Страница:
— Я заметила, что шеф пользуется любым предлогом, чтобы покинуть лоно семьи.
Ждать нам пришлось недолго. Я получил разрешение заказать еще одно пиво. Шеф был высок и плотен. Он производил впечатление человека открытого и вместе с тем застенчивого. Объяснялось это, как я впоследствии понял, беспрерывными нахлобучками от богачей, которые склонны считать, что всякий менее удачливый невероятно туп. Защита его была — делать вид, будто он сомневается в правдивости каждого сказанного ему слова. Он сердечно пожал руку миссис Крэнстон и настороженно — мне. Она рассказала ему всю историю и снова повторила, что полностью мне доверяет.
— Мистер Дифендорф, я думаю, что при чтении старых писем эта история может выйти наружу и, наверно, должна выйти наружу. В конце концов, ничего такого опасного в ней нет; она не бросает тени ни на одного из членов семьи. Вы рассказали мне все, что знали, и я сдержала обещание: ни словечком не обмолвилась. Если мистер Норт найдет что-то определенное об этом в письмах, мы можем рассчитывать, что вам он скажет первому. И тогда вы сами решите, надо ли сообщить об этом мисс Уикофф.
Начальник полиции остановил на мне оценивающий взгляд:
— Что привело вас в Ньюпорт, мистер Норт?
— Шеф, последний год войны я служил в форте Адамс, и мне здесь понравилось.
— Кто был у вас командиром?
— Генерал Колб, или Де Колб.
— Вы здесь ходили в церковь?
— Да, в церковь Эммануила. Служил там доктор Уолтер Лаури.
— Мистер Огастас Белл много вам заплатил за то, что вы вернули его дочь домой?
— Я сказал ему заранее, что хочу только компенсацию за перерыв в моей обычной работе. Я дважды посылал ему счет, но он до сих пор не заплатил.
— Что вы с вашим велосипедом делали на Брентонском мысу несколько дней назад рано утром?
— Шеф, я помешан на восходах. Я наблюдал один из самых красивых в моей жизни.
Ответ привел его в некоторое замешательство. С минуту он разглядывал крышку стола. По-видимому, он отнес это к странностям, проистекающим из университетского образования.
— Что вам известно об истории с домом Уикоффов?
— Только то, что в нем, по слухам, нечисто.
Он обрисовал положение, мне уже известное:
— Почему-то возник слух, что в доме привидения… Видите ли, мистер Норт, непосредственно после войны жизнь в портовой части была гораздо более кипучей, чем сейчас. Гораздо больше яхт и прогулочных судов, пароходы линии «Фолл-Ривер», рыболовство, кое-какой торговый грузооборот. Моряки пьют. Мы подбирали их каждую ночь — без памяти, с безумными глазами, в белой горячке. В таверны на Темза-стрит служащим с Военно-морской учебной базы ходить не разрешалось — слишком много драк. Однажды ночью в восемнадцатом году нам пришлось забрать Билла Оуэнса, матроса торгового флота, двадцати одного года, родившегося и выросшего в Ньюпорте. Он напивался из вечера в вечер и начинал рассказывать всякие ужасы про дом Уикоффов. Мы не могли этого допустить. В камере он вопил и бредил; мы пытались разобраться в его бреде.
Тут шеф заставил нас подождать, пока раскуривал сигару. (В гостиных у миссис Крэнстон не курили.)
— Мистер Уикофф отсутствовал по шесть-восемь месяцев кряду. Он был коллекционер. Чего, миссис Крэнстон, — акульих зубов?
— Ракушек и китайских вещиц, шеф. Он завещал их этому большому музею в Нью-Йорке. — Информация в Ньюпорте никогда не бывает точной — свойство интеллектуального климата.
— Все это время дом находился на попечении дворецкого по фамилии Харланд. Харланд сам набирал слуг.
— Девушек он подбирал в Нью-Йорке, шеф. Я к ним не имела никакого касательства.
— Свет в окнах горел до полуночи. Все казалось в полном порядке. Оуэнса, в ту пору мальчика лет двенадцати, наняли таскать уголь для каминов и выносить помои — на мелкие домашние работы. Я думаю, миссис Крэнстон со мной согласится, что слуги похожи на школьников: им нужна твердая рука. Стоит выйти учителю, как подымается тарарам.
— Боюсь, что в ваших словах есть доля правды, шеф, — сказала миссис Крэнстон, качая головой. — Сколько раз я в этом убеждалась.
— Мистер Уикофф плохо разбирался в людях. Его дворецкий Харланд был сумасшедший дальше некуда… Билл Оуэнс говорил, что его отправляли домой в шесть часов вечера, когда он кончал работу. Но несколько раз он пробирался обратно в дом. Передние комнаты были ярко освещены, но двери и окна столовой завешены фетровыми шторами — толстыми фетровыми шторами. Они не могли устраивать свои шабаши на кухне — нет, куда там! Они были хозяева и желали пользоваться хозяйской столовой. Оуэнс говорил, что прятался в стенных шкафах и подглядывал сквозь щелку в шторах. И видел ужасные вещи. Он рассказывал всем и каждому на Темза-стрит, что видел балы с раздеванием догола и, как он выразился, «с людоедством».
— Шеф, этого слова вы никогда не говорили!
— Вот, а он говорил. Я уверен, что он этого не видел, но он-то думал, что видел.
— Боже милостивый! — сказала миссис Крэнстон и перекрестилась.
— А что еще может подумать двенадцатилетний мальчик, если увидит, как полусырое мясо едят прямо руками.
— Господи помилуй! — сказала миссис Крэнстон.
— Я не знаю, что увидел мистер Уикофф, но очень может быть, что он увидел фетровые шторы, и пятна от сырого мяса по всему полу, и свинство в лицах слуг… Извините за выражение, но слухи — как вонь. Понадобилось три года, чтобы россказни Билла Оуэнса доползли с Темза-стрит до бюро найма миссис Тербервилл. А слух всегда чем дальше, тем чернее. Что вы на это скажете, мистер Норт?
— Что ж, шеф, я думаю, ни убийства, ни даже членовредительства там не было; было просто скотство, и в воображении людей оно как-то связалось с «нечистым».
— И теперь мы ничего не можем исправить. Не забывайте, на стол к полиции это никогда не попадало. Горячечный бред пьяницы — не показания. Оуэнс ушел в плавание, и с тех пор о нем не слышали. Рад был познакомиться с вами, мистер Норт.
Я узнал то, что мне было нужно. Мы расстались с обычными моими лживыми заверениями, что, если я выясню новые подробности, я сразу же поделюсь с ним. Что касается меня, задача была решена; но мне уже не давала покоя задача гораздо более трудная: каким способом снять проклятье, тяготеющее над домом Уикоффов? Объяснения и призывы к разуму бессильны против глубоко въевшихся — и даже лелеемых — страхов.
