Томан Йозеф. Калигула или После нас хоть потоп

   – Надо видеть его насквозь, но, разрази меня гром, как к нему подступиться? – вслух заключил он.
   – Этого тщеславного болвана не так уж трудно окрутить, – рассмеялась Энния. – Достаточно сообразительной женщине взяться за дело. Уж она бы им вертела как хотела.
   Макрон вскочил. О боги, какая мудрость, да как же здорово вы ей это подсказали! Прямо в точку! Он схватил жену за плечи своими ручищами:
   – Ты бы сумела? О, это мысль, Энния! Пусть Венера озолотит тебя!
   Энния вытаращила глаза:
   – О чем ты говоришь, Невий?
   Он продолжал как опытный актер, как искушенный гистрион, он сгибался от хохота, он был в восторге от ее сообразительности, как будто это она подала ему блестящую мысль.
   – О, ты это сумеешь, девочка! Ты его поймаешь на удочку!..
   – Невий! – Она говорила злобно, размахивая белоснежной, расшитой золотом паллой. – Не шути так глупо!
   – Какие шутки, куропаточка? Ты так хороша, что глаза могут лопнуть.
   Калигула при виде тебя пыхтит, как кузнечный мех. Ты меня подцепила, а уж этого сопляка тебе подцепить ничего не стоит.
   Энния поняла, что Макрон не шутит. Она была оскорблена.
   – И ты отдашь меня на растерзание этому головастому чудовищу? Этому слюнявому коротышке?
   Макрон продолжал обдумывать свой план:
   – Я думаю, тебе очень пошел бы пурпурный плащ…
   Она завизжала, как будто ее резали:
   – Ты от меня избавиться хочешь, ничтожество! Продать меня, как скотину! Хрипун проклятый!
   Она в бешенстве продолжала кричать, и Макрон понял, что шутливый тон тут неуместен. Он повернул дело иначе:
   – Не надрывайся, Энния, послушай лучше. Это не шутка. Если ты будешь умницей, то сможешь сделать для нас обоих великое дело. Ты будешь императрицей…
   Он умышленно остановился и подождал.
   Если Макрон и был ничтожеством, то Энния немногим ему уступала, все ее благородство разлетелось в прах при слове императрица.
   Макрон продолжал горячо:
   – Глупая, думаешь, я не буду потом каждую ночь бегать к тебе на Палатин?
   Эниия размечталась, даже улыбнулась. Хитрый Макрон мигом почувствовал изменение в настроении жены:
   – У тебя будет вилла, какой нет ни у кого в Риме.
   – Лучше, чем у Валерии? – вырвалось у Эннии.
   – В сто раз лучше. Да ведь ты и красивее ее.
   Энния подозрительно взглянула на него, и Макрон тут же добавил:
   – Конечно, красивее, честное слово: тебе и быть императрицей. А будешь умницей, так получишь от этого тюфяка письменное подтверждение, прежде чем отправишься к нему в постель.
   Заманчиво чрезвычайно, но и срам какой для благородной женщины: собственный муж толкает ее в постель урода с тощими ногами и отвисшим брюхом.
   И тут Энния снова раскричалась, грубо, как делывал это и он:
   – Подлец! Свинопас! Сводник проклятый…
   Макрон зажал ей рот поцелуем. Она колотила его кулаками, кусала, противилась.
   Брякнула металлическая дощечка.
   – Перестань, – сказал Эннии Макрон и заорал:
   – Что там такое?
   Раздался голос номенклатора:
   – Благородный сенатор Гатерий Агриппа просит, чтобы ты принял его, господин, по неотложному делу.
   – Пусть подождет. Сейчас я приду! – крикнул Макрон.
   Потом наклонился к жене, ласково потрепал ее по щеке:
   – Подумай, женщина. Вот расправлюсь с этим толстопузым и вернусь за ответом, императрица.
