Страница:
— Tres bien, Monseigneur, elle vous remercie [54].
— Et les chers enfants? [55]
— Tres bien, Monseigneur, merci [56].
— Tiens! C'est votre fils!.. Comment vous appelez-vous, monsieur? Frederic? Comme votre grand-pere! Mon grandpere aimait bien votre grand-pere. — Dites Henri-Paul, j'ai demande des converts pour trois personnes. Serait-ce encore possible d'ajouter un quatrieme? J'ai invite Monsier de Montmorency. Qa vous generait beaucoup? [57]
— Pas du tout, Monseigneur. Monsieur le due est arrive et Vous attend. Si Votre Altesse aura la bonte de me suivre [58].
Чарльз был взволнован; он опять зарделся, но теперь по-другому.
— Monsieur le professeur, может быть, позовем Элоизу, чтобы она посмотрела? Она сидит там, ждет меня.
— В самом деле! Ну-ка, я ее позову… Поддайте жару, Чарльз! Смелее! Элоиза, мы играем одноактную пьеску. Хотите быть зрителем?
Я описал место действия, сюжет и действующих лиц.
Чарльз превзошел себя. Положив руку мне на плечо, он сказал, что мать впервые привела его в этот ресторан, когда ему было двенадцать лет. Правда ли, что у нас подают блюдо, названное в честь его матери? По дороге к столу он заметил среди посетителей приятельницу (Элоизу).
— Ah! Madame la Marquise… chere cousine! [59] Элоиза со словами «Mon Prince!» сделала глубокий реверанс. Он поднял ее и поцеловал ей руку.
За столом он извинился перед своими гостями за опоздание:
— Mes amis, les rues sont si bondees; c'est la fin du monde! [60] Герцог де Монморанси (я) заверил его, что он не опоздал ни на минуту. Наша сценка подошла к концу. Элоиза наблюдала ее, широко раскрыв глаза от удивления. Она не усмотрела в пьесе ничего смешного. Она медленно встала, обливаясь слезами. Она обняла брата и с жаром поцеловала. Мне же достался только взгляд поверх его плеча, зато какой взгляд! Она меня не видела, но я-то видел ее.
— Чарльз, — сказал я, — на следующем уроке я устрою вам экзамен по трехлетнему курсу французского. Уверен, что вы его выдержите отлично, и наши уроки закончатся.
— Закончатся?!
— Да. Учителя — как птицы. Наступает пора, когда надо вытолкнуть птенца из гнезда. Теперь вы должны посвятить свое время американской истории и физике, а я их преподавать не могу.
В следующую пятницу мы с Элоизой встретились, чтобы пойти в кондитерскую. В то утро она не была ни десятилетней, ни графиней Акуиднека и прилежащих островов. Она была во всем белом, но не в теннисном белом, а в белом как снег. Она была другая — не Джульетта, не Виола, не Беатриче — может быть, Имогена, может быть, Изабелла. Она не взяла меня за руку, но не оставила сомнений, что мы настоящие друзья. Она шла потупясь. Мы сели, как обычно, за дальний столик. Элоиза сказала:
— Сегодня я выпью чаю.
Я заказал ей чаю, а себе кофе. Но молчать с Элоизой было так же приятно, как разговаривать. Я предоставил выбор ей.
— Вчера вечером гостей не было. За столом Чарльз отстранил Марио и сам подал маме стул. Он поцеловал ее в лоб. — Она посмотрела на меня со значительной улыбкой. — А когда он сел, то сказал: «Папа, расскажите мне про вашего отца и мать и про свое детство».
— Элоиза! А вы уже собирались поговорить с ними об эскимосах?
— Нет, я собиралась расспрашивать их о Фенвиках и Коноверах.
Мы оба рассмеялись.
— Элоиза, вы ангельское дитя!
Она посмотрела на меня с удивлением.
— Почему вы так сказали?
— Просто с языка сорвалось.
Несколько минут мы молча пили чай и кофе, потом я спросил:
— Элоиза, какой вам представляется ваша будущая жизнь?
Она опять посмотрела на меня с удивлением.
— Вы сегодня очень странный, мистер Норт.
— Нисколько. Все тот же старый друг.
Она на мгновение задумалась, потом сказала:
— Я отвечу на ваш вопрос. Но вы должны обещать, что никому об этом не скажете.
— Обещаю, Элоиза.
Она положила руки на стол и, глядя мне в глаза, сказала:
— Я хочу уйти в монастырь, стать монахиней.
Я чуть не задохнулся.
Она ответила на мой безмолвный вопрос:
— Я так благодарна Богу за папу и маму… и брата, за солнце, и море, и за Ньюпорт, и я хочу посвятить жизнь Ему. Он покажет мне, что делать.
Я смотрел на нее так же серьезно, как она на меня.
— Элоиза, я и по отцовской, и по материнской линии — неисправимый протестант. Извините меня за этот вопрос, но разве нельзя выразить благодарность Богу, оставшись в миру?
— Я так люблю папу с мамой… так люблю Чарльза, что, чувствую, эта любовь помешает мне любить Бога. Я хочу любить Его больше всех и хочу любить всех на свете так же сильно, как мою семью. Я их слишком люблю.
И по щекам ее потекли слезы.
Я не шевелился.
— Отец Уолш знает. Он говорит, что надо подождать; надо ждать три года. Мистер Норт, это наша последняя встреча здесь. Я учусь молиться, и где бы я теперь ни была, я буду молиться за папу, за маму, за Чарльза и за вас и,
— она показала на посетителей кондитерской, — за всех божьих детей, кого смогу сохранить в сердце и в памяти.
До конца лета наши пути часто пересекались. Она отучала себя от любви к семье — и разумеется, от дружбы — для того, чтобы объять всех разом в великой жертве, которой я не мог понять.
— Et les chers enfants? [55]
— Tres bien, Monseigneur, merci [56].
— Tiens! C'est votre fils!.. Comment vous appelez-vous, monsieur? Frederic? Comme votre grand-pere! Mon grandpere aimait bien votre grand-pere. — Dites Henri-Paul, j'ai demande des converts pour trois personnes. Serait-ce encore possible d'ajouter un quatrieme? J'ai invite Monsier de Montmorency. Qa vous generait beaucoup? [57]
— Pas du tout, Monseigneur. Monsieur le due est arrive et Vous attend. Si Votre Altesse aura la bonte de me suivre [58].
Чарльз был взволнован; он опять зарделся, но теперь по-другому.
— Monsieur le professeur, может быть, позовем Элоизу, чтобы она посмотрела? Она сидит там, ждет меня.
— В самом деле! Ну-ка, я ее позову… Поддайте жару, Чарльз! Смелее! Элоиза, мы играем одноактную пьеску. Хотите быть зрителем?
