Томан Йозеф. Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

   И Хиролама — совсем другая. Роза преобразилась в простенький цветок на горном склоне. Волосы ее распущены вдоль нежных щек, радость от новой жизни, которую она уже завтра возьмет в свои ладони, отзывается в каждом ударе сердца, звенит в каждом слове.
   Солнце село; туман затопил долину, море тумана скрыло дали, быстро темнеет, и на горах вспыхивают звездочки пастушьих костров.
   Пастухи поют. Гортанными голосами выводят тягучую мелодию, все выше и выше, потом она разом спускается на несколько тонов, звучит бурно и мощно и вдруг обрывается. Эхо переносят голоса с горы на гору, долго повторяясь вдали.
   Вот запел молодой пастух — алала! — импровизированная песня без слов, с одними протяжными гласными и возбужденными вскриками. Быстро следуют двусложные ритмы, клокоча в горле певца, рассыпаясь трелью.
   Остальные танцуют, раскачиваясь в бедрах, притопывая, пошли в шеститактной форлане, древнем танце, уже забытом внизу, в городах.
   Спать легли рано.
   — Я так счастлива, Мигель!
   Глаза его радостно вспыхнули, и долгим был его поцелуй!
   Засыпают в тихости. Все слабее воспринимает сознание голоса ночи, шорохи и потрескивания — все звуки, которыми говорит лес во сне, и сон, смеживший их веки, был крепким, без сновидений, без страха.
   На следующий день уже с утра было жарко и душно.
   Хиролама надела легкое летнее платье, и они с Мигелем пошли рука в руке — неторопливо, часто останавливаясь.
   — Я уже не вижу нигде ни дорог, ни тропинок, Мигель.
   — Я веду — не бойся ничего.
   Все выше и выше…
   Мигель достиг того, чего желал, и радуется, как ребенок.
   — Грегорио говорил мне, что только в самом себе я найду счастье, и все же он ошибался, этот мудрый старик! Как мог бы я быть счастлив без тебя?
   Они уже очень высоко, но продолжают подъем. Хиролама устала, Мигель поддерживает ее.
   На гребне горы стоит простой крест, сколоченный из двух сосновых досок.
   При виде его Мигель нахмурился.
   Значит, и тут, на такой высоте, куда вряд ли кто когда поднимался, все то же враждебное знамение?
   Хиролама же, склонив голову, молится перед крестом:
   — О распятый Иисусе!.. — Ветер срывает слова с ее губ, уносит вдаль. — О Иисусе, святыми твоими ранами, любовью твоей к людям, жизнью нашей, которую ты искупил, молю тебя: смилуйся над нами, жалкими! Дай, чтобы этот путь вывел нас из лабиринта ужаса!
   — Идем, — резко говорит Мигель. — Пойдем отсюда. Поднимемся на самую вершину.
   Усталая, она поднимается. Ей холодно.
   Но Мигель заставляет ее идти все дальше, все выше — он хочет укрыться и от этого последнего креста, хочет быть совсем один с Хироламой.
   После утомительного восхождения они достигли вершины.
   Встали высоко над землей, скрытой от их взоров испарениями и облаками. Тяжелые тучи проносятся рядом, дыша ледяной сыростью.
   Хиролама стоит на ветру, под ветром платье прильнуло к телу, волосы развеваются, рот ее приоткрыт — ей трудно дышать.
   Мигель глубоко тронут, Мигель неподдельно счастлив, сейчас блаженство его полно.
   — Хиролама, я всегда мечтал достигнуть вечности, уйти за пределы человеческого, ступить туда, где может ступать один лишь бог. — Он привлек ее голову к своей голове и прошептал: — Я вижу вечность в глазах твоих, Хиролама…
   А она охвачена трепетом. Наконец-то у цели! Здесь очистит Мигель свою душу от грязи земной и спустится, возрожденный, исполненный мужества жить.
   И, склонившись, целует она камень, на котором стоит Мигель. Место, где он обрел счастье. Наконец-то настоящее счастье.
