Страница:
Я строго глядел на Майру и ждал.
— Кора, я преклоняюсь перед вами, я очень вам обязана и простите меня, если я вас как-нибудь задела.
Миссис Каммингс закрылась вязаньем.
— Теофил, я обещаю не перебивать вас, если вы расскажете про свою ньюпортскую жизнь — про ваших друзей, развлечения, врагов и сколько вы зарабатываете.
— Это не входит в наш договор, и мне не хочется, но я подчиняюсь. Если я буду называть имена, то это будут вымышленные имена. Я живу в общежитии Христианской ассоциации молодых людей и коплю деньги, чтобы снять квартирку. Я туго схожусь с людьми, но, как ни странно, приобрел в Ньюпорте новых друзей, которых высоко ценю. — Я рассказал им о заведующем казино, о полубезработном слуге Эдди («который разговаривает совсем как некоторые персонажи „Дэвида Копперфилда“), о некоторых моих учениках на корте — в частности, о девушке по имени Анемона, которая очень похожа на шекспировских девушек, и о миссис Уиллоби и ее пансионе для слуг. Я с чувством отозвался о великодушии и благовоспитанности миссис Уиллоби. Когда я кончил, на глазах у Майры были слезы. Наступило молчание.
— Ох, Кора, почему я не служанка? Почему я не живу у миссис Уиллоби? Я была бы там счастлива. Мой ребенок родился бы просто и… благостно, как… как агнец. Теофил, вы могли бы как-нибудь вечером взять нас с Корой к миссис Уиллоби?
— Что вы, миссис Грэнберри, — ужаснулась праведная Кора, — я дипломированная сестра милосердия. Мне не дозволено.
— Вы же ходите со мной на званые обеды.
— Да, я сижу наверху, пока вы не соберетесь домой.
— Майра, — тихо сказал я, — это невозможно. Каждый предпочитает общество себе подобных.
— Я не буду разговаривать. Мне только посмотреть на них — я знаю, это будет хорошо для моего ребенка.
Я кивнул, улыбнулся и сказал:
— Время беседы кончилось.
На следующем занятии во время такого перерыва я попросил Майру рассказать об ее друзьях, развлечениях, об ее врагах. Она задумалась. Лицо ее помрачнело.
— Ну, я старею. Жду ребенка. Завтракаю. Потом приходит врач и спрашивает, как я себя чувствую. За это он получает десять долларов. Потом, если день солнечный, мы с Корой идем на пляж Бейли. Сидим, закутавшись, в укромном углу, чтобы не пришлось ни с кем разговаривать. Сидим и смотрим, как плывут мимо старые ботинки и ящики из-под апельсинов.
— Простите?
— Мой отец владеет сотнями озер. Если бы хоть одно было таким грязным, как пляж Бейли, он бы его осушил и засадил деревьями. Что мы делаем потом, Кора?
— Вы ходите в гости, миссис Грэнберри.
— Да, хожу в гости. Дамы. Мужчины бывают только по воскресеньям. И только по фамилии Грэнберри. В будни дамы сидят подолгу и играют в карты. Мне разрешается уйти пораньше, вздремнуть, потому что я «в интересном положении», как эта дама в «Джен Эйр». Потом являются учителя. Несколько раз в неделю я хожу на званые обеды и вижу одних и тех же людей — как сказал ваш Генри Джеймс. И тут я ухожу домой пораньше и читаю, пока позволяет Кора. По-моему, больше и рассказывать не о чем.
Я обернулся к миссис Каммингс:
— А у вас можно спросить, чем вы занимаетесь в свободное время?
Она взглянула на меня, как бы ожидая подтверждения. Я кивнул и, может быть, даже подмигнул ей.
— У меня есть в Ньюпорте старая подруга. Мы вместе учились — мисс О'Шонесси. Она сестра-хозяйка в больнице. По четвергам, в шесть часов, с любезного разрешения миссис Грэнберри, меня отвозят на ее машине в больницу. Мисс О'Шонесси и я — иногда с ее приятельницами — идем обедать в ресторан, в тот, что стоит у начала Скалистой аллеи. Мы вспоминаем времена нашего учения и — это ведь после дежурства, мистер Норт, — мы берем немного «Старого Ирландского»… и смеемся. Почему — не знаю, но сестры больше смеются, когда они не на дежурстве. А в воскресенье утром мы вчетвером идем на мессу. Любим пройтись пешком в любую погоду. Но мне всегда приятно возвращаться в этот дом, миссис Грэнберри.