Я описал место действия, сюжет и действующих лиц.
Чарльз превзошел себя. Положив руку мне на плечо, он сказал, что мать впервые привела его в этот ресторан, когда ему было двенадцать лет. Правда ли, что у нас подают блюдо, названное в честь его матери? По дороге к столу он заметил среди посетителей приятельницу (Элоизу).
— Ah! Madame la Marquise… chere cousine! [59] Элоиза со словами «Mon Prince!» сделала глубокий реверанс. Он поднял ее и поцеловал ей руку.
За столом он извинился перед своими гостями за опоздание:
— Mes amis, les rues sont si bondees; c'est la fin du monde! [60] Герцог де Монморанси (я) заверил его, что он не опоздал ни на минуту. Наша сценка подошла к концу. Элоиза наблюдала ее, широко раскрыв глаза от удивления. Она не усмотрела в пьесе ничего смешного. Она медленно встала, обливаясь слезами. Она обняла брата и с жаром поцеловала. Мне же достался только взгляд поверх его плеча, зато какой взгляд! Она меня не видела, но я-то видел ее.
— Чарльз, — сказал я, — на следующем уроке я устрою вам экзамен по трехлетнему курсу французского. Уверен, что вы его выдержите отлично, и наши уроки закончатся.
— Закончатся?!
— Да. Учителя — как птицы. Наступает пора, когда надо вытолкнуть птенца из гнезда. Теперь вы должны посвятить свое время американской истории и физике, а я их преподавать не могу.
В следующую пятницу мы с Элоизой встретились, чтобы пойти в кондитерскую. В то утро она не была ни десятилетней, ни графиней Акуиднека и прилежащих островов. Она была во всем белом, но не в теннисном белом, а в белом как снег. Она была другая — не Джульетта, не Виола, не Беатриче — может быть, Имогена, может быть, Изабелла. Она не взяла меня за руку, но не оставила сомнений, что мы настоящие друзья. Она шла потупясь. Мы сели, как обычно, за дальний столик. Элоиза сказала:
— Сегодня я выпью чаю.
Я заказал ей чаю, а себе кофе. Но молчать с Элоизой было так же приятно, как разговаривать. Я предоставил выбор ей.
— Вчера вечером гостей не было. За столом Чарльз отстранил Марио и сам подал маме стул. Он поцеловал ее в лоб. — Она посмотрела на меня со значительной улыбкой. — А когда он сел, то сказал: «Папа, расскажите мне про вашего отца и мать и про свое детство».
— Элоиза! А вы уже собирались поговорить с ними об эскимосах?
— Нет, я собиралась расспрашивать их о Фенвиках и Коноверах.
Мы оба рассмеялись.
— Элоиза, вы ангельское дитя!
Она посмотрела на меня с удивлением.
— Почему вы так сказали?
— Просто с языка сорвалось.
Несколько минут мы молча пили чай и кофе, потом я спросил:
— Элоиза, какой вам представляется ваша будущая жизнь?
Она опять посмотрела на меня с удивлением.
— Вы сегодня очень странный, мистер Норт.
— Нисколько. Все тот же старый друг.
Она на мгновение задумалась, потом сказала:
— Я отвечу на ваш вопрос. Но вы должны обещать, что никому об этом не скажете.
— Обещаю, Элоиза.
Она положила руки на стол и, глядя мне в глаза, сказала:
— Я хочу уйти в монастырь, стать монахиней.
Я чуть не задохнулся.
Она ответила на мой безмолвный вопрос:
— Я так благодарна Богу за папу и маму… и брата, за солнце, и море, и за Ньюпорт, и я хочу посвятить жизнь Ему. Он покажет мне, что делать.
Я смотрел на нее так же серьезно, как она на меня.
— Элоиза, я и по отцовской, и по материнской линии — неисправимый протестант. Извините меня за этот вопрос, но разве нельзя выразить благодарность Богу, оставшись в миру?
— Я так люблю папу с мамой… так люблю Чарльза, что, чувствую, эта любовь помешает мне любить Бога. Я хочу любить Его больше всех и хочу любить всех на свете так же сильно, как мою семью. Я их слишком люблю.
И по щекам ее потекли слезы.
Я не шевелился.
— Отец Уолш знает. Он говорит, что надо подождать; надо ждать три года. Мистер Норт, это наша последняя встреча здесь. Я учусь молиться, и где бы я теперь ни была, я буду молиться за папу, за маму, за Чарльза и за вас и,
— она показала на посетителей кондитерской, — за всех божьих детей, кого смогу сохранить в сердце и в памяти.
До конца лета наши пути часто пересекались. Она отучала себя от любви к семье — и разумеется, от дружбы — для того, чтобы объять всех разом в великой жертве, которой я не мог понять.
9. МАЙРА
Однажды в середине июля — незадолго до того, как я снял квартиру, — меня позвали к телефону в «X».
— Мистер Норт?
— Мистер Норт у телефона.
— Меня зовут Джордж Грэнберри. Правильнее будет сказать — Джордж Френсис Грэнберри, потому что у меня есть в этом городе родственник Джордж Герберт Грэнберри.
— Да, мистер Грэнберри?
— Мне говорили, что вы читаете вслух по-английски — английскую литературу и всякое такое.
— Да, читаю.
— Я хотел бы встретиться с вами и договориться о том, чтобы вы почитали кое-какие книжки моей жене. Моя жена все лето нездорова, и это… ну, что ли… развлекло бы ее. Где мы можем встретиться и поговорить?
— Давайте сегодня или завтра вечером в баре «Мюнхингер Кинга», в четверть седьмого.
— Хорошо! Сегодня в четверть седьмого в «Мюнхингер Кинге».
Мистеру Грэнберри было лет тридцать пять — для Ньюпорта немного. Он принадлежал к категории, которую журналисты вроде Флоры Диленд называют «спортсменами и бонвиванами». Как у многих людей этой породы, у него было красивое лицо, но в морщинах, даже в бороздах. Сперва я подумал, что причина этого — ветер и волны, в единоборстве с которыми прошли его молодые годы: парусные регаты, гонки яхт на «Бермудский кубок» и т.д.; но потом решил, что нажиты они на суше и в закрытом помещении. По натуре он был симпатичный малый, но праздность и пустая жизнь тоже растлевают. У меня сложилось впечатление, что эта беседа с «профессором» приводит его в замешательство, пугает и что он нетрезв. Он предложил мне выпить. Я заказал пиво, и мы сели на диван у окна, выходящего на Бельвью авеню и Читальные залы.