У меня мелькнула идея.
Однажды, придя туда в очередной раз, я увидел на дорожке ландо, кучера и пару, как говорили когда-то, «залетных». Мисс Уикофф собиралась уходить. Она извинилась, сказав, что ее вызвали к больной подруге: она вернется через полчаса. Горничная стояла рядом.
— Мисс Уикофф, разрешите мне осмотреть комнаты на первом этаже. Я в восторге от той части дома, которую мне удалось увидеть, и хотел бы полюбоваться другими комнатами.
— Ну, конечно, мистер Норт. Не стесняйтесь, пожалуйста. Я думаю, миссис Дилейфилд с удовольствием ответит на любые вопросы.
Был чудесный весенний день. Все двери настежь. Я осмотрел большой зал со всех сторон; впервые увидел столовую и библиотеку. Повсюду приковывало внимание совершенство деталей, но больше всего поражала гармония здания в целом. «Это Палладио, — подумал я. — Он сам был наследником великих мастеров, а это — его потомство, так же как Версаль; но это ближе к итальянскому источнику». Когда я возвращался через большой зал к моему рабочему столу, миссис Дилейфилд сказала:
— Много лет назад, до того как хозяин стал уезжать в экспедиции, здесь устраивали музыкальные вечера. Вы слышали про Падеревского, мистер Норт?.. Он здесь играл; и Уле Булль, норвежский скрипач. И мадам Нелли Мельба — вы слышали про такую? Как чудесно пела! Славное было время. А теперь — кто бы мог подумать! Прямо обидно, правда?
— Скажите, миссис Дилейфилд, вам ведь не приходилось видеть или слышать здесь что-нибудь такое, тревожное?
— Нет, нет, сэр, ничего такого!
— Вы согласились бы здесь ночевать?
— Пожалуй, нет, сэр. Я понимаю, все это, наверно, глупости, но мы не всегда хозяева своим чувствам, понимаете, что я хочу сказать?
— А что, люди думают, здесь произошло?
— Мне не хочется об этом говорить и думать, сэр. Одни говорят одно, другие говорят другое. По-моему, лучше в это не вдаваться.
Разборка писем продолжалась. Мисс Уикофф, по-видимому, испытывала облегчение от того, что никаких признаков зловещего свойства мы не обнаружили. Мы продолжали читать просто для удовольствия, потому что Уикоффы замечательно писали письма. Но мысль о том, что можно предпринять, постепенно созревала у меня в голове.
Я говорил о том, как в юности мечтал о разных профессиях. Журналистика не принадлежала к их числу. Отец мой был редактором газеты — и до и после консульства в Китае. Он делал свою работу с энтузиазмом, которого я не разделял. На мой взгляд, его ремесло слишком смахивало на манипуляцию общественным мнением, пускай даже в благих целях. Мой замысел восстановить доброе имя дома Уикоффов основывался именно на этом, но я не знал, как подступиться к делу.
Дорогу мне открыл случай.
История моих отношений с домом Уикоффов распадается на две части. Вторая часть привела меня в Восьмой город — приспешников и паразитов, с которыми у меня было столько общего. Она привела меня к Флоре Диленд.
К пятой неделе в Ньюпорте мое расписание стало обременительным. В казино вернулся профессиональный тренер и освободил меня от второго часа упражнений с детьми, но я весь день был занят — то французским, то латынью, то арифметикой, то в одном доме, то в другом. Я искал в городе более или менее тихого места, где можно спокойно съесть второй завтрак. В самой середке Девятого города я нашел Шотландскую кондитерскую девиц Лафлин, где развивался роман Дианы Белл с Хилари Джонсом. Посещали ее конторщицы, учителя обоего пола, домохозяйки, отправившиеся «в город за покупками», — нешумное общество. Еда была простая, хорошо приготовленная и дешевая. Там мне явилось странное видение — и я надеялся, что оно явится опять: высокая женщина, сидевшая особняком и одетая, как мне представлялось, по самой последней моде. И она появилась снова. Она была в шляпе, похожей на гнездо, где сидит тропическая птица, и замысловатом платье из материала, называвшегося, кажется, «переливчатым атласом», — синь и зелень павлиньего пера вперемешку. Чтобы приступить к завтраку, ей пришлось снять перчатки и поднять вуаль — и это было сделано с непреднамеренным как будто изяществом. Черт побери! Кто ото? Как и в прошлый раз, когда она входила или поднималась уходить, комнату наполняло шуршание сотни юбок. Кто же она и главное — зачем пожаловала к нашему скромному столу?
Строго говоря, ее лицо не было красивым. Нормы женской красоты меняются от века к веку, а иногда и чаще. Лицо у нее было длинное, узкое, бледное и костлявое. Позже вы услышите, как Генри Симмонс назовет его «лошадиным». Такие лица встречаются на фламандских и французских картинах пятнадцатого и шестнадцатого веков. Самое лестное, что можно было сказать о нем в 1926 году, это, что оно «аристократическое», — характеристика скорее оправдательная, чем лестная. Зато «корпус», как говорилось у нас, изголодавшихся солдат в форте Адамс, иначе — сложение, фигура, — был у нее бесподобный.
Можете вообразить мое удивление, когда она, покидая кондитерскую, подошла ко мне, протянула руку и сказала:
— Вы, наверно, мистер Норт. Я давно хотела с вами познакомиться. Я миссис Эдвард Дарли. Можно присесть на минуту?
Она неторопливо уселась, причем смотрела мне в глаза, как бы радуясь приятной встрече. Я где-то слышал, что первое, чему учат молодую актрису в театральной школе, это садиться не опуская глаз.
— Может быть, вы меня лучше знаете по псевдониму. Я Флора Диленд.
Я жил укромной академической жизнью. Я принадлежал к тем жалким тридцати миллионам американцев, которые никогда не слышали о Флоре Диленд. Большинство остальных среди этих тридцати миллионов вообще не привыкли читать что бы то ни было. Тем не менее я произвел разные одобрительные звуки.
— Вам хорошо живется в Ньюпорте, мистер Норт?
— Да, очень даже.
— И где вы только не бываете! Вы вездесущи — читаете вслух доктору Босворту чудесные работы о епископе Беркли; читаете басни Лафонтена с девочкой Скилов. В вашем возрасте — и столько познаний! И ума тоже — я имею в виду находчивость. Как вам удалось помешать нелепому побегу Дианы Белл — подумать только! Диана, можно сказать, моя родственница, через Хаверлеев. Своевольная девица. Это просто чудо, что вы уговорили ее не валять дурака. Пожалуйста, расскажите, как вам удалось.