   С благодарностью подняла она взоры к небу и замерла от страха: налетела внезапно черная туча, посыпался град. Ледяные крупинки с дождем пополам залили их, платье Хироламы промокло мгновенно. Мигель накинул на нее свой камзол и, взяв за руку, поспешно повел вниз.
   Как трудно спускаться! Ноги скользят по мокрым камням, каждый шаг опасен. Потоки воды размывают тропинку.
   Хиролама перемогается, она мужественна, она скрывает усталость, но в конце концов падает без сил.
   Мигель поднимает ее и несет на руках.
   Развели огонь в очаге, Мигель раздел жену, стучащую зубами, уложил в постель.
   Сел рядом, держит руку ее, улыбается ей.
   Хиролама засыпает, и Мигель с любовью смотрит на ее лицо:
   — Это был мой самый счастливый день!
 
 
   Пополуночи Мигеля разбудил стон. Он вскочил, прислушался.
   Тихо, ночь беззвучна, тьма молчит, немо обступает со всех сторон.
   Но Мигель чувствует — Хиролама не спит. Ждет.
   Через некоторое время снова тихий стон.
   — Спишь, милая? — шепчет Мигель.
   — Мне страшно, — шепотом отвечает она из темноты. — Мне страшно, Мигель.
   Он зажигает свечу, и рука его дрожит.
   Ах, лицо жены уже не бледное, как по возвращении с гор, оно — красное, как гранат, губы пылают, блестят глаза.
   — Ты уже согрелась? — И, склонившись, он гладит ее по щеке.
   Но рука его замерла — лицо Хироламы жжется.
   Ужаснулся: лихорадка! Намочил платок в холодной воде, положил ей на лоб.
   — Спи, моя дорогая, — тихо сказал он, но голос его дрогнул от страха.
   Она послушно закрыла глаза, а он, подложив дров в очаг, сел около нее.
   Поспала немного и снова заметалась в жару.
   — Мигель, смотри, какой туман вокруг нас. Мы словно утонули в тумане. А он ледяной… меня всю бьет озноб…
   Мигель разбудил Северо.
   — Где тут ближайший лекарь?
   — Далеко, ваша милость. Полдня ходу вниз да сутки наверх.
   — Сейчас же пошли за ним. Пусть его приведут в Талаверу. Утром отнесем туда госпожу.
   Один из молодых пастухов тотчас пустился в путь.
   Хиролама бредит, Мигель гладит ей руки и лицо. Наконец жар спал, и она уснула.
   Северо вместе со своей овчаркой до утра сторожит у двери.
   Когда Хиролама проснулась, солнце уже высоко поднялось над горами.
   — Да, мне лучше. Гораздо лучше!
   Мигель, осунувшийся после бессонной ночи, не может отделаться от тревоги. Ей лучше, гораздо лучше, сказала она. Но правда ли это? Ни на что нельзя полагаться! Предпринять все возможное! Он даст лекарю золота столько, сколько тот в состоянии унести, даст ему свою кровь, дыханье — все, все, только бы она выздоровела!
   Сбили из сучьев носилки, и пастухи бережно понесли Хироламу, закутанную овчинами. Дорога спускается в долину, потом идет лесом к замку. В Талавере ее уложили в постель, и Мигель сел у изголовья.
   День прошел спокойно.
   Но после захода солнца лицо Хироламы покрылось неестественной огненной краской.
   Мигель с нетерпением ждет лекаря.
   — Это далеко, ваша милость, — говорит управляющий. — Раньше утра нельзя и ожидать.
   Ночь длилась без конца.
 
 
   Солнце взошло багровое, словно искупалось в вине. Плывет среди туч окровавленное око, с трудом пробиваясь сквозь гряды облаков. Звякают бубенцы баранов, бегущих на скудное пастбище.
   На измученной лошади приехал старый фельдшер, высохший, морщинистый; его узкие водянистые глаза прячутся за очками в костяной оправе.
   Осмотрел Хироламу, пустил ей кровь, как было в обычае, и увел Мигеля в соседнюю комнату.
   — Плохо нам живется, деревенским лекарям, ваша милость. За труды нас вознаграждают больше бранью, чем реалами. И несправедливо. Ей-ей, несправедливо…
   — Говорите о деле, сударь.