— Мистер Норт, моя жена Майра — очень умная женщина. Схватывает все на лету. В разговоре любого заткнет за пояс, понимаете? Но когда она была девочкой, с ней произошло несчастье. Упала с лошади. Пропустила несколько лет школы. К ней ходили учителя — страшные зануды; сами знаете, что это за народ… Так о чем я? Ах да, из-за этого она терпеть не может читать. По ее словам, вся эта чепуха невыносима — «Три мушкетера», Шекспир и прочее. Она очень практичная женщина. Но любит, чтобы ей почитали. Я пробовал ей читать, и ее сиделка миссис Каммингс тоже читает ей вслух, но через десять минут она заявляет, что лучше просто поговорить; Ну… Так о чем я? Одно из последствий перерыва в учебе — то, что в общей беседе она иногда показывает себя не с лучшей стороны. Знаете: «терпеть не могу Шекспира», «стихи — это для баранов», в таком роде… В Ньюпорте нас, Грэнберри, полно, и мои родственники думают, что это — просто дурное воспитание и типичное среднезападное хамство. Нас с матерью и всю мою здешнюю родню это немного смущает… Я вам уже сказал, что сейчас она на положении больной. После того падения она, в общем, оправилась, но у нее было два выкидыша. Сейчас мы опять ожидаем ребенка, месяцев через шесть. Врачи считают, что ей надо немного прогуливаться по утрам, и разрешили несколько раз в неделю бывать в гостях, но всю вторую половину дня она должна проводить на диване. Понятно, она скучает. Два раза в неделю к ней ходит учитель бриджа, по ей это не очень интересно… и учитель французского.
Наступило молчание.
Я спросил:
— Друзья ее навещают?
— В Нью-Йорке — да, здесь — нет. Она любит поговорить, но утверждает, что в Ньюпорте только сами говорят, а других не слушают. Она попросила доктора запретить посещения — всем, кроме меня. Я люблю Майру, но не могу полдня заниматься только тем, что слушать ее. Как раз вторая половина дня для нее — самая трудная… Кроме того, я, как бы сказать, — изобретатель. У меня в Портсмуте лаборатория. Это отнимает много времени.
— Изобретатель, мистер Грэнберри?
— Да, вожусь с кое-какими идейками. Надеюсь, удастся набрести на что-нибудь стоящее. А пока предпочитаю об этом не распространяться. Словом… э… не возьметесь ли вы читать ей вслух, скажем, три раза в неделю, с четырех до шести?
Я помедлил.
— Мистер Грэнберри, разрешите задать вопрос?
— Ну, конечно.
— Я никогда не беру ученика, если нет хоть какой-то уверенности, что он желает со мной работать. Я ничего не могу добиться от равнодушного или враждебного ученика. Как вы думаете, я буду ей так же противен, как учитель бриджа?
— Скажу вам откровенно, риск есть. Но жена все-таки повзрослела. Ей двадцать семь лет. Она понимает, что в ее образовании есть пробелы… и что некоторые из наших дам считают ее не совсем… рафинированной. Майра не глупа — нет! — но с характером и очень прямодушна. Если ей под угрозой расстрела сказать, чтобы она назвала пять пьес Шекспира, она ответит: «Давайте стреляйте!» У нее зуб на Шекспира. Она считает его пустозвоном. Между нами говоря, я тоже, но у меня хватает ума помалкивать об этом. Она из Висконсина, а там люди не любят, чтобы их учили.
— Я сам из Висконсина.
— Вы из Висконсина?
— Да.
— Вы — «барсук»!
— Да.
У каждого штата есть свой тотем, но среднезападные штаты особенно неравнодушны к животным, с которыми себя отождествляют.
— Ну, это будет отличная рекомендация. Майра очень гордится тем, что она из Висконсина… О, чудесно! Так вы согласны попробовать, мистер Норт?
— Да, но с одним условием: если миссис Грэнберри будет скучно или она станет раздражаться, я прекращаю в ту же минуту.
— Я буду ужасно благодарен вам, если вы попробуете. На первых порах вам, наверное, придется запастись терпением.
— Запасусь.
Мы условились о расписании. Я думал, беседа окончена, но у него было еще что-то на уме.
— Выпейте еще пива, мистер Норт. Или чего-нибудь покрепче. Что хотите. Я совладелец этой гостиницы.
— Спасибо, я выпью пива.
Нам подали.
— Наверно, я должен вам сказать, что попросил вас помочь мне с Майрой еще и потому, что знаю, как вы вели себя в истории с Дианой Белл. — Я ничем не показал, что слышу его слова. — В том смысле, что вы обещали ничего не говорить и из вас клещами не вытянешь слова. В Ньюпорте только и знают, что болтать — сплетни, сплошные сплетни. Можем мы с вами договориться так же?
— Конечно. Я никогда не рассказываю о моих работодателях.
— Я хочу сказать: мы с вами, наверное, будем встречаться и дома, и здесь. На одном обеде вы познакомились с моей приятельницей, очаровательной девушкой. Ей было очень приятно поговорить с вами по-французски.
— Сэр, я ни разу не был на званом обеде в Ньюпорте — только у Билла Уэнтворта.
— Это было не здесь. Это было в Наррагансетте, у Флоры Диленд.
— А-а, да. Мисс Демулен, очаровательная дама.
— Может быть, вы опять ее там увидите. Я просто случайно с вами не встретился оба раза у Флоры Диленд. Я буду признателен вам, если вы не… будете говорить об этом… в определенных кругах — понимаете?
— Давайте вернемся к разговору о Висконсине. Вы там познакомились с миссис Грэнберри?
— Боже упаси! Нет, она жила на севере, под Уосо. А в Висконсине я был всего раз — за несколько дней до свадьбы. Познакомился с ней в гостях в Чикаго: у нее там родственники, и у меня тоже.
Разговор мотался, как корабль без руля. Когда я встал, он еще раз взглянул в окно и сказал: «А! Вот и она!» У обочины остановилась машина; вышел шофер и открыл дверцу даме. За исключением белой соломенной шляпы, она была вся в розовом — от вуали до туфель.
Он шепнул мне: «Вы идите вперед», и я открыл дверь. Француженки с колыбели обучены выражать радостное изумление при встрече с любым знакомым мужчиной — от двенадцати до девяноста.
— Ah, Monsieur Nort! Quel plaisir de vous revoir! Je suis Denise Desmoulins… [61] — и прочее.
Я высказал свое восхищение тем, что вижу перед собой, и прочее, и мы распрощались с пространными выражениями надежды на скорую встречу в Наррагансетте.
В условленный день я подкатил к двери «Морских уступов»; меня впустили и провели в «вечернюю комнату» миссис Грэнберри. Дама эта, прекрасная как утро, но отнюдь не робкая как заря, лежала в шезлонге. Толстая миловидная сиделка вязала рядом.
— Добрый день, миссис Грэнберри. Я мистер Норт. Мистер Грэнберри нанял меня читать вам вслух.
Дама взирала на меня с безмолвным удивлением и, вероятно, гневом. Я положил на стол два тома, которые принес с собой.
— Не представите ли вы меня вашей компаньонке?
Это тоже было неожиданностью. Она пробормотала:
— Миссис Каммингс, мистер Норт.
Я подошел к миссис Каммингс и пожал ей руку.
— Мадам, вы тоже из Висконсина? — спросил я.
— Нет, сэр. Я из Бостона.
— Вы тоже любите читать?
— Я обожаю читать, но, понимаете, времени не хватает.
— Наверно, ваши пациенты — когда немного окрепнут — любят, чтобы им читали? Что-нибудь легкое, развлекательное?
— Нам приходится соблюдать осторожность, сэр. Когда я обучалась, мать директриса рассказала нам об одной сестре, которая читала пациенту после операции «Миссис Уиггс с капустной грядки». Пришлось снова накладывать швы, представляете? Она рассказывает этот случай каждому выпускному классу.
— Чудная книга. Я хорошо ее знаю.
По-видимому, пришла пора обратить внимание на хозяйку дома.
— Миссис Грэнберри, я не хочу читать ничего скучного, да и вы, безусловно, не захотите слушать, поэтому предлагаю условиться о некоторых правилах…
Она меня перебила:
— Что именно сказал вам мистер Грэнберри, когда приглашал вас читать?
— Он сказал, что вы очень умная женщина, но из-за несчастного случая в детстве пропустили несколько лет школы; что, пока вы были нездоровы, к вам ходили учителя, внушившие вам предубеждение против поэзии и некоторых классиков.
— Что он еще сказал?
— Насколько я помню, больше ничего — он сожалел только, что во второй половине дня вам нечем себя занять.
Выражение лица у нее было решительное.
— Какие же правила вы предлагаете?
— Такие: я начинаю читать книгу, и вы меня не прерываете пятнадцать минут. Затем я смотрю на вас, и вы даете мне знак — продолжать еще четверть часа или взять другую книгу. Не кажется ли вам это правило разумным, мадам?
— Не называйте меня мадам. Позвольте сказать вам, мистер Вест, под этим есть какая-то подкладка, и мне она не нравится. Я не люблю, чтобы со мной обращались как с недоразвитым ребенком.
— А-а, — сказал я, быстро поднимаясь, — значит, тут какое-то недоразумение. Желаю вам всего хорошего. Из слов мистера Грэнберри я понял, что чтение вслух может доставить вам удовольствие. — Я подошел к миссис Каммингс и пожал ей руку. — Всего хорошего, миссис Каммингс. Надеюсь, мы с вами еще увидимся. Только прошу вас, запомните меня как мистера Норта, а не мистера Веста.
Хозяйка дома решительно вмешалась:
— Мистер Норт, если мне не нравится сама идея, вы тут ни при чем. Мистер Грэнберри просил вас прийти и почитать мне, так что, пожалуйста, садитесь и начинайте. Я принимаю ваши условия.
— Благодарю вас, миссис Грэнберри.
Я сел и начал читать:
— «Эмма Вудхаус, красивая, умная, богатая, с уютным домом и счастливым нравом, казалось, одарена была всеми благами жизни; и в мире, где прожила она двадцать один год, ее мало что сердило и огорчало».
— Простите, мистер Норт. Будьте добры, прочтите снова.
Я прочел.
— Кто это написал?
— Джейн Остин.
— Джейн Остин. Она ничего не понимает в жизни.
— Вам в это трудно поверить, миссис Грэнберри?
— Двадцать один!.. Я не была уродом; я не была дурой; мой отец был самым богатым человеком в Висконсине. У меня был уютный дом и ангельский нрав. Я прожила двадцать три года, и по большей части это был сущий ад. Извините за выражение, миссис Каммингс. Я только тогда была счастлива, когда каталась верхом. И еще четыре дня — когда сбежала с цирком. Спросите любую честную женщину, и она вам скажет то же самое… Но мы условились, что вы читаете четверть часа. Я держу слово. Что дальше?
Мне стало немного не по себе. Я вспомнил: Джейн Остин и сама дает нам понять, что всякой девушке, у которой есть хоть капля разума, бывает в жизни туго. Я стал читать дальше. Слушали меня очень внимательно. Когда мы познакомились с миссис Бейтс и ее матерью, хозяйка заметила:
— Зачем только пишут про старых дураков? Пустая трата времени!
Без двадцати пяти пять я поднял глаза и получил разрешение продолжать. В шесть я закрыл книгу и встал.
— Спасибо, — сказала она. — В следующий раз возьмите какую-нибудь другую книгу. Меня как раз начало убивает. А когда начали, я могу продолжать сама. Книга большая?
— Это издание — в двух томах.
— Оставьте их здесь, а в следующий раз принесите другую.
— Я прощаюсь с вами, миссис Грэнберри.
Я попрощался и с миссис Каммингс, которая тихо сказала:
— Вы чудесно читаете. Я не могла удержаться от смеха. Это неправильно?
При следующей встрече миссис Грэнберри вела себя дружелюбнее. Даже подала мне руку.
— У этой Остин все книги про слабоумных?
— Часто говорят, что она была невысокого мнения о мужчинах и о женщинах.
— Ей бы поглядеть на кое-кого из моих знакомых… Как называется эта новая?
— «Дэйзи Миллер». Она написана человеком, который провел молодые годы в Ньюпорте.
— В Ньюпорте? В Ньюпорте?
— И как раз недалеко от вашего дома.
— Тогда зачем он писал книги?
— Простите?
— Если он был так богат, зачем он корпел над книгами?
Я не сразу нашелся. Я посмотрел ей в глаза. Она слегка покраснела.
— Ну, — медленно начал я, — думаю, ему надоело покупать и продавать железные дороги, строить гостиницы и называть их своей фамилией, играть на скачках и в карты в Саратога-Спрингсе, плавать на своей яхте в одни и те же порты, ходить на обеды и балы и встречать там каждый вечер одних и тех же людей. Вот он и сказал себе: «До того как умру, хочу получить настоящее удовольствие. Черт подери! — сказал он. — Ох, простите, миссис Каммингс! — Возьму-ка я и все опишу: как люди ведут себя в жизни. Толстые и худые, счастливые и несчастные». Он писал и писал — сорок с лишним толстых томов о мужчинах, женщинах и детях. Когда он умер, последняя книга, еще неоконченная, лежала на столе — роман «Башня из слоновой кости», где действие происходит в Ньюпорте и речь идет о пустоте и бесцельности здешней жизни.
Она смотрела на меня, не зная, то ли ей сердиться, то ли недоумевать.
— Мистер Норт, вы надо мной смеетесь?
— Нет, мадам. Мистер Грэнберри предупредил меня, что вы не всегда умеете показать товар лицом — иногда, просто от скуки, вы говорите первое, что придет в голову. Так что действительно камешек был — в ваш огород.