Я никогда не был красивым мужчиной. Все, что есть во мне, унаследовано от предков, вместе с шотландским подбородком и висконсинскими зубами. Элегантные женщины никогда не шли через всю комнату, чтобы со мной познакомиться. Я недоумевал, что кроется за этим дружелюбием, — и вдруг меня осенило: Флора Диленд была «пачкунья», газетная сплетница. С ней я очутился в Восьмом городе — прихлебателей и паразитов. Я сказал:
— Миссис Дарли… мадам, как прикажете вас называть?
— О, зовите меня мисс Диленд. — И беспечно добавила: — Можете звать меня Флорой — я ведь работница.
— Флора, о мисс Белл я не могу сказать ни слова. Я дал обещание.
— Что вы, мистер Норт, это не для печати! Меня просто интересует ум и изобретательность. Мне нравятся находчивые люди. Я, наверно, несостоявшаяся романистка. Давайте будем друзьями. Ладно? — Я кивнул. — У меня ведь есть другая жизнь, не имеющая ничего общего с газетами. У меня коттедж в Наррагансетте, и я люблю по субботам и воскресеньям принимать гостей. Для гостей — отдельный коттедж, он к вашим услугам. Всем нам время от времени нужны перемены, правда? — Она встала и снова протянула руку. — Можно вам позвонить в ХАМЛ?
— Да… да.
— А как мне вас звать — Теофил?
— Тедди. Предпочитаю, чтобы меня звали Тедди.
— Вы должны мне рассказать про доктора Босворта и епископа Беркли, Тедди. Ну и семейка там, в «Девяти фронтонах»! Еще раз до свидания, Тедди, и, пожалуйста, приезжайте в мой милый маленький «Кулик» — поплавать, поиграть в теннис и в карты.
Работница со ста двадцатью миллионами читателей, и фигурой, как у Ниты Нальди, и голосом, подобным дымчатому бархату, как у Этель Барримор… О, мой Дневник!
Не к миссис Крэнстон обращаться с таким вопросом. Тут требовался мужской разговор.
— Генри, — сказал я, когда мы натирали мелом кии у Германа, — а что за пачкуны подвизаются у нас в городе?
— Странно, что вы это спрашиваете, — сказал он и продолжал игру. Когда мы кончили партию, он поманил меня к самому дальнему столу и заказал наши обычные напитки. — Странно, что вы это спрашиваете. Я вчера видел на улице Флору Диленд.
— Кто она?
Во всех парикмахерских и биллиардных есть столы и полки со свежим и старым чтивом для посетителей, ожидающих своей очереди. Генри подошел к такой кипе и безошибочно вытащил воскресное приложение одной бостонской газеты. Он развернул его и расстелил передо мной: «Нью-йоркский судья винит матерей в том, что в высших слоях общества участились разводы. От нашего специального корреспондента Флоры Диленд».
Я прочел. Жуткая картина. Имена не названы, но для читателя более искушенного, чем я, намеки прозрачны.
— Ковбой, — продолжал Генри (он полагал, что Висконсин — сердце Дикого Запада). — Флора Диленд происходит из самых старинных и почтенных семей Нью-Йорка и Ньюпорта. Не из каких-нибудь там железнодорожных и угольных — настоящая Старая Гвардия. В родстве со всеми. Очень живая — как говорят, «гуляет». Не обошлось без ошибок. Можно разбить семью-другую, но не разбивай семью, где разбивается капитал. Свою долю простительных ошибок она всю выбрала. Один лишился из-за нее наследства. Родственники не желают ее знать. Вы улавливаете, дружище? Что делать бедной девушке? В долг не дает даже тетя Генриетта. Сколько можно? Тогда она берет бумагу и перо; становится пачкуньей — с пылу, с жару, вся подноготная. Вроде… вроде… ну, многие жены не укладываются в свой бюджет; боятся сказать мужьям; где мы закладываем нашу бриллиантовую диадему? В Висконсине это идет нарасхват. Ну, то, что она пишет под фамилией Диленд, более или менее пристойно; но мы знаем, что она пописывает и под другими фамилиями. У нее есть колонка «Что мне шепнула Сюзанна» — подписывается «Белинда». Глаза на лоб лезут. Видно, заколачивает большие деньги, так и эдак. Еще разъезжает с лекциями: «Девушки Ньюпорта». Смешные истории про то, какие мы тут мартышки.
— Генри, она все лето живет в Ньюпорте?
— Куда ей тут деваться? В коттеджи Лафоржа ее и не подумают пустить. В «Мюнхингер Кинге» правило, то есть говорится, что правило: пускают не больше чем на три ночи. У нее дом в Наррагансетте. Там веселее, чем в Ньюпорте, — лучше пляжи, моложе публика, местечки поукромней, клубы, где можно играть, — всякое такое.
— Где она добывает сведения?
— Никто не знает. Может быть, свои агенты — например, сестры в больницах. Пациенты болтают. Много болтают в косметических кабинетах. Слуги — почти никогда.
— Она красивая, Генри?
— Красивая? Красивая?! У нее лицо как у лошади.
Пришло приглашение в «Кулик». В субботу, к обеду, и до утра понедельника: «Купальных костюмов для вас тут сколько угодно. Но он вам понадобится только днем. В полночь мы часто купаемся au naturel [5], чтобы остыть». Простыть, я полагаю: в Новой Англии до августа в воду влезть невозможно.
Я отправлялся туда, чтобы привлечь Флору Диленд к осуществлению моего ПЛАНА, касавшегося дома Уикоффов; Флора Диленд пригласила меня потому, что хотела получить от меня нужные сведения. Я предвидел сделку в той или иной форме. Я хотел попросить ее об услуге. Возможности завести небольшой роман я всерьез не рассматривал; я никогда не занимался таким делом с женщиной почти на пятнадцать лет старше меня, но как поется в старом гимне: «Когда зовет опасность или долг — спеши, не медли».
Я думал о том, как бы мне с моим велосипедом покинуть остров незаметно для полиции и жителей. Выручил случай. Когда я ждал на причале первого парома (в те дни, как, вероятно, помнит читатель, до Наррагансетта добирались на двух паромах), меня окликнули из стоявшей машины:
— Герр Норт!
— Герр барон!
— Вас подвезти? Я еду в Наррагансетт.
— Я тоже. У вас найдется место для моего велосипеда?
— Конечно.
Это был барон Эгон Бодо фон Штамс, которого я много раз встречал в казино и развлекал своей воодушевленной, но не совсем объезженной немецкой речью. Всем, кроме Билла Уэнтворта и меня, он был известен как Бодо. Он был атташе австрийского посольства в Вашингтоне и второй раз приехал на летний отпуск в Ньюпорт — гостем в дом Венеблов «Прибойный мыс», хотя сами хозяева отсутствовали. Он был симпатичнейший малый. Двумя годами старше меня, искренний и добрый до наивности. Я сел в машину и пожал ему руку. Он сказал:
— Меня пригласила на субботу мисс Флора Диленд — вы ее знаете?
— Я тоже приглашен.
— Чудесно! А то я не знал, кого там встречу.
Мы поговорили о том о сем. На втором пароме я спросил:
— Герр барон, где вы познакомились с мисс Диленд?
Он рассмеялся:
— Она подошла ко мне и представилась на благотворительном базаре в пользу увечных детей в церкви на Спринт-стрит.
Полчаса я помалкивал. Но когда мы подъехали к воротам нашей хозяйки, сказал:
— Герр барон, остановите на секунду машину. Я хочу убедиться, что вы понимаете, куда едете.
Он остановил машину и вопросительно посмотрел на меня.
— Вы дипломат, а дипломат всегда должен точно знать, что творится вокруг него. Что вы знаете о мисс Диленд — и в чем ее интересы?
— Да мало что знаю, старина. (Бодо учился в Итоне.) Только, что она — родственница Венеблов и писательница; романы и так далее.
Помолчав, я сказал:
— Венеблы не приглашают ее к себе по меньшей мере пятнадцать лет. Они могут очень обидеться, если узнают, что вы у нее гостили. По рождению она принадлежит к их классу и кругу, но выбыла из него. Не спрашивайте меня как: я не знаю. Зарабатывает она тем, что поставляет каждую неделю статейки о так называемом свете. В Вене у вас есть такие журналисты?
— Да, есть, политические! Очень грубые.
— Ну, а мисс Диленд очень грубо пишет о частной жизни отдельных людей.
— И обо мне напишет грубо?
— Я думаю, нет, но скажет, что вы у нее гостили, и это придаст достоверность ее историям о других людях — например, Венеблах.
— Но это ужасно!.. Спасибо, спасибо, что сказали. Я, пожалуй, высажу вас возле дома, вернусь в Ньюпорт и позвоню ей, что у меня грипп.
— Герр барон, по-моему, это будет мудро. Вы представляете свою страну.
Он обернулся и спросил меня напрямик:
— Тогда почему вы к ней идете? Если она так некрасиво поступает, зачем вы здесь?
— Ну, герр барон…
— Не зовите меня «герр барон»! Зовите меня Бодо. Если вы настолько добры, что открыли мне глаза на мою ошибку, будьте добры до конца и зовите меня Бодо.
— Спасибо. Я буду звать вас Бодо только в этой машине. Я служащий казино, я учитель с велосипедом и получаю по часам.
— Но мы в Америке, Теофил. — Какое прекрасное имя! — Здесь через пять минут все зовут друг друга по имени.
— Нет, мы не в Америке. Мы в маленькой экстерриториальной провинции, где к сословным различиям еще более чутки, чем в Версале.
Он рассмеялся, потом серьезно повторил:
— Почему вы здесь?
— Я скажу вам в другой раз. — Я показал на дом. — Это часть ньюпортского полусвета. Мисс Диленд, что называется, declassee [6]. Ее подвергли остракизму, но летом она только и думает что о Ньюпорте — своем Потерянном рае. Я не знаю, кто еще сегодня будет, но подонки держатся вместе — так же, как вы, сливки.
— Я иду с вами. Мне все равно, что она обо мне напишет.
Он запустил мотор, но я не дал ему тронуться.
— Мне Флора Диленд интересна. Она настоящая пария. Она знает, что занимается унизительным делом, но при этом в ней есть какая-то отвага. Как по-вашему, она красива?
— Очень красива. Она похожа на фламандскую мадонну из слоновой кости. У нас есть такая. Черт побери, Теофил, я тоже хочу на это поглядеть. Вы совершенно правы: я живу на маленькой арене, как цирковая лошадь. Мне надо видеть и подонков. Если Венеблы про это услышат, я извинюсь. Я извинюсь до того, как они услышат. Скажу: попал впросак — я иностранец.
— Бодо, но ведь может услышать и ваш посол. Сегодня гости наверняка напьются; будут бить посуду. Всякое может случиться. Флора намекала, что мы, возможно, пойдем купаться mutternackt [7]. Соседи донесут, и полиция заберет нас в каталажку. Это будет пятнышко в вашем послужном списке, герр барон, извините, Бодо.
С минуту он молчал.
— Но я хочу это видеть. Теофил, позвольте мне там пообедать. Потом я скажу, что жду звонка из Вашингтона и должен вернуться в Ньюпорт.
— Хорошо, но скажите с порога. В субботу последний паром отходит в двенадцать.
Он радостно хлопнул меня по спине:
— Du bist ein ganzer Kerl! Vorwarts [8].
«Кулик» был хорошенький приморский коттеджик дедовских времен: готические завитушки орнамента, стрельчатые окна — жемчужина. Дворецкий отвел нас к дому для гостей, где нас встретила служанка и развела по комнатам. Бодо присвистнул: серебряные щетки для волос, кимоно и японские сандалии для купанья. На стенах афиши Тулуз-Лотрека, на столиках — «Светский календарь» и «Великий Гэтсби». Служанка сказала: «Господа, коктейли в семь».
Бодо подошел к моей двери:
— Теофил…
— Герр барон, как раз здесь я хочу, чтобы ко мне обращались «мистер Норт». Что вы хотели спросить?
— Скажите еще раз, с кем мы будем сидеть за столом.
— Некоторые ньюпортцы помещают тут на лето своих любовниц — будем надеяться, что две-три таких будут. Воры по драгоценностям — вряд ли, но могут быть сыщики от страховых компаний, которые их ловят. Не обойдется и без молодых людей, которые желают протиснуться в «свет» — иначе говоря, искателей наследства.
— Ну-у!
— Мы все авантюристы, чужаки, сомнительная публика.
Он застонал.
— И я должен в одиннадцать уехать! А вам-то ничего не грозит?
— Я вам скажу еще одну причину, почему я здесь. Я выполняю тщательно продуманный ПЛАН, для чего мне нужна помощь Флоры Диленд. Это никому не причинит ущерба. Если все получится, я расскажу вам подробности в конце сезона.
— Столько ждать?
— Во время обеда я собираюсь на короткое время овладеть застольной беседой; если будете слушать внимательно, получите представление о первых шагах в моей стратегии.
Нас просили не переодеваться к обеду, но Флора встретила нас в роскошном платье — желтого шелка с желтыми бархатными нашивочками и желтыми кружевными штучками, все желтое разных оттенков. На моем лице выразилось восхищение.
— Мило, правда? — сказала она беспечно. — Это от Ворта, 1910 год — носила моя матушка. Барон, я счастлива вас видеть. Вам коктейль или шампанское? Я пью только шампанское. За обедом мы поговорим об Австрии. Когда я была девочкой, моих родителей представили вашему императору. Я была, конечно, совсем маленькая, но помню, как он каждый день прогуливался в Ишле.
Бодо принес прочувствованные извинения, что ему надо вернуться в Ньюпорт для важного телефонного разговора с посольством в воскресенье утром.
Ждать нам пришлось недолго. Я получил разрешение заказать еще одно пиво. Шеф был высок и плотен. Он производил впечатление человека открытого и вместе с тем застенчивого. Объяснялось это, как я впоследствии понял, беспрерывными нахлобучками от богачей, которые склонны считать, что всякий менее удачливый невероятно туп. Защита его была — делать вид, будто он сомневается в правдивости каждого сказанного ему слова. Он сердечно пожал руку миссис Крэнстон и настороженно — мне. Она рассказала ему всю историю и снова повторила, что полностью мне доверяет.
— Мистер Дифендорф, я думаю, что при чтении старых писем эта история может выйти наружу и, наверно, должна выйти наружу. В конце концов, ничего такого опасного в ней нет; она не бросает тени ни на одного из членов семьи. Вы рассказали мне все, что знали, и я сдержала обещание: ни словечком не обмолвилась. Если мистер Норт найдет что-то определенное об этом в письмах, мы можем рассчитывать, что вам он скажет первому. И тогда вы сами решите, надо ли сообщить об этом мисс Уикофф.
Начальник полиции остановил на мне оценивающий взгляд:
— Что привело вас в Ньюпорт, мистер Норт?
— Шеф, последний год войны я служил в форте Адамс, и мне здесь понравилось.
— Кто был у вас командиром?
— Генерал Колб, или Де Колб.
— Вы здесь ходили в церковь?
— Да, в церковь Эммануила. Служил там доктор Уолтер Лаури.
— Мистер Огастас Белл много вам заплатил за то, что вы вернули его дочь домой?
— Я сказал ему заранее, что хочу только компенсацию за перерыв в моей обычной работе. Я дважды посылал ему счет, но он до сих пор не заплатил.
— Что вы с вашим велосипедом делали на Брентонском мысу несколько дней назад рано утром?
— Шеф, я помешан на восходах. Я наблюдал один из самых красивых в моей жизни.
Ответ привел его в некоторое замешательство. С минуту он разглядывал крышку стола. По-видимому, он отнес это к странностям, проистекающим из университетского образования.
— Что вам известно об истории с домом Уикоффов?
— Только то, что в нем, по слухам, нечисто.
Он обрисовал положение, мне уже известное:
— Почему-то возник слух, что в доме привидения… Видите ли, мистер Норт, непосредственно после войны жизнь в портовой части была гораздо более кипучей, чем сейчас. Гораздо больше яхт и прогулочных судов, пароходы линии «Фолл-Ривер», рыболовство, кое-какой торговый грузооборот. Моряки пьют. Мы подбирали их каждую ночь — без памяти, с безумными глазами, в белой горячке. В таверны на Темза-стрит служащим с Военно-морской учебной базы ходить не разрешалось — слишком много драк. Однажды ночью в восемнадцатом году нам пришлось забрать Билла Оуэнса, матроса торгового флота, двадцати одного года, родившегося и выросшего в Ньюпорте. Он напивался из вечера в вечер и начинал рассказывать всякие ужасы про дом Уикоффов. Мы не могли этого допустить. В камере он вопил и бредил; мы пытались разобраться в его бреде.
Тут шеф заставил нас подождать, пока раскуривал сигару. (В гостиных у миссис Крэнстон не курили.)
— Мистер Уикофф отсутствовал по шесть-восемь месяцев кряду. Он был коллекционер. Чего, миссис Крэнстон, — акульих зубов?
— Ракушек и китайских вещиц, шеф. Он завещал их этому большому музею в Нью-Йорке. — Информация в Ньюпорте никогда не бывает точной — свойство интеллектуального климата.
— Все это время дом находился на попечении дворецкого по фамилии Харланд. Харланд сам набирал слуг.
— Девушек он подбирал в Нью-Йорке, шеф. Я к ним не имела никакого касательства.
— Свет в окнах горел до полуночи. Все казалось в полном порядке. Оуэнса, в ту пору мальчика лет двенадцати, наняли таскать уголь для каминов и выносить помои — на мелкие домашние работы. Я думаю, миссис Крэнстон со мной согласится, что слуги похожи на школьников: им нужна твердая рука. Стоит выйти учителю, как подымается тарарам.
— Боюсь, что в ваших словах есть доля правды, шеф, — сказала миссис Крэнстон, качая головой. — Сколько раз я в этом убеждалась.
— Мистер Уикофф плохо разбирался в людях. Его дворецкий Харланд был сумасшедший дальше некуда… Билл Оуэнс говорил, что его отправляли домой в шесть часов вечера, когда он кончал работу. Но несколько раз он пробирался обратно в дом. Передние комнаты были ярко освещены, но двери и окна столовой завешены фетровыми шторами — толстыми фетровыми шторами. Они не могли устраивать свои шабаши на кухне — нет, куда там! Они были хозяева и желали пользоваться хозяйской столовой. Оуэнс говорил, что прятался в стенных шкафах и подглядывал сквозь щелку в шторах. И видел ужасные вещи. Он рассказывал всем и каждому на Темза-стрит, что видел балы с раздеванием догола и, как он выразился, «с людоедством».
— Шеф, этого слова вы никогда не говорили!
— Вот, а он говорил. Я уверен, что он этого не видел, но он-то думал, что видел.
— Боже милостивый! — сказала миссис Крэнстон и перекрестилась.
— А что еще может подумать двенадцатилетний мальчик, если увидит, как полусырое мясо едят прямо руками.
— Господи помилуй! — сказала миссис Крэнстон.
— Я не знаю, что увидел мистер Уикофф, но очень может быть, что он увидел фетровые шторы, и пятна от сырого мяса по всему полу, и свинство в лицах слуг… Извините за выражение, но слухи — как вонь. Понадобилось три года, чтобы россказни Билла Оуэнса доползли с Темза-стрит до бюро найма миссис Тербервилл. А слух всегда чем дальше, тем чернее. Что вы на это скажете, мистер Норт?
— Что ж, шеф, я думаю, ни убийства, ни даже членовредительства там не было; было просто скотство, и в воображении людей оно как-то связалось с «нечистым».
— И теперь мы ничего не можем исправить. Не забывайте, на стол к полиции это никогда не попадало. Горячечный бред пьяницы — не показания. Оуэнс ушел в плавание, и с тех пор о нем не слышали. Рад был познакомиться с вами, мистер Норт.
Я узнал то, что мне было нужно. Мы расстались с обычными моими лживыми заверениями, что, если я выясню новые подробности, я сразу же поделюсь с ним. Что касается меня, задача была решена; но мне уже не давала покоя задача гораздо более трудная: каким способом снять проклятье, тяготеющее над домом Уикоффов? Объяснения и призывы к разуму бессильны против глубоко въевшихся — и даже лелеемых — страхов.
У меня мелькнула идея.
Однажды, придя туда в очередной раз, я увидел на дорожке ландо, кучера и пару, как говорили когда-то, «залетных». Мисс Уикофф собиралась уходить. Она извинилась, сказав, что ее вызвали к больной подруге: она вернется через полчаса. Горничная стояла рядом.
— Мисс Уикофф, разрешите мне осмотреть комнаты на первом этаже. Я в восторге от той части дома, которую мне удалось увидеть, и хотел бы полюбоваться другими комнатами.
— Ну, конечно, мистер Норт. Не стесняйтесь, пожалуйста. Я думаю, миссис Дилейфилд с удовольствием ответит на любые вопросы.
Был чудесный весенний день. Все двери настежь. Я осмотрел большой зал со всех сторон; впервые увидел столовую и библиотеку. Повсюду приковывало внимание совершенство деталей, но больше всего поражала гармония здания в целом. «Это Палладио, — подумал я. — Он сам был наследником великих мастеров, а это — его потомство, так же как Версаль; но это ближе к итальянскому источнику». Когда я возвращался через большой зал к моему рабочему столу, миссис Дилейфилд сказала:
— Много лет назад, до того как хозяин стал уезжать в экспедиции, здесь устраивали музыкальные вечера. Вы слышали про Падеревского, мистер Норт?.. Он здесь играл; и Уле Булль, норвежский скрипач. И мадам Нелли Мельба — вы слышали про такую? Как чудесно пела! Славное было время. А теперь — кто бы мог подумать! Прямо обидно, правда?
— Скажите, миссис Дилейфилд, вам ведь не приходилось видеть или слышать здесь что-нибудь такое, тревожное?
— Нет, нет, сэр, ничего такого!
— Вы согласились бы здесь ночевать?
— Пожалуй, нет, сэр. Я понимаю, все это, наверно, глупости, но мы не всегда хозяева своим чувствам, понимаете, что я хочу сказать?
— А что, люди думают, здесь произошло?
— Мне не хочется об этом говорить и думать, сэр. Одни говорят одно, другие говорят другое. По-моему, лучше в это не вдаваться.
Разборка писем продолжалась. Мисс Уикофф, по-видимому, испытывала облегчение от того, что никаких признаков зловещего свойства мы не обнаружили. Мы продолжали читать просто для удовольствия, потому что Уикоффы замечательно писали письма. Но мысль о том, что можно предпринять, постепенно созревала у меня в голове.
Я говорил о том, как в юности мечтал о разных профессиях. Журналистика не принадлежала к их числу. Отец мой был редактором газеты — и до и после консульства в Китае. Он делал свою работу с энтузиазмом, которого я не разделял. На мой взгляд, его ремесло слишком смахивало на манипуляцию общественным мнением, пускай даже в благих целях. Мой замысел восстановить доброе имя дома Уикоффов основывался именно на этом, но я не знал, как подступиться к делу.
Дорогу мне открыл случай.
История моих отношений с домом Уикоффов распадается на две части. Вторая часть привела меня в Восьмой город — приспешников и паразитов, с которыми у меня было столько общего. Она привела меня к Флоре Диленд.
К пятой неделе в Ньюпорте мое расписание стало обременительным. В казино вернулся профессиональный тренер и освободил меня от второго часа упражнений с детьми, но я весь день был занят — то французским, то латынью, то арифметикой, то в одном доме, то в другом. Я искал в городе более или менее тихого места, где можно спокойно съесть второй завтрак. В самой середке Девятого города я нашел Шотландскую кондитерскую девиц Лафлин, где развивался роман Дианы Белл с Хилари Джонсом. Посещали ее конторщицы, учителя обоего пола, домохозяйки, отправившиеся «в город за покупками», — нешумное общество. Еда была простая, хорошо приготовленная и дешевая. Там мне явилось странное видение — и я надеялся, что оно явится опять: высокая женщина, сидевшая особняком и одетая, как мне представлялось, по самой последней моде. И она появилась снова. Она была в шляпе, похожей на гнездо, где сидит тропическая птица, и замысловатом платье из материала, называвшегося, кажется, «переливчатым атласом», — синь и зелень павлиньего пера вперемешку. Чтобы приступить к завтраку, ей пришлось снять перчатки и поднять вуаль — и это было сделано с непреднамеренным как будто изяществом. Черт побери! Кто ото? Как и в прошлый раз, когда она входила или поднималась уходить, комнату наполняло шуршание сотни юбок. Кто же она и главное — зачем пожаловала к нашему скромному столу?
Строго говоря, ее лицо не было красивым. Нормы женской красоты меняются от века к веку, а иногда и чаще. Лицо у нее было длинное, узкое, бледное и костлявое. Позже вы услышите, как Генри Симмонс назовет его «лошадиным». Такие лица встречаются на фламандских и французских картинах пятнадцатого и шестнадцатого веков. Самое лестное, что можно было сказать о нем в 1926 году, это, что оно «аристократическое», — характеристика скорее оправдательная, чем лестная. Зато «корпус», как говорилось у нас, изголодавшихся солдат в форте Адамс, иначе — сложение, фигура, — был у нее бесподобный.
Можете вообразить мое удивление, когда она, покидая кондитерскую, подошла ко мне, протянула руку и сказала:
— Вы, наверно, мистер Норт. Я давно хотела с вами познакомиться. Я миссис Эдвард Дарли. Можно присесть на минуту?
Она неторопливо уселась, причем смотрела мне в глаза, как бы радуясь приятной встрече. Я где-то слышал, что первое, чему учат молодую актрису в театральной школе, это садиться не опуская глаз.
— Может быть, вы меня лучше знаете по псевдониму. Я Флора Диленд.
Я жил укромной академической жизнью. Я принадлежал к тем жалким тридцати миллионам американцев, которые никогда не слышали о Флоре Диленд. Большинство остальных среди этих тридцати миллионов вообще не привыкли читать что бы то ни было. Тем не менее я произвел разные одобрительные звуки.
— Вам хорошо живется в Ньюпорте, мистер Норт?
— Да, очень даже.
— И где вы только не бываете! Вы вездесущи — читаете вслух доктору Босворту чудесные работы о епископе Беркли; читаете басни Лафонтена с девочкой Скилов. В вашем возрасте — и столько познаний! И ума тоже — я имею в виду находчивость. Как вам удалось помешать нелепому побегу Дианы Белл — подумать только! Диана, можно сказать, моя родственница, через Хаверлеев. Своевольная девица. Это просто чудо, что вы уговорили ее не валять дурака. Пожалуйста, расскажите, как вам удалось.
Я никогда не был красивым мужчиной. Все, что есть во мне, унаследовано от предков, вместе с шотландским подбородком и висконсинскими зубами. Элегантные женщины никогда не шли через всю комнату, чтобы со мной познакомиться. Я недоумевал, что кроется за этим дружелюбием, — и вдруг меня осенило: Флора Диленд была «пачкунья», газетная сплетница. С ней я очутился в Восьмом городе — прихлебателей и паразитов. Я сказал:
— Миссис Дарли… мадам, как прикажете вас называть?
— О, зовите меня мисс Диленд. — И беспечно добавила: — Можете звать меня Флорой — я ведь работница.
— Флора, о мисс Белл я не могу сказать ни слова. Я дал обещание.
— Что вы, мистер Норт, это не для печати! Меня просто интересует ум и изобретательность. Мне нравятся находчивые люди. Я, наверно, несостоявшаяся романистка. Давайте будем друзьями. Ладно? — Я кивнул. — У меня ведь есть другая жизнь, не имеющая ничего общего с газетами. У меня коттедж в Наррагансетте, и я люблю по субботам и воскресеньям принимать гостей. Для гостей — отдельный коттедж, он к вашим услугам. Всем нам время от времени нужны перемены, правда? — Она встала и снова протянула руку. — Можно вам позвонить в ХАМЛ?
— Да… да.
— А как мне вас звать — Теофил?
— Тедди. Предпочитаю, чтобы меня звали Тедди.
— Вы должны мне рассказать про доктора Босворта и епископа Беркли, Тедди. Ну и семейка там, в «Девяти фронтонах»! Еще раз до свидания, Тедди, и, пожалуйста, приезжайте в мой милый маленький «Кулик» — поплавать, поиграть в теннис и в карты.
Работница со ста двадцатью миллионами читателей, и фигурой, как у Ниты Нальди, и голосом, подобным дымчатому бархату, как у Этель Барримор… О, мой Дневник!
Не к миссис Крэнстон обращаться с таким вопросом. Тут требовался мужской разговор.
— Генри, — сказал я, когда мы натирали мелом кии у Германа, — а что за пачкуны подвизаются у нас в городе?
— Странно, что вы это спрашиваете, — сказал он и продолжал игру. Когда мы кончили партию, он поманил меня к самому дальнему столу и заказал наши обычные напитки. — Странно, что вы это спрашиваете. Я вчера видел на улице Флору Диленд.
— Кто она?
Во всех парикмахерских и биллиардных есть столы и полки со свежим и старым чтивом для посетителей, ожидающих своей очереди. Генри подошел к такой кипе и безошибочно вытащил воскресное приложение одной бостонской газеты. Он развернул его и расстелил передо мной: «Нью-йоркский судья винит матерей в том, что в высших слоях общества участились разводы. От нашего специального корреспондента Флоры Диленд».
Я прочел. Жуткая картина. Имена не названы, но для читателя более искушенного, чем я, намеки прозрачны.
— Ковбой, — продолжал Генри (он полагал, что Висконсин — сердце Дикого Запада). — Флора Диленд происходит из самых старинных и почтенных семей Нью-Йорка и Ньюпорта. Не из каких-нибудь там железнодорожных и угольных — настоящая Старая Гвардия. В родстве со всеми. Очень живая — как говорят, «гуляет». Не обошлось без ошибок. Можно разбить семью-другую, но не разбивай семью, где разбивается капитал. Свою долю простительных ошибок она всю выбрала. Один лишился из-за нее наследства. Родственники не желают ее знать. Вы улавливаете, дружище? Что делать бедной девушке? В долг не дает даже тетя Генриетта. Сколько можно? Тогда она берет бумагу и перо; становится пачкуньей — с пылу, с жару, вся подноготная. Вроде… вроде… ну, многие жены не укладываются в свой бюджет; боятся сказать мужьям; где мы закладываем нашу бриллиантовую диадему? В Висконсине это идет нарасхват. Ну, то, что она пишет под фамилией Диленд, более или менее пристойно; но мы знаем, что она пописывает и под другими фамилиями. У нее есть колонка «Что мне шепнула Сюзанна» — подписывается «Белинда». Глаза на лоб лезут. Видно, заколачивает большие деньги, так и эдак. Еще разъезжает с лекциями: «Девушки Ньюпорта». Смешные истории про то, какие мы тут мартышки.
— Генри, она все лето живет в Ньюпорте?
— Куда ей тут деваться? В коттеджи Лафоржа ее и не подумают пустить. В «Мюнхингер Кинге» правило, то есть говорится, что правило: пускают не больше чем на три ночи. У нее дом в Наррагансетте. Там веселее, чем в Ньюпорте, — лучше пляжи, моложе публика, местечки поукромней, клубы, где можно играть, — всякое такое.
— Где она добывает сведения?
— Никто не знает. Может быть, свои агенты — например, сестры в больницах. Пациенты болтают. Много болтают в косметических кабинетах. Слуги — почти никогда.
— Она красивая, Генри?
— Красивая? Красивая?! У нее лицо как у лошади.
Пришло приглашение в «Кулик». В субботу, к обеду, и до утра понедельника: «Купальных костюмов для вас тут сколько угодно. Но он вам понадобится только днем. В полночь мы часто купаемся au naturel [5], чтобы остыть». Простыть, я полагаю: в Новой Англии до августа в воду влезть невозможно.
Я отправлялся туда, чтобы привлечь Флору Диленд к осуществлению моего ПЛАНА, касавшегося дома Уикоффов; Флора Диленд пригласила меня потому, что хотела получить от меня нужные сведения. Я предвидел сделку в той или иной форме. Я хотел попросить ее об услуге. Возможности завести небольшой роман я всерьез не рассматривал; я никогда не занимался таким делом с женщиной почти на пятнадцать лет старше меня, но как поется в старом гимне: «Когда зовет опасность или долг — спеши, не медли».
Я думал о том, как бы мне с моим велосипедом покинуть остров незаметно для полиции и жителей. Выручил случай. Когда я ждал на причале первого парома (в те дни, как, вероятно, помнит читатель, до Наррагансетта добирались на двух паромах), меня окликнули из стоявшей машины:
— Герр Норт!
— Герр барон!
— Вас подвезти? Я еду в Наррагансетт.
— Я тоже. У вас найдется место для моего велосипеда?
— Конечно.
Это был барон Эгон Бодо фон Штамс, которого я много раз встречал в казино и развлекал своей воодушевленной, но не совсем объезженной немецкой речью. Всем, кроме Билла Уэнтворта и меня, он был известен как Бодо. Он был атташе австрийского посольства в Вашингтоне и второй раз приехал на летний отпуск в Ньюпорт — гостем в дом Венеблов «Прибойный мыс», хотя сами хозяева отсутствовали. Он был симпатичнейший малый. Двумя годами старше меня, искренний и добрый до наивности. Я сел в машину и пожал ему руку. Он сказал:
— Меня пригласила на субботу мисс Флора Диленд — вы ее знаете?
— Я тоже приглашен.
— Чудесно! А то я не знал, кого там встречу.
Мы поговорили о том о сем. На втором пароме я спросил:
— Герр барон, где вы познакомились с мисс Диленд?
Он рассмеялся:
— Она подошла ко мне и представилась на благотворительном базаре в пользу увечных детей в церкви на Спринт-стрит.
Полчаса я помалкивал. Но когда мы подъехали к воротам нашей хозяйки, сказал:
— Герр барон, остановите на секунду машину. Я хочу убедиться, что вы понимаете, куда едете.
Он остановил машину и вопросительно посмотрел на меня.
— Вы дипломат, а дипломат всегда должен точно знать, что творится вокруг него. Что вы знаете о мисс Диленд — и в чем ее интересы?
— Да мало что знаю, старина. (Бодо учился в Итоне.) Только, что она — родственница Венеблов и писательница; романы и так далее.
Помолчав, я сказал:
— Венеблы не приглашают ее к себе по меньшей мере пятнадцать лет. Они могут очень обидеться, если узнают, что вы у нее гостили. По рождению она принадлежит к их классу и кругу, но выбыла из него. Не спрашивайте меня как: я не знаю. Зарабатывает она тем, что поставляет каждую неделю статейки о так называемом свете. В Вене у вас есть такие журналисты?
— Да, есть, политические! Очень грубые.
— Ну, а мисс Диленд очень грубо пишет о частной жизни отдельных людей.
— И обо мне напишет грубо?
— Я думаю, нет, но скажет, что вы у нее гостили, и это придаст достоверность ее историям о других людях — например, Венеблах.
— Но это ужасно!.. Спасибо, спасибо, что сказали. Я, пожалуй, высажу вас возле дома, вернусь в Ньюпорт и позвоню ей, что у меня грипп.
— Герр барон, по-моему, это будет мудро. Вы представляете свою страну.
Он обернулся и спросил меня напрямик:
— Тогда почему вы к ней идете? Если она так некрасиво поступает, зачем вы здесь?
— Ну, герр барон…
— Не зовите меня «герр барон»! Зовите меня Бодо. Если вы настолько добры, что открыли мне глаза на мою ошибку, будьте добры до конца и зовите меня Бодо.
— Спасибо. Я буду звать вас Бодо только в этой машине. Я служащий казино, я учитель с велосипедом и получаю по часам.
— Но мы в Америке, Теофил. — Какое прекрасное имя! — Здесь через пять минут все зовут друг друга по имени.
— Нет, мы не в Америке. Мы в маленькой экстерриториальной провинции, где к сословным различиям еще более чутки, чем в Версале.
Он рассмеялся, потом серьезно повторил:
— Почему вы здесь?
— Я скажу вам в другой раз. — Я показал на дом. — Это часть ньюпортского полусвета. Мисс Диленд, что называется, declassee [6]. Ее подвергли остракизму, но летом она только и думает что о Ньюпорте — своем Потерянном рае. Я не знаю, кто еще сегодня будет, но подонки держатся вместе — так же, как вы, сливки.
— Я иду с вами. Мне все равно, что она обо мне напишет.
Он запустил мотор, но я не дал ему тронуться.
— Мне Флора Диленд интересна. Она настоящая пария. Она знает, что занимается унизительным делом, но при этом в ней есть какая-то отвага. Как по-вашему, она красива?
— Очень красива. Она похожа на фламандскую мадонну из слоновой кости. У нас есть такая. Черт побери, Теофил, я тоже хочу на это поглядеть. Вы совершенно правы: я живу на маленькой арене, как цирковая лошадь. Мне надо видеть и подонков. Если Венеблы про это услышат, я извинюсь. Я извинюсь до того, как они услышат. Скажу: попал впросак — я иностранец.
— Бодо, но ведь может услышать и ваш посол. Сегодня гости наверняка напьются; будут бить посуду. Всякое может случиться. Флора намекала, что мы, возможно, пойдем купаться mutternackt [7]. Соседи донесут, и полиция заберет нас в каталажку. Это будет пятнышко в вашем послужном списке, герр барон, извините, Бодо.
С минуту он молчал.
— Но я хочу это видеть. Теофил, позвольте мне там пообедать. Потом я скажу, что жду звонка из Вашингтона и должен вернуться в Ньюпорт.
— Хорошо, но скажите с порога. В субботу последний паром отходит в двенадцать.
Он радостно хлопнул меня по спине:
— Du bist ein ganzer Kerl! Vorwarts [8].
«Кулик» был хорошенький приморский коттеджик дедовских времен: готические завитушки орнамента, стрельчатые окна — жемчужина. Дворецкий отвел нас к дому для гостей, где нас встретила служанка и развела по комнатам. Бодо присвистнул: серебряные щетки для волос, кимоно и японские сандалии для купанья. На стенах афиши Тулуз-Лотрека, на столиках — «Светский календарь» и «Великий Гэтсби». Служанка сказала: «Господа, коктейли в семь».
Бодо подошел к моей двери:
— Теофил…
— Герр барон, как раз здесь я хочу, чтобы ко мне обращались «мистер Норт». Что вы хотели спросить?
— Скажите еще раз, с кем мы будем сидеть за столом.
— Некоторые ньюпортцы помещают тут на лето своих любовниц — будем надеяться, что две-три таких будут. Воры по драгоценностям — вряд ли, но могут быть сыщики от страховых компаний, которые их ловят. Не обойдется и без молодых людей, которые желают протиснуться в «свет» — иначе говоря, искателей наследства.
— Ну-у!
— Мы все авантюристы, чужаки, сомнительная публика.
Он застонал.
— И я должен в одиннадцать уехать! А вам-то ничего не грозит?
— Я вам скажу еще одну причину, почему я здесь. Я выполняю тщательно продуманный ПЛАН, для чего мне нужна помощь Флоры Диленд. Это никому не причинит ущерба. Если все получится, я расскажу вам подробности в конце сезона.
— Столько ждать?
— Во время обеда я собираюсь на короткое время овладеть застольной беседой; если будете слушать внимательно, получите представление о первых шагах в моей стратегии.
Нас просили не переодеваться к обеду, но Флора встретила нас в роскошном платье — желтого шелка с желтыми бархатными нашивочками и желтыми кружевными штучками, все желтое разных оттенков. На моем лице выразилось восхищение.
— Мило, правда? — сказала она беспечно. — Это от Ворта, 1910 год — носила моя матушка. Барон, я счастлива вас видеть. Вам коктейль или шампанское? Я пью только шампанское. За обедом мы поговорим об Австрии. Когда я была девочкой, моих родителей представили вашему императору. Я была, конечно, совсем маленькая, но помню, как он каждый день прогуливался в Ишле.
Бодо принес прочувствованные извинения, что ему надо вернуться в Ньюпорт для важного телефонного разговора с посольством в воскресенье утром.