   — К этому я и веду, сеньор, и я в отчаянии, что не могу вас порадовать. Где могла ее милость так простудиться?
   — Это было в горах, — угрюмо ответил Мигель. — Нас там застиг ливень с градом.
   — Очень, очень плохо… Такая хрупкая нежная натура… Сырой горный климат — не для нее.
   — Значит, это климат повинен в болезни? — сдавленным голосом спросил Мигель, думая о том, что сам уговорил жену ехать в горы.
   — Несомненно, ваша милость.
   — Дальше? — Мигель охрип.
   — Я сделал все, что в силах человеческих.
   — Что это значит? — бледнеет Мигель.
   — Теперь слово за богом. Если он пожелает, ее милость поправится; если же он захочет нанести вам удар — никто не отвратит его руки.
   — Что вы этим хотите сказать? — вне себя крикнул Мигель. — Говорите яснее!
   Но лекарь поднимает глаза к потолку.
   — Смилуйся над нею, господи всемогущий! Ведь так мало на земле прекрасных и благородных женщин…
   Мигель задрожал при этом невысказанном приговоре. Он тяжко глотает слюну, голос его срывается, хриплые слова неразборчивы, сознание захлестывают волны черней безнадежности.
   — Останьтесь при ней, доктор. Бодрствуйте над нею днем и ночью. Вы должны ее спасти. Я дам вам столько золота, что не унесете…
   — Золото хорошая вещь, сеньор, я люблю его и охотно остался бы. Но не могу. Там, в долине, эпидемия лихорадки. Каково будет несчастным без меня?
   Багровые круги гнева завертелись перед глазами Мигеля.
   Как смеет этот жалкий человек отдавать предпочтение безымянным душам, чья жизнь стоит так же мало, как и смерть?
   — Вы останетесь! — кратко приказал он.
   — Не могу, не могу, ваша милость, — пятится от него лекарь. — Ведь это бесчеловечно, я не могу бросить своих больных…
   — А бросить мою жену — не бесчеловечно?! — кричит Мигель.
   — Здесь я уже сделал, что мог, сеньор. Здесь я больше не нужен. Как я уже сказал, теперь слово за богом. А тем, внизу, я еще могу помочь…
   — Вы останетесь, — строптиво требует Мигель, и на висках его взбухают жилы.
   — Нет! Не имею права!
   Мигель, зло засмеявшись, хлопнул в ладоши.
   — Каталинон, этот сеньор остается у нас. Поместить его в комнате рядом со спальней госпожи. К его услугам — все, но он не должен — понимаешь, не должен! — покидать Талаверу.
   — Понял, господин мой, — кивает Каталинон.
   — Большую ответственность берет на себя ваша милость, совершая такое насилие! — жалобно бормочет лекарь. — Сотни людей будут вас ненавидеть и проклинать…
   — Сюда пожалуйста, ваша милость, — говорит лекарю Каталинон.
   — Еще раз заклинаю вашу милость…
   Мигель не слушает.
   Дверь закрылась за ними, и Мигель пошел к Хироламе.
   — Ах, Мигель, если б ты знал, насколько мне лучше! Порадуйся со мной. Я сразу почувствовала себя крепче и здоровее. Это, наверное, хороший врач.
   — Он останется здесь и будет ходить за тобой, пока ты не поправишься.
   Она улыбнулась, привлекла его к себе и, когда он сел около постели, взяла его за руку. И долго молчали оба.
   Надежда возрастала в течение всего дня. С сумерками вернулся жар.
   Всю ночь провел Мигель без сна возле нее.
 
 
   На другой день надежды прибавилось. Мигель уже радуется, он близок к ликованию, но к вечеру, когда прояснилось облачное небо, состояние Хироламы резко ухудшилось.
   Ее мучит боль в груди, жар поднимается, дыханье стало коротким и трудным — ее душит… Лекарь беспомощно пожимает плечами.
   Но Мигель противится мысли, что опасность близка.