После недолгой борьбы Майра справилась с собой и велела мне начинать. Послушав час, она сказала:
— Извините, но сегодня я устала. Я дочитаю сама. «Эмму» я кончила, так что можете ее унести. Вам это дорого стоит — брать книги в библиотеке?
— Нет. Это бесплатно.
— И кто угодно может прийти и взять книги? Там, наверно, много воруют?
— Зимой там выдают и принимают почти три тысячи книг в неделю. Может быть, иной раз чего-то и недосчитаются.
— Зимой! Но зимой здесь никто не живет.
— Миссис Грэнберри, вы не всегда умеете показать товар лицом.
К концу второй недели мы прочли начало «Этана Фрома» (написанного дамой, которая прожила три лета в коттедже по соседству), «Джен Эйр», «Дом о семи фронтонах» и «Дэвида Копперфилда». Она почти не высказывалась, но страдания юного Дэвида привели ее в расстройство. Она думала о своем будущем сыне. «Конечно, они были очень бедные», — добавила она, словно подводя итог. Я уперся в нее взглядом. Она опять покраснела, вспомнив, как назвала детские годы самой богатой дочки в Висконсине «сущим адом». Но она не пожелала признать изъяна в собственной логике и вынудила меня отвести взгляд. Я немного сомневался, что она прочла все книги до конца. Улучив минуту, я спросил об этом миссис Каммингс.
— Ох, мистер Норт, она читает без передышки. Она испортит себе глаза.
— А вам так и не удается узнать, чем кончаются романы?
— Она мне рассказывает, сэр, — это не хуже кино! Джен Эйр! Что с ней стало! Скажите мне, сэр, это было на самом деле?
— Вы лучше меня знаете жизнь, миссис Каммингс. Могло такое быть на самом деле?
Она грустно покачала головой.
— Ох, мистер Норт, я знаю случаи похуже.
Однажды, когда мы вступили на бескрайние просторы «Тома Джонса», в дверь постучали. Нас впервые навестил мистер Грэнберри.
— Можно войти? — Он поцеловал жену, пожал мне руку и поздоровался с миссис Каммингс. — Ну, Майра, как успехи?
— Очень хорошо, милый.
— Что вы читаете, дорогая?
— Называется «Том Джонс».
Обрывки университетской премудрости зашевелились у него в памяти. Он обернулся к миссис Каммингс:
— Э… э… а это вполне годится для… я хочу сказать — для дамы?
— Сэр, — отвечала миссис Каммингс с высоты своего профессионального авторитета, — если бы в книге происходило что-то неподобающее, я попросила бы мистера Норта немедленно вернуть ее в библиотеку. Ведь самое важное — чтобы миссис Грэнберри было интересно, правда? Если ей читают вслух, она никогда не капризничает. Я беспокоюсь, когда она капризничает.
— Я посижу здесь минут десять. Не обращайте на меня внимания. Простите, что прервал вас, мистер Норт. — Мистер Грэнберри занял кресло в углу, закинул ногу на ногу — они у него были длинные — и подпер щеку рукой, словно вновь слушал скучную лекцию по философии в Дартмутском колледже. Он провел с нами четверть часа. Наконец он встал и, приложив палец к губам, удалился. После этого он приходил раз в неделю, но ему не всегда удавалось побороть сон. За субботу и воскресенье Майра прочла всего «Тома Джонса», но решительно не желала высказаться по поводу прочитанного.
Как-то я пришел с «Уолденом» под мышкой.
— Добрый день, мистер Норт… Спасибо, я чувствую себя хорошо… Мистер Норт, вы установили правило — правило насчет пятнадцати минут. Я тоже хочу установить правило. Мое правило такое, что после первых сорока пяти минут мы полчаса отводим для разговора.
— Извольте, миссис Грэнберри.
Рядом с ней на столе стояли золоченые часы. Без четверти пять она меня прервала.
— Теперь поговорим. Две недели назад, когда вы сказали что-то насчет «пустоты и бесцельности» ньюпортской жизни — что вы имели в виду?
— Это были не мои слова. Я повторил вам то, что сказал Генри Джеймс.
— У нас в Висконсине не увиливают. Вы сказали это, и сказали не просто так.
— Я недостаточно знаю ньюпортскую жизнь, чтобы о ней судить. Я здесь всего несколько недель. Я не участвую в ньюпортской жизни. Я приезжаю и уезжаю на велосипеде. Большинство моих учеников — дети.
— Не увиливайте. Вам, наверно, лет двадцать восемь. Вы учились в университете. Вы побывали в десятках ньюпортских домов. Вы полночи просиживаете в «Девяти фронтонах». Вы пьянствуете в «Мюнхингер Кинге». Перестаньте отделываться пустыми словами.
— Миссис Грэнберри!
— Не зовите меня больше мадам и не зовите меня миссис Грэнберри. Зовите меня Майрой.
Я повысил голос:
— Миссис Грэнберри, я взял за правило: во всех домах, где я работаю, называть людей только по фамилии. И хочу, чтобы меня называли так же.
— Да ну вас с вашими правилами! Мы же из Висконсина. Что вы ведете себя, как будто вы с Востока. Не будьте таким индюком.
Мы свирепо глядели друг на друга. Миссис Каммингс сказала:
— Ах, мистер Норт, может, вы сделаете исключение — раз вы оба… — она многозначительно на меня посмотрела, — висконсинцы.
— Конечно, я подчинюсь любому требованию миссис Каммингс, но только в этой комнате и только в ее присутствии. Я глубоко почитаю миссис Каммингс. Она с Востока, и, по-моему, вам надо извиниться за то, что вы назвали ее индюшкой.
— Мистер Норт, миссис Грэнберри просто пошутила. Я совсем не обиделась.
— Мистер Норт?
— Мистер Норт у телефона.
— Меня зовут Джордж Грэнберри. Правильнее будет сказать — Джордж Френсис Грэнберри, потому что у меня есть в этом городе родственник Джордж Герберт Грэнберри.
— Да, мистер Грэнберри?
— Мне говорили, что вы читаете вслух по-английски — английскую литературу и всякое такое.
— Да, читаю.
— Я хотел бы встретиться с вами и договориться о том, чтобы вы почитали кое-какие книжки моей жене. Моя жена все лето нездорова, и это… ну, что ли… развлекло бы ее. Где мы можем встретиться и поговорить?
— Давайте сегодня или завтра вечером в баре «Мюнхингер Кинга», в четверть седьмого.
— Хорошо! Сегодня в четверть седьмого в «Мюнхингер Кинге».
Мистеру Грэнберри было лет тридцать пять — для Ньюпорта немного. Он принадлежал к категории, которую журналисты вроде Флоры Диленд называют «спортсменами и бонвиванами». Как у многих людей этой породы, у него было красивое лицо, но в морщинах, даже в бороздах. Сперва я подумал, что причина этого — ветер и волны, в единоборстве с которыми прошли его молодые годы: парусные регаты, гонки яхт на «Бермудский кубок» и т.д.; но потом решил, что нажиты они на суше и в закрытом помещении. По натуре он был симпатичный малый, но праздность и пустая жизнь тоже растлевают. У меня сложилось впечатление, что эта беседа с «профессором» приводит его в замешательство, пугает и что он нетрезв. Он предложил мне выпить. Я заказал пиво, и мы сели на диван у окна, выходящего на Бельвью авеню и Читальные залы.
— Мистер Норт, моя жена Майра — очень умная женщина. Схватывает все на лету. В разговоре любого заткнет за пояс, понимаете? Но когда она была девочкой, с ней произошло несчастье. Упала с лошади. Пропустила несколько лет школы. К ней ходили учителя — страшные зануды; сами знаете, что это за народ… Так о чем я? Ах да, из-за этого она терпеть не может читать. По ее словам, вся эта чепуха невыносима — «Три мушкетера», Шекспир и прочее. Она очень практичная женщина. Но любит, чтобы ей почитали. Я пробовал ей читать, и ее сиделка миссис Каммингс тоже читает ей вслух, но через десять минут она заявляет, что лучше просто поговорить; Ну… Так о чем я? Одно из последствий перерыва в учебе — то, что в общей беседе она иногда показывает себя не с лучшей стороны. Знаете: «терпеть не могу Шекспира», «стихи — это для баранов», в таком роде… В Ньюпорте нас, Грэнберри, полно, и мои родственники думают, что это — просто дурное воспитание и типичное среднезападное хамство. Нас с матерью и всю мою здешнюю родню это немного смущает… Я вам уже сказал, что сейчас она на положении больной. После того падения она, в общем, оправилась, но у нее было два выкидыша. Сейчас мы опять ожидаем ребенка, месяцев через шесть. Врачи считают, что ей надо немного прогуливаться по утрам, и разрешили несколько раз в неделю бывать в гостях, но всю вторую половину дня она должна проводить на диване. Понятно, она скучает. Два раза в неделю к ней ходит учитель бриджа, по ей это не очень интересно… и учитель французского.
Наступило молчание.
Я спросил:
— Друзья ее навещают?
— В Нью-Йорке — да, здесь — нет. Она любит поговорить, но утверждает, что в Ньюпорте только сами говорят, а других не слушают. Она попросила доктора запретить посещения — всем, кроме меня. Я люблю Майру, но не могу полдня заниматься только тем, что слушать ее. Как раз вторая половина дня для нее — самая трудная… Кроме того, я, как бы сказать, — изобретатель. У меня в Портсмуте лаборатория. Это отнимает много времени.
— Изобретатель, мистер Грэнберри?
— Да, вожусь с кое-какими идейками. Надеюсь, удастся набрести на что-нибудь стоящее. А пока предпочитаю об этом не распространяться. Словом… э… не возьметесь ли вы читать ей вслух, скажем, три раза в неделю, с четырех до шести?
Я помедлил.
— Мистер Грэнберри, разрешите задать вопрос?
— Ну, конечно.
— Я никогда не беру ученика, если нет хоть какой-то уверенности, что он желает со мной работать. Я ничего не могу добиться от равнодушного или враждебного ученика. Как вы думаете, я буду ей так же противен, как учитель бриджа?
— Скажу вам откровенно, риск есть. Но жена все-таки повзрослела. Ей двадцать семь лет. Она понимает, что в ее образовании есть пробелы… и что некоторые из наших дам считают ее не совсем… рафинированной. Майра не глупа — нет! — но с характером и очень прямодушна. Если ей под угрозой расстрела сказать, чтобы она назвала пять пьес Шекспира, она ответит: «Давайте стреляйте!» У нее зуб на Шекспира. Она считает его пустозвоном. Между нами говоря, я тоже, но у меня хватает ума помалкивать об этом. Она из Висконсина, а там люди не любят, чтобы их учили.
— Я сам из Висконсина.
— Вы из Висконсина?
— Да.
— Вы — «барсук»!
— Да.
У каждого штата есть свой тотем, но среднезападные штаты особенно неравнодушны к животным, с которыми себя отождествляют.
— Ну, это будет отличная рекомендация. Майра очень гордится тем, что она из Висконсина… О, чудесно! Так вы согласны попробовать, мистер Норт?
— Да, но с одним условием: если миссис Грэнберри будет скучно или она станет раздражаться, я прекращаю в ту же минуту.
— Я буду ужасно благодарен вам, если вы попробуете. На первых порах вам, наверное, придется запастись терпением.
— Запасусь.
Мы условились о расписании. Я думал, беседа окончена, но у него было еще что-то на уме.
— Выпейте еще пива, мистер Норт. Или чего-нибудь покрепче. Что хотите. Я совладелец этой гостиницы.
— Спасибо, я выпью пива.
Нам подали.
— Наверно, я должен вам сказать, что попросил вас помочь мне с Майрой еще и потому, что знаю, как вы вели себя в истории с Дианой Белл. — Я ничем не показал, что слышу его слова. — В том смысле, что вы обещали ничего не говорить и из вас клещами не вытянешь слова. В Ньюпорте только и знают, что болтать — сплетни, сплошные сплетни. Можем мы с вами договориться так же?
— Конечно. Я никогда не рассказываю о моих работодателях.
— Я хочу сказать: мы с вами, наверное, будем встречаться и дома, и здесь. На одном обеде вы познакомились с моей приятельницей, очаровательной девушкой. Ей было очень приятно поговорить с вами по-французски.
— Сэр, я ни разу не был на званом обеде в Ньюпорте — только у Билла Уэнтворта.
— Это было не здесь. Это было в Наррагансетте, у Флоры Диленд.
— А-а, да. Мисс Демулен, очаровательная дама.
— Может быть, вы опять ее там увидите. Я просто случайно с вами не встретился оба раза у Флоры Диленд. Я буду признателен вам, если вы не… будете говорить об этом… в определенных кругах — понимаете?
— Давайте вернемся к разговору о Висконсине. Вы там познакомились с миссис Грэнберри?
— Боже упаси! Нет, она жила на севере, под Уосо. А в Висконсине я был всего раз — за несколько дней до свадьбы. Познакомился с ней в гостях в Чикаго: у нее там родственники, и у меня тоже.
Разговор мотался, как корабль без руля. Когда я встал, он еще раз взглянул в окно и сказал: «А! Вот и она!» У обочины остановилась машина; вышел шофер и открыл дверцу даме. За исключением белой соломенной шляпы, она была вся в розовом — от вуали до туфель.
Он шепнул мне: «Вы идите вперед», и я открыл дверь. Француженки с колыбели обучены выражать радостное изумление при встрече с любым знакомым мужчиной — от двенадцати до девяноста.
— Ah, Monsieur Nort! Quel plaisir de vous revoir! Je suis Denise Desmoulins… [61] — и прочее.
Я высказал свое восхищение тем, что вижу перед собой, и прочее, и мы распрощались с пространными выражениями надежды на скорую встречу в Наррагансетте.
В условленный день я подкатил к двери «Морских уступов»; меня впустили и провели в «вечернюю комнату» миссис Грэнберри. Дама эта, прекрасная как утро, но отнюдь не робкая как заря, лежала в шезлонге. Толстая миловидная сиделка вязала рядом.
— Добрый день, миссис Грэнберри. Я мистер Норт. Мистер Грэнберри нанял меня читать вам вслух.
Дама взирала на меня с безмолвным удивлением и, вероятно, гневом. Я положил на стол два тома, которые принес с собой.
— Не представите ли вы меня вашей компаньонке?
Это тоже было неожиданностью. Она пробормотала:
— Миссис Каммингс, мистер Норт.
Я подошел к миссис Каммингс и пожал ей руку.
— Мадам, вы тоже из Висконсина? — спросил я.
— Нет, сэр. Я из Бостона.
— Вы тоже любите читать?
— Я обожаю читать, но, понимаете, времени не хватает.
— Наверно, ваши пациенты — когда немного окрепнут — любят, чтобы им читали? Что-нибудь легкое, развлекательное?
— Нам приходится соблюдать осторожность, сэр. Когда я обучалась, мать директриса рассказала нам об одной сестре, которая читала пациенту после операции «Миссис Уиггс с капустной грядки». Пришлось снова накладывать швы, представляете? Она рассказывает этот случай каждому выпускному классу.
— Чудная книга. Я хорошо ее знаю.
По-видимому, пришла пора обратить внимание на хозяйку дома.
— Миссис Грэнберри, я не хочу читать ничего скучного, да и вы, безусловно, не захотите слушать, поэтому предлагаю условиться о некоторых правилах…
Она меня перебила:
— Что именно сказал вам мистер Грэнберри, когда приглашал вас читать?
— Он сказал, что вы очень умная женщина, но из-за несчастного случая в детстве пропустили несколько лет школы; что, пока вы были нездоровы, к вам ходили учителя, внушившие вам предубеждение против поэзии и некоторых классиков.
— Что он еще сказал?
— Насколько я помню, больше ничего — он сожалел только, что во второй половине дня вам нечем себя занять.
Выражение лица у нее было решительное.
— Какие же правила вы предлагаете?
— Такие: я начинаю читать книгу, и вы меня не прерываете пятнадцать минут. Затем я смотрю на вас, и вы даете мне знак — продолжать еще четверть часа или взять другую книгу. Не кажется ли вам это правило разумным, мадам?
— Не называйте меня мадам. Позвольте сказать вам, мистер Вест, под этим есть какая-то подкладка, и мне она не нравится. Я не люблю, чтобы со мной обращались как с недоразвитым ребенком.
— А-а, — сказал я, быстро поднимаясь, — значит, тут какое-то недоразумение. Желаю вам всего хорошего. Из слов мистера Грэнберри я понял, что чтение вслух может доставить вам удовольствие. — Я подошел к миссис Каммингс и пожал ей руку. — Всего хорошего, миссис Каммингс. Надеюсь, мы с вами еще увидимся. Только прошу вас, запомните меня как мистера Норта, а не мистера Веста.
Хозяйка дома решительно вмешалась:
— Мистер Норт, если мне не нравится сама идея, вы тут ни при чем. Мистер Грэнберри просил вас прийти и почитать мне, так что, пожалуйста, садитесь и начинайте. Я принимаю ваши условия.
— Благодарю вас, миссис Грэнберри.
Я сел и начал читать:
— «Эмма Вудхаус, красивая, умная, богатая, с уютным домом и счастливым нравом, казалось, одарена была всеми благами жизни; и в мире, где прожила она двадцать один год, ее мало что сердило и огорчало».
— Простите, мистер Норт. Будьте добры, прочтите снова.
Я прочел.
— Кто это написал?
— Джейн Остин.
— Джейн Остин. Она ничего не понимает в жизни.
— Вам в это трудно поверить, миссис Грэнберри?
— Двадцать один!.. Я не была уродом; я не была дурой; мой отец был самым богатым человеком в Висконсине. У меня был уютный дом и ангельский нрав. Я прожила двадцать три года, и по большей части это был сущий ад. Извините за выражение, миссис Каммингс. Я только тогда была счастлива, когда каталась верхом. И еще четыре дня — когда сбежала с цирком. Спросите любую честную женщину, и она вам скажет то же самое… Но мы условились, что вы читаете четверть часа. Я держу слово. Что дальше?
Мне стало немного не по себе. Я вспомнил: Джейн Остин и сама дает нам понять, что всякой девушке, у которой есть хоть капля разума, бывает в жизни туго. Я стал читать дальше. Слушали меня очень внимательно. Когда мы познакомились с миссис Бейтс и ее матерью, хозяйка заметила:
— Зачем только пишут про старых дураков? Пустая трата времени!
Без двадцати пяти пять я поднял глаза и получил разрешение продолжать. В шесть я закрыл книгу и встал.
— Спасибо, — сказала она. — В следующий раз возьмите какую-нибудь другую книгу. Меня как раз начало убивает. А когда начали, я могу продолжать сама. Книга большая?
— Это издание — в двух томах.
— Оставьте их здесь, а в следующий раз принесите другую.
— Я прощаюсь с вами, миссис Грэнберри.
Я попрощался и с миссис Каммингс, которая тихо сказала:
— Вы чудесно читаете. Я не могла удержаться от смеха. Это неправильно?
При следующей встрече миссис Грэнберри вела себя дружелюбнее. Даже подала мне руку.
— У этой Остин все книги про слабоумных?
— Часто говорят, что она была невысокого мнения о мужчинах и о женщинах.
— Ей бы поглядеть на кое-кого из моих знакомых… Как называется эта новая?
— «Дэйзи Миллер». Она написана человеком, который провел молодые годы в Ньюпорте.
— В Ньюпорте? В Ньюпорте?
— И как раз недалеко от вашего дома.
— Тогда зачем он писал книги?
— Простите?
— Если он был так богат, зачем он корпел над книгами?
Я не сразу нашелся. Я посмотрел ей в глаза. Она слегка покраснела.
— Ну, — медленно начал я, — думаю, ему надоело покупать и продавать железные дороги, строить гостиницы и называть их своей фамилией, играть на скачках и в карты в Саратога-Спрингсе, плавать на своей яхте в одни и те же порты, ходить на обеды и балы и встречать там каждый вечер одних и тех же людей. Вот он и сказал себе: «До того как умру, хочу получить настоящее удовольствие. Черт подери! — сказал он. — Ох, простите, миссис Каммингс! — Возьму-ка я и все опишу: как люди ведут себя в жизни. Толстые и худые, счастливые и несчастные». Он писал и писал — сорок с лишним толстых томов о мужчинах, женщинах и детях. Когда он умер, последняя книга, еще неоконченная, лежала на столе — роман «Башня из слоновой кости», где действие происходит в Ньюпорте и речь идет о пустоте и бесцельности здешней жизни.
Она смотрела на меня, не зная, то ли ей сердиться, то ли недоумевать.
— Мистер Норт, вы надо мной смеетесь?
— Нет, мадам. Мистер Грэнберри предупредил меня, что вы не всегда умеете показать товар лицом — иногда, просто от скуки, вы говорите первое, что придет в голову. Так что действительно камешек был — в ваш огород.
После недолгой борьбы Майра справилась с собой и велела мне начинать. Послушав час, она сказала:
— Извините, но сегодня я устала. Я дочитаю сама. «Эмму» я кончила, так что можете ее унести. Вам это дорого стоит — брать книги в библиотеке?
— Нет. Это бесплатно.
— И кто угодно может прийти и взять книги? Там, наверно, много воруют?
— Зимой там выдают и принимают почти три тысячи книг в неделю. Может быть, иной раз чего-то и недосчитаются.
— Зимой! Но зимой здесь никто не живет.
— Миссис Грэнберри, вы не всегда умеете показать товар лицом.
К концу второй недели мы прочли начало «Этана Фрома» (написанного дамой, которая прожила три лета в коттедже по соседству), «Джен Эйр», «Дом о семи фронтонах» и «Дэвида Копперфилда». Она почти не высказывалась, но страдания юного Дэвида привели ее в расстройство. Она думала о своем будущем сыне. «Конечно, они были очень бедные», — добавила она, словно подводя итог. Я уперся в нее взглядом. Она опять покраснела, вспомнив, как назвала детские годы самой богатой дочки в Висконсине «сущим адом». Но она не пожелала признать изъяна в собственной логике и вынудила меня отвести взгляд. Я немного сомневался, что она прочла все книги до конца. Улучив минуту, я спросил об этом миссис Каммингс.
— Ох, мистер Норт, она читает без передышки. Она испортит себе глаза.
— А вам так и не удается узнать, чем кончаются романы?
— Она мне рассказывает, сэр, — это не хуже кино! Джен Эйр! Что с ней стало! Скажите мне, сэр, это было на самом деле?
— Вы лучше меня знаете жизнь, миссис Каммингс. Могло такое быть на самом деле?
Она грустно покачала головой.
— Ох, мистер Норт, я знаю случаи похуже.
Однажды, когда мы вступили на бескрайние просторы «Тома Джонса», в дверь постучали. Нас впервые навестил мистер Грэнберри.
— Можно войти? — Он поцеловал жену, пожал мне руку и поздоровался с миссис Каммингс. — Ну, Майра, как успехи?
— Очень хорошо, милый.
— Что вы читаете, дорогая?
— Называется «Том Джонс».
Обрывки университетской премудрости зашевелились у него в памяти. Он обернулся к миссис Каммингс:
— Э… э… а это вполне годится для… я хочу сказать — для дамы?
— Сэр, — отвечала миссис Каммингс с высоты своего профессионального авторитета, — если бы в книге происходило что-то неподобающее, я попросила бы мистера Норта немедленно вернуть ее в библиотеку. Ведь самое важное — чтобы миссис Грэнберри было интересно, правда? Если ей читают вслух, она никогда не капризничает. Я беспокоюсь, когда она капризничает.
— Я посижу здесь минут десять. Не обращайте на меня внимания. Простите, что прервал вас, мистер Норт. — Мистер Грэнберри занял кресло в углу, закинул ногу на ногу — они у него были длинные — и подпер щеку рукой, словно вновь слушал скучную лекцию по философии в Дартмутском колледже. Он провел с нами четверть часа. Наконец он встал и, приложив палец к губам, удалился. После этого он приходил раз в неделю, но ему не всегда удавалось побороть сон. За субботу и воскресенье Майра прочла всего «Тома Джонса», но решительно не желала высказаться по поводу прочитанного.
Как-то я пришел с «Уолденом» под мышкой.
— Добрый день, мистер Норт… Спасибо, я чувствую себя хорошо… Мистер Норт, вы установили правило — правило насчет пятнадцати минут. Я тоже хочу установить правило. Мое правило такое, что после первых сорока пяти минут мы полчаса отводим для разговора.
— Извольте, миссис Грэнберри.
Рядом с ней на столе стояли золоченые часы. Без четверти пять она меня прервала.
— Теперь поговорим. Две недели назад, когда вы сказали что-то насчет «пустоты и бесцельности» ньюпортской жизни — что вы имели в виду?
— Это были не мои слова. Я повторил вам то, что сказал Генри Джеймс.
— У нас в Висконсине не увиливают. Вы сказали это, и сказали не просто так.
— Я недостаточно знаю ньюпортскую жизнь, чтобы о ней судить. Я здесь всего несколько недель. Я не участвую в ньюпортской жизни. Я приезжаю и уезжаю на велосипеде. Большинство моих учеников — дети.
— Не увиливайте. Вам, наверно, лет двадцать восемь. Вы учились в университете. Вы побывали в десятках ньюпортских домов. Вы полночи просиживаете в «Девяти фронтонах». Вы пьянствуете в «Мюнхингер Кинге». Перестаньте отделываться пустыми словами.
— Миссис Грэнберри!
— Не зовите меня больше мадам и не зовите меня миссис Грэнберри. Зовите меня Майрой.
Я повысил голос:
— Миссис Грэнберри, я взял за правило: во всех домах, где я работаю, называть людей только по фамилии. И хочу, чтобы меня называли так же.
— Да ну вас с вашими правилами! Мы же из Висконсина. Что вы ведете себя, как будто вы с Востока. Не будьте таким индюком.
Мы свирепо глядели друг на друга. Миссис Каммингс сказала:
— Ах, мистер Норт, может, вы сделаете исключение — раз вы оба… — она многозначительно на меня посмотрела, — висконсинцы.
— Конечно, я подчинюсь любому требованию миссис Каммингс, но только в этой комнате и только в ее присутствии. Я глубоко почитаю миссис Каммингс. Она с Востока, и, по-моему, вам надо извиниться за то, что вы назвали ее индюшкой.
— Мистер Норт, миссис Грэнберри просто пошутила. Я совсем не обиделась.