   Макрон принял сенатора в таблине, драпировки которого своей зеленью напоминали ему кампанские пастбища. У Агриппы трясся подбородок, когда он поспешно входил, чтобы доказать неотложность своего визита, Макрон даже не встал. Указал гостю на кресло. Гатерий в четвертый раз поклонился, насколько позволяло ему брюхо, и уселся на краешек мраморного кресла.
   Позади Макрона стоял бронзовый Тиберий. Его прекрасное лицо было молодым, нестареющим. Гатерий благоговейно взглянул на статую водянистыми глазами.
   – Моя любовь и преданность нашему…
   – …дорогому императору всем известна, – грубо прервал его Макрон.
   – Знаю. К делу, мой дорогой. У меня мало времени.
   – Прости, благороднейший. Я, – Гатерий говорил прерывисто, – руководимый чувством преданности… мне удалось… то есть я хочу сказать, я случайно раскрыл… о боги, какая низкая жестокость… прости, что я так нескладно…
   – И правда нескладно. Чепуху несешь, дорогой Гатерий. На кого ты хочешь донести?
   – Донести! Донести! – обиделся толстяк. – Интересы родины и прежде всего безопасность императора заставляют меня…
   – На кого ты хочешь донести? – проворчал Макрон.
   Гатерий выпрямился в кресле, поклонился в пятый раз, голос его звучал торжественно:
   – На Сервия Геминия Куриона. Он готовит заговор против императора.
   Гатерий умолк. Макрон прикрыл глаза под косматыми бровями. Он злился на Гатерия за то, что тот помешал его разговору с Эннией, когда та уже почти согласилась последовать его плану. Но донос на Куриона – дело немалое.
   Макрон живо помнил, как Тиберий всыпал ему за Аррунция. А впрочем, не умнее ли развязать руки заговорщикам, чтобы они старика… Нет. В таких делах лучше всего полагаться на самого себя. Курион. И его мятежные друзья Ульпий, Пизон… Подходящий ли теперь момент, чтобы вмешаться и растревожить осиное гнездо? Зачем в решительную минуту вооружать против себя приверженцев Куриона?
   Он обдумывал дело медленно, но тщательно.
   Макрон решил: он прикажет следить за Сервием Курионом и его друзьями, чтобы знать о каждом их шаге. Потом всегда можно будет либо принять решительные меры. либо затягивать расследование до бесконечности, в зависимости от того, какая сложится обстановка. Человек, в руках которого власть, применяет законы, руководствуясь собственными нуждами.
   Он стрельнул глазами в Гатерия. Сухо осведомился:
   – Доказательства?
   Залитые жиром глаза Гатерия испуганно забегали. Что же это? Всемогущий пособник императора принял его донос совсем не так, как раньше. Властным, грубым и невоспитанным он был всегда, но при каждом новом имени у него начинали сверкать глаза, иногда он даже потирал руки. А сегодня остался холоден. Я сделал промах? Может быть, даже навредил себе? А если есть что-то в слухах насчет Луция Куриона и дочери этого… Так, отступать поздно. Что сделано, то сделано. Пойти к императору? Напрасный труд. Он меня не примет. Говорят, я ему противен. А кроме того, меня к нему не пустит эта куча навозная.
   Он тихо начал:
   – Мой вольноотпущенник…
   Макрон с ухмылкой прервал его:
   – Персии, твой обычный свидетель, да?
   – Да, – неуверенно продолжал Гатерий, – слышал от раба Сервия о тайных собраниях некоторых сенаторов у Куриона…
   – Каких сенаторов?
   – Он не запомнил. Он только слышал…
   Макрон вскочил:
   – Слышал, слышал, а даже не знает что. Болтовня! Может, они собирались в кости поиграть, а игра в кости запрещена. Тебе же все заговоры мерещатся. Денежки понадобились, а, сенатор?
   Гатерий был ошеломлен. Чего бы он ни дал, чтобы оказаться теперь в сотнях стадий^[46] от этого грубияна. Он открыл было рот, но не успел произнести ни звука. Макрон бушевал и топал ногами по мраморному полу:
   – Хватит с меня твоих доносов, милейший. У любого слова есть лицо и изнанка. А изнанка твоих слов так и прет наружу. Мало тебе, что ли?