   — Когда поправишься, мы еще поживем здесь немного, потом уедем в Маньяру и, если тебе понравится, поселимся там навсегда — хочешь? Увидишь, как мы будем счастливы. Что с тобой, маленькая? Слезы на глазах… Ты плачешь?
   — Пустяки, Мигель. Я плачу от радости. Я счастлива. Расскажи мне про Маньяру. Мы заглянем туда, когда я буду здорова.
   И Мигель голосом, сдавленным страхом, который он всячески скрывает, рассказывает о белом замке на андалузской равнине, где растут оливы и фисташки, где бродят стада овец, а в конюшнях стоят самые прекрасные в Испании лошади и гранаты зреют по берегам Гвадалквивира…
   Хиролама слушает и не слушает. Снова бьет лихорадка хрупкое, ослабевшее тело.
   — Дай мне руку, Мигелито! Я боюсь немножко… Но это пустяки, это пройдет. Ты ведь со мной. И это мое счастье…
   Свистящее дыхание отделяет ее тихие слова друг от друга. Собрала все силы, чтобы погладить Мигеля, но рука падает, не дотянувшись, и лежит на одеяле — прозрачно-белая, бессильная…
   Мигель побледнел, пот выступил у него на висках. Она заметила его испуг.
   — Это просто слабость, Мигель…
   А он видит, как дрожат ее губы. Отворачивается — на стене тень от ее головы, отбрасываемая пламенем свечи, тень расплывчатая, колеблющаяся…
   Ночь в апогее — ночь ясная, холодная, свирепая, жестокая. Заскулил ветер, сотрясая окна.
   Пронеслось ледяное дуновение — обоих обдало холодом.
   — Прижмись ко мне лицом, — просит Хиролама.
   Щеки ее жгут огнем.
   — Я чувствую тебя, — шепчет женщина, — чувствую твою щеку на своей, но вижу тебя словно издалека… Ты удаляешься от меня…
   — Нет, я с тобой, не уйду ни на шаг!
   Ветер хлещет темноту, полночь, обманная, населенная тенями, крадется по комнате, зловещие потрескивания сливаются с завыванием ветра.
   Над звуками полуночи повис угрожающий, свистящий, режущий звук — и он не стихает. Темнеет пламя свечи, сердцевина его приобрела цвет крови.
   — Посмотри мне в глаза, — медленно проговорила Хиролама и увидела страх в его взгляде.
   Он зарылся лицом в ее волосы, крепко обхватил ее тело и так замер.
   Сон одолел его, измученного долгим бдением, обессиленного тревогой, и он уснул, головой на ее плече.
   От тяжести его головы больно плечу Хироламы, от неподвижности болит все тело, она едва дышит, изнемогая, но не шевелится, опасаясь разбудить его. Его разбудил резкий порыв ветра, который распахнул ставни и ворвался в комнату, как смерч.
   Мигель вскочил, Хиролама в испуге подняла голову, но за окном нет ничего, только чернота ночи.
   Мигель подбежал, запер окно.
   Ощупью, ища опоры на каждом шагу, чтоб не упасть под бременем душащего страха, пересек он комнату. Притащил лекаря.
   Тот послушал сердце Хироламы, ее сиплое дыхание. И выпрямился, не говоря ни слова.
   — Ну что? — шепотом спросил Мигель.
   — Злой рок, ваша милость. Молите бога о чуде. Падите на колени, молитесь! Быть может…
   Молиться? Бога просить? Нет, нет. Не могу. Не могу. Не могу я его просить…
   — Мигель, — прошептала жена, и он, оглянувшись на нее, увидел знамение смерти на ее челе.
   Тогда сломилась вся его гордость, как соломинка, и он пал на колени в страстное мольбе.
   Хиролама глядит на него и думает о смерти.
   Вот близок конец. Мигель останется один. Но, быть может, со мною он испытал хоть немного счастья. Он возвращается к богу. И меняется! Он меняется!
   В разгар молитвы морозом схватило мысли Мигеля. Он понял, он задрожал. Попытался встать. Колени подгибаются, ноги не служат, руки напрасно ищут опоры в пустоте, и Мигель, ковыляя по комнате, ловит воздух ртом — его ослепило сознание, страшнее самой смерти.
