Страница:
– Ничего, Луций это перенесет.
– Луций все равно в выигрыше. С ним она даром…
– С гладиаторами тоже, – засмеялся Даркон, – а мне за это удовольствие придется заплатить цену – сотни рабов.
– Где Курион? – спросил Гатерий.
– Он придет вместе с императором, – ответил Бибиен. – Император без него шагу ступить не может. Мне кажется, что даже Инцитата он не любит так сильно, как Луция.
Даркон наклонился к нему и тихо спросил:
– А как насчет нашего дела?
Авиола указал глазами на золотую Венеру.
– Подарок для него.
– О! Это стоит того.
– Она весит больше двух тысяч фунтов. Я многого жду от сегодняшней встречи, – добавил Авиола.
Даркон скептически сощурился:
– Слишком долго это тянется. Наш любимый император непостижим. Вот и эта история с Сенекой. А что, если и войну он захочет оставить на попечение другим богам?
Пизон подумал о римских толпах и трусости Калигулы. Он хрустнул пальцами и закончил свою мысль:
– Сегодня с ним нетрудно будет договориться.
Остальные думали то же самое и кивали.
Они ошибались. В эти дни император действительно перепугался не на шутку. Но, едва оправившись, он пришел в ярость. Он злился на народ и на сенат. С народом, который в глазах Калигулы был неблагодарной, низкой тварью, разделается Херея и его преторианцы. Но сенат? Тут придется взяться за дело самому.
Калигула трясся от злобы, когда вспоминал, как в дни смертельной опасности сенаторы забаррикадировались в своих дворцах и бросили его на растерзание черни. И как смели они позвать его к себе! Прямо-таки вызвать!
Он проклинал себя за то, что, будучи в хорошем настроении после суда над Фабием, принял приглашение. А может быть, эта ловушка, заговор? Может быть, его заманивают в волчье логово?
А не послать ли Авиоле корзину персиков? Или уж разорить все это патрицианское гнездо, когда они соберутся у Авиолы? Может быть, надо принести их в жертву богам?
Но инстинкт самосохранения был сильнее кровожадности. Нет, нельзя ссориться со всей римской знатью, ведь знать и армия – его последняя опора. Нельзя уничтожать золотой источник, золото должно поступать равномерно, а то ведь если забрать сразу все, то потом и взять будет неоткуда. Но отомстить им следует.
Клянусь Геркулесом! Я вам покажу! Вы у меня получите за вашу дерзость!
Он приказал Херее сопровождать его к Авиоле с двумя сотнями конных преторианцев.
Процессия тронулась в путь в ту минуту, когда Скавр рассказывал в тюрьме Фабию, как буря, разразившаяся в театре, продолжает бушевать на улицах Рима.
Сенаторы были в превосходном расположении духа, а старое хийское вино развеселило их еще больше.
Но вдруг вбежал управляющий и доложил Авиоле:
– Господин! К нашему дому приближается войско!
Они выскочили на террасу, откуда открывается вид на храм Геркулеса.
Там, где дорога поднималась ко дворцу Авиолы, сверкали на солнце шлемы, панцири и копья преторианцев. У сенаторов перехватило дух.
Боги олимпийские! Так не ездят в гости! Так выходят навстречу мятежникам!
Они сбились в кучу, голова к голове, на лицах их выступил холодный пот.
У каждого были на совести кое-какие грешки. А ведь теперь и малый грех может иметь серьезные последствия.
Вчера вскрыл себе вены сенатор Таппон, которому принадлежала целая флотилия торговых судов. Он, говорят, с насмешкой отозвался о золотой конюшне Инцитата.
Вчера вечером всадник Саберний получил из императорского дворца корзину персиков, потому что не оказал должного почтения изображению Калигулы. А теперь его серные рудники уже отписывают в императорскую казну.
Переменчивость Калигулы просто ужасна: Макрона он до последней минуты носил на руках. Доносчик, шкатулка с ядами, списки тех, от кого есть чем поживиться и до кого скоро дойдет очередь, – вот путь, которым следует ныне злая воля Калигулы.
Обрюзгшие лица сенаторов побледнели. Каждый подозрительно смотрел на другого: не ты ли доносчик? За кем из нас они едут? Быть может, за всеми сразу. Сенаторы переполошились. Нельзя ли куда-нибудь убежать, скрыться?
Нет, нельзя. Так выпьем по крайней мере, пока их еще нет здесь! Скорее!
Руки у всех тряслись, вино расплескивалось. Зубы стучали о края хрустальных чаш.
Калигула вышел из носилок. На Авиолу, который кланялся ему у ворот, он даже не взглянул.
Калигула шел быстро, за его спиной развевался шафранный плащ.
Он ворвался в триклиний, как тигр. Схватил хрустальную вазу с цветами лотоса и грохнул об пол.
– Юпитер Громовержец! Зачем это вы собрались здесь? Что за сборище! – орал император, злобно перебегая взглядом с одного лица на другое. – Что это за сборище, которое вызывает к себе императора, словно претор – преступника? Не понравилось, что это я судья вам? Захотелось все переиначить?
Авиола в ужасе кланялся и бормотал:
– Господин наш! Возлюбленный цезарь!
– Ну вот, я перед вами. Ваша прихоть исполнена. Что же дальше?
Вторая драгоценная ваза ударилась об пол и разлетелась вдребезги.
– Извольте, говорите, что вам угодно! Чего вы желаете! – скрежещущий голос императора звучал все громче и громче. – Так что же благородные сенаторы изволят приказывать своему императору, о котором три дня даже и не вспоминали?
Авиола усилием воли подавил страх. Он уловил истерическую нотку в словах императора и сообразил, что на этот раз дело обойдется без крови.
Это Авиолу успокоило. Но он понял также, что сладить с императором будет нелегко.
Он подошел поближе, поцеловал край пурпурной тоги и почтительно приветствовал императора. Авиола говорил спокойно, и плавный тон его речи привел в чувство остальных. Все принялись приветствовать гостя так усердно, как только могли.
Преданность безграничная. Верность не на жизнь, а на смерть. Горячая любовь к великому императору. (Авиола заметил удовольствие на лицо императора и бросил на Даркона одобрительный взгляд: великолепное слово – именно великий!) Император стоял у входа, на его неприветливом, упрямом лице. окаймленном редкими, рыжеватыми волосами, отражались разноречивые чувства.
Движением плеч он сбросил на руки Авиоле расшитый плащ и улегся на ложе.
Ему удалось их напугать! Он налетел на них, как коршун на куриный выводок.
Калигула злорадно улыбнулся:
– Испугались моих преторианцев?
Лицо Авиолы изображало грусть и обиду.
– Нет, божественный, "испугались" – это не то слово, ибо совесть наша чиста и бояться нам нечего. Но мы безмерно огорчены тем, что к самым преданным тебе людям ты являешься с такой свитой. Разве я, разве все мы не лучшая твоя стража?
– Рим – это свора изменников, – упрямо сказал Калигула.
– И нас, верных своих слуг. ты почитаешь изменниками? – с горестным изумлением прошептал Авиола.
– А чем вы от них отличаетесь? – возразил Калигула. – В глаза льстите, а за моей спиной радуетесь, что чернь бунтует против меня.
Сенаторы зашумели.
– Ты несправедлив к нам, божественный! – вскричал Гатерий.
– Твои слова причиняют боль! – простонал Бибиен.
– Чем заслужили мы твое недоверие? – вопрошал Даркон.