Майра смотрела на нее.
— Я знаю мисс О'Шонесси. Когда я приехала сюда во второй раз, Джордж разрешил мне вступить в Женское общество добровольных сотрудников больницы. Я была в восторге. Остальные годы я не могла работать — запрещали врачи. Надеюсь, мисс О'Шонесси меня не забыла: по-моему, она хорошо ко мне относилась. Можно мне как-нибудь в четверг пойти с вами? — Наступило молчание. — Я никогда не вижу людей, с которыми весело. Я никогда не вижу людей, которые мне нравятся. Я никогда не смеюсь, правда, Кора?
— Миссис Грэнберри, вы все забываете! Вы смеетесь и меня смешите. Когда я прихожу на кухню, меня часто спрашивают: «Над чем вы с миссис Грэнберри все время смеетесь?»
— Майра, — сказал я строгим голосом, — пойти с вами обедать в четверг вечером — совсем не такой праздник для миссис Каммингс. Вы и так часто обедаете вместе.
— Не обязательно в четверг вечером. У меня еще осталась добровольческая форма. Мистер Норт, будьте добры, дерните звонок. — Появилась служанка. — Пожалуйста, попросите Мадлен принести в гардеробную мою больничную форму. Чулки и туфли мне не нужны, но пусть не забудет шапочку. Благодарю вас. Вы ни разу не видели меня в форме, Кора… Не обязательно в четверг. Мы могли бы пойти в какой-нибудь другой вечер — выпить «Старого Ирландского» и посмеяться. Врач говорит, немного виски мне совсем не вредно… К тому же я обожаю переодевания. Кора, вы могли бы звать меня «миссис Нилсон». Неужели нельзя? Может быть, мисс О'Шонесси отпустят в какой-нибудь другой вечер. Мой муж — в правлении больницы; он может все.
Мы поговорили о том, как осуществить этот план. Майра задумчиво пробормотала:
— Переодетой чувствуешь себя свободнее.
В дверь постучали, и чей-то голос сказал:
— Форма готова, миссис Грэнберри.
Майра встала.
— Одну минуту. — И вышла из комнаты.
Миссис Каммингс призналась мне:
— Врачи говорят, что ей надо разрешать все в разумных пределах. Бедная детка! Бедная детка!
Мы ждали. Наконец она вошла, улыбаясь, просто сияя, — свободная в этой форме, в этой шапочке. Мы захлопали в ладоши.
— Я мисс Нилсон, — сказала она. Она наклонилась к миссис Каммингс и ласково спросила: — Где болит, милая?.. Ну, это просто газы. Бывает после операции. Это признак, что все идет хорошо. Теперь вы можете забыть про свой аппендикс. — Она опять села в шезлонг. — Если бы я была сестрой, я была бы счастлива, я знаю… Мистер Норт, давайте больше не будем сегодня читать. Давайте просто поговорим.
— Очень хорошо. О чем?
— Все равно.
— Майра, почему вы никогда не высказываетесь о романах, которые мы читаем?
Она слегка покраснела.
— Потому что… вы будете надо мной смеяться. Вы не поймете. Для меня это так ново — эти жизни, эти люди. Иногда они живее настоящих людей. Я не хочу о них говорить. Пожалуйста, давайте о чем-нибудь другом.
— Очень хорошо. Вы любите музыку, Майра?
— Концерты? Боже упаси! В Нью-Йорке по четвергам мы ходим в Оперу. Немецкие — самые длинные.
— Театр?
— Нет. Я ходила несколько раз. Все придуманное. Не то что романы; там — настоящее. Почему вы об этом спрашиваете?
Я помолчал. Что я делаю в этом доме? Я сказал себе, что зарабатываю двенадцать долларов в неделю (хотя мои счета, посылаемые два раза в месяц, до сих пор не оплачены); что делаю благое дело, приобщая умную, но не слишком образованную молодую женщину к хорошему чтению, которое поможет ей легче переносить холодность мужа. Но меня угнетало — как и в других домах на Авеню, где я работал, — общение с людьми, которым слишком дорого обходятся их привилегии.
Она спросила меня, почему я ее об этом спрашиваю.
— Видите ли, Майра, существует теория, что женщине, которая готовится стать матерью — если она хочет родить красивого и здорового ребенка, — надо слушать красивую музыку и созерцать красивые предметы.
— Кто это сказал?
— Это очень распространенная теория. Особенно в нее верят итальянские матери, и каждый может убедиться, что их мальчики и девочки выглядят так, будто они сошли со знаменитых итальянских картин.
— А они есть в Ньюпорте — эти картины?
— Нет, насколько я знаю, — только в книжках.
Она сидела выпрямившись и смотрела на меня в упор.
— Кора, вы когда-нибудь слышали об этом?
— Конечно, миссис Грэнберри! Врачи всегда уговаривают дам в положении думать о чем-нибудь приятном — да, да.
Майра продолжала смотреть на меня почти сердитым взглядом.
— Что вы сидите, как истукан? Скажите, что мне делать.
— Лягте, пожалуйста, закройте глаза и послушайте меня немного. — Она оглянулась вокруг словно бы с раздражением, а потом сделала, как я просил.
— Майра, о Ньюпорте часто говорят, что это один из самых красивых городов в стране. Вы ездите туда и сюда по Бельвью авеню и бываете в домах ваших друзей. Ходите на пляж Бейли — и вы мне сказали, что вы о нем думаете. Вы часто выезжаете на «десятимильную прогулку»?
— Это чересчур далеко. Если вы видели одну милю, вы видели их все.
— Архитектура так называемых «коттеджей» — посмешище всей страны. Они нелепы. Только о трех можно сказать, что они действительно прекрасны… Теперь, если позволите, я изложу вам мои соображения о Ньюпорте. — Я рассказал ей о деревьях и — весьма подробно — о девяти городах Трои и девяти городах Ньюпорта. Миссис Каммингс уронила вязание на колени и не шевелилась. — Кроме того, вид на море и на залив из дома Бадлонгов, в пяти милях отсюда, — это такой вид, который не может наскучить — ни на заре, ни в полдень, ни в сумерки, ни при звездах, даже в непогоду, в дождь. Оттуда видно, как кружатся лучи шести маяков, оберегающих корабли, и слышны голоса морских буев, которые предупреждают: «Не приближайся к этим скалам
— и доплывешь благополучно». Все в Ньюпорте по-своему интересно; меньше всего — Шестой город.
— То есть наш?
— А интереснее всех и красивее — Второй.
— Я забыла, это что?
— Восемнадцатого века. Я дам вам для шофера размеченную карту. А теперь, может быть, вернемся к «Уолдену»?
Она прижала ладонь ко лбу.
— Я сегодня устала. Вы меня простите, если я попрошу вас сейчас уйти? Я хочу подумать. Мы вам заплатим как обычно… Нет, постойте! Напишите сначала имена этих итальянских художников, которые помогают рожать красивых детей, и подходящие музыкальные сочинения.
Я написал: «Рафаэль. Да Винчи, фра Анжелико» — с адресом нью-йоркского магазина, где продаются самые лучшие репродукции. Затем: «Пластинки Моцарта; Eine Kleine Nachtmusik. Ave, verum corpus».
В дверь постучали. Вошел мистер Грэнберри. Рукопожатия.
— Как поживает моя куколка?
— Спасибо, очень хорошо.
— Что вы читаете?
— «Уолден».
— «Уолден»… ах, да, «Уолден». Ну, это нам, должно быть, не очень интересно.
— Почему, Джордж?
Он ущипнул ее за щеку.
— Нам бы невесело жилось на тридцать центов в день.
— Мне нравится. Это первая книжка, которую мне хочется целиком прочесть на занятиях. Джордж, вот список книг, которые я прочла. Я хочу, чтобы ты их все купил. Мистеру Норту приходится брать их в Народной библиотеке. Они не очень чистые, и на полях написаны всякие глупости. Мне нужны собственные книги, чтобы писать на полях собственные глупости.
— Я этим займусь, Майра. Завтра утром секретарь их закажет. Что-нибудь еще тебе надо?
— Вот тут фамилии кое-каких итальянских художников. Если хочешь быть ангелом, купи мне их картины.
Он опешил:
— Майра, любая из этих картин обойдется тысяч в сто.
— Ну, ты же больше платишь за яхты, на которых никогда не плаваешь, правда? Ты можешь купить мне одну, а папа купит другую. А тут фамилия человека, который писал хорошую музыку. Пожалуйста, купи мне самый лучший патефон и эти пластинки… Я сегодня немного устала и только что попросила мистера Норта прекратить чтение. Я сказала, что мы заплатим как обычно… а ты не уходи.
Потом случилась большая неприятность.
Через два дня меня, по обыкновению, встретил у двери дворецкий Карел, чех, представительный, как посол, но скромный, как личный секретарь посла. Он наклонил голову и прошептал:
— Сэр, миссис Каммингс хочет поговорить с вами здесь до того, как вы войдете в комнату.
— Я подожду здесь, Карел.
Видимо, у Карела и миссис Каммингс была особая система знаков, потому что сиделка тут же появилась в холле. Она торопливо заговорила:
— Сегодня утром миссис Грэнберри получила два письма, и они ее очень расстроили. По-моему, она хочет о них рассказать. Она не поехала кататься. Со мной не перемолвилась и десятком слов. Если вам надо будет что-нибудь мне сообщить, то, уходя, пожалуйста, передайте Карелу. А сейчас минуты три подождите стучать. — Она сжала мне руку и ушла в комнату.
Я выждал три минуты и постучал. Открыла миссис Каммингс.
— Дамы, добрый день, — жизнерадостно сказал я.
Лицо у Майры было очень строгое.
— Кора, мне надо кое-что обсудить с мистером Нортом, прошу вас, оставьте нас минут на пять вдвоем.
— Ох, миссис Грэнберри, вы не должны обращаться ко мне с такими просьбами. Я направлена сюда как медицинская сестра и должна досконально выполнять все приказы доктора.
— Я вас прошу только выйти на веранду. Можете не закрывать дверь, но, пожалуйста, не слушайте, о чем мы говорим.
— Мне это совсем не нравится; ох, совсем не нравится.
— Миссис Каммингс, — сказал я, — поскольку я вижу, что для миссис Грэнберри это очень важно, я встану у двери на веранду, где вы меня будете видеть. Если дело коснется медицины, я буду настаивать, чтобы вам это сообщили.
Миссис Каммингс удалилась, а я стоял и ждал, как часовой.
— Теофил, барсук барсуку всегда говорит правду.
— Майра, я предпочитаю сам судить, какую правду надо говорить, какую нет. От правды может быть вреда не меньше, чем от лжи.
— Мне нужна помощь.
— Задавайте вопросы, а я попробую помочь, насколько это в моих силах.
— Вы знаете такую женщину — Флору Диленд?
— Я три раза ужинал у нее дома в Наррагансетте.
— Вы знаете женщину по фамилии Демулев?
— Один раз встретился с ней там за обедом и один раз, случайно, — на улице в Ньюпорте.
— Она распутница, потаскуха и — как это в «Томе Джонсе» — тварь?
— Ну, что вы! Она даже не лишена изящества. Она, как теперь говорят, «эмансипированная» женщина. Я бы никогда в жизни не назвал ее такими отвратительными словами.
— «Эмансипировать» — значит освобождать. Она была рабыней?
Я рассмеялся настолько весело, насколько мог.
— Нет, конечно… А теперь перестаньте говорить чепуху и объясните, в чем дело.
— Она красивее меня?
— Нет.
— Барсук?
— Барсук!
— БАРСУК?
— БАРСУК!.. Она очень хорошенькая женщина. Вы очень красивая женщина. Я иду звать миссис Каммингс.
— Постойте! Вы ужинаете почти каждый четверг с моим мужем и мисс Демулен в «Мюнхингер Кинге»?
— Нет. Ни разу. Объясните, пожалуйста, в чем дело.
— Я получила два анонимных письма.
— Майра! Вы их тут же порвали.
— Нет. — Она подняла со стола книгу — под ней лежали два конверта.
— Мне стыдно за вас… На земле — а особенно в таком месте, как Ньюпорт, — нас окружают люди, чьи мысли заняты ненавистью, завистью и злобой. Время от времени они принимаются писать анонимные письма. Говорят, это вспыхивает и затухает, как эпидемия гриппа. Вам надо было разорвать их на мелкие клочки не читая — и забыть о них. Там сказано, что я ужинаю с этими особами в «Мюнхингер Кинге»?
— Да.
— Вот вам образчик лжи, которой полны анонимные письма.
— Прочтите их. Прочтите, пожалуйста.
Я рассудил про себя: «Черт с ним, завтра все равно уволюсь».
Я внимательно рассмотрел конверты. Потом пробежал письма: читаю я быстро. Закончив второе, я рассмеялся.
— Майра, все анонимные письма подписаны либо «Другом», либо «Вашим доброжелателем». — Она заплакала. — Майра, барсуки не плачут, если им больше одиннадцати.
— Извините.
— Много лет назад, Майра, я решил стать сыщиком. Если мальчик честолюбив, так уж честолюбив. Я прочел все специальные руководства — серьезные, мрачные учебники. И помню, что любое анонимное письмо дает двадцать одну верную «ниточку» к автору. Позвольте мне взять эти письма, и за две недели я найду автора и выгоню его — или ее — из города.
— Теофил, но, может быть, он или она правы. Может быть, мой муж любит мисс Демулен. Может быть, у моего ребенка уже нет отца. Тогда мне лучше умереть. Потому что я люблю мужа больше всех на свете.
— Барсуки не плачут, Майра, — они дерутся. Они умные, они храбрые, и они защищают то, что у них есть. А еще у них есть одно свойство, которого я не вижу в вас.
Она смотрела на меня в смятении.
— Какое?
— Они — как выдры. У них есть чувство юмора. Они склонны к веселью и озорству.
— Нет, Теофил, у меня это тоже было. Но последнее время — слишком много болезней, одиночества и скуки. Верите, отец называл меня «чертенком». Ах, Теофил, обнимите меня.
Я, смеясь, сжал ее руку и сказал:
— Ни в коем случае!.. А теперь обещайте мне, что на неделю забудете эту несчастную историю… Барсук всегда умеет поймать змею. Можно я позову миссис Каммингс?.. Миссис Каммингс, пора заниматься. Миссис Каммингс, вы прекрасный друг, и вы должны знать, о чем мы говорили. До миссис Грэнберри дошла отвратительная сплетня. Я сказал ей, что сплетня не минует ни одного умного, красивого, богатого человека. Разве я не прав?
— Ох, мистер Норт, вы совершенно правы.
Само собой, весь этот разговор насчет двадцати одной ниточки был обыкновенным очковтирательством. Пробежав письмо, я выяснил, что мистер Грэнберри каждый четверг ужинает с мадемуазель Демулен в одном из кабинетов «Мюнхингер Кинга». Дальше говорилось об ужинах у Флоры Диленд и, увлекательно, обо мне — «одиозной личности», а дальше шла ханжески-сочувственная болтовня. Я решил, что это написано женщиной, какой-нибудь бывшей приятельницей Джорджа Грэнберри, праздного изобретателя-прожектера, — а может быть, и одной из Грэнберри. Я вернулся к занятиям, как будто ничто их и не прерывало. Мы читали «Уолден».
Мне нужна была помощь — иначе говоря, дополнительные сведения.
Я условился с Генри встретиться за бильярдом у Германа. В перерыве я спросил его, знает ли он Джорджа Ф.Грэнберри. Задумчиво натирая мелом кий, он сказал: «Странно, что вы об этом спрашиваете» — и возобновил игру. Когда партия кончилась, мы расплатились, сели в углу и заказали наше обычное.
— Я не люблю называть фамилий. Назовем нашего знакомого Длинноухим. Кусачки, от безделья все мужчины и женщины впадают в детство. Женщины переносят безделье легче, но мужчины все становятся младенцами. Поглядите на меня: когда моего начальника