   Так вот твоя месть мне, боже?!
   Вот по какому месту ты ударял меня?!
   Мигель не может вздохнуть, он рвет платье у ворота, и боль, до сих пор немая, вырывается наружу.
   Шатаясь, он кинулся к Распятому:
   — Ты не бог! Ты дьявол! Кровожадный дьявол!..
   Он мечется в страшной боли. Глаза, ослепленные ужасом, видят разверстую пропасть, и над нею — гневный господен лик. Как безжалостен его гнев! Как необоримы его месть и власть!
   Мигель постигает малость свою и неравность борьбы.
   Он возвращается к Хироламе.
   — Мигель, — едва слышно, с придыханием, слетают слова с ее губ, — темнота надвигается… Темнеет в глазах… Зажги свет. Зажги…
   Он засветил второй светильник, зажег все свечи. Комната залита светом.
   — Душно мне… Воздуху… Открой окно…
   Распахнул все окна, ветер ворвался, свистит ледяными крыльями.
   Холодный белый диск луны — как лицо мертвеца с выжженными глазами. На горах парки ткут незримый саван.
   — Борись с болезнью, Хиролама, — заклинает жену Мигель. — Не поддавайся ей. Помоги мне, борись…
   — Не могу больше, — шепчет она. — Только бог…
   Бог!
   Все то же имя! Все та же безмерная власть, свирепая сила, против которой весь бунт мой — ничто…
   Огненный венец горячки впивается в лоб Хироламы, увлажненный предсмертным потом. Тысячи раскаленных игл вонзились в грудь, воздух горячее расплавленного металла.
   — Я на перепутье… — с трудом выдыхает женщина. — Сто дорог передо мной… по какой пойти… всюду тьма… Помогите! Помогите…
   Божья кара. Божья месть. Вереницей проносятся перед Мигелем преступления, которыми он запятнал свою жизнь. Сеял смерть, убивал, разрушал. И вот бог убивает то, что больше всего любил Мигель…
   Он встал и, шатаясь, побрел к кресту.
   — Слушай, господи! — судорожно рвутся слова из груди. — Сжалься над ней! Молю тебя — верни ей жизнь. Я знаю — ты можешь. Возьми меня вместо нее. Мучай меня, води по огню, убей — только спаси» ее… Ввергни меня в вечные муки — только спаси ее. Боже всемогущий, милосердный, дай знак мне, что слышишь, что выслушаешь меня…
   Бог молчит — Хиролама умирает.
   Глухо и немо пространство между землею и небом, только все тот же злой, пронзительный звук леденяще несется по воздуху.
   Тоскливый вздох вернул Мигеля к ложу.
   — Мигель, — едва слышен шепот, — меня уже не душит… мне хорошо… тихо, покойно… Я ухожу, но вернусь… Ухожу, и все же остаюсь с тобой…
   Тень смерти ложится на ее лицо.
   Бледнеет оно, черты отвердевают и холодеют.
   Улыбнулась из последних сил, и не стало ее.
   — Не уходи! Останься со мной! Если бог меня не слышит, услышь хоть ты!
   Зовет ее, хочет воскресить поцелуями, но бесплотное белое лицо застывает, спокойные веки недвижно опущены под изгибом бровей, и уста запечатала смерть.
   Холодный ветер свистит, а над ним все тот же высокий, раздирающий звук…
 
 
   Слуги, пастухи, горцы с молитвой и цветами приходят проститься с покойницей и немного провожают ее на ее долгом пути.
   За гробом из сосновых досок шагает Мигель. Опустив голову, он избегает смотреть на кресты, попадающиеся по дороге, и не сводит глаз с гроба.
   Выйдя на торную дорогу, сняли гроб с носилок, положили на повозку. Два дня шагает Мигель за гробом — до самой Севильи.
   Идет как неживой. Не видит, не замечает ничего, ничего не чувствует. Когда же к нему возвращается мысль, что он сам причина смерти Хироламы, ибо это он заставил ее пуститься с ним в горы, — несказанную муку терпит он.