– Я накажу всякого, кто осмелится косо взглянуть на тебя! – кричал Пизон.
– Я жизнь за тебя отдам! – бил себя в грудь Друз.
Они клялись, присягали, гнули спины, но императора не тронул поток раболепных слов.
Авиола поставил перед Калигулой хрустальную чашу с вином, отпил из нее сам и заговорил:
– Как раз сегодня, в кругу наиболее преданных тебе людей, мы хотели заверить тебя, что мы всегда были и всегда будем твоей опорой в заботах.
– Авиола запнулся, проглотил слюну и пробормотал:
– В заботах, которые ожидают всех нас в связи с дурными вестями с Дуная…
Калигула резким движением сбросил на пол чашу с вином.
– Стычки на границах устраивают мои легаты! – Его лицо перекосилось от злости.
"Фаларид!" – подумали они.
– Теперь речь идет не о простых стычках, божественный, – решительно проговорил Пизон. – Как сборщик податей на севере я имею достоверные известия от своих людей. Готовится набег германских племен на наши римские земли. Рим должен опередить варваров, чтобы первым нанести удар и загнать их подальше в задунайскую глушь. Ты станешь победителем…
– Избавиться от меня хотите? – закричал Калигула. – Клянусь всеми богами! Из-за того, что вам хочется золота, я должен проливать кровь?
Он встал с ложа и забегал по триклинию, лицо его было искажено от гнева. Смотреть на него было смешно и страшно.
– Рим недостоин меня. И я покараю его. Я покину его. Я перенесу столицу в Александрию! А вы поедете со мной!
Удар был неожиданный и ошеломительный. В Александрию! У сенаторов кровь застыла в жилах. Теперь им было ничуть не легче, чем когда они решили, что отряд преторианцев прислан для того, чтобы всех их перебить.
Они были изъедены пороками, с Римом их связывала только нажива, дворцы и виллы, это были корыстолюбцы без сердца, но Рим они все-таки любили.
Родовые предания были связаны с семью холмами города. Деды и отцы жили здесь, здесь же должны жить сыновья и внуки и отсюда править миром. Вовсе не трудно было бы обратить имущество в деньги и продолжать наживаться в Александрии, даже, пожалуй, и легче; новый рынок и новое окружение всегда имеют свои выгоды. Но покинуть Рим? Без нас Рим погибнет! Рим – это мы!
Ведь это наш Рим!
В глазах их стоял ужас, но противоречить императору они боялись.
Наступило долгое молчание. Калигула продолжал ходить по комнате; он выжидающе смотрел на сенаторов. Нетерпение его росло, оттого что они молчали.
Опять заговорил рассудительный Пизон:
– Никогда, никогда, мой цезарь, не приходило мне на ум, что я мог бы покинуть Рим, город городов, центр мира, который воздвигали твои и мои предки. Город великолепный, великий, единственный…
Голос его дрожал. Страх оставил его. Если Рим будет потерян, то стоит ли заботиться о жизни? Он оглянулся на других, потом посмотрел на безжалостное, то бледневшее, то красневшее лицо императора и продолжал:
– Прости, божественный цезарь, но я полагаю, что могу говорить за всех: мы не можем покинуть Рим. И ты не можешь. Позволь мне быть откровенным. Источник твоей силы здесь; и поэтому Рим непобедим. Но если ты оставишь Рим, открыв варварам свой тыл, то в этом они увидят твою слабость.
– Какое мне дело до варваров? – накинулся на него Калигула. – Я могу сделать все, что захочу. А если мне удастся сломать вековую традицию, то это, напротив, будет доказательством моей силы. И вас я заставлю пойти вслед за мной!
Авиола набрал в легкие воздуху и решительно сказал:
– Ты можешь предать нас казни, господин, но покинуть Рим не заставишь.
Калигула подскочил к Авиоле и грубо схватил его за плечи:
– Ты знаешь, с кем говоришь, ничтожество?
– Знаю, с владыкой Рима, – сказал Авиола, – знаю также, что только вместе, ты и мы, сможем отстоять империю. Это знали Август и Тиберий.
Тиберий побеждал, потому что нападал первым. Атака – залог военного успеха. И тебе это известно, мой господин!
Калигула стал в тупик. Он быстро заморгал и стал хрустеть пальцами.
Авиола понял, что император в нерешительности.
– Сегодня падет голова бунтовщика Фабия Скавра, и римский сброд опять залезет в свои норы. Ты будешь в безопасности, бежать никуда не следует.
Но необходимо подумать, мудрый владыка, об опасности предстоящей: о варварах!
Калигула колебался. Он прилег на ложе. Авиола пользовался нерешительностью императора и продолжал:
– Римские легионы с их прославленными орлами мы снабдим таким оружием, что варвары кинутся наутек, едва лишь завидят армию. Ты, сын Германика, поведешь солдат, они играючи переберутся через Дунай и Рейн и добудут для Рима новые провинции и владения. Новый Страбон опишет новый мир. Мир, принадлежащий императору Гаю Цезарю…
Калигула шевельнулся.
– Ты возвратишься в Рим, и тебя будет ждать невиданный доселе триумф.
Ты будешь бессмертен! Клянусь, половину своего имущества я отдам, чтобы прославить твой триумф! – с жаром произнес Авиола.
– И я! И я! – закричали остальные.
Страсти накалялись.
Сенаторы внимательно следили за лицом императора. Безумец! Мальчишка!
Как у него открылся рот, как заиграли глазки, когда он услышал о триумфе!
Он наверняка уже видит себя на золотой колеснице, движущейся по Священной дороге, царь царей, владыка мира во всей славе…
Император раздумывал: они хотят выставить меня из Рима. Если меня тут не будет, у них развяжутся руки. Если я буду далеко на Дунае, они смогут лишить меня власти и провозгласить императором кого-нибудь другого.
Глупость! Армия на моей стороне. И если я начну войну, они обещают мне триумф. Триумф, какого мир до сих пор не видывал!
Инфантильная душа Калигулы попалась на удочку обещанной бессмертной славы. Золото, солдаты – все будет у него, чтобы прославиться. Ему не придется жертвовать ничем. А если он там погибнет? Последняя мысль начисто уничтожила мечты о триумфе.
Император молчал, напряжение росло. Сенаторы поняли, что какое-то более сильное впечатление заслонило видение славы.
Боги! Кто способен понять этого человека! Что за жизнь – постоянно быть начеку и следить за его настроениями, чтобы не свернуть шею. Авиола начал наобум:
– Именуемый отцом отечества, ты прославишься, как Октавиан Август, и даже более; имя твое войдет в историю, а это обязывает и тебя и нас. наш возлюбленный император…
На дворе послышался цокот копыт, потом быстрые шаги. В триклиний вбежал Луций Курион. Не поздоровавшись ни с кем, он кинулся прямо к императору, лицо его было красным от волнения.
– Что случилось, Луций?
Луций наклонился к Калигуле и что-то зашептал:
– Сколько, говоришь? – пролепетал император.
– Больше двадцати тысяч солдат. Между Ленцией и Лавриаком часть германцев уже перешла Дунай, – шептал Луций. но в напряженной тишине было слышно каждое его слово. – Элий Проб отступил. Есть опасения, что варвары ворвутся и в Паннонию!
Сенаторы забеспокоились. Луций выпрямился, он стоял рядом с императором, словно был его телохранителем.
Калигула обеими руками теребил край синей, расшитой звездами туники, он хрипло дышал и беспомощно озирался.
Авиола подошел к императору:
– Плохие новости? Не стоит пугаться, если даже новости самые ужасные. Ведь у тебя есть мы!
В этот миг, неожиданный, как молния, луч озарил тьму страха, в которой пребывал император. Вот оно, решение! Единственное и совершенное. Калигула просиял. Не боги ли внушили эту блестящую мысль своему земному брату? Или, может быть. это благодетельная судьба печется обо мне? О, я не последую примеру безумца Тиберия! Оставить Рим, чтобы за моей спиной они могли плести интриги?
Император отпил вина и встал.
Поднялись и все остальные, предчувствуя значительность минуты.
– Глуп тот правитель, который не признает правоты своих советчиков и не способен сознаться в собственной ошибке. Я решил. Я отправляю свои легионы, доставшиеся нам в наследство от предков. Рим получит новые провинции и новые богатства…
Речь цезаря заглушили крики ликования.
– Vivat Gaius Caesar imperator!
Император обнял и поцеловал каждого. Сенаторы будто сошли с ума от радости. Наконец-то они достигли цели! "Иметь и жить!" Они хлопали в ладоши, топали, кричали. задыхались от счастья, опустошая чаши с вином.
Ценою какого страха была куплена эта победа!
Наконец-то две могущественные силы империи слились воедино. Вернется золотой век.
Не для Рима, но для римской знати.
Их золото опутает марионетку на троне и поведет ее куда захочет.
Набожные сенаторы с благодарностью посмотрели на сияющую богиню. Но видели они не прекрасную богиню любви, а металл, из которого она была сделана.
– Эта золотая Венера принадлежит тебе, мой император! – воскликнул Авиола. – Вот та маленькая неожиданность, которую я тебе обещал!
Император поблагодарил его улыбкой. Затем он продолжал:
– Но я, так же как и вы, превыше всего люблю Рим. И сию минуту докажу вам это: я не покину Вечный город. Я остаюсь с вами!
Сенаторы побледнели. Замерли. Оцепенели. Они не знали, что делать.
– Как и мой прадед, божественный Октавиан Август, о котором ты упомянул, милый Авиола. я останусь в Риме. Отсюда я буду командовать военными действиями. Но кого же мне назначить главнокомандующим? – Он скользнул взглядом по Херее и продолжал говорить, будто бы про себя, но на самом деле вслух:
– Херея для этого уже негоден. Староват. Он и до Дуная свои дряхлые кости не дотянет.
Сенаторы со злорадством посмотрели на старого служаку. Их тешило его унижение. Херея побледнел и молча опустил глаза. Он привык к императорским оскорблениям, но это задело его за живое. Ни на что не годный седой ветеран! Старый, беззубый пес, охраняющий дом своего господина, – вот на кого похож он теперь!
Калигула разглядывал собравшихся. Сенаторы напряженно следили за каждым его движением.
Херея не мог опомниться от унижения. Чем заслужил он такое? Если бы жив был Германик, этого бы не случилось. Старику вспомнилось прошлое. Германик уважал его. Умирая, он доверил ему своего сына Гая Цезаря. Солдаты любили Германика и почитали его. Он был им как брат. Как не похож на него Калигула! Его окружает стая гиен. И эти гиены верховодят в Риме.
Император остановился взглядом на Луции. И торжественно провозгласил:
– Главнокомандующим войсками на севере я назначаю Луция Геминия Куриона!
Луций вздрогнул и невольно выпрямился. Наконец-то!
– Благодарю! Благодарю, мой цезарь! Я не обману твоего доверия!
Калигула посмотрел на разгоряченное лицо Луция. В уголках его глаз скользнула ироническая усмешка. Не обманешь, знаю. Напротив, сделаешь больше, чем от тебя требуется. Ты честолюбивее, чем Юлий Цезарь. Ты хочешь триумфа! Хочешь моей власти! Победив на Дунае, ты направишь легионы против меня. Осторожно, дражайший! Я устрою все иначе: если ты победишь и уничтожишь варваров, а может, и новую провинцию захватишь – не бывать тебе больше в Риме! Я найду человека, который будет следовать за тобой по пятам и в нужный момент отправит тебя к твоим предкам…
Император обратился к сенаторам:
– Согласны ли вы с моим выбором, друзья?
Сенаторы повскакали со своих мест, прославляя мудрость императора, хотя осуществить их намерения удалось лишь наполовину: они выиграли военные поставки, прибыль была обеспечена, но император, этот нависший над их головами Дамоклов меч, останется в Риме.
Калигула был удовлетворен. С Луцием все решилось; умников этих он перехитрил. Жаль, что только наполовину: они наполнят казну золотом и при этом будут у него в руках, но и он всегда будет бояться их происков.
Итак, было заключено перемирие между двумя чудовищами, выгодное для обеих сторон, для обеих сторон опасное, потому что ни одна но знает ни дня, ни часа.
Кто кого?
Они смертельно ненавидят друг друга, но и существовать друг без друга не могут. И он и они в опасности: есть народ, чернь, варвары.
Они – сообщающиеся сосуды. Они все враги здесь. Никто никому не верит, каждый ненавидит другого, но у них одна дорога, выхода нет. А за ними ползет тень – страх. Чудовища пожирают друг друга; одно хватает за горло другое, в то время как на него наваливается третье.
Кто кого?
– Возольем Марсу! – воскликнул Пизон. – Пусть наши замыслы осуществятся!
– Возольем императору! – крикнул Авиола. – Это наш Марс!
– Слава бессмертному!
– Вечная слава империи!
– Вечная! Вечная!
Великое слово заставило вспомнить о малом, но не менее важном: к чему она, вечность? Пусть хоть теперь будет хорошо!
Что нам известно о завтрашнем дне?
Сегодня, теперь, сию минуту дай захлебнуться золотом, вином, наслаждением – после нас хоть потоп!
– Луций все равно в выигрыше. С ним она даром…
– С гладиаторами тоже, – засмеялся Даркон, – а мне за это удовольствие придется заплатить цену – сотни рабов.
– Где Курион? – спросил Гатерий.
– Он придет вместе с императором, – ответил Бибиен. – Император без него шагу ступить не может. Мне кажется, что даже Инцитата он не любит так сильно, как Луция.
Даркон наклонился к нему и тихо спросил:
– А как насчет нашего дела?
Авиола указал глазами на золотую Венеру.
– Подарок для него.
– О! Это стоит того.
– Она весит больше двух тысяч фунтов. Я многого жду от сегодняшней встречи, – добавил Авиола.
Даркон скептически сощурился:
– Слишком долго это тянется. Наш любимый император непостижим. Вот и эта история с Сенекой. А что, если и войну он захочет оставить на попечение другим богам?
Пизон подумал о римских толпах и трусости Калигулы. Он хрустнул пальцами и закончил свою мысль:
– Сегодня с ним нетрудно будет договориться.
Остальные думали то же самое и кивали.
Они ошибались. В эти дни император действительно перепугался не на шутку. Но, едва оправившись, он пришел в ярость. Он злился на народ и на сенат. С народом, который в глазах Калигулы был неблагодарной, низкой тварью, разделается Херея и его преторианцы. Но сенат? Тут придется взяться за дело самому.
Калигула трясся от злобы, когда вспоминал, как в дни смертельной опасности сенаторы забаррикадировались в своих дворцах и бросили его на растерзание черни. И как смели они позвать его к себе! Прямо-таки вызвать!