   – Иначе ты принимал меня прежде, Макрон, – оскорбленно выпрямился толстяк: дышал он хрипло. – Закон об оскорблении величества…
   – Ладно, – быстро сказал Макрон, поняв, что зашел слишком далеко. – Ты сам видел что-нибудь? Слышал?
   Гатерий начал:
   – Во время собрания сената, когда ты увенчал сына Куриона, я видел, как Сервий Курион хмуро слушал императорские похвалы твоей особе, которые содержались в письме…
   А, вот ты куда! Чтобы я оскорбился. Нет, не выйдет. И Макрон насмешливо сказал:
   – Откуда ты знаешь? Может, у него тогда живот болел. Твой вольноотпущенник от кого-то что-то слышал, тебе кажется, что ты видел что-то. Слабое доказательство. Еще раз говорю тебе: мне всегда нужны настоящие доказательства!
   Макрон слегка поклонился:
   – Спасибо, Гатерий, да хранят тебя боги. – И крикнул вслед уходящему:
   – Вечером увидимся на обеде. Калигула ждет тебя. Приходи обязательно!
   Гатерий вышел от Макрона напуганный и обеспокоенный. Почему это Калигула меня ждет? Он вспомнил неприятную историю в лупанаре. Вздрогнул.
   У выхода на мозаичном полу была изображена оскалившаяся собака, надпись гласила: "Cave, canem!"^[47] Гатерий осторожно перешагнул через собаку и потащился к своей лектике.
   Макрон некоторое время разглядывал прекрасную мраморную спину Венеры, казалось, он о чем-то размышлял, но о чем – непопятно.
   Он позвал управляющего:
   – Приведи Марцелла!
   Тихое покашливание.
   Макрон обрадовался:
   – Марцелл, возьми пятьдесят человек. Вы будете тайно следить за дворцом Куриона на Авентине. Ты отвечаешь мне за то, чтоб без твоего ведома туда мышь не проскользнула! Про каждого приходящего и уходящего сразу сообщай. И быстро!
   Занавес упал, но вдруг опять отодвинулся. Управляющий заглянул внутрь:
   – Господин, тебя ждет тут трибун легиона "Августа" из Верхней Германии.
   Макрон кивнул.
   Вошел молодой вооруженный мужчина, поздоровался и подал Макрону запечатанный свиток.
   Макрон хмуро читал. Потом спросил:
   – Как начался бунт?
   – Солдаты подняли ропот из-за плохой пищи и тяжелой службы. Когда было получено известие, что срок службы будет продлен, так как возросла опасность варварских набегов из-за Рейна, четыре когорты взбунтовались.
   – Что предпринял легат?
   – Приказал схватить шестнадцать зачинщиков мятежа. С остальными легат ведет переговоры и ждет твоих приказаний.
   Макрон немного подумал, потом велел принести письменные принадлежности.
   Написал, запечатал послание. На всякий случай повторил приказ трибуну:
   – Передай легату, пусть зачинщиков немедленно обезглавят, другим острастка будет. А перед солдатами пусть выступит и намекнет им, что если они будут служить сверх срока – а они будут, дорогой, – то вскорости получат много золотых.
   Трибун непонимающе вытаращил глаза. Макрон улыбнулся:
   – Ну, не пяль глаза и убирайся, милый, торопись! Увидишь, что я тебя не обманул. И приветствуй моих солдат!
   Глядя вслед трибуну, он подумал: самое время покончить с этим. Хватит с меня старого наставника, который управляется со мной как с мальчишкой, да еще соглядатаев подсылает. Молодого-то уж я на веревочке поведу, куда мне понадобится. Этот с радостью отвалит солдатам денежек, только бы хорошим быть для всех да спину защитить…
   Энния крутилась в руках рабынь, они уже собирали в складки ее столу из красного шелка и натирали маслом ее волосы, чтобы блестели.