   Дворец Мигеля затянут черным.
   В сугробах белых лепестков жасмина и померанца, при зажженных свечах, покоится умершая.
   Белое платье на ней, и белое тело набальзамировано по желанию герцога-отца.
   Склеп рода Маньяра открыт и ждет.
   Мигель ни о чем не хлопочет. Не принимает ни родных, ни друзей, отказывается от еды и питья.
   Накануне похорон траурные гости в тишине сошлись у гроба; гора цветов растет. По давнему обычаю, весь город приходит поклониться усопшей. Среди них появляется Мигель — заросший, опустившийся, с пепельным, измученным лицом, с глазами сухими и выжженными.
   Город поражен. Как небрежно одет он. Как запущен. И в таком виде осмеливается приблизиться к гробу…
   Смотрите! Смерть жены его не тронула. Он не горюет. Он холоден и равнодушен. Позор, позор, всеобщее презрение!
   Не обращая внимания на собравшихся, Мигель садится у открытого гроба, не отвечает на тихие слова соболезнований — сидит неподвижно, глядит в лицо Хироламы.
   Прощающиеся выходят на цыпочках, возмущенные.
   Ночь. Все давно утонуло во сне, а Мигель целует мертвую в уста и заклинает ее: встань, оживи!
   И страстно взывает к богу: воскреси!
   Судорожные рыдания разносятся по дворцу и достигают улицы.
   Отчаявшийся, бьется головой оземь и молит, рыдает, зовет, проклинает и стонет…
   Мертвая молчит. Не отвечает бог.
   И сердце Мигеля превращается в камень. Он снова садится и бодрствует у гроба.
   Из состояния оцепенения и безразличия его вырвал предрассветный петушиный крик.
   Тогда он осознал, что сегодня Хироламу опустят в землю.
   Нет, нет! Он не отдаст ее! Она останется с ним!
   Взяв клятву молчания с нескольких слуг, Мигель приказал немедленно положить гроб с телом в крытую повозку. Сам же сел на коня и с рассветом, в сопровождении повозки и слуг, выехал из города через Хересские ворота.
   Он везет мертвую Хироламу в горный край Ронду, другое название которого — Снежная пустыня.
   Повозка, закрытая со всех сторон серой материей, грохочет по дороге к Ронде; к вечеру въехали в деревню Морена.
   Крестьяне, с фонарями в руках, с любопытством окружили повозку.
   — Гроб везете?
   — Да ну? С покойником?
   — Нет, — как во сне, отвечает Мигель. — Она не умерла. Она живая.
   Крестьяне в страхе отшатываются, осенив себя крестом.
   После короткого отдыха двинулись дальше, и на другой день после полудня заехали в самую глубь скалистой Ронды. Медленно, тяжело, шаг за шагом, движется небольшой караван.
   Остановились на полянке в сосновой роще.
   Люди Мигеля ушли за провизией, он остался один у гроба. Снял крышку, сел. И сидел так, и час проходил за часом, и он уснул наконец.
   Очнувшись уже под вечер, увидел над собой коленопреклоненного старца — сама нищета, казалось, струилась с его лохмотьев, как дождевая вода из водосточных труб, зато лицо его — воплощение умиротворенности.
   Видя, что Мигель просыпается, старик встал, поклонился мертвой, поклонился живому и близко вгляделся в черты Хироламы.
   — Это даже не человеческое лицо, — вслух подумал он. — Человеческие лица не бывают так прекрасны. Такое лицо смягчило бы господа бога, как бы разгневан он ни был. Куда вы везете ее?
   — В горы, — кратко ответил Мигель.
   — Да, это хорошо, — понимающе кивнул старик. — Похороните ее в скалах… Ей там будет покойнее, чем на городском кладбище. Птицы будут петь над нею, и это ее порадует.
   — Я не хочу хоронить ее.
   Старик поднял на Мигеля мирный взор.
   — Это нехорошо. У вас нет такого права, сеньор. Божья воля — чтобы мертвому дали покой.
   — Божья воля? — нахмурился Мигель. — Кому она известна? Кому ведом ее источник?