Он проклинал себя за то, что, будучи в хорошем настроении после суда над Фабием, принял приглашение. А может быть, эта ловушка, заговор? Может быть, его заманивают в волчье логово?
А не послать ли Авиоле корзину персиков? Или уж разорить все это патрицианское гнездо, когда они соберутся у Авиолы? Может быть, надо принести их в жертву богам?
Но инстинкт самосохранения был сильнее кровожадности. Нет, нельзя ссориться со всей римской знатью, ведь знать и армия – его последняя опора. Нельзя уничтожать золотой источник, золото должно поступать равномерно, а то ведь если забрать сразу все, то потом и взять будет неоткуда. Но отомстить им следует.
Клянусь Геркулесом! Я вам покажу! Вы у меня получите за вашу дерзость!
Он приказал Херее сопровождать его к Авиоле с двумя сотнями конных преторианцев.
Процессия тронулась в путь в ту минуту, когда Скавр рассказывал в тюрьме Фабию, как буря, разразившаяся в театре, продолжает бушевать на улицах Рима.
Сенаторы были в превосходном расположении духа, а старое хийское вино развеселило их еще больше.
Но вдруг вбежал управляющий и доложил Авиоле:
– Господин! К нашему дому приближается войско!
Они выскочили на террасу, откуда открывается вид на храм Геркулеса.
Там, где дорога поднималась ко дворцу Авиолы, сверкали на солнце шлемы, панцири и копья преторианцев. У сенаторов перехватило дух.
Боги олимпийские! Так не ездят в гости! Так выходят навстречу мятежникам!
Они сбились в кучу, голова к голове, на лицах их выступил холодный пот.
У каждого были на совести кое-какие грешки. А ведь теперь и малый грех может иметь серьезные последствия.
Вчера вскрыл себе вены сенатор Таппон, которому принадлежала целая флотилия торговых судов. Он, говорят, с насмешкой отозвался о золотой конюшне Инцитата.
Вчера вечером всадник Саберний получил из императорского дворца корзину персиков, потому что не оказал должного почтения изображению Калигулы. А теперь его серные рудники уже отписывают в императорскую казну.
Переменчивость Калигулы просто ужасна: Макрона он до последней минуты носил на руках. Доносчик, шкатулка с ядами, списки тех, от кого есть чем поживиться и до кого скоро дойдет очередь, – вот путь, которым следует ныне злая воля Калигулы.
Обрюзгшие лица сенаторов побледнели. Каждый подозрительно смотрел на другого: не ты ли доносчик? За кем из нас они едут? Быть может, за всеми сразу. Сенаторы переполошились. Нельзя ли куда-нибудь убежать, скрыться?
Нет, нельзя. Так выпьем по крайней мере, пока их еще нет здесь! Скорее!
Руки у всех тряслись, вино расплескивалось. Зубы стучали о края хрустальных чаш.
Калигула вышел из носилок. На Авиолу, который кланялся ему у ворот, он даже не взглянул.
Калигула шел быстро, за его спиной развевался шафранный плащ.
Он ворвался в триклиний, как тигр. Схватил хрустальную вазу с цветами лотоса и грохнул об пол.
– Юпитер Громовержец! Зачем это вы собрались здесь? Что за сборище! – орал император, злобно перебегая взглядом с одного лица на другое. – Что это за сборище, которое вызывает к себе императора, словно претор – преступника? Не понравилось, что это я судья вам? Захотелось все переиначить?
Авиола в ужасе кланялся и бормотал:
– Господин наш! Возлюбленный цезарь!
– Ну вот, я перед вами. Ваша прихоть исполнена. Что же дальше?
Вторая драгоценная ваза ударилась об пол и разлетелась вдребезги.
– Извольте, говорите, что вам угодно! Чего вы желаете! – скрежещущий голос императора звучал все громче и громче. – Так что же благородные сенаторы изволят приказывать своему императору, о котором три дня даже и не вспоминали?
Авиола усилием воли подавил страх. Он уловил истерическую нотку в словах императора и сообразил, что на этот раз дело обойдется без крови.
Это Авиолу успокоило. Но он понял также, что сладить с императором будет нелегко.
Он подошел поближе, поцеловал край пурпурной тоги и почтительно приветствовал императора. Авиола говорил спокойно, и плавный тон его речи привел в чувство остальных. Все принялись приветствовать гостя так усердно, как только могли.
Преданность безграничная. Верность не на жизнь, а на смерть. Горячая любовь к великому императору. (Авиола заметил удовольствие на лицо императора и бросил на Даркона одобрительный взгляд: великолепное слово – именно великий!) Император стоял у входа, на его неприветливом, упрямом лице. окаймленном редкими, рыжеватыми волосами, отражались разноречивые чувства.
Движением плеч он сбросил на руки Авиоле расшитый плащ и улегся на ложе.
Ему удалось их напугать! Он налетел на них, как коршун на куриный выводок.
Калигула злорадно улыбнулся:
– Испугались моих преторианцев?
Лицо Авиолы изображало грусть и обиду.
– Нет, божественный, "испугались" – это не то слово, ибо совесть наша чиста и бояться нам нечего. Но мы безмерно огорчены тем, что к самым преданным тебе людям ты являешься с такой свитой. Разве я, разве все мы не лучшая твоя стража?
– Рим – это свора изменников, – упрямо сказал Калигула.
– И нас, верных своих слуг. ты почитаешь изменниками? – с горестным изумлением прошептал Авиола.
– А чем вы от них отличаетесь? – возразил Калигула. – В глаза льстите, а за моей спиной радуетесь, что чернь бунтует против меня.
Сенаторы зашумели.
– Ты несправедлив к нам, божественный! – вскричал Гатерий.
– Твои слова причиняют боль! – простонал Бибиен.
– Чем заслужили мы твое недоверие? – вопрошал Даркон.
– Я накажу всякого, кто осмелится косо взглянуть на тебя! – кричал Пизон.
– Я жизнь за тебя отдам! – бил себя в грудь Друз.
Они клялись, присягали, гнули спины, но императора не тронул поток раболепных слов.
Авиола поставил перед Калигулой хрустальную чашу с вином, отпил из нее сам и заговорил:
– Как раз сегодня, в кругу наиболее преданных тебе людей, мы хотели заверить тебя, что мы всегда были и всегда будем твоей опорой в заботах.
– Авиола запнулся, проглотил слюну и пробормотал:
– В заботах, которые ожидают всех нас в связи с дурными вестями с Дуная…
Калигула резким движением сбросил на пол чашу с вином.
– Стычки на границах устраивают мои легаты! – Его лицо перекосилось от злости.
"Фаларид!" – подумали они.
– Теперь речь идет не о простых стычках, божественный, – решительно проговорил Пизон. – Как сборщик податей на севере я имею достоверные известия от своих людей. Готовится набег германских племен на наши римские земли. Рим должен опередить варваров, чтобы первым нанести удар и загнать их подальше в задунайскую глушь. Ты станешь победителем…
– Избавиться от меня хотите? – закричал Калигула. – Клянусь всеми богами! Из-за того, что вам хочется золота, я должен проливать кровь?
Он встал с ложа и забегал по триклинию, лицо его было искажено от гнева. Смотреть на него было смешно и страшно.
– Рим недостоин меня. И я покараю его. Я покину его. Я перенесу столицу в Александрию! А вы поедете со мной!
Удар был неожиданный и ошеломительный. В Александрию! У сенаторов кровь застыла в жилах. Теперь им было ничуть не легче, чем когда они решили, что отряд преторианцев прислан для того, чтобы всех их перебить.
Они были изъедены пороками, с Римом их связывала только нажива, дворцы и виллы, это были корыстолюбцы без сердца, но Рим они все-таки любили.
Родовые предания были связаны с семью холмами города. Деды и отцы жили здесь, здесь же должны жить сыновья и внуки и отсюда править миром. Вовсе не трудно было бы обратить имущество в деньги и продолжать наживаться в Александрии, даже, пожалуй, и легче; новый рынок и новое окружение всегда имеют свои выгоды. Но покинуть Рим? Без нас Рим погибнет! Рим – это мы!
Ведь это наш Рим!
В глазах их стоял ужас, но противоречить императору они боялись.
Наступило долгое молчание. Калигула продолжал ходить по комнате; он выжидающе смотрел на сенаторов. Нетерпение его росло, оттого что они молчали.
Опять заговорил рассудительный Пизон:
– Никогда, никогда, мой цезарь, не приходило мне на ум, что я мог бы покинуть Рим, город городов, центр мира, который воздвигали твои и мои предки. Город великолепный, великий, единственный…
Голос его дрожал. Страх оставил его. Если Рим будет потерян, то стоит ли заботиться о жизни? Он оглянулся на других, потом посмотрел на безжалостное, то бледневшее, то красневшее лицо императора и продолжал:
– Прости, божественный цезарь, но я полагаю, что могу говорить за всех: мы не можем покинуть Рим. И ты не можешь. Позволь мне быть откровенным. Источник твоей силы здесь; и поэтому Рим непобедим. Но если ты оставишь Рим, открыв варварам свой тыл, то в этом они увидят твою слабость.
– Какое мне дело до варваров? – накинулся на него Калигула. – Я могу сделать все, что захочу. А если мне удастся сломать вековую традицию, то это, напротив, будет доказательством моей силы. И вас я заставлю пойти вслед за мной!
Авиола набрал в легкие воздуху и решительно сказал:
– Ты можешь предать нас казни, господин, но покинуть Рим не заставишь.
Калигула подскочил к Авиоле и грубо схватил его за плечи:
– Ты знаешь, с кем говоришь, ничтожество?
– Знаю, с владыкой Рима, – сказал Авиола, – знаю также, что только вместе, ты и мы, сможем отстоять империю. Это знали Август и Тиберий.
Тиберий побеждал, потому что нападал первым. Атака – залог военного успеха. И тебе это известно, мой господин!
Калигула стал в тупик. Он быстро заморгал и стал хрустеть пальцами.
Авиола понял, что император в нерешительности.
– Сегодня падет голова бунтовщика Фабия Скавра, и римский сброд опять залезет в свои норы. Ты будешь в безопасности, бежать никуда не следует.
Но необходимо подумать, мудрый владыка, об опасности предстоящей: о варварах!
Калигула колебался. Он прилег на ложе. Авиола пользовался нерешительностью императора и продолжал:
– Римские легионы с их прославленными орлами мы снабдим таким оружием, что варвары кинутся наутек, едва лишь завидят армию. Ты, сын Германика, поведешь солдат, они играючи переберутся через Дунай и Рейн и добудут для Рима новые провинции и владения. Новый Страбон опишет новый мир. Мир, принадлежащий императору Гаю Цезарю…
Калигула шевельнулся.
– Ты возвратишься в Рим, и тебя будет ждать невиданный доселе триумф.
Ты будешь бессмертен! Клянусь, половину своего имущества я отдам, чтобы прославить твой триумф! – с жаром произнес Авиола.
– И я! И я! – закричали остальные.
Страсти накалялись.
Сенаторы внимательно следили за лицом императора. Безумец! Мальчишка!
Как у него открылся рот, как заиграли глазки, когда он услышал о триумфе!
Он наверняка уже видит себя на золотой колеснице, движущейся по Священной дороге, царь царей, владыка мира во всей славе…
Император раздумывал: они хотят выставить меня из Рима. Если меня тут не будет, у них развяжутся руки. Если я буду далеко на Дунае, они смогут лишить меня власти и провозгласить императором кого-нибудь другого.
Глупость! Армия на моей стороне. И если я начну войну, они обещают мне триумф. Триумф, какого мир до сих пор не видывал!
Инфантильная душа Калигулы попалась на удочку обещанной бессмертной славы. Золото, солдаты – все будет у него, чтобы прославиться. Ему не придется жертвовать ничем. А если он там погибнет? Последняя мысль начисто уничтожила мечты о триумфе.
Император молчал, напряжение росло. Сенаторы поняли, что какое-то более сильное впечатление заслонило видение славы.
Боги! Кто способен понять этого человека! Что за жизнь – постоянно быть начеку и следить за его настроениями, чтобы не свернуть шею. Авиола начал наобум:
– Именуемый отцом отечества, ты прославишься, как Октавиан Август, и даже более; имя твое войдет в историю, а это обязывает и тебя и нас. наш возлюбленный император…
На дворе послышался цокот копыт, потом быстрые шаги. В триклиний вбежал Луций Курион. Не поздоровавшись ни с кем, он кинулся прямо к императору, лицо его было красным от волнения.
– Что случилось, Луций?
Луций наклонился к Калигуле и что-то зашептал:
– Сколько, говоришь? – пролепетал император.
– Больше двадцати тысяч солдат. Между Ленцией и Лавриаком часть германцев уже перешла Дунай, – шептал Луций. но в напряженной тишине было слышно каждое его слово. – Элий Проб отступил. Есть опасения, что варвары ворвутся и в Паннонию!
Сенаторы забеспокоились. Луций выпрямился, он стоял рядом с императором, словно был его телохранителем.
Калигула обеими руками теребил край синей, расшитой звездами туники, он хрипло дышал и беспомощно озирался.
Авиола подошел к императору:
– Плохие новости? Не стоит пугаться, если даже новости самые ужасные. Ведь у тебя есть мы!
В этот миг, неожиданный, как молния, луч озарил тьму страха, в которой пребывал император. Вот оно, решение! Единственное и совершенное. Калигула просиял. Не боги ли внушили эту блестящую мысль своему земному брату? Или, может быть. это благодетельная судьба печется обо мне? О, я не последую примеру безумца Тиберия! Оставить Рим, чтобы за моей спиной они могли плести интриги?
Император отпил вина и встал.
Поднялись и все остальные, предчувствуя значительность минуты.
– Глуп тот правитель, который не признает правоты своих советчиков и не способен сознаться в собственной ошибке. Я решил. Я отправляю свои легионы, доставшиеся нам в наследство от предков. Рим получит новые провинции и новые богатства…
Речь цезаря заглушили крики ликования.
– Vivat Gaius Caesar imperator!
Император обнял и поцеловал каждого. Сенаторы будто сошли с ума от радости. Наконец-то они достигли цели! "Иметь и жить!" Они хлопали в ладоши, топали, кричали. задыхались от счастья, опустошая чаши с вином.
Ценою какого страха была куплена эта победа!
Наконец-то две могущественные силы империи слились воедино. Вернется золотой век.
Не для Рима, но для римской знати.
Их золото опутает марионетку на троне и поведет ее куда захочет.
Набожные сенаторы с благодарностью посмотрели на сияющую богиню. Но видели они не прекрасную богиню любви, а металл, из которого она была сделана.