   Она едва сдерживала слезы. Свинья этот Макрон! А продает ее свинье еще худшей! Скотина. Зверь. И тут мысли ее перескочили на Макроновы ручищи, которыми он так сильно обнимал ее. Она его любит, грубияна. И не перестанет любить, хоть он и вынуждает ее спать с этим головастым извергом. Вот стану императрицей – только надо заставить этого хомяка дать письменное обязательство, – вот уж я вам тогда покажу обоим!
   Что за шум? Это он. Это его шаги. Она отослала рабынь.
   Макрон отдернул занавес и ввалился в спальню. Крепко обнял Эннию за талию:
   – Тебе надо бы начать с Калигулой прямо сегодня вечером. Ну, поняла, как это для нас важно?
   Она молчала. Он посмотрел на нее и с жаром продолжал:
   – Ты сегодня просто изумительна, ничего не скажешь. Прическа, платье, украшенья – настоящая Клеопатра. А он по всему египетскому прямо с ума сходит. Он от тебя ошалеет, ясно. Ну как, ты согласна, императрица?
   – Твоя воля – это моя воля, – сказала она с показной покорностью, глядя через его плечо на золоченые квадраты мраморного потолка.
   Он стремительно поцеловал ее:
   – Слава тебе, Энния.
   И шутливо добавил:
   – Хочешь, я куплю тебе Египет со всеми покойниками фараонами? Все получишь, стоит тебе только захотеть. Только следи как следует за этим коварным хитрецом! В постели ты из него вытянешь и самые потаенные его мысли, а уж я-то его штучкам положу конец.
   Он заметил слезы на ее ресницах.
   – Ничего, девочка. Ничего тут особенного нет. Выдержишь. А как надоест он тебе уж очень, скажешь мне. Ведь и на Палатине ни одно дерево не растет до неба!

Глава 32

   Огромный кабан с клыками, торчащими из пасти, великолепный, как восточное божество, проплыл в триклиний на плечах эфиопов-великанов.
   Зажаренная до коричневого цвета кожа была еще горяча, и жир, стекавший с нее на огромный серебряный поднос, нежно шипел и щекотал ноздри. На кабаньем пятачке раскачивался золотой диск с цифрой XXX, означающей тридцатое блюдо ужина.
   Пирующие были поражены. Тиберий издал приказ, запрещавший на пирах подавать целого кабана, как это было заведено в последние годы республики, указав, что половина кабана не менее вкусна, чем целый кабан. И вот Калигула открыто нарушает приказ императора. Зачем он это делает? Как он может рисковать? Что будет, когда император узнает об этом? Возможно, император снова болен и о том, что происходит в Риме, уже не узнает?
   Макрон, увидев зверя, расхохотался и начал аплодировать. К нему присоединились и остальные. Аплодировали оба консула – Гней Ацерроний и Гай Петроний Понтий, – аплодировали сенаторы, всадники и высшие римские чиновники.
   Калигула со своего ложа смотрел на происходящее, поглаживал ногу своей сестры Друзиллы и принимал аплодисменты с благосклонной усмешкой. Он остановил ликование движением правой руки и сказал, опуская руку снова на сестрину щиколотку:
   – Я, внук императора, должен первым соблюдать приказы деда. Но я беру на себя смелость и нарушаю приказ императора, ибо мой мудрый и экономный дед наверняка рассматривал кабана с высоты своих лет, когда уже нельзя есть такие жирные блюда. Возможно, ему повредила бы и одна четвертая часть этого вкусного зверя. То же самое можно сказать и об играх на арене цирка, которых уже давно и несправедливо лишен Рим. Я попытаюсь в этих вопросах уговорить и обломать императора…
   Аплодисменты были такими бурными, что все вокруг задрожало. Гостям было ясно: Калигула их и весь Рим хочет привлечь на свою сторону. Будущий император заботится о популярности. Им всем понравилось, что он сказал.