   — Источник ее — бесконечная доброта, — начал старец, но Мигель бурно перебил его:
   — Бесконечная злоба, мстительность, ненависть…
   — Замолчите! — строго воскликнул старик. — Бог — это высшее милосердие…
   — Он убил эту женщину, — скрипнул зубами Мигель. — А ее убить мог только кровожадный хищник!
   Старик выпрямился, глаза его вспыхнули негодованием.
   — А сам ты не хищник? Не ты ли сам убил ее, а теперь сваливаешь вину на бога?
   Мигель содрогнулся, но ответил возбужденно:
   — Говорят, он может все. Почему же он не спас ее? Я пал перед ним на колени, я молил его неотступно, но он не услышал — убил! Он ее убийца, не я!
   Старик замахал руками, он охрип от гнева:
   — Богохульник, пусть тебе коршуны выклюют очи! Пусть чума тебя возьмет, поглотит преисподняя!..
   — Молчи! — закричал Мигель старцу в лицо. — Замолчи, или я проткну тебя насквозь!
   — Пожалуйста. Проткни. Видно, тебе в привычку купаться в крови… Но ждет тебя котел с кипящей смолою и огненная печь, безбожник!
   Подобрав корзинку с травами, старик собрался уходить.
   Мигель, помолчав, обратился к нему:
   — Что это за травы у тебя?
   — От ран, от болезней, — неприязненно ответил тот.
   Голос Мигеля дрогнул, притих:
   — А мертвого воскресить они… не могут?
   Старик, сразу смягчившись, погладил его по руке.
   — Ты любил ее, это видно… Это заметно и по твоим необдуманным словам. Но ты должен быть мужественным. Мужественный человек не только наносит удары — он умеет сносить их. Судя по лицу, госпожа эта была праведна. А для праведника смерть — не несчастье. Она уже не испытывает боли, не мучится, ни к чему не стремится. А тебя, человек, да утешит господь…
   Старик скрылся из виду среди низкорослых сосен, и темнота потоком разлилась между скалами.
 
 
   В те тревожные времена войн и страха перед святой инквизицией каждый путник был подозрителен. Сбегалась вся деревня посмотреть на новое лицо, убедиться, что нет причин опасаться пришельца.
   Деревня, слепленная из необожженных кирпичей, желтых, как солома, деревня, прижавшаяся к скале, взбудоражена приездом Мигеля.
   — Отведи нам место, староста, — выходит вперед слуга, заметив, что господин его не отрывает задумчивого взгляда от светлого края неба. — Нас преследуют разбойники, и мы ищем убежища.
   Староста колеблется.
   — А что вы везете? Гроб? Зачем, куда?
   Мигель не слышит, чертит шпагой в пыли странные письмена.
   — Оставим их у себя, староста, — говорят одни крестьяне.
   — Пусть идут, откуда пришли, — возражают другие. — Не хотим мы, чтоб сегодня в нашей деревне был мертвец.
   Слуга подошел к старосте вплотную.
   — Дай нам отдохнуть, добрый человек. Мы заплатим золотом.
   Но прежде чем староста открыл рот, в деревню ворвались три десятка вооруженных всадников и окружили гроб.
   — Наконец-то! Поймали! Мы люди герцога Мендоса. В гробу наша госпожа. Ее украли. Бейте их, но остерегайтесь задеть графа Маньяра! — закричал начальник отряда.
   Завязалась схватка.
   Мигель разом очнулся от своего оцепенения, он бе-шено колет шпагой. Пять солдат упало под его ударами, и вокруг них растекаются лужи крови.
   Но люди Мигеля были побеждены. Люди Мендоса хлестнули по лошадям, впряженным в повозку с гробом, те рванули, и уцелевшие солдаты поскакали следом.
   Кровь стекает по шпаге Мигеля. Деревенская площадь пуста.
   — Сеньор, сеньор, — слабым голосом позвал с земли слуга. — Смотрите, эти собаки прокололи мне ногу…
   Мигель подбежал к нему, протянул кошелек.
   — Оставайся здесь, пока не оправишься от раны. Потом возвращайся в Севилью.