– Эта золотая Венера принадлежит тебе, мой император! – воскликнул Авиола. – Вот та маленькая неожиданность, которую я тебе обещал!
Император поблагодарил его улыбкой. Затем он продолжал:
– Но я, так же как и вы, превыше всего люблю Рим. И сию минуту докажу вам это: я не покину Вечный город. Я остаюсь с вами!
Сенаторы побледнели. Замерли. Оцепенели. Они не знали, что делать.
– Как и мой прадед, божественный Октавиан Август, о котором ты упомянул, милый Авиола. я останусь в Риме. Отсюда я буду командовать военными действиями. Но кого же мне назначить главнокомандующим? – Он скользнул взглядом по Херее и продолжал говорить, будто бы про себя, но на самом деле вслух:
– Херея для этого уже негоден. Староват. Он и до Дуная свои дряхлые кости не дотянет.
Сенаторы со злорадством посмотрели на старого служаку. Их тешило его унижение. Херея побледнел и молча опустил глаза. Он привык к императорским оскорблениям, но это задело его за живое. Ни на что не годный седой ветеран! Старый, беззубый пес, охраняющий дом своего господина, – вот на кого похож он теперь!
Калигула разглядывал собравшихся. Сенаторы напряженно следили за каждым его движением.
Херея не мог опомниться от унижения. Чем заслужил он такое? Если бы жив был Германик, этого бы не случилось. Старику вспомнилось прошлое. Германик уважал его. Умирая, он доверил ему своего сына Гая Цезаря. Солдаты любили Германика и почитали его. Он был им как брат. Как не похож на него Калигула! Его окружает стая гиен. И эти гиены верховодят в Риме.
Император остановился взглядом на Луции. И торжественно провозгласил:
– Главнокомандующим войсками на севере я назначаю Луция Геминия Куриона!
Луций вздрогнул и невольно выпрямился. Наконец-то!
– Благодарю! Благодарю, мой цезарь! Я не обману твоего доверия!
Калигула посмотрел на разгоряченное лицо Луция. В уголках его глаз скользнула ироническая усмешка. Не обманешь, знаю. Напротив, сделаешь больше, чем от тебя требуется. Ты честолюбивее, чем Юлий Цезарь. Ты хочешь триумфа! Хочешь моей власти! Победив на Дунае, ты направишь легионы против меня. Осторожно, дражайший! Я устрою все иначе: если ты победишь и уничтожишь варваров, а может, и новую провинцию захватишь – не бывать тебе больше в Риме! Я найду человека, который будет следовать за тобой по пятам и в нужный момент отправит тебя к твоим предкам…
Император обратился к сенаторам:
– Согласны ли вы с моим выбором, друзья?
Сенаторы повскакали со своих мест, прославляя мудрость императора, хотя осуществить их намерения удалось лишь наполовину: они выиграли военные поставки, прибыль была обеспечена, но император, этот нависший над их головами Дамоклов меч, останется в Риме.
Калигула был удовлетворен. С Луцием все решилось; умников этих он перехитрил. Жаль, что только наполовину: они наполнят казну золотом и при этом будут у него в руках, но и он всегда будет бояться их происков.
Итак, было заключено перемирие между двумя чудовищами, выгодное для обеих сторон, для обеих сторон опасное, потому что ни одна но знает ни дня, ни часа.
Кто кого?
Они смертельно ненавидят друг друга, но и существовать друг без друга не могут. И он и они в опасности: есть народ, чернь, варвары.
Они – сообщающиеся сосуды. Они все враги здесь. Никто никому не верит, каждый ненавидит другого, но у них одна дорога, выхода нет. А за ними ползет тень – страх. Чудовища пожирают друг друга; одно хватает за горло другое, в то время как на него наваливается третье.
Кто кого?
– Возольем Марсу! – воскликнул Пизон. – Пусть наши замыслы осуществятся!
– Возольем императору! – крикнул Авиола. – Это наш Марс!
– Слава бессмертному!
– Вечная слава империи!
– Вечная! Вечная!
Великое слово заставило вспомнить о малом, но не менее важном: к чему она, вечность? Пусть хоть теперь будет хорошо!
Что нам известно о завтрашнем дне?
Carpe diem![64].
О том, что будет, знать остерегайся.
Но каждый день, дарованный судьбою,
Считай добычей…
Сегодня, теперь, сию минуту дай захлебнуться золотом, вином, наслаждением – после нас хоть потоп!
Глава 60
День улиц, площадей и рынков достиг своего апогея. Повозки, выезжающие из города, громыхали по мостовой, возницы щелкали бичами, покрикивали на строптивых мулов, стараясь перекричать ослиный рев, торговцы призывали и расхваливали свой товар до хрипоты.
Понтифик храма Юпитера Капитолийского сидел в великолепной, украшенной серебряной чеканкой лектике. Рабы несли его во дворец Авиолы. За лектикой ковылял помощник понтифика.
Прибыв к часу, указанному ому через гонца, понтифик нашел дворец Авиолы окруженным преторианцами. Центурион разрешил ему войти. Управляющий домом через боковой вход проводил его в сад. На пригорке в саду светился маленький изящный храм двенадцати главных богов. Весь Олимп скопом. Очень мудро собрать всех знаменитых богов под одной крышей. И дешевле, да и богам с богинями веселее.
В саду за храмом были приготовлены жертвенные животные с позолоченными рогами.
Понтифик уселся в тени под пинией возле амфоры с вином в ожидании торжественного жертвоприношения. Он коротал время как умел. Солнце уже начало садиться, и никакого движения. Дворец был расположен далеко, и, что там происходило, было неясно. Понтифик отправил помощника разведать что и как. Тот вернулся с неожиданным сообщением.
– Сенаторы собираются идти на форум смотреть казнь актера Фабия Скавра. Жертвоприношение не состоится. – Помощник задохнулся:
– О горе нам, благородный господин! Всегда богобоязненные сенаторы совсем забыли о жертве! Забыли о богах!
Оскорбленный понтифик поднялся. Принял от управляющего чашу, полную золотых для храма, нетерпеливо выслушал его просьбу вымолить для этого дома благословение и расположение Юпитера. Нахмурившись, сел в лектику.
Приказал рабам нести его медленно. Прикрыл глаза и невольно задумался о том, как в Риме в последнее время падает уважение к жрецам, понтифику да и к самим небожителям. Этот безбожник Сенека прав: близится конец света.
Лектика понтифика миновала кричащий и суетящийся Велабр.
Понтифик Юпитера Капитолийского пренебрежительно усмехается. За окнами носилок мелькают оборванцы с пристани и складов, крестьяне из деревень, они, пожалуй, единственные, кто пялит глаза на его великолепные носилки.
Шарлатаны орут у своих лавок. лодыри сидят на корточках на ступенях храма фортуны на Бычьем рынке, набивают себе животы кусками мяса, поджаренного на прогорклом масле, огрызки бросают в стаю бездомных кошек. Погонщики гонят стадо белых волов на бойню, все что-то возбужденно говорят, размахивая руками, и движутся к Мамертинской тюрьме. Перед тюрьмой выстроился манипул преторианцев, чуть поодаль собираются группками люди.
Понтифик знает почему: сегодня будет публично казнен подстрекатель – актер Фабий Скавр. Самое время разделаться с ним. У этого комедианта не было ничего святого. Сколько раз он в своих фарсах высмеивал жрецов.
"Плебс, мелкие душонки!" – ворчит понтифик. Еще во времена императора Августа народ, завидя лектику понтифика, кланялся, ликовал, падал на колени. А сегодня? Куда ты стремишься, величественный и порочный город!
День как любой обычный день. Тибр лениво тянется к морю, ему все равно, несет ли он баржу, груженную розами для пиршеств, или труп казненного.
Болтливые арделионы и клиенты, как всегда, караулят у ворот дворцов в ожидании, когда им в ладони упадет монета из рук патрона. Женщины из Затиберья, как всегда, покупают хлеб и тихо шлют проклятия, ибо они платят сегодня за него на три асса больше, чем зимой. Сегодняшний день совсем не похож на все предыдущие, потому что в этот день Рим обеднеет на горстку любви.
Что ж такого? Что он сможет купить на это? Ничего, господин. Это мы, босяки и бродяги Затиберья, не торгующие своими чувствами, обеднеем. Мы любили этого актера всем сердцем, знакомо ли вам это, благородные господа?
И поэтому мы сегодня плюем на заработок: не поставим сетей, привяжем лодки, я брошу вожжи, я закрою лавку, я загашу печь, я брошу дратву и сапожный столик, и все мы пойдем отдать последний долг Фабию, когда его поведут на плаху. Может быть, это скрасит ему последние минуты, если с ним рядом будут люди, которых он любил.
Этого человека мы будем вспоминать. Не будь его, мы никогда бы не узнали вас, столпы Рима, и тебя, жрец, на которого мы должны работать в поте лица…
Носилки понтифика раскачивались в волнах бушующего людского потока, катившегося к Капитолию.
Понтифик испуганно выглядывает в окно, он видит одни враждебные, насупленные взгляды, он отводит глаза, пугается. Никогда люди не смотрели на него так. Что у них в глазах? Понтифик покрылся испариной. О Юпитер великий, спаси своего слугу!
На форуме народ растекся вширь, чтобы охватить тюрьму со всех сторон.
Лектика жреца завязла в толпе, ему пришлось снять шапочку, знак сана, и выйти из носилок. Все равно эту обезумевшую чернь его лектика только раздражает.
Римский форум. Величественный и красивый. Лес статуй на цоколях и столбах, прекрасные мраморные мужчины и женщины, переодетые в богов.
Волшебством греческого искусства и духа трезвый римлянин демонстрирует свою власть и величие: это все принадлежит мне!
– Это все принадлежит мне! – раздался зычный голос. На трибуне стоит оборванный арделион и размахивает руками. – Это все принадлежит нам, римским гражданам, – восклицает подкупленный подхалим в экстазе. – Эти великолепные храмы, термы, цирки, театры. арены, базилики – это все наше, ибо наш любимый император заботится обо всех гражданах Рима одинаково…
Договорить ему не удалось. Словно подрубленный, он исчезает в толпе.
Рим, огромный стогранный кристалл, сияет в заходящем солнце. Светлое лицо города прекрасно как никогда. Оно увидит, как падет голова его сына, и, наверное, у глаз его появится маленькая незаметная морщинка.
Калигула заметил озабоченность Хереи. Очевидно, он зря так жестоко пошутил над ним, и, чтобы загладить оскорбление, император пригласил его к себе в носилки. У Калигулы было хорошее настроение. Его хриплый капризный смех наполнял воздух: через минуту он увидит, как покатится голова бунтовщика Фабия.
Императорская процессия приближалась к расположенному внизу холму Публиция, свернула вправо около храма Луны и встретила группки людей, идущих от Римского форума. Это было странно. Сегодня все должны направляться только на форум. Император откинул пурпурную занавеску и посмотрел через щель. Он увидел гневно-жестокое выражение на лицах людей.
При виде императорской лектики толпа закричала, но он ничего не слышал.
Рабочий люд с угрозой поднял кулаки. Только вигилы, густо расставленные вдоль дороги, отдавали честь императору.
У храма Геркулеса процессия остановилась. До императора донеслись возбужденные голоса. Херея выглянул. Из рядов преторианцев выступил центурион, подошел к Херее и что-то прошептал ему. Херея посмотрел на статуи Цезаря, Августа и Тиберия, которые стояли перед храмом. Четвертый пьедестал был пуст. На дороге валялась белая статуя без головы, вымазанная грязью и калом.
– Что случилось? – Император выглянул из носилок.
Мраморная, изуродованная голова Калигулы смотрела на него невидящими глазами.
У живого Калигулы вылезли глаза из орбит. Белки налились кровью.
– Псы! Проклятая чернь! Это вам дорого обойдется!
Херея задумчиво глядел на красную шею императора. Странная мысль мелькнула у него в голове. Как трудно отбить мраморную голову! Как легко отрубить человеческую! Он с трудом оторвал взгляд от императорской шеи, высунулся из окна и приказал преторианцам срочно убрать статую. Сенаторы вылезли из носилок и пытались успокоить императора.
В этот момент к императорской лектике подлетел на коне всадник.
– Актер Фабий Скавр мертв. Он сам убил себя в тюрьме, – сообщил он.
Калигула побледнел, как мел, глаза ввалились левый уголок рта подергивался.
– Этот сукин сын! Этот гнусный плебей! Лишил меня такого зрелища, лишил меня головы. – Внезапно он лающе рассмеялся:
– Ну хорошо! Пусть так! За одну голову десять, сто, тысячу! И самых лучших! Приходите завтра ко мне на Палатин, посмотрите.
Низкий судорожный смех его долго звучал в воздухе. Сенаторы поспешно попрятались в свои носилки. Режущий смех императора летел следом за ними.
Чьи это будут головы?
Процессия двинулась вперед. Рабы, неся лектики, обходили мраморный торс Калигулы, солдаты на конях объезжали его. Все были испуганные, встревоженные. И только один-единственный человек улыбался, погруженный в приятные размышления. Это был Луций Курион.
Преторианская гвардия прокладывала лектикам дорогу среди толпы. Чем ближе процессия приближалась к центру Рима, тем плотнее становилась шумящая толпа.
Понтифик храма Юпитера Капитолийского сидел в великолепной, украшенной серебряной чеканкой лектике. Рабы несли его во дворец Авиолы. За лектикой ковылял помощник понтифика.
Прибыв к часу, указанному ому через гонца, понтифик нашел дворец Авиолы окруженным преторианцами. Центурион разрешил ему войти. Управляющий домом через боковой вход проводил его в сад. На пригорке в саду светился маленький изящный храм двенадцати главных богов. Весь Олимп скопом. Очень мудро собрать всех знаменитых богов под одной крышей. И дешевле, да и богам с богинями веселее.
В саду за храмом были приготовлены жертвенные животные с позолоченными рогами.
Понтифик уселся в тени под пинией возле амфоры с вином в ожидании торжественного жертвоприношения. Он коротал время как умел. Солнце уже начало садиться, и никакого движения. Дворец был расположен далеко, и, что там происходило, было неясно. Понтифик отправил помощника разведать что и как. Тот вернулся с неожиданным сообщением.
– Сенаторы собираются идти на форум смотреть казнь актера Фабия Скавра. Жертвоприношение не состоится. – Помощник задохнулся:
– О горе нам, благородный господин! Всегда богобоязненные сенаторы совсем забыли о жертве! Забыли о богах!