   Пиры в императорском дворце устраивались редко. Все реже и реже. А с того момента, когда одиннадцать лет назад Тиберий оставил Рим, переселившись на далекий остров, не устраивались вообще. Наконец-то наследник трона возобновляет старую традицию пиров на Палатине!
   Между тем повар разрезал брюхо кабана, из которого вывалилась гора колбас и устриц. Запахи лакомств поднимались ввысь к раскрытому потолку триклиния. Там на краю крыши сидели рабы, сбрасывая из огромной сетки на пирующих лепестки роз, и жадно вдыхали запахи жаркого, которого никогда в жизни не наедались досыта.
   Кроме Даркона и Вилана, здесь были все союзники Сервия. Старый Курион лежал рядом с Авиолой, прикрывал глаза, словно от усталости, и внимательно следил за Калигулой, который наслаждался паштетом. Друзилла смеялась, глядя, какие большие куски он заглатывал.
   Калигула пил ради удовольствия пить. Авиола пил, чтобы заглушить в себе беспокойство и страх, единственный, кто притворялся, что пьет, но не пил, был Сенека, лежащий возле любимца Калигулы – актера Мнестера.
   Невидимые музыканты ударили по струнам арф и сильнее задули в кларнеты и флейты. Рабыни в оранжевых хитонах скользили среди лож и столов с чашами фисташек. Калигулов "распорядитель сладострастия" Муциан распределил обязанности. Рабу Ксерксу он приказал следить, чтобы с открытой крыши триклиния к гостям постоянно спускались какие-нибудь подарки: корзиночки со сладостями, цветы, флаконы с духами. Сверху Ксеркс следил за молодой очаровательной рабыней, которая предлагала Гатерию орехи. Толстая лапа Гатерия, обросшая рыжими волосами, оказалась под хитоном рабыни. Рабыня Антея, любовница Ксеркса, покраснела. Ксеркс скрипел зубами от гнева. Но в конце концов растянул рот в улыбке и весело оскалил белые зубы: Антея кошачьим движением освободилась от Гатерия и убежала.
   Калигула лежал на ложе из эбенового дерева и слоновой кости среди цветных подушек. Он целовал плечо Друзиллы. Друзилла терпеливо сносила нежности брата и отсутствующе улыбалась. Она не перестала улыбаться и тогда, когда Калигула снял с головы венок из роз и резким движением бросил его к ногам Эннии. Пирующие наблюдали за этим затаив дыхание.
   – Эге, новое созвездие на нашем небе, – заметил ехидно Бибиен Ульпию.
   – Будущий властелин мира и жена ближайшего сподвижника императора.
   Какой величины в этом созвездии будет звезда Макрона?
   Авиола наклонился к Сервию:
   – Блестящий альянс. Я поспорил бы на тысячу аурей, что Макрон из этого извлечет все, что можно. Виват! – Он дал рабу наполнить чашу, поднял ее с едва заметной улыбкой в сторону Сервия и осушил до дна.
   Макрон, преданно улыбаясь Калигуле, шептал Эннии, лежавшей рядом с ним:
   – Не играй с этим венком, надень его на голову. Посмотри, как он пожирает тебя глазами. Тебе с ним не придется долго возиться, девочка.
   Желаю удачи!
   – Ты свинья, ты грязный бесстыдник, – зашептала Энния с неприязнью, вопреки своему правилу. Она была оскорблена грубостью, с которой муж толкал ее в постель Калигулы. Но Калигуле послала многообещающий взгляд.
   – Наша драгоценная императорская голова, – тихо шепнул Мнестер Сенеке, – выглядит без венка как дыня. побитая градом. – Сенека усмехнулся.
   Очевидно, Калигула тоже понимал это. Он встал, театрально раскинул руки и заговорил, словно декламируя стихи:
   – Ветер любви сорвал венок с моей головы. Кто даст мне другой?
   Мужчины и женщины привстали, начали снимать со своих голов венки, бросали их с криками к ногам Калигулы. Он благодарил, посылая женщинам поцелуи. Сверху на невидимых нитях спускался великолепный венок из красных роз. Любимец Калигулы Лонгин, прелестный мальчик с длинными волосами, воскликнул:
   – Боги посылают тебе венок!
   Он помог наследнику надеть его на шишковатую голову. Зал ликовал.
   По приказу "распорядителя сладострастия" через восемь входов в зал вбежали рабыни со свежими венками для пирующих. Антея обошла стол Гатерия и, возлагая венок на голову Сервия, послала улыбку Ксерксу.
   На блюдах из оникса рабы разносили в такт музыке лангустов, павлиньи яйца, испеченные в золе, козлиное жаркое с трюфелями и куриный бульон.
   Столы были уставлены новыми яствами. Свиное вымя, поджаренное на масле, желтки вкрутую с горчицей и перцем, жареные бычьи семенники в вине, мурены, морские угри в остром, пикантном соусе гарум, после которого долго горит во рту. Вино белое, зеленое, желтое, золотое, красное, темно-красное, черное.
   Полночь давно миновала. Через открытую крышу в триклиний бесшумно слетали лепестки роз. Око небес над триклинием трепетало от сияния звезд, в зал вливался запах палатинских пиний.
   Калигула решил, что одно из лож возле него должны разделить Луций с Валерией. Оба были этим удивлены. Валерия была счастлива. Она размышляла: пусть видит весь свет – а гости Калигулы это и есть весь свет, – что Луций и я… Пусть будет запечатлен наш союз на глазах у всех. Чтобы он не смог от меня ускользнуть…
   Однако Луций избегает Валерию. Ему противна женщина, лежащая рядом с ним. Ее обнимали сотни рук, от каждого объятия на ней остался след грязи.
   Оскорбленное самолюбие борется в нем со страстным желанием обладать этой женщиной.
   Валерия сегодня великолепна. Волосы, собранные в греческий узел, – это красный металл, ставший воздушным от фиалкового налета. На лицо спадает муслиновая вуаль. Длинные ресницы оттеняют глаза миндалевидной формы.
   Глаза изменчивы как море. Зеленая палла из нежного кашемира мягко присобрана и на правом плече схвачена золотой пряжкой с большим рубином.
   Левое плечо обнажено, нежно розовеют крепкие мускулы руки.
   Желто-шафрановый плащ из тонкого виссона с золотой каймой сброшен на ложе.
   Палла соскользнула с ноги, обнажив щиколотку и голень. Совершенные линии округлостей влекут.
   Валерия оглядела зал. Мужчины раздевают ее взглядами. Полуобнаженность возбуждает больше, чем нагота. Отяжелевшие веки Валерии опускаются и поднимаются. Ее взгляд то грустно задумчив, то пугающе хищен. "Ведь каждый из них дал бы мне сейчас же сундук золота, чтобы я только его обняла.
   Видит ли это Луций?"
   Прозрачной вуалью из муслина она прикрыла сверкание глаз. Но открытые уста горят и манят. Волосы источают горько-сладкий аромат. Так пахнут смертоносные яды.
   Она повернулась к Луцию, ей показалось, что он мыслями где-то далеко.
   Это действительно было так. Она протянула руку, чтобы погладить его, но едва прикоснулась к нему, как он потянулся за вином. Нарочно убрал руку…
   Ее рука повисла в воздухе, зрачки сузились. Так вот в чем дело.
   Сенаторский сын стыдится бывшей рабыни. Из-под прикрытых век она наблюдает за любовником. Как его гордые, бесстыдно гордые губы и надменные складки возле рта углубляют пропасть между ними! Гордость столкнулась с гордостью, хотя один стремится к другому всеми помыслами своей души.
   Взглядом она встретилась с его глазами. Луций молчал, медленно отпивал из чаши. Он усмехнулся ей. Проклятая усмешка. Такая надменная, что она от гнева вонзила ногти в золотую пряжку на руке. Было бы лучше, если бы он ударил ее. Она отодвинулась от него, и зрачки ее заблестели. От выражения мстительной злобы лицо огрубело. Она с вызовом оглядела зал. Чувство безграничной мести охватило ее.
