Страница:
Из-за прикрытой двери послышался старческий голос: «Сара! Сара!» Она протянула мне руку и сказала:
— Спасибо, мистер Норт. Всего хорошего!
«Сара! Сара!» В соседней комнате зазвенел колокольчик; чем-то бросили в дверь. Она открылась, за ней оказалась медицинская сестра. Я шарил глазами по полу, как будто что-то уронил. Появился Виллис. Появилась Персис.
— Виллис, занимайтесь своим делом. Персис, это тебя не касается!
Но тут появился сам старик. Он был в стеганом халате; на носу у него плясало пенсне; бородка клинышком указывала на горизонт.
— Сара, пошли ко мне этого юношу. Наконец-то мы нашли человека, который умеет читать. Все твои чтецы были отставные библиотекари с кашей во рту, прости, господи!
— Папа, я непременно пошлю к тебе мистера Норта. Вернись сейчас же за стол. Ты больной человек. Тебе нельзя волноваться. Сестра, возьмите отца под руку.
Вот уже второй раз я вношу разлад в «Девять фронтонов». Надо менять линию. Когда зрители разошлись, миссис Босворт вернулась на место и попросила меня сесть. Как она меня ненавидела!
— В случае, если доктор Босворт одобрит ваше чтение, вы должны запомнить следующее. Мой отец пожилой человек, ему семьдесят четыре года. Он больной человек. Его здоровье нас очень тревожит. Кроме того, у него есть причуды, на которые вы не должны обращать никакого внимания. Он склонен давать непомерные обещания и строить немыслимые прожекты. Малейший интерес к ним с вашей стороны причинит вам серьезные затруднения.
— Сара! Сара! Она встала.
— Прошу вас запомнить то, что я сказала. Вы меня слышите?
Я посмотрел ей в глаза и дружелюбно ответил:
— Спасибо, миссис Босворт.
Не такого ответа она ожидала и не к такому тону привыкла. Она резко сказала:
— Еще одна выходка, и вы немедленно покинете этот дом. — Она отворила дверь. — Папа — мистер Норт.
Доктор Босворт сидел в мягком кресле за большим столом.
— Мистер Норт, садитесь, пожалуйста. Я доктор Босворт. Возможно, вам знакома моя фамилия. Мне удалось оказать кое-какие услуги нашей родине.
— Конечно, доктор Босворт, мне известны ваши выдающиеся заслуги.
— Хм… очень хорошо… Можно узнать, где вы родились?
— В Мадисоне, штат Висконсин, сэр.
— Чем занимался ваш отец?
— Он был владельцем и редактором газеты.
— В самом деле! Ваш отец тоже посещал университет?
— Он окончил Йейл и получил там степень доктора.
— Вот как?.. Vous parlez francais, monsieur? [14]
— J'ai passe une annee en France [15].
Затем последовало: чем занимался я по окончании школы?.. мой возраст?.. семейное положение?.. каковы мои планы на будущее? и т.д. и т.п. Я встал.
— Доктор Босворт, я пришел сюда, чтобы предложить свои услуги в качестве чтеца. Мне объяснили, что многие читавшие вам вас не устраивали. Боюсь, что я тоже вас разочарую. Всего хорошего.
— Что? Что?
— Всего хорошего, сэр.
Вид у него был крайне изумленный. Я вышел из комнаты. Когда я шагал по большому холлу, он крикнул мне вдогонку:
— Мистер Норт! Мистер Норт! Пожалуйста, позвольте мне объясниться. — Я вернулся к дверям его кабинета. — Прошу вас, сядьте, сэр. Я не хотел быть назойливым. Я прошу у вас прощения. Я не выходил из этого дома семь лет, если не считать посещений больницы. У нас, сидящих взаперти, развивается чрезмерное любопытство по отношению к тем, кто за нами ухаживает. Вы примете мои извинения?
— Да, сэр. Благодарю вас.
— Благодарю вас… Вы смогли бы читать мне сегодня до половины первого?
Я мог. Он положил передо мной раннюю работу Джорджа Беркли. Когда разнообразные часы пробили половину первого, я дочитал абзац и встал. Он сказал:
— Мы читали первое издание этого труда. Мне кажется, вам интересно будет посмотреть надпись на титульном листе.
Я снова раскрыл книгу и увидел дарственную надпись автора высокочтимому другу, декану Джонатану Свифту. Я долго не мог оправиться от благоговейного изумления. Доктор Босворт спросил меня, слышал ли я прежде о епископе Беркли. Я сказал ему, что в Йейлском университете у меня была комната в «Беркли-холле» и в Йейле гордятся тем, что философ подарил нашей библиотеке часть своей собственной, — книги везли из Род-Айленда в Коннектикут на телеге, запряженной волами; кроме того, городом моего детства был Беркли в Калифорнии и нам часто напоминали, что он назван в честь епископа. Там произносили фамилию немного иначе, но мы не сомневались, что речь идет о том же человеке.
— Подумать только! — воскликнул доктор Босворт. Питомцу Гарварда трудно поверить, что и в других местах люди не чураются учености.
Мы условились, что я буду читать четыре раза в неделю по два часа. Джордж Беркли — нелегкое чтение, и оба мы не были обучены строгому философствованию, но мы не оставили ни одного абзаца без самого основательного разбора.
Двумя днями позже он прервал чтение, чтобы заговорщицки со мной пошептаться: он встал, внезапно открыл дверь в большой холл и выглянул, как делают, когда хотят застигнуть врасплох подслушивающего; затем повторил маневр с дверью в свою спальню. После этого он вернулся к столу и, понизив голос, спросил:
— Вы знаете, что епископ Беркли три года прожил в Ньюпорте? — Я кивнул.
— Я собираюсь купить его дом, «Уайтхолл», с пятьюдесятью акрами земли. Тут много сложностей. Это пока большой секрет. Я намерен основать здесь Академию философов. И рассчитываю, что вы поможете мне написать приглашения ведущим философам мира.
— Чтобы они приехали читать лекции?
— Тсс!.. Тсс!.. Нет, чтобы приехали жить. У каждого будет свой дом. Альфред Норт Уайтхед и Бертран Рассел. Бергсон. Бенедетто Кроче и Джентиле. Витгенштейн — вы не знаете, он жив еще?
— Точно не знаю, сэр.
— Унамуно и Ортега-и-Гассет. Вы мне поможете составить приглашения. У мэтров будет полная свобода. Они вольны преподавать или не преподавать, читать лекции или не читать. Они не обязаны даже встречаться друг с другом. Ньюпорт превратится в великий маяк на горе — Фаросский маяк мысли, возвышенного разума. Столько всего надо рассчитать! Время! Время! Мне говорят, что я нездоров.
Он услышал — или так ему показалось — шаги за дверью. Он предостерегающе приложил палец к губам, и мы вернулись к чтению. После этого разговор об академии некоторое время не возобновлялся. Доктор Босворт, видимо, опасался, что нас окружает слишком много шпионов.
К концу второй недели он спросил, не возражаю ли я против вечерних занятий; он любит хорошо отдохнуть после обеда, и до полуночи его не тянет ко сну. Это меня вполне устраивало, ибо спрос на мои утренние часы все увеличивался. Босворты давали несколько званых обедов в неделю. Но хозяин обыкновенно поднимался из-за стола в половине одиннадцатого — откушав особых диетических блюд, — и мы встречались в библиотеке. Приемы эти чем дальше, тем становились чаще и пышнее. Из детского тщеславия бывший дипломат отмечал такими обедами национальные праздники стран, где он служил, — это позволяло ему надевать ордена. Ни наш День независимости, ни взятие Бастилии не совпали с моими визитами, но он часто являлся в кабинет во всем блеске, скромно бормоча, что «у Польши трагическая, но доблестная история» или что «трудно переоценить заслуги Гарибальди» — или Боливара, или Густава Адольфа.
Мы продолжали заниматься пребыванием декана Беркли в Западном полушарии. Доктор Босворт видел, что мой интерес мало уступает его собственному. Вообразите наш восторг, когда при чтении «Аналитика» мы обнаружили, что «наш» — теперь уже епископ Беркли — уложил на лопатки сэра Исаака Ньютона и могучего Лейбница в споре о бесконечно малых. Мы с доктором Босвортом были грудными младенцами в космологической физике, но суть ухватили. Друг Ньютона Эдмунд Галлей (чьим именем названа комета) насмешливо высказался о «непостижимых доктринах христианства», которых придерживается епископ Беркли, а епископ ответил, что ньютоновы бесконечно малые «флюксии» настолько «сомнительны, невразумительны и непотребны», насколько может быть таковым понятие в богословии, и добавил: «Что есть эти флюксии — эти скорости исчезающих приращений? Это ни конечные величины, ни величины бесконечно малые, ни что-либо иное. Назвать ли их призраками почивших величин?» Трах! Бац! Структура Вселенной, как и принципы христианской веры — согласно епископу, — постигается лишь интуицией. Нельзя сказать, что мы с доктором Босвортом плясали в его кабинете, по шпионы, подслушивавшие у дверей, должно быть, доносили, что творится нечто непонятное — в полночь! То были поистине гиганты! Включая Свифта — моего покровителя с тех пор, как я стал считать себя Гулливером. Мы были в сердце Второго города, в восемнадцатом веке.
В нашей первой беседе я пресек чрезмерное любопытство доктора Босворта к моей особе; последующие наши разговоры ограничивались темами историческими, но я чувствовал, что его по-прежнему «снедает любопытство». Когда очень богатые располагаются к одному из нас, менее счастливо обеспеченных, они испытывают жалостливый интерес к тому, как мы «перебиваемся» в условиях лишений и грязи, на которые мы обречены, — короче говоря, выясняют, сколько мы зарабатываем. Не голодаем ли? С такого рода заботой я сталкивался снова и снова в течение лета. Передо мной неизменно ставили тарелки с бутербродами, вазы с фруктами. Только раз (и не здесь) согласился я выпить чашку чаю в доме нанимателя, хотя приглашения на завтраки, обеды и вечера становились все более частыми.
Меня смущало, что благодаря неутомимому перу Флоры Диленд я стал на Авеню предметом незаслуженного любопытства. Как я уже рассказывал, она без промедления постаралась расположить к себе Ньюпорт. Она заворожила своих читателей по всей стране (и местных) рассказами о Девяти городах, о роскошных деревьях острова Акуиднек и о чудесах дома Уикоффов. Я еще несколько раз посетил «Кулик», но цветок нашей дружбы увял: она меня пилила, а потом поссорилась со мной. Ей было невдомек, почему я не лезу из кожи вон, чтобы стать светской знаменитостью в «коттеджах» — по-видимому, с ней на буксире. Я твердо сказал ей, что не принимаю никаких приглашений и никогда не приму. Но прежде чем мы расстались совсем, она напечатала шестую статью — яркую картину культурного возрождения, совершившегося в этом земном раю. Статья была послана мне, но я удосужился прочесть ее лишь много позже. Не называя меня, она писала о невероятно ученом молодом человеке, который стал «гвоздем» летнего сезона и читает Гомера, Гете, Данте и Шекспира старым и молодым. Он воскресил Клуб Браунинга, а его французские утренники превращают пляж Бейли в пустыню. Статья открывалась презрительным опровержением шутки двадцатилетней давности насчет того, что «ньюпортские дамы никогда не слышали первого акта оперы и не прочли второй половины книги». Ньюпорт всегда был и остается, утверждала она, одним из самых просвещенных городов страны, второй родиной Джорджа Бэнкрофта, Лонгфелло, Лоуэлла, Генри Джеймса, Эдит Уортон и миссис Эдвард Венебл, автора прочувствованного сборника стихов «Сны в Акуиднекском саду».
Не знал я в то время и другой, менее лестной причины, сделавшей меня в этих кругах предметом почти болезненного любопытства.
В доме было заведено, что около полуночи гости доктора Босворта приходили в кабинет, чтобы вторично попрощаться со знаменитым хозяином. Стараясь стушеваться — это стало моей линией поведения, — я держался у стены. Миссис Босворт с ними не входила, но доктор Босворт и Персис не забывали представить меня каждому новому гостю. Среди них были те, кто прибегал к моим услугам; мисс Уикофф лучезарно улыбалась мне, Бодо (частый гость) по-братски и без изящества приветствовал меня на немецком языке. Незнакомые дамы сообщали мне об успехах своих детей:
— Благодаря вам, мистер Норт, мой Майкл воспылал желанием стать чемпионом по теннису.
Миссис Венебл:
— Бодо говорит, что вы читаете епископа Беркли, — какая прелесть!
Еще кто-то:
— Мистер Норт, мистер Уэллер и я даем в субботу небольшой бал. По какому адресу можно прислать вам приглашение?
— Сердечно вас благодарю, миссис Уэллер, но дни у меня настолько загружены, что я не в состоянии нигде бывать.
— Ни на каких вечерах?
— Да — большое вам спасибо, — ни на каких.
Еще кто-то:
— Мистер Норт, мне не поздно вступить в ваше Общество Роберта Браунинга? Я обожаю Браунингов.
— Мне ничего не известно о существовании Общества Браунинга в Ньюпорте.
— Вот как?.. Вот как? Наверно, меня ввели в заблуждение.
Фенвики, с которыми вы познакомитесь позже, были очень сердечны и улыбались заговорщицки. Я был представлен родителям Дианы Белл, не признавшим во мне знакомца. Я наклонился к миссис Белл и сказал тихим голосом, по очень внятно: «Я дважды посылал мистеру Беллу счет за услуги, о которых мы договаривались. Если он не оплатит мой счет, я расскажу всю историю мисс Флоре Диленд, и шестьдесят миллионов американцев узнают о том, как украли чужое письмо. Всего доброго, миссис Белл».
Это было низко; это было недостойно йейлца. Она смотрела прямо перед собой, но счет был оплачен. Кто хочет быть джентльменом — пусть будет!
В числе других гостей я знакомился со все новыми и новыми членами клана Босвортов: с мистером и миссис Кассиус Марселлус Леффингвелл и их старшими детьми; с Эдвардом Босвортом, его супругой и старшими детьми; с Ньютоном Босвортом, его супругой и детьми. Все дамы подавали мне руку и объявляли, что счастливы со мной познакомиться; джентльмены же не только не подавали руки, но еще смотрели на меня как на пустое место или поворачивались спиной. Не раз столкнувшись с такой враждебностью, я понял, что Гулливеру на острове Акуиднек открылась новая сторона местных нравов, заслуживающая более пристального внимания.
В «Девяти фронтонах» мне было неуютно. Я приехал в Ньюпорт для того, чтобы наблюдать не вмешиваясь. В доме же Босвортов я смутно ощущал, что рискую стать действующим лицом в перипетиях на манер поздней елизаветинской драмы. Я уже нажил здесь двух врагов: Виллис меня не переносил; а когда я проходил в холле мимо миссис Босворт, она слегка наклоняла голову, по взгляд ее говорил: «Берегитесь, молодой человек, мы вашу игру раскрыли…» Со дня на день я собирался бросить эту работу. Но мне было приятно читать епископа Беркли; мне было приятно все время вспоминать вместе с доктором Босвортом Ньюпорт XVIII века, лежавший в полумиле от того места, где мы занимались. Меня очень интересовала Персис, миссис Теннисон, хотя я не был ей представлен. Она поглядывала на меня озадаченно и с недоверием. Я удивлялся, как она может жить круглый год в доме, которым правит ее мстительная «тетя Салли». Больше всего меня вдохновляла нелепая мечта хозяина собрать здесь величайших мыслителей современности — мечта, которую он мог поведать только шепотом. Я прожил четыре с половиной мирных года в Нью-Джерси, где не было ни фантазий, ни опасностей, ни демонов, ни безумцев, — и очень мало возможностей испытать и попробовать себя на тех поприщах, мечты о которых дремали в душе. Я не отказался от места.
Я сам по неразумению сделал шаг, еще глубже вовлекший меня в события. Мы читали вслух собственный доктора Босворта труд «Некоторые здания XVIII века в Род-Айленде». Закончив главу, содержавшую подробное описание «Уайтхолла» епископа Беркли, я выразил свое восхищение искусством автора; потом добавил:
— Доктор Босворт, для меня было бы большой честью посетить этот дом вместе с вами. Нельзя ли как-нибудь днем съездить посмотреть его?
Ответом было молчание. Я поднял голову и встретил его пытливый жалобный взгляд.
— Конечно, мне бы тоже хотелось. Я думал, вы понимаете… Это препятствие… Я не могу покинуть дом больше чем на четверть часа. Я могу немножко погулять по саду. Я никогда не выйду из этого дома. Я здесь умру.
Я ответил ему тем безмятежным взглядом, который взял на вооружение в армии, где абсурд не знает границ и мы, мелкая сошка, не можем защититься иначе, как изображая непроходимую тупость. Про себя я подумал: «Он не в своем уме. Он свихнулся». Мы нередко просиживали в его кабинете по три часа кряду, после чего он не спеша провожал меня до выхода. И сейчас я думал лишь о том, что не желаю слышать о его затруднениях больше ни слова. Я не желал видеть этого умоляющего, тоскливого, покорного выражения на его лице. Я ему не врач. Я не знаю, кто я такой, но доктор Босворт плохо разбирался в людях. Он полагал, что мне можно поплакаться. Найдя такого собеседника, несчастный человек не способен держать язык за зубами, и вскоре мне пришлось выслушать всю эту дурацкую смехотворную историю.
Но здесь я должен прервать повествование.
Я должен объяснить, почему (я выяснил это вскоре) мои встречи с гостями после обедов у доктора Босворта были так не похожи одна на другую.
Я по-прежнему с удовольствием проводил свободные вечера в пансионе миссис Крэнстон, который жил предстоящим возвращением Эдвины. Генри по-прежнему демонстрировал нам открытки, где рассказывалось о китах, грозных штормах, летучих рыбах и красотах Подветренных островов. Беседы текли плавно. Я по большей части играл роль благодарной аудитории. О своей деятельности сообщал лишь в общих чертах, стараясь называть поменьше фамилий. После ухода других дам миссис Крэнстон иногда давала нам поблажку, разрешая звать друг друга по имени. Обычно с нами сидел мистер Гриффин, в состоянии напряженной задумчивости или пустоты, время от времени приводя нас в восторг внезапным и диковинным умозаключением. Многие размышления миссис Крэнстон очень обогатили мой Дневник.
— Уиткомы! — восклицала миссис Крэнстон. — Вот вам, Генри, еще один пример Почетного Караула. Ох, как жалко, что с нами нет Эдвины, она бы объяснила Тедди свою теорию Почетного Караула. Расскажите вы, Генри. Я сегодня устала. Расскажите — я знаю, ему будет интересно.
— Вы остановите меня, мадам, если меня немного занесет, как иногда бывает?.. Значит, таким путем, дружище: в Ньюпорте есть десяток домов, где живет пожилая персона мужского или женского пола, которая сидит на куче денег…
— Двадцать домов, Генри, по меньшей мере двадцать.
— Благодарю вас, мадам. Ну, назовем эту персону Старым Моголем — некоторые говорят Монгол, как вам больше нравится. Ньюпорт — единственное место в стране, где богатые старики живут дольше, чем богатые старухи. Это заметили вы, миссис Крэнстон.
— Да, по-моему, это так. Убивает светская жизнь. Старики просто удаляются к себе наверх. Никто еще не видел, чтобы старуха добровольно удалилась от светской жизни.
— А у Старого Моголя есть сыновья, и дочери, и внуки, и летучие племянницы и племянники, которым очень интересно послушать завещание. Но Персона не желает умирать. Так что вы делаете? Вы собираетесь вокруг него каждый час и нежно осведомляетесь о самочувствии — нежно, грустно, заботливо. Вы зовете докторов, и они нежно и недоверчиво справляются о его самочувствии. «Ну-с, мистер Моголь, как у нас сегодня делишки? Боже мой, мы помолодели на десять лет! Превосходно! Позвольте мне еще разок взглянуть на ваше воспаленьице. Нам эта шишечка немного не нравится, правда? Слишком близко к мозгу. Так — беспокоит, мистер Моголь?» Ох, жалко, нет Эдвины — она великолепно изображает эту петрушку с врачом, правда, миссис Крэнстон? Она говорит, что любого мужчину старше семидесяти можно в два счета сделать иппохануриком — нужно только немного любви и внимания. А старухи — она говорит — и без этого все…
— Я — нет, Генри.
— Вам далеко до этого возраста, миссис Крэнстон, — и Господь наградил вас организмом и фигурой статуи Свободы.
— Я не падка на комплименты, Генри. Продолжайте ваш рассказ.
— Так вот, дружище, Почетному Караулу есть о чем волноваться, — вы меня поняли? Например, любимчики! Одного сына любят больше, другого меньше, одну дочь больше, другую меньше, и так — до новорожденной внучки. Жуткое дело! Затем эта вечная Стариковская Дурь — влюбляется в сиделку или секретаршу. Или из Европы приезжает разведенная красотка, дергает его за бороду и гладит ему руки прямо за обеденным столом. Старая дама влюбляется в своего шофера — мы это наблюдали десятки раз. Почетный Караул приходит в бешенство. В бешенство — и начинает действовать. Мы тут видели довольно жуткие действия. Гони его! Дави его!
— Вы забыли еще одно, Генри.
— Ага, что же я забыл, мадам?
— Ходатаи — ходатаи по благородным делам…
— Как же я мог забыть! Всеобщий мир. Колледж назовут вашим именем! Эскимосы. Падшие женщины — в большой чести. Старики горюют о падших женщинах.
— Собачьи кладбища, — сказал мистер Гриффин.
— Как вы находчивы сегодня, мистер Гриффин! А из-за этого он отнимает кусок хлеба у родных и любимых.
В комнате как будто стало чересчур жарко.
— Какие же действия они предпринимают, Генри? — спросил я.
— Ну, они могут действовать двояко, так ведь? Чтобы избавиться от любимчика — клевета, сплетня. Даже если это их ближайший родич. Это просто. Но «высшая из целей», как сказал поэт, — вынуть перо из руки великого Моголя — лишить его силы подписывать чеки. Довести его до того, чтобы он рехнулся. Сделался дряхлым и плаксивым. Опека — размягчить его до опеки.
— Ужас! — сказала миссис Крэнстон, качая головой.
— Они пускают строем своих врачей и адвокатов. Да мы знаем Моголя в этом городе, который не выходит на улицу десять лет…
— Восемь, Генри.
— Вы правы, как всегда, миссис Крэнстон.
— Без фамилий, Генри.
— Он здоров, как мы с вами. Они его уговорили, что у него рак диванной подушки. Из Нью-Йорка приезжают именитые специалисты — без специалистов такого не провернешь; специалисты — лучшие друзья Почетных Караульщиков. Из Нью-Йорка приезжает доктор Иголка-с-Ниткой и говорит ему, что пора сделать еще одну маленькую операцию. Моголя увозят и срезают ему маленький кусочек кожи с одного места. Сестры помирают со смеху. «Десять тысяч долларов, будьте любезны».
— Генри, я бы сказала, что вас немного заносит.
— Меня простят, если я преувеличу. Тедди в городе недавно. Кто его знает, когда он может налететь на такую историю.
— Поговорим о чем-нибудь веселом, Генри. Тедди, кому вы в последнее время читали?
— По большей части, я готовлю детей к возвращению в школу, миссис Крэнстон. Пришлось отказаться от нескольких предложений. По-моему, тут началось легкое помешательство: проследить свою генеалогию до Вильгельма Завоевателя.
— Оно всегда было.
Беседа текла плавно.
Я вернулся к себе в задумчивости.
Очередные занятия в «Девяти фронтонах» должны были состояться в воскресенье утром. Доктор Макферсон внезапно решил, что поздние чтения противопоказаны. К моему удивлению, доктор Босворт был одет по-уличному. Он спорил со своей сиделкой:
— Мы не нуждаемся в вашем обществе, миссис Тэрнер.
— Но я должна выполнять распоряжения доктора Макферсона. Я должна быть все время около вас, доктор Босворт.
— Будьте добры, покиньте комнату и закройте дверь, миссис Тэрнер.
— Боже мой! Что мне делать! — воскликнула она и ушла.
Он прошептал:
— Подслушивает! Все время подслушивает! — Его глаза шарили по потолку.
— Мистер Норт, будьте добры, встаньте на этот стул и посмотрите, нет ли там какого-нибудь граммофона, который слушает, о чем здесь говорят.
— Нет, доктор Босворт, — сказал я громким голосом, — я нанялся читать вслух. Я не электрик.
Он приложил ухо к двери в спальню.
— Она звонит по всем домашним телефонам… Ну-ка, пойдемте со мной.
Мы направились через большой холл к выходу. Пока мы шли, по лестнице плавно спустилась миссис Леффингвелл.
— Доброе утро, милый папа. Доброе утро, мистер Норт. Мы все собираемся ко второму завтраку. Я пришла пораньше — узнать, поедет ли Салли в церковь. Она никак не решит. А мне больше хочется послушать чтение. Мистер Норт, уговорите, пожалуйста, папу, чтобы он мне разрешил. Я буду сидеть тихо как мышь.
Что-то в ее голосе удивило и огорчило отца. Он пристально посмотрел на нее и сказал:
— И ты, Мэри? — Потом резко добавил: — Наши разговоры тебе не интересны. Беги лучше в церковь… Мы идем в прибрежную рощу, мистер Норт.
Утро было великолепное. Он не взял с собой никакой книги. Мы посидели молча на скамье под большими деревьями. Вдруг я заметил, что глаза доктора Босворта устремлены на меня со страдальческим выражением — с отчаяньем.
— Мистер Норт, я, наверно, должен объяснить вам, в чем мое несчастье. Я страдаю от почечного расстройства, которое, по словам врачей, может быть вызвано гораздо более серьезной болезнью — смертельным заболеванием. Мне это кажется очень странным, потому что — не считая некоторых местных раздражений — я не испытываю никакой боли. Но я не медик; я должен полагаться на суждение специалистов. — Он впился в меня глазами. — Одно из побочных последствий этой несчастной болезни — то, что каждые десять — пятнадцать минут я испытываю потребность помочиться — или попытаться помочиться.
Я отвечал ему взглядом настолько серьезным, насколько это в человеческих силах.
— Но как же, доктор Босворт, мы с вами сидим в вашем кабинете часами, и вы ни разу не выходите из комнаты.
— В том-то и нелепость. Возможно, все идет от сознания — как постоянно доказывает епископ Беркли! Пока я у себя дома — так сказать, сижу тихо, — я не испытываю никаких неудобств. Я убежден, что это — не обычный старческий недуг: не предстательная железа.
— Спасибо, мистер Норт. Всего хорошего!
«Сара! Сара!» В соседней комнате зазвенел колокольчик; чем-то бросили в дверь. Она открылась, за ней оказалась медицинская сестра. Я шарил глазами по полу, как будто что-то уронил. Появился Виллис. Появилась Персис.
— Виллис, занимайтесь своим делом. Персис, это тебя не касается!
Но тут появился сам старик. Он был в стеганом халате; на носу у него плясало пенсне; бородка клинышком указывала на горизонт.
— Сара, пошли ко мне этого юношу. Наконец-то мы нашли человека, который умеет читать. Все твои чтецы были отставные библиотекари с кашей во рту, прости, господи!
— Папа, я непременно пошлю к тебе мистера Норта. Вернись сейчас же за стол. Ты больной человек. Тебе нельзя волноваться. Сестра, возьмите отца под руку.
Вот уже второй раз я вношу разлад в «Девять фронтонов». Надо менять линию. Когда зрители разошлись, миссис Босворт вернулась на место и попросила меня сесть. Как она меня ненавидела!
— В случае, если доктор Босворт одобрит ваше чтение, вы должны запомнить следующее. Мой отец пожилой человек, ему семьдесят четыре года. Он больной человек. Его здоровье нас очень тревожит. Кроме того, у него есть причуды, на которые вы не должны обращать никакого внимания. Он склонен давать непомерные обещания и строить немыслимые прожекты. Малейший интерес к ним с вашей стороны причинит вам серьезные затруднения.
— Сара! Сара! Она встала.
— Прошу вас запомнить то, что я сказала. Вы меня слышите?
Я посмотрел ей в глаза и дружелюбно ответил:
— Спасибо, миссис Босворт.
Не такого ответа она ожидала и не к такому тону привыкла. Она резко сказала:
— Еще одна выходка, и вы немедленно покинете этот дом. — Она отворила дверь. — Папа — мистер Норт.
Доктор Босворт сидел в мягком кресле за большим столом.
— Мистер Норт, садитесь, пожалуйста. Я доктор Босворт. Возможно, вам знакома моя фамилия. Мне удалось оказать кое-какие услуги нашей родине.
— Конечно, доктор Босворт, мне известны ваши выдающиеся заслуги.
— Хм… очень хорошо… Можно узнать, где вы родились?
— В Мадисоне, штат Висконсин, сэр.
— Чем занимался ваш отец?
— Он был владельцем и редактором газеты.
— В самом деле! Ваш отец тоже посещал университет?
— Он окончил Йейл и получил там степень доктора.
— Вот как?.. Vous parlez francais, monsieur? [14]
— J'ai passe une annee en France [15].
Затем последовало: чем занимался я по окончании школы?.. мой возраст?.. семейное положение?.. каковы мои планы на будущее? и т.д. и т.п. Я встал.
— Доктор Босворт, я пришел сюда, чтобы предложить свои услуги в качестве чтеца. Мне объяснили, что многие читавшие вам вас не устраивали. Боюсь, что я тоже вас разочарую. Всего хорошего.
— Что? Что?
— Всего хорошего, сэр.
Вид у него был крайне изумленный. Я вышел из комнаты. Когда я шагал по большому холлу, он крикнул мне вдогонку:
— Мистер Норт! Мистер Норт! Пожалуйста, позвольте мне объясниться. — Я вернулся к дверям его кабинета. — Прошу вас, сядьте, сэр. Я не хотел быть назойливым. Я прошу у вас прощения. Я не выходил из этого дома семь лет, если не считать посещений больницы. У нас, сидящих взаперти, развивается чрезмерное любопытство по отношению к тем, кто за нами ухаживает. Вы примете мои извинения?
— Да, сэр. Благодарю вас.
— Благодарю вас… Вы смогли бы читать мне сегодня до половины первого?
Я мог. Он положил передо мной раннюю работу Джорджа Беркли. Когда разнообразные часы пробили половину первого, я дочитал абзац и встал. Он сказал:
— Мы читали первое издание этого труда. Мне кажется, вам интересно будет посмотреть надпись на титульном листе.
Я снова раскрыл книгу и увидел дарственную надпись автора высокочтимому другу, декану Джонатану Свифту. Я долго не мог оправиться от благоговейного изумления. Доктор Босворт спросил меня, слышал ли я прежде о епископе Беркли. Я сказал ему, что в Йейлском университете у меня была комната в «Беркли-холле» и в Йейле гордятся тем, что философ подарил нашей библиотеке часть своей собственной, — книги везли из Род-Айленда в Коннектикут на телеге, запряженной волами; кроме того, городом моего детства был Беркли в Калифорнии и нам часто напоминали, что он назван в честь епископа. Там произносили фамилию немного иначе, но мы не сомневались, что речь идет о том же человеке.
— Подумать только! — воскликнул доктор Босворт. Питомцу Гарварда трудно поверить, что и в других местах люди не чураются учености.
Мы условились, что я буду читать четыре раза в неделю по два часа. Джордж Беркли — нелегкое чтение, и оба мы не были обучены строгому философствованию, но мы не оставили ни одного абзаца без самого основательного разбора.
Двумя днями позже он прервал чтение, чтобы заговорщицки со мной пошептаться: он встал, внезапно открыл дверь в большой холл и выглянул, как делают, когда хотят застигнуть врасплох подслушивающего; затем повторил маневр с дверью в свою спальню. После этого он вернулся к столу и, понизив голос, спросил:
— Вы знаете, что епископ Беркли три года прожил в Ньюпорте? — Я кивнул.
— Я собираюсь купить его дом, «Уайтхолл», с пятьюдесятью акрами земли. Тут много сложностей. Это пока большой секрет. Я намерен основать здесь Академию философов. И рассчитываю, что вы поможете мне написать приглашения ведущим философам мира.
— Чтобы они приехали читать лекции?
— Тсс!.. Тсс!.. Нет, чтобы приехали жить. У каждого будет свой дом. Альфред Норт Уайтхед и Бертран Рассел. Бергсон. Бенедетто Кроче и Джентиле. Витгенштейн — вы не знаете, он жив еще?
— Точно не знаю, сэр.
— Унамуно и Ортега-и-Гассет. Вы мне поможете составить приглашения. У мэтров будет полная свобода. Они вольны преподавать или не преподавать, читать лекции или не читать. Они не обязаны даже встречаться друг с другом. Ньюпорт превратится в великий маяк на горе — Фаросский маяк мысли, возвышенного разума. Столько всего надо рассчитать! Время! Время! Мне говорят, что я нездоров.
Он услышал — или так ему показалось — шаги за дверью. Он предостерегающе приложил палец к губам, и мы вернулись к чтению. После этого разговор об академии некоторое время не возобновлялся. Доктор Босворт, видимо, опасался, что нас окружает слишком много шпионов.
К концу второй недели он спросил, не возражаю ли я против вечерних занятий; он любит хорошо отдохнуть после обеда, и до полуночи его не тянет ко сну. Это меня вполне устраивало, ибо спрос на мои утренние часы все увеличивался. Босворты давали несколько званых обедов в неделю. Но хозяин обыкновенно поднимался из-за стола в половине одиннадцатого — откушав особых диетических блюд, — и мы встречались в библиотеке. Приемы эти чем дальше, тем становились чаще и пышнее. Из детского тщеславия бывший дипломат отмечал такими обедами национальные праздники стран, где он служил, — это позволяло ему надевать ордена. Ни наш День независимости, ни взятие Бастилии не совпали с моими визитами, но он часто являлся в кабинет во всем блеске, скромно бормоча, что «у Польши трагическая, но доблестная история» или что «трудно переоценить заслуги Гарибальди» — или Боливара, или Густава Адольфа.
Мы продолжали заниматься пребыванием декана Беркли в Западном полушарии. Доктор Босворт видел, что мой интерес мало уступает его собственному. Вообразите наш восторг, когда при чтении «Аналитика» мы обнаружили, что «наш» — теперь уже епископ Беркли — уложил на лопатки сэра Исаака Ньютона и могучего Лейбница в споре о бесконечно малых. Мы с доктором Босвортом были грудными младенцами в космологической физике, но суть ухватили. Друг Ньютона Эдмунд Галлей (чьим именем названа комета) насмешливо высказался о «непостижимых доктринах христианства», которых придерживается епископ Беркли, а епископ ответил, что ньютоновы бесконечно малые «флюксии» настолько «сомнительны, невразумительны и непотребны», насколько может быть таковым понятие в богословии, и добавил: «Что есть эти флюксии — эти скорости исчезающих приращений? Это ни конечные величины, ни величины бесконечно малые, ни что-либо иное. Назвать ли их призраками почивших величин?» Трах! Бац! Структура Вселенной, как и принципы христианской веры — согласно епископу, — постигается лишь интуицией. Нельзя сказать, что мы с доктором Босвортом плясали в его кабинете, по шпионы, подслушивавшие у дверей, должно быть, доносили, что творится нечто непонятное — в полночь! То были поистине гиганты! Включая Свифта — моего покровителя с тех пор, как я стал считать себя Гулливером. Мы были в сердце Второго города, в восемнадцатом веке.
В нашей первой беседе я пресек чрезмерное любопытство доктора Босворта к моей особе; последующие наши разговоры ограничивались темами историческими, но я чувствовал, что его по-прежнему «снедает любопытство». Когда очень богатые располагаются к одному из нас, менее счастливо обеспеченных, они испытывают жалостливый интерес к тому, как мы «перебиваемся» в условиях лишений и грязи, на которые мы обречены, — короче говоря, выясняют, сколько мы зарабатываем. Не голодаем ли? С такого рода заботой я сталкивался снова и снова в течение лета. Передо мной неизменно ставили тарелки с бутербродами, вазы с фруктами. Только раз (и не здесь) согласился я выпить чашку чаю в доме нанимателя, хотя приглашения на завтраки, обеды и вечера становились все более частыми.
Меня смущало, что благодаря неутомимому перу Флоры Диленд я стал на Авеню предметом незаслуженного любопытства. Как я уже рассказывал, она без промедления постаралась расположить к себе Ньюпорт. Она заворожила своих читателей по всей стране (и местных) рассказами о Девяти городах, о роскошных деревьях острова Акуиднек и о чудесах дома Уикоффов. Я еще несколько раз посетил «Кулик», но цветок нашей дружбы увял: она меня пилила, а потом поссорилась со мной. Ей было невдомек, почему я не лезу из кожи вон, чтобы стать светской знаменитостью в «коттеджах» — по-видимому, с ней на буксире. Я твердо сказал ей, что не принимаю никаких приглашений и никогда не приму. Но прежде чем мы расстались совсем, она напечатала шестую статью — яркую картину культурного возрождения, совершившегося в этом земном раю. Статья была послана мне, но я удосужился прочесть ее лишь много позже. Не называя меня, она писала о невероятно ученом молодом человеке, который стал «гвоздем» летнего сезона и читает Гомера, Гете, Данте и Шекспира старым и молодым. Он воскресил Клуб Браунинга, а его французские утренники превращают пляж Бейли в пустыню. Статья открывалась презрительным опровержением шутки двадцатилетней давности насчет того, что «ньюпортские дамы никогда не слышали первого акта оперы и не прочли второй половины книги». Ньюпорт всегда был и остается, утверждала она, одним из самых просвещенных городов страны, второй родиной Джорджа Бэнкрофта, Лонгфелло, Лоуэлла, Генри Джеймса, Эдит Уортон и миссис Эдвард Венебл, автора прочувствованного сборника стихов «Сны в Акуиднекском саду».
Не знал я в то время и другой, менее лестной причины, сделавшей меня в этих кругах предметом почти болезненного любопытства.
В доме было заведено, что около полуночи гости доктора Босворта приходили в кабинет, чтобы вторично попрощаться со знаменитым хозяином. Стараясь стушеваться — это стало моей линией поведения, — я держался у стены. Миссис Босворт с ними не входила, но доктор Босворт и Персис не забывали представить меня каждому новому гостю. Среди них были те, кто прибегал к моим услугам; мисс Уикофф лучезарно улыбалась мне, Бодо (частый гость) по-братски и без изящества приветствовал меня на немецком языке. Незнакомые дамы сообщали мне об успехах своих детей:
— Благодаря вам, мистер Норт, мой Майкл воспылал желанием стать чемпионом по теннису.
Миссис Венебл:
— Бодо говорит, что вы читаете епископа Беркли, — какая прелесть!
Еще кто-то:
— Мистер Норт, мистер Уэллер и я даем в субботу небольшой бал. По какому адресу можно прислать вам приглашение?
— Сердечно вас благодарю, миссис Уэллер, но дни у меня настолько загружены, что я не в состоянии нигде бывать.
— Ни на каких вечерах?
— Да — большое вам спасибо, — ни на каких.
Еще кто-то:
— Мистер Норт, мне не поздно вступить в ваше Общество Роберта Браунинга? Я обожаю Браунингов.
— Мне ничего не известно о существовании Общества Браунинга в Ньюпорте.
— Вот как?.. Вот как? Наверно, меня ввели в заблуждение.
Фенвики, с которыми вы познакомитесь позже, были очень сердечны и улыбались заговорщицки. Я был представлен родителям Дианы Белл, не признавшим во мне знакомца. Я наклонился к миссис Белл и сказал тихим голосом, по очень внятно: «Я дважды посылал мистеру Беллу счет за услуги, о которых мы договаривались. Если он не оплатит мой счет, я расскажу всю историю мисс Флоре Диленд, и шестьдесят миллионов американцев узнают о том, как украли чужое письмо. Всего доброго, миссис Белл».
Это было низко; это было недостойно йейлца. Она смотрела прямо перед собой, но счет был оплачен. Кто хочет быть джентльменом — пусть будет!
В числе других гостей я знакомился со все новыми и новыми членами клана Босвортов: с мистером и миссис Кассиус Марселлус Леффингвелл и их старшими детьми; с Эдвардом Босвортом, его супругой и старшими детьми; с Ньютоном Босвортом, его супругой и детьми. Все дамы подавали мне руку и объявляли, что счастливы со мной познакомиться; джентльмены же не только не подавали руки, но еще смотрели на меня как на пустое место или поворачивались спиной. Не раз столкнувшись с такой враждебностью, я понял, что Гулливеру на острове Акуиднек открылась новая сторона местных нравов, заслуживающая более пристального внимания.
В «Девяти фронтонах» мне было неуютно. Я приехал в Ньюпорт для того, чтобы наблюдать не вмешиваясь. В доме же Босвортов я смутно ощущал, что рискую стать действующим лицом в перипетиях на манер поздней елизаветинской драмы. Я уже нажил здесь двух врагов: Виллис меня не переносил; а когда я проходил в холле мимо миссис Босворт, она слегка наклоняла голову, по взгляд ее говорил: «Берегитесь, молодой человек, мы вашу игру раскрыли…» Со дня на день я собирался бросить эту работу. Но мне было приятно читать епископа Беркли; мне было приятно все время вспоминать вместе с доктором Босвортом Ньюпорт XVIII века, лежавший в полумиле от того места, где мы занимались. Меня очень интересовала Персис, миссис Теннисон, хотя я не был ей представлен. Она поглядывала на меня озадаченно и с недоверием. Я удивлялся, как она может жить круглый год в доме, которым правит ее мстительная «тетя Салли». Больше всего меня вдохновляла нелепая мечта хозяина собрать здесь величайших мыслителей современности — мечта, которую он мог поведать только шепотом. Я прожил четыре с половиной мирных года в Нью-Джерси, где не было ни фантазий, ни опасностей, ни демонов, ни безумцев, — и очень мало возможностей испытать и попробовать себя на тех поприщах, мечты о которых дремали в душе. Я не отказался от места.
Я сам по неразумению сделал шаг, еще глубже вовлекший меня в события. Мы читали вслух собственный доктора Босворта труд «Некоторые здания XVIII века в Род-Айленде». Закончив главу, содержавшую подробное описание «Уайтхолла» епископа Беркли, я выразил свое восхищение искусством автора; потом добавил:
— Доктор Босворт, для меня было бы большой честью посетить этот дом вместе с вами. Нельзя ли как-нибудь днем съездить посмотреть его?
Ответом было молчание. Я поднял голову и встретил его пытливый жалобный взгляд.
— Конечно, мне бы тоже хотелось. Я думал, вы понимаете… Это препятствие… Я не могу покинуть дом больше чем на четверть часа. Я могу немножко погулять по саду. Я никогда не выйду из этого дома. Я здесь умру.
Я ответил ему тем безмятежным взглядом, который взял на вооружение в армии, где абсурд не знает границ и мы, мелкая сошка, не можем защититься иначе, как изображая непроходимую тупость. Про себя я подумал: «Он не в своем уме. Он свихнулся». Мы нередко просиживали в его кабинете по три часа кряду, после чего он не спеша провожал меня до выхода. И сейчас я думал лишь о том, что не желаю слышать о его затруднениях больше ни слова. Я не желал видеть этого умоляющего, тоскливого, покорного выражения на его лице. Я ему не врач. Я не знаю, кто я такой, но доктор Босворт плохо разбирался в людях. Он полагал, что мне можно поплакаться. Найдя такого собеседника, несчастный человек не способен держать язык за зубами, и вскоре мне пришлось выслушать всю эту дурацкую смехотворную историю.
Но здесь я должен прервать повествование.
Я должен объяснить, почему (я выяснил это вскоре) мои встречи с гостями после обедов у доктора Босворта были так не похожи одна на другую.
Я по-прежнему с удовольствием проводил свободные вечера в пансионе миссис Крэнстон, который жил предстоящим возвращением Эдвины. Генри по-прежнему демонстрировал нам открытки, где рассказывалось о китах, грозных штормах, летучих рыбах и красотах Подветренных островов. Беседы текли плавно. Я по большей части играл роль благодарной аудитории. О своей деятельности сообщал лишь в общих чертах, стараясь называть поменьше фамилий. После ухода других дам миссис Крэнстон иногда давала нам поблажку, разрешая звать друг друга по имени. Обычно с нами сидел мистер Гриффин, в состоянии напряженной задумчивости или пустоты, время от времени приводя нас в восторг внезапным и диковинным умозаключением. Многие размышления миссис Крэнстон очень обогатили мой Дневник.
— Уиткомы! — восклицала миссис Крэнстон. — Вот вам, Генри, еще один пример Почетного Караула. Ох, как жалко, что с нами нет Эдвины, она бы объяснила Тедди свою теорию Почетного Караула. Расскажите вы, Генри. Я сегодня устала. Расскажите — я знаю, ему будет интересно.
— Вы остановите меня, мадам, если меня немного занесет, как иногда бывает?.. Значит, таким путем, дружище: в Ньюпорте есть десяток домов, где живет пожилая персона мужского или женского пола, которая сидит на куче денег…
— Двадцать домов, Генри, по меньшей мере двадцать.
— Благодарю вас, мадам. Ну, назовем эту персону Старым Моголем — некоторые говорят Монгол, как вам больше нравится. Ньюпорт — единственное место в стране, где богатые старики живут дольше, чем богатые старухи. Это заметили вы, миссис Крэнстон.
— Да, по-моему, это так. Убивает светская жизнь. Старики просто удаляются к себе наверх. Никто еще не видел, чтобы старуха добровольно удалилась от светской жизни.
— А у Старого Моголя есть сыновья, и дочери, и внуки, и летучие племянницы и племянники, которым очень интересно послушать завещание. Но Персона не желает умирать. Так что вы делаете? Вы собираетесь вокруг него каждый час и нежно осведомляетесь о самочувствии — нежно, грустно, заботливо. Вы зовете докторов, и они нежно и недоверчиво справляются о его самочувствии. «Ну-с, мистер Моголь, как у нас сегодня делишки? Боже мой, мы помолодели на десять лет! Превосходно! Позвольте мне еще разок взглянуть на ваше воспаленьице. Нам эта шишечка немного не нравится, правда? Слишком близко к мозгу. Так — беспокоит, мистер Моголь?» Ох, жалко, нет Эдвины — она великолепно изображает эту петрушку с врачом, правда, миссис Крэнстон? Она говорит, что любого мужчину старше семидесяти можно в два счета сделать иппохануриком — нужно только немного любви и внимания. А старухи — она говорит — и без этого все…
— Я — нет, Генри.
— Вам далеко до этого возраста, миссис Крэнстон, — и Господь наградил вас организмом и фигурой статуи Свободы.
— Я не падка на комплименты, Генри. Продолжайте ваш рассказ.
— Так вот, дружище, Почетному Караулу есть о чем волноваться, — вы меня поняли? Например, любимчики! Одного сына любят больше, другого меньше, одну дочь больше, другую меньше, и так — до новорожденной внучки. Жуткое дело! Затем эта вечная Стариковская Дурь — влюбляется в сиделку или секретаршу. Или из Европы приезжает разведенная красотка, дергает его за бороду и гладит ему руки прямо за обеденным столом. Старая дама влюбляется в своего шофера — мы это наблюдали десятки раз. Почетный Караул приходит в бешенство. В бешенство — и начинает действовать. Мы тут видели довольно жуткие действия. Гони его! Дави его!
— Вы забыли еще одно, Генри.
— Ага, что же я забыл, мадам?
— Ходатаи — ходатаи по благородным делам…
— Как же я мог забыть! Всеобщий мир. Колледж назовут вашим именем! Эскимосы. Падшие женщины — в большой чести. Старики горюют о падших женщинах.
— Собачьи кладбища, — сказал мистер Гриффин.
— Как вы находчивы сегодня, мистер Гриффин! А из-за этого он отнимает кусок хлеба у родных и любимых.
В комнате как будто стало чересчур жарко.
— Какие же действия они предпринимают, Генри? — спросил я.
— Ну, они могут действовать двояко, так ведь? Чтобы избавиться от любимчика — клевета, сплетня. Даже если это их ближайший родич. Это просто. Но «высшая из целей», как сказал поэт, — вынуть перо из руки великого Моголя — лишить его силы подписывать чеки. Довести его до того, чтобы он рехнулся. Сделался дряхлым и плаксивым. Опека — размягчить его до опеки.
— Ужас! — сказала миссис Крэнстон, качая головой.
— Они пускают строем своих врачей и адвокатов. Да мы знаем Моголя в этом городе, который не выходит на улицу десять лет…
— Восемь, Генри.
— Вы правы, как всегда, миссис Крэнстон.
— Без фамилий, Генри.
— Он здоров, как мы с вами. Они его уговорили, что у него рак диванной подушки. Из Нью-Йорка приезжают именитые специалисты — без специалистов такого не провернешь; специалисты — лучшие друзья Почетных Караульщиков. Из Нью-Йорка приезжает доктор Иголка-с-Ниткой и говорит ему, что пора сделать еще одну маленькую операцию. Моголя увозят и срезают ему маленький кусочек кожи с одного места. Сестры помирают со смеху. «Десять тысяч долларов, будьте любезны».
— Генри, я бы сказала, что вас немного заносит.
— Меня простят, если я преувеличу. Тедди в городе недавно. Кто его знает, когда он может налететь на такую историю.
— Поговорим о чем-нибудь веселом, Генри. Тедди, кому вы в последнее время читали?
— По большей части, я готовлю детей к возвращению в школу, миссис Крэнстон. Пришлось отказаться от нескольких предложений. По-моему, тут началось легкое помешательство: проследить свою генеалогию до Вильгельма Завоевателя.
— Оно всегда было.
Беседа текла плавно.
Я вернулся к себе в задумчивости.
Очередные занятия в «Девяти фронтонах» должны были состояться в воскресенье утром. Доктор Макферсон внезапно решил, что поздние чтения противопоказаны. К моему удивлению, доктор Босворт был одет по-уличному. Он спорил со своей сиделкой:
— Мы не нуждаемся в вашем обществе, миссис Тэрнер.
— Но я должна выполнять распоряжения доктора Макферсона. Я должна быть все время около вас, доктор Босворт.
— Будьте добры, покиньте комнату и закройте дверь, миссис Тэрнер.
— Боже мой! Что мне делать! — воскликнула она и ушла.
Он прошептал:
— Подслушивает! Все время подслушивает! — Его глаза шарили по потолку.
— Мистер Норт, будьте добры, встаньте на этот стул и посмотрите, нет ли там какого-нибудь граммофона, который слушает, о чем здесь говорят.
— Нет, доктор Босворт, — сказал я громким голосом, — я нанялся читать вслух. Я не электрик.
Он приложил ухо к двери в спальню.
— Она звонит по всем домашним телефонам… Ну-ка, пойдемте со мной.
Мы направились через большой холл к выходу. Пока мы шли, по лестнице плавно спустилась миссис Леффингвелл.
— Доброе утро, милый папа. Доброе утро, мистер Норт. Мы все собираемся ко второму завтраку. Я пришла пораньше — узнать, поедет ли Салли в церковь. Она никак не решит. А мне больше хочется послушать чтение. Мистер Норт, уговорите, пожалуйста, папу, чтобы он мне разрешил. Я буду сидеть тихо как мышь.
Что-то в ее голосе удивило и огорчило отца. Он пристально посмотрел на нее и сказал:
— И ты, Мэри? — Потом резко добавил: — Наши разговоры тебе не интересны. Беги лучше в церковь… Мы идем в прибрежную рощу, мистер Норт.
Утро было великолепное. Он не взял с собой никакой книги. Мы посидели молча на скамье под большими деревьями. Вдруг я заметил, что глаза доктора Босворта устремлены на меня со страдальческим выражением — с отчаяньем.
— Мистер Норт, я, наверно, должен объяснить вам, в чем мое несчастье. Я страдаю от почечного расстройства, которое, по словам врачей, может быть вызвано гораздо более серьезной болезнью — смертельным заболеванием. Мне это кажется очень странным, потому что — не считая некоторых местных раздражений — я не испытываю никакой боли. Но я не медик; я должен полагаться на суждение специалистов. — Он впился в меня глазами. — Одно из побочных последствий этой несчастной болезни — то, что каждые десять — пятнадцать минут я испытываю потребность помочиться — или попытаться помочиться.
Я отвечал ему взглядом настолько серьезным, насколько это в человеческих силах.
— Но как же, доктор Босворт, мы с вами сидим в вашем кабинете часами, и вы ни разу не выходите из комнаты.
— В том-то и нелепость. Возможно, все идет от сознания — как постоянно доказывает епископ Беркли! Пока я у себя дома — так сказать, сижу тихо, — я не испытываю никаких неудобств. Я убежден, что это — не обычный старческий недуг: не предстательная железа.