Оскорбленный понтифик поднялся. Принял от управляющего чашу, полную золотых для храма, нетерпеливо выслушал его просьбу вымолить для этого дома благословение и расположение Юпитера. Нахмурившись, сел в лектику.
Приказал рабам нести его медленно. Прикрыл глаза и невольно задумался о том, как в Риме в последнее время падает уважение к жрецам, понтифику да и к самим небожителям. Этот безбожник Сенека прав: близится конец света.
Лектика понтифика миновала кричащий и суетящийся Велабр.
Понтифик Юпитера Капитолийского пренебрежительно усмехается. За окнами носилок мелькают оборванцы с пристани и складов, крестьяне из деревень, они, пожалуй, единственные, кто пялит глаза на его великолепные носилки.
Шарлатаны орут у своих лавок. лодыри сидят на корточках на ступенях храма фортуны на Бычьем рынке, набивают себе животы кусками мяса, поджаренного на прогорклом масле, огрызки бросают в стаю бездомных кошек. Погонщики гонят стадо белых волов на бойню, все что-то возбужденно говорят, размахивая руками, и движутся к Мамертинской тюрьме. Перед тюрьмой выстроился манипул преторианцев, чуть поодаль собираются группками люди.
Понтифик знает почему: сегодня будет публично казнен подстрекатель – актер Фабий Скавр. Самое время разделаться с ним. У этого комедианта не было ничего святого. Сколько раз он в своих фарсах высмеивал жрецов.
"Плебс, мелкие душонки!" – ворчит понтифик. Еще во времена императора Августа народ, завидя лектику понтифика, кланялся, ликовал, падал на колени. А сегодня? Куда ты стремишься, величественный и порочный город!
День как любой обычный день. Тибр лениво тянется к морю, ему все равно, несет ли он баржу, груженную розами для пиршеств, или труп казненного.
Болтливые арделионы и клиенты, как всегда, караулят у ворот дворцов в ожидании, когда им в ладони упадет монета из рук патрона. Женщины из Затиберья, как всегда, покупают хлеб и тихо шлют проклятия, ибо они платят сегодня за него на три асса больше, чем зимой. Сегодняшний день совсем не похож на все предыдущие, потому что в этот день Рим обеднеет на горстку любви.
Что ж такого? Что он сможет купить на это? Ничего, господин. Это мы, босяки и бродяги Затиберья, не торгующие своими чувствами, обеднеем. Мы любили этого актера всем сердцем, знакомо ли вам это, благородные господа?
И поэтому мы сегодня плюем на заработок: не поставим сетей, привяжем лодки, я брошу вожжи, я закрою лавку, я загашу печь, я брошу дратву и сапожный столик, и все мы пойдем отдать последний долг Фабию, когда его поведут на плаху. Может быть, это скрасит ему последние минуты, если с ним рядом будут люди, которых он любил.
Этого человека мы будем вспоминать. Не будь его, мы никогда бы не узнали вас, столпы Рима, и тебя, жрец, на которого мы должны работать в поте лица…
Носилки понтифика раскачивались в волнах бушующего людского потока, катившегося к Капитолию.
Понтифик испуганно выглядывает в окно, он видит одни враждебные, насупленные взгляды, он отводит глаза, пугается. Никогда люди не смотрели на него так. Что у них в глазах? Понтифик покрылся испариной. О Юпитер великий, спаси своего слугу!
На форуме народ растекся вширь, чтобы охватить тюрьму со всех сторон.
Лектика жреца завязла в толпе, ему пришлось снять шапочку, знак сана, и выйти из носилок. Все равно эту обезумевшую чернь его лектика только раздражает.
Римский форум. Величественный и красивый. Лес статуй на цоколях и столбах, прекрасные мраморные мужчины и женщины, переодетые в богов.
Волшебством греческого искусства и духа трезвый римлянин демонстрирует свою власть и величие: это все принадлежит мне!
– Это все принадлежит мне! – раздался зычный голос. На трибуне стоит оборванный арделион и размахивает руками. – Это все принадлежит нам, римским гражданам, – восклицает подкупленный подхалим в экстазе. – Эти великолепные храмы, термы, цирки, театры. арены, базилики – это все наше, ибо наш любимый император заботится обо всех гражданах Рима одинаково…
Договорить ему не удалось. Словно подрубленный, он исчезает в толпе.
Рим, огромный стогранный кристалл, сияет в заходящем солнце. Светлое лицо города прекрасно как никогда. Оно увидит, как падет голова его сына, и, наверное, у глаз его появится маленькая незаметная морщинка.
***
Император и его свита усаживались в лектики.Калигула заметил озабоченность Хереи. Очевидно, он зря так жестоко пошутил над ним, и, чтобы загладить оскорбление, император пригласил его к себе в носилки. У Калигулы было хорошее настроение. Его хриплый капризный смех наполнял воздух: через минуту он увидит, как покатится голова бунтовщика Фабия.
Императорская процессия приближалась к расположенному внизу холму Публиция, свернула вправо около храма Луны и встретила группки людей, идущих от Римского форума. Это было странно. Сегодня все должны направляться только на форум. Император откинул пурпурную занавеску и посмотрел через щель. Он увидел гневно-жестокое выражение на лицах людей.
При виде императорской лектики толпа закричала, но он ничего не слышал.
Рабочий люд с угрозой поднял кулаки. Только вигилы, густо расставленные вдоль дороги, отдавали честь императору.
У храма Геркулеса процессия остановилась. До императора донеслись возбужденные голоса. Херея выглянул. Из рядов преторианцев выступил центурион, подошел к Херее и что-то прошептал ему. Херея посмотрел на статуи Цезаря, Августа и Тиберия, которые стояли перед храмом. Четвертый пьедестал был пуст. На дороге валялась белая статуя без головы, вымазанная грязью и калом.
– Что случилось? – Император выглянул из носилок.
Мраморная, изуродованная голова Калигулы смотрела на него невидящими глазами.
У живого Калигулы вылезли глаза из орбит. Белки налились кровью.
– Псы! Проклятая чернь! Это вам дорого обойдется!
Херея задумчиво глядел на красную шею императора. Странная мысль мелькнула у него в голове. Как трудно отбить мраморную голову! Как легко отрубить человеческую! Он с трудом оторвал взгляд от императорской шеи, высунулся из окна и приказал преторианцам срочно убрать статую. Сенаторы вылезли из носилок и пытались успокоить императора.
В этот момент к императорской лектике подлетел на коне всадник.
– Актер Фабий Скавр мертв. Он сам убил себя в тюрьме, – сообщил он.
Калигула побледнел, как мел, глаза ввалились левый уголок рта подергивался.
– Этот сукин сын! Этот гнусный плебей! Лишил меня такого зрелища, лишил меня головы. – Внезапно он лающе рассмеялся:
– Ну хорошо! Пусть так! За одну голову десять, сто, тысячу! И самых лучших! Приходите завтра ко мне на Палатин, посмотрите.
Низкий судорожный смех его долго звучал в воздухе. Сенаторы поспешно попрятались в свои носилки. Режущий смех императора летел следом за ними.
Чьи это будут головы?
Процессия двинулась вперед. Рабы, неся лектики, обходили мраморный торс Калигулы, солдаты на конях объезжали его. Все были испуганные, встревоженные. И только один-единственный человек улыбался, погруженный в приятные размышления. Это был Луций Курион.
Преторианская гвардия прокладывала лектикам дорогу среди толпы. Чем ближе процессия приближалась к центру Рима, тем плотнее становилась шумящая толпа.