   По триклинию несутся голоса, рабы выносят остатки яств. Лепестки роз опускаются в недопитые чаши.
   Твердым шагом вошли молодые нубийцы с большими серебряными амфорами, горлышки которых залиты цементом. Открыли и начали разливать тяжелое, с приправами кантаберское вино.
   Кантаберское вино пахнет корицей и быстро затуманивает голову.
   На подиуме танцует египетская рабыня, наполовину дитя, наполовину женщина.
   После исполнения танца рабыня была продана Гатерию за десять тысяч.
   Наследник императора без стеснения принял от Гатерия мешочек с золотом.
   Сунул его в платье Друзиллы.
   – Это мне? – спросила Друзилла.
   – Тебе, тебе, моя дорогая. – Он повернул голову, поцеловал ее ослепительно-белую шею. А Луцию, который сидел недалеко от него, сказал:
   – Какая красивая шея, Луций, не правда ли? Но если бы мне захотелось, я перерезал бы ее…
   Друзилла вяло засмеялась. Луций вздрогнул. Калигула обратился к сестре:
   – Ведь ты же меня знаешь, дорогая, – и начал целовать ее плечо, уставившись на египетскую прическу Эннии.
   Луций наблюдал за Калигулой. Он слышал о том, как жесток и развращен наследник. Однако он оправдывал его. Шесть лет Калигула был узником ненавистного старика на Капри. Должен он как-то взбунтоваться, должен найти выход из всего этого, ведь он молод и имеет право жить. Скоро он станет императором. Каким он будет правителем? Он сын Германика. Что он может дать Риму, если дойдет по стопам своего отца! А что ожидает меня?
   Его дружба или…
   В этот момент Калигула поймал на себе настойчивый взгляд Луция. И тот, словно уличенный в чем-то недозволенном, покраснел и опустил глаза.
   Калигула приказал наполнить свою чашу. Дал попробовать сестре и встал.
   Торжественным жестом он поднял чашу, не спуская глаз с Луция. В триклинии воцарилась напряженная тишина. Старое сердце Сервия испуганно забилось.
   – Я хочу здесь перед вами выпить с мужем, который достоин называться сыном Рима. Я сам сегодня утром на Марсовом поле убедился, как его любят солдаты, которых он водил в победные сражения. Я хочу выпить со своим верным другом Луцием Геминием Курионом.
   Луций, покрасневший от неожиданности и счастья, вскочил, поднял чашу и шагнул к наследнику. Зазвенел хрусталь.
   – За славу Рима и твою, Луций Курион!
   – За твое величие, Гай Цезарь!
   Они перевернули чаши вверх дном, Калигула обнял и поцеловал Луция.
   Триклиний сотрясался от ликования. Макрон поздравил Луция. Сенека смотрел на Луция испытующе. Сервий был бледен, мускулы его лица вздрагивали. Какой позор для его сына. А в голове рождался страх: не западня ли это? Он послал предостерегающий взгляд сыну. Ошеломленный Луций не обратил на него внимания.
   Сервий рассеянно обратился к Авиоле:
   – Почему Калигула нас мучает? Почему не скажет, что с Тиберием?
   – Почему… почему… почему не скажет? – повторил как эхо Авиола.
   Калигула не сказал. Его буйный, развязный смех возносился над шепотом, катившимся по залу, проникая во все уши: старый император не сегодня-завтра умрет! Настанет новая эра в истории Рима!
   Передаваемое шепотом достигло ушей Сервия. Он заволновался. Он должен знать правду, время не ждет. И обратился к Калигуле:
   – Разрешишь ли мне, Гай Цезарь, задать тебе вопрос?
   Зал мгновенно стих, Калигула приветливо кивнул отцу Луция.
   – Я слышал сообщение, которому не хочу верить. Говорят, император серьезно болен… Врачи опасаются… – Он умышленно не досказал. Калигула взглядом скользнул по Макрону, потом поднял глаза вверх, вскинул руки, и в его голосе прозвучала боль: