Свет!
   Уходя, Альфонсо встретил в коридоре Каталинона.
   — Эй, Като!
   — К услугам вашей милости!
   — Отныне я твой начальник, понял?
   — Это как же? — удивляется Каталинон.
   — Я теперь — майордомо этого дворца, и с завтрашнего дня приступлю к делу. Завтра утром, через час после восхода солнца — нет, не так, позднее, скажем, около полудня, — я пройду с тобой по дому и вступлю в должность.
   Мигель между тем лег.
   Завтра в это время Хиролама станет его женой. Завтра он начнет новую жизнь. Со старой покончено.
   День улыбок, врата к сласти неизреченной, приди скорее, не заставляй себя ждать слишком долго! Беги же, ночь, не тащись так лениво, тяжелая тьма!
   И тут сердце его сжалось от страха.
   Ему померещилось вдруг, что он не один в комнате. Словно из всех углов вылезают уродливые чудища, высовывая языки, чтобы слизывать кровь со свежих ран. Словно ложе его царапают когти стервятников или волков. Словно в лицо ему пахнуло горячим, липким, смрадным дыханием из некоей пасти, по клыкам которой стекает слюна, смешавшись с кровью…
   — Хиролама! — закричал он, но мрак вокруг него сомкнулся плотнее, положив на горло могучие лапы.
   Он вскочил, зажег свечу.
   Так он бодрствовал в страхе, что вокруг него бродит нечто, чего ему надо бояться.
   Лишь много времени спустя впал он в тревожный, прерывающийся сон, разорванный ощущением страха.
 
 
   Двенадцать главных суставов в теле человека,
   двенадцать яиц кладет самка павлина,
   двенадцать месяцев носит верблюдица плод,
   двенадцать знаков Зодиака,
   двенадцать было апостолов Христа,
   двенадцатью звездами увенчана царица небес,
   двенадцать ангелов стоят у врат священного города,
   двенадцать — божественное число, которым мерят небесное.
   Дважды двенадцать колоколов на севильском кафедральном соборе.
   День свадьбы.

 
Дважды двенадцать колоколов собора.
Дважды двенадцать раз раскачали руки.
И сотрясается город от этого хора.
В голос небес преисподней вплетаются звуки.
Гром над Севильей грохочет, буря проходит.
Женится грешник, замуж святая выходит.
 

   На пологом холме над городом пасутся овцы. Пастухи ушли поглазеть на свадьбу.
   Пес, верный сторож овец, беспокойно обегает стадо, чует в воздухе что-то недоброе.
   На вершине холма, словно вырвавшись из-под земли, выросли два дымных столба, белый и черный.
   Постепенно они уплотнились, обрели форму фигур. Черный похож на дьявола, белый же — вида ангельского.
   Бок о бок стали спускаться эти фигуры по склону.
   Пес задрожал всем телом, завыл жалобно. Овцы разбежались.
   А над холмом остановилась круглая туча и торчит на светлом и ясном небе, как некое знамение. Весь край сверкает на солнце — только холм прикрывает тень тучи.
   Фигуры уселись на камни, устремили взоры на город.
   — Грешник женится, — угрюмо промолвил белый.
   — Святая замуж идет, — насмешливо подхватил черный.
   — Только не почернела бы она от его грехов.
   — Ваши слова, — с иронией возразил черный, — окрашены в семь цветов, словно василиск, но вкупе они не дают никакого цвета.
   — Падшие ангелы, — парирует белый, — кормятся душами людей да насмешками.
   — Обоим нам жарко, хоть мы и в тени, не так ли?
   — Страх? — предположил белый.
   — Это слово мне неизвестно. Любопытно — что будет дальше.
   — Я знаю, что будет, — спокойно произносит белый.
   — Ну-ка, всеведущий?
   — Она обратит его к богу, — произносит уверенно белый.
   Черный поморгал туманными очами, но в глухом его голосе слышна насмешка:
   — Вы не знаете его. Не знаете нас!
   И оба замолчали.
 
   Перед собором густая толпа, люди всех сословий. Над ними гудят дважды двенадцать соборных колоколов, с их гудением смешиваются свадебные песни андалузских девушек:

 
Пахнет розами дорога,
И склоняют ветки лавры.
Вот идет жених, смотрите,
Разодет, как сам король…
 
 
Пахнет розами дорога,
Истекает ароматом.
Вот ведут ему невесту —
Королеву в белом платье…
 

   Ворота Прощения заливает солнце, город горит желтизною зноя, только над холмом стоит туча, как знамение небесное.

 
Ты, лишь ты похвал достойна.
Ты, лишь ты цветок получишь.
Ты, лишь ты любви достойна.
Ты, лишь ты на целом свете.
Ты одна, а не другая!
 

   Хрупкие девичьи голоса дрожат в полуденном зное, как дрожит в воздухе марево. Потом вступают мужчины:

 
Как идет тебе молитва!
В ней ты душу раскрываешь.
Свежесорванную розу
Ты тогда напоминаешь.
 

   Но вот архиепископ воздевает руку, благословляя новобрачных большим крестом.
   В то же мгновение поднялись те фигуры на холме и смерили друг друга враждебным взглядом.
   — Я знаю, о чем вы думаете, — взволнованно говорит белый. — Я вижу все ваши черные упования. Но будь я человеком, я не дал бы за них и мараведи.
   — Будь я человеком, — гневно отвечает черный, — я уложил бы вас на месте.
   — Грубостью маскируете свой страх. На вас плохо действует крестное знамение и запах ладана. Вы чувствуете, что напрасно противиться милости божией, которая снизошла на них обоих через таинство брака.
   — Вы близоруки, — возразил черный, окутываясь, словно плащом, дымным облаком. — Не успеет луна наполниться дважды, как я стану богаче не на одну, а на две человеческие души.
   Белый слегка усмехнулся и двинулся к городу. Вместе с ним двинулась туча, стоявшая над холмом, и пошла за белым, словно тень.
   Черный столб рассыпался.
   Время стронулось с места. Тени завели свои пляски на склоне холма. День склоняется к вечеру, и цвет неба смягчается, становясь из стального золотистым. Овцы сбиваются в кучу, чтобы вернуться в овчарню.
   Взошла полная луна.
   Девичий голос, чистый, как горный родник, реет над улицами:

 
Вышел месяц в небеса.
Ветерок его колышет.
Ночь настала. Спать пора.
До свиданья, смуглолицый.
 
 
Вышел месяц в небеса.
Тени с крыши опустились.
Ночь настала. Спать пора.
Так пойдем же, голубица.
 

   Жалюзи закрывают окна, отделяют свет от тьмы. Разграничивают надвое мир, оставляя снаружи шорохи ночной темноты, а внутри — мужчину и женщину: Мигеля и Хироламу.
   Дни, недели медового месяца, глубокие бухты изрезанного побережья, укрытые от ветров, сады тишины, утонувшие за высокими стенами, ток реки забвения и слияния.
   Как родня одинокому солнцу, как брат безбрежных морей — иду неизведанными краями, о которых когда-то мне снилось, уносимый любовью твоею, возлюбленная моя!
   В сотый раз обнимаю тебя и прихожу в изумленье: смотри, я не ухожу от тебя с чувством одиночества и отвращения! И не уйду никогда. Никогда не оставлю тебя. Ибо ты — единственная из женщин, которой хочу быть верным — и буду верным.
 
 
   В счастье, не омраченном ничем, пролетают недели и месяцы.
   — Ах, как давно — это было в день сретенья — увидела я тебя впервые, Мигель. Стоял серый, холодный день, а ты возвращался в город вскачь на коне. Помнишь?
   Мигель молчит, побледнев.
   — Что с тобой, милый? Ты не отвечаешь?
   В тот день я убил человека, вспоминает Мигель, и впервые смотрит на свой поступок как на преступление, впервые называет его истинным именем. Затрепетав от ужаса, выпускает из рук ладонь любимой.
   — Нет, не будем об этом, — поспешно говорит Хиролама, угадав недобрые воспоминания мужа, и переводит речь.
   Вечером в слова любви ворвался через открытые окна отчаянный женский голос — голос, призывающий проклятия на голову Мигеля.
   Изабелла, узнает Мигель.
   Спрятавшись за кружевным занавесом, он видит, как пристально смотрит Изабелла на окна, утопающие в цветах.
   Смолкли проклятия.
   Мигель видел, как Изабелла, взмахнув кинжалом, с силой пронзила себе грудь, мстя ему.
   Он вскрикнул.
   Из-за этого вскрика Хиролама тоже увидела Изабеллу, умирающую в луже крови.
   Хиролама оттаскивает Мигеля от окна.
   — Нет, нет, не думай об этом, не мучайся этим! — горячо уговаривает она, гладя бледные щеки мужа. — Я с тобой. Я с тобой. Это последняя судорога прошлого. Теперь уже будет одно только счастье, верь мне, мой дорогой!
   Мигель не может выговорить ни слова. Слушает Хироламу, словно оледенев.
   В эту минуту он понял, что он и жена — два человека. И стоит между ними гора его преступлений.
   Все прошлое разом встало перед ним в полном объеме.
   И вот Хиролама дает Мигелю не только человеческое счастье, но и сознание бесконечности зла в его прошлом.
   Какая бездна разверзлась в нем, когда он прозрел и, оглянувшись, увидел зловещие тени своих злодеяний! Это прошлое мешает Мигелю быть счастливым так, как счастлива Хиролама. Он гонит воспоминания, гонит прочь укоры совести — но чем упорнее сопротивляется им, тем плотнее они его обступают, ложатся на грудь ему и душат, душат…
   Зло длится — зло идет дальше, хотя Мигель уже отрекся от него.
   Хиролама часто подмечает теперь в глазах Мигеля чужое выражение, отчужденность, такое глубокое погружение в одиночество, из которого ей не вырвать его самыми ласковыми словами. Она тщательно следит за тем, чтобы не коснуться его прошлого, но оно все чаще напоминает ему о себе. Мигель покрывается краской стыда и позора, его давит ощущение своей ничтожности рядом с чистотою жены, в которой он обрел поистине больше, чем заслуживал.
   Прошлое угрожает.
   Оно угрожает, разлагая душу Мигеля, ибо, как во всем, он преувеличивает и здесь, громоздя на свою голову все более тяжкие обвинения, не признавая ни одного смягчающего обстоятельства.
   Он бросается на колени перед Хироламой, просит выслушать исповедь его, извергает поток яростных самообвинений, но Хиролама закрывает ладонью его губы и бежит, восклицая, что не хочет ничего слышать — не слышит ничего…
   Мигель впадает в отчаяние и еще резче и беспощаднее обвиняет себя, скрывая от жены свою боль, которая вырастает, как гигантские, гнетущие тени, которые постепенно подтачивают его счастье.
   Хиролама, видя, что любимый изнемогает от тоски и горестного одиночества, окружает его любовью.
   Но лишь на время удается ей поддержать мир в его душе.
   Неотвязные, разрушительные угрызения совести губят блаженство, которое принесла ему Хиролама.
   И на дне каждой мысли спит вполглаза чувство, что жжет более прочих, — чувство страха за обретенное счастье.
   Как это сказал тот безумец?
   Смерть сидит у любви на плечах, едва она расцветет.
 
 
   Мастерская Мурильо полна солнца и яркого света.
   — Маэстро, где вы?!
   — Пишу облако над головой своей святой!
   — Спуститесь к нам с облаков, дон Бартоломе!
   — Кто это зовет? Голос знакомый, но никак не вспомню… О, Мигель!
   Художник показывает дорогим гостям свою мастерскую и от избытка радости мешает божественное с мирским.
   — Вот моя последняя Мадонна. А это мои ученики и помощники. Знакомьтесь — Гутьеррес, хороший живописец, но человек вспыльчивый — не хмурься, ведь я правду говорю! Там вон Сарабиа — я поручил ему написать фон той картины. Это — Педро Виллависенсио, а тот — Себастиан Гомес. Он был моим рабом, — Мурильо понизил голос, — я задешево купил его в Танжере, мы называем его Мулат. На первых порах он мыл мои кисти и растирал краски. Я отпустил его на волю и сделал своим учеником. И теперь этот вольноотпущенник — мастер кисти, соревнуется с самим Оссорио.
   — Мой господин — избранный дух, — льстиво кланяется Гомес. — Дух возвышенный, который…
   — …не боится быть безграничным, — подхватывает Оссорио. — Ваша милость, мы любим его как господа бога.
   — Не греши! — одергивает его Мурильо. — И не преувеличивай. Что привело тебя ко мне, Мигель? Каприз или любопытство? Приветствую все, что исходит от тебя.
   — Я хочу, чтобы ты написал мне Хироламу.
   Художник покраснел от радости.
   — Я? Донью Хироламу? В самом деле?
   Смех Хироламы показывает, что настроение отличное.
   — Это огромное счастье для меня… Прежде всего — потому, что ваше лицо, донья Хиролама, прекрасно и благородно, и еще потому, что вы с Мигелем так верите мне.
   Мурильо взволнован заказом.
   Он ходит вокруг Хироламы, сажает ее в различном освещении, изучает ее лицо.
   — Я себе представляю так…
   Но Мигель быстро перебивает его:
   — Позволь мне сказать, как я себе представляю: видение, которое одновременно и свет, и воздух, и плоть…
   — Довольно, довольно! — останавливает его Хиролама, но Мигель продолжает с жаром:
   — Там, где-то внизу, в тумане и тучах, — земля, Бартоломе, и из этой серости облаков, словно белый цветок, поднимается лицо с большими темными глазами. Ты только посмотри, какие у нее глаза!
   — Непорочное зачатье, — невольно пробормотал художник.
   Хиролама краснеет от смущения.
   — Когда вы начнете работу, дон Бартоломе?
   — Дни сейчас ясные, свет прелестный, но у меня начато несколько вещей… Нет! Брошу все!
   — Нет, нет, я не допущу, чтобы вы из-за меня откладывали другие работы, — говорит Хиролама. — Начнем после рождества, хорошо?
   — Так поздно? — недоволен Мигель.
   — Тогда еще позднее — в марте. В это время самый прозрачный свет… Согласны, донья Хиролама?
   — Отлично! — И она улыбается Мигелю.
   Провожаемые Мурильо, они выходят.
   — Только в марте! Как это долго! — хмурится Мигель.
   Жена прижимает к себе его руку.
   — Ах ты, нетерпеливое дитя… Как ты загораешься! Пожалуй, портрет мой ты будешь любить больше меня…
   — Сегодня я безмерно счастлив, Хиролама.
   — С тобою я счастлива всегда, милый.
 
 
   Он проводил жену домой и отправился на площадь де Градас за цветами.
   Хиролама же спустилась в сад — гуляет неторопливо по дорожкам, улыбается.
   Мигель вернулся с охапкой цветов, поднялся по лестнице. Открыл дверь.
   — Приветствую тебя, королева!
   Но комната пуста, только зажженная свеча живет тут, светя бесцельно.
   Мигель заглянул в спальню Хироламы и увидел письмо на ее ложе.
   Схватил, вскрыл, прочитал: «Трепещите — вы, укравшая мужчину, которого я любила! За его измену месть моя и бога постигнет вас!»
   И подписи нет.
   Перед обезумевшим взором Мигеля пляшут лица обольщенных, хороводы лиц кружатся, вьются вокруг него.
   — Ах, которая из вас написала это?! — восклицает он, окруженный толпою призраков.
   Как безумный, со свечою в одной и со шпагой в другой руке, бросается Мигель к призрачным фигурам, светит им в лицо, но призраки тают перед светом, уплывают во тьму, насмешливо скалятся из углов.
   — Которая из вас писала?! — кричит Мигель.
   Но ему отвечает молчание призраков, слившихся в бесформенной тишине.
   Он зажег все свечи — видения исчезли.
   Услышав шаги Хироламы, он быстро спрятал письмо.
   Она вошла, она полетела к нему в объятия. Целует — и чувствует его холод.
   — Мигель, что случилось? — Жена тревожно всматривается в его бледное, измученное лицо. Каждая черточка его выдает, какой ужас терзает душу Мигеля.
   Хиролама дрожит за каждую его мысль. Ей хочется согнать тень с его лба, задушить отсвет отчаяния в его глазах.
   Что сделать для него? Увы, даже половодье любви, которое она изливает на него, бессильно усыпить демонов, опустошающих его душу.
   — Взгляни на меня. Я надела новую мантилью. К лицу ли она мне?
   Мантилья — изумительное произведение искусства из белого шелка и кружев, она подчеркивает контрастом персиковый цвет ее лица, обрамленного черными волосами. Мигель восхищен, но уже в следующее мгновение в нем вновь просыпается страх перед угрозой в письме — страх тем более жестокий, чем прелестнее Хиролама.
   Он хвалит мантилью, но голос его хрипл, потому что за белым одеянием ему видятся лица, шепчущие проклятия и угрозы.
   — Не думай ни о чем, милый, — успокаивает его жена. — Думай только обо мне. О том, что я сделаю все, лишь бы ты был счастлив. Твой покой — мое счастье…
   Напряжение на минуту отпустило Мигеля, он медленно, глубоко перевел дух и поцеловал ей руки. И лег на низенькую кушетку, закрыл глаза. Как после тяжелой битвы.
   Хиролама опустилась возле него, нежно гладит воспаленный лоб мужа. Кончики длинных пальцев скользят по его лицу — каждую складочку кожи, каждую морщинку хочет она осязать, чтоб воспринять их до самого дна сознания.
   Мигель вдыхает тепло и дыхание женщины, склоненной над ним. Впитывает ее преданность, нежность ее. Все такое тихое, потаенное… А меж тем в душе его снова зарождается буря.
   — Я хочу слышать твой голос, — хрипит он. — Пой, пой!
   Хиролама тихо напевает андалузский романс. Но мягкие, сладостные звуки громом отдаются в ушах Мигеля, в плавно нарастающей кантилене словно свиваются веревки виселиц, в мерном ритме он слышит поступь барабанщиков, мелькают их палочки, выбивая дробь, барабаны обтянуты черным сукном, и смерть скалит зубы ему в лицо из-за тихих тонов вечерней песни…
   Все чаще припадки страха. Мигель не может спать.
   К утру лежит, обессиленный, неподвижный, лишь мороз пробегает по телу. Тогда он тяжело встает, бродит впотьмах, касаясь холодными пальцами стен, драпировок, гардин, и на ощупь крадется к спальне Хироламы. Тихо отворив дверь, вслушивается в спокойное дыхание жены. Босой, на цыпочках, подступает он к ложу, со страхом вглядывается в ее лицо. Проверяет, заперты ли двери в коридор, хотя с вечера сам их тщательно запер, осматривает ставни и их запоры.
   Потом бесшумно возвращается к себе, садится на свою постель и уже не спит, пока его не позовет Хиролама.
   И день переполнен страхом. Ему чудится — Хироламу на каждом шагу преследуют наемные убийцы. Сотни раз на дню — в саду ли, на улице, в доме — он круто оборачивается, уверенный, что найдет врага за спиной.
   Он не позволяет Хироламе выглядывать в окно. Запрещает есть и пить, пока сам не попробует блюда и напитки. Боится выйти с нею на улицу. Боится беспрестанно, боится всего. Весь день не выпускает шпаги из рук, а ночью кладет ее рядом с собою.
   А ночью снова сгущаются тени и грозят. И Мигель впадает в бешенство, колет шпагой вокруг себя воздух, душит ладонью собственный крик и, выбившись из сил, падает наземь.
   Хиролама, разбуженная шумом, пугается насмерть. Она читает ужас на его лице и догадывается, что его мучит совесть. И дрожит в страхе за Мигеля, и утешает его.
   — Успокойся, любимый мой. Я с тобой. Чего ты боишься? С чем беспрестанно воюешь? Не терзай себя, доверься богу. Бог же всегда будет с нами, ибо он не знает ненависти, ему ведомо лишь сострадание.
   — Не нужно мне ничье сострадание! — скрипя зубами, выкрикивает Мигель.
   Слово, произнесенное ею — смоляной факел, разжигающий пожар. Сострадание! Свойство благородных душ. «Неужели она любит меня только из сострадания к убожеству моему?» — думает Мигель, и мысль эта болит сильнее, чем кровоточащая рана.
   О, быть всеведущим! Знать ее мысли!
   Хиролама опускается на колени перед крестом и молится жарко.
   — Молись со мной! — оборачивается она к мужу.
   Отчаяние уже пропитало душу Мигеля до самого ядра, но гордость его не сломлена. Не склонюсь. Не покорюсь, говорит себе Мигель, и влачится он, как привидение, измученный страхом.
   Но однажды, среди ночи, полной тоски, его озарила мысль: знаю, как спасти нас обоих! Знаю, что выведет нас из этого лабиринта ужаса! Уехать! Из города! Прочь от людей, которые нас проклинают! Увезу Хироламу высоко в горы!
   Утром Хиролама выслушала его решение. Улыбка на губах ее застыла, лицо померкло — странная грусть сдавила ей сердце. Но она охотно исполнит желание Мигеля.
   — Я готова на все ради твоего спокойствия. Потому что не хочу ничего иного, кроме того, чтобы ты был счастлив.
   Мигель — поток, способный сорвать, унести с собой даже каменистый берег. Его восхищение мыслью бежать из города страданий так и кипит, воля его преобразуется в распоряжения, и страх сменяется надеждой.
 
 
   Дворец Мигеля взбудоражен спешными приготовлениями к отъезду.
   В ту ночь Мигель немного поспал, но уже в четыре часа по заходе солнца он разбудил Хироламу, помог ей одеться, и вскоре карета выехала из городских ворот и покатила к горам.
   Римские веховые камни убегают назад, четверка лошадей разрывает воздух, и пыльное облако встает позади.
   Дорога поднимается в горы, выветренные тысячелетиями, ползет змеей под отвесными скалами. День жаркий, солнце душат низкие тучи.
   В долине дорогу провожали еще платаны с запыленной листвой, выше пошли тополя, а здесь уже редко мелькнет низкорослая сосна.
   Вокруг простерлись пастбища со скудной осокой, среди белых валунов бродят черные овцы.
   Орел застыл в небе черной звездой и вот стремглав пал на добычу.
   Дорога утомительна. С горы упряжка летит, как брошенное копье, вытряхивая душу из тела на выбоинах, а потом еле-еле плетется в гору. В укрытых местах задыхаешься от духоты, чуть повыше бьет холодный ветер.
   — Ты счастлив, Мигель?
   — Более чем счастлив, Хиролама. Город, наполненный грозящими тенями, позади. Какое это счастье — быть с тобой вдвоем посреди пастбищ и скал! Какой покой вокруг нас…
   — В себе ты тоже ощущаешь покой? — с напряжением спрашивает Хиролама.
   — Да. Мне хорошо с тобой в этой пустыне. Мне теперь сладко и тихо.
   — Тогда хорошо, что мы уехали, — горячо проговорила Хиролама и поцеловала Мигеля.
   К вечеру добрались до Талаверы, охотничьего замка Мигеля, расположенного на поляне в сосновом лесу. Замок встретил их веселыми окнами и толпой слуг.
   Комнаты, украшенные чучелами зверей и птиц, охотничьими трофеями, полны мирной тишины.
   Когда в камине пылает огонь и ветер поет в трубе, тебя охватывает чувство, будто ты укрыт от всего мира.
   Мигель исполнен радости, смеха, веселья.
   — Твое дыхание молодит меня, Хиролама! Ты вернула мне силу, ты возвращаешь мне спокойствие. О, смейся же, радуйся вместе со мной, прекрасная моя! Сколько лет я здесь не бывал! А оказывается, этот остров мира и тишины ждал нас. Будем жить тут одни, вдали от света.
   Хиролама сидит на барсовой шкуре, брошенной прямо на землю, прислонив голову к колену мужа.
   Хорошо, что мы уехали, говорит она себе. Здесь он счастлив. И в сердце ее входит глубокая радость: только здесь по-настоящему заживет наша любовь, родившаяся столь внезапно. Любовь без границ, любовь, что заставляет звучать тысячи струн тела и сердца — каждой улыбкой, каждым прикосновением.
   — Мигель, как можно унести столько любви?
   Он поцеловал ее в губы долгим поцелуем.
   В ту ночь они спали глубоким, спокойным сном.
   Следующие дни прошли в хлопотах и устройстве на новом месте, и вот уже снова омрачаются ночи Мигеля, сон бежит его, вездесущий страх разливается уже и по Талавере.
   Напрасно придумывает Хиролама развлечения для мужа, напрасно осыпает его доказательствами любви, напрасно гладит его лицо, целует глаза. Не помогают слова любви, не помогают песни.
   Ах, сделать для него что-нибудь великое, что дало бы ему покой! И Хиролама мечтает: отправиться на богомолье к святой деве в Сарагоссу. Идти целый день, и еще день и ночь, и неделю, и месяц, идти босиком по камням и колючкам, испытывая голод и жажду, простоволосой, в рваных лохмотьях, как последняя служанка — лишь бы выкупить мир душе любимого человека. И если мало этой жертвы — хочу всю жизнь страдать вместе с ним! И Хиролама умоляет Мадонну. Заклинает ее великими клятвами благодарности. Все тщетно. Замок открыл окна и двери грозным видениям, они крадутся по комнатам, скалят зубы, кривляются уже не только по ночам, но и в солнечный полдень. И стократно проклятый человек снова ввергается в ад нечистой совести.
   Возвращается страх, возвращаются тени минувшего, и Мигель, преследуемый ужасом, выдумывает новое средство спасения.
   — Отправимся в горы — хочешь, дорогая? Переночуем в хижине старого Северо, а утром поднимемся на вершину хребта.
   — Я хочу все, чего хочешь ты.
   Да, быть может, это поможет ему. Быть может, на такой высоте, куда не достигнет злоба людская, там, так далеко от шумного света и так близко от бога, он освободится от своих терзаний. Там наконец-то услышит Мигель глас божий и смирится, и бог укажет ему путь. Там, высоко, откроются ему широкие просторы и овеет его чистый горный воздух, и это придаст ему силы. Там он, конечно, поймет, что жизнь побеждает все призраки, которые преследуют его, сбивают с ног. И там он оставит этих злых духов на произвол ветрам и бурям. Пусть разнесет их ветер во все стороны! Пусть разобьются они вдребезги о гранитные ребра скал!
   Хиролама счастлива. От мысли, что Мигель будет спасен, прояснились очи ее, сердце возликовало в новой надежде. Щеки ее порозовели, и вырвался смех из груди.
 
 
   Они двинулись в путь после полудня в сопровождении слуг и медленно стали подниматься в горы.
   К хижине старого Северо сбежались пастухи приветствовать господина, ибо весь этот край, вместе с человеческими душами, принадлежит роду Маньяра.
   Пастухи уступили хижину господам — сами переночуют под открытым небом. Можжевеловые поленья трещат в очаге, распространяя аромат леса.
   Глаза Мигеля — глаза мальчика. Гой, до вершины хребта рукой подать, и Хиролама с ним! Сколько очарования в этой простой хижине, в овечьих шкурах, в скамьях, сбитых из грубых досок, в крошечном окошке, через которое видны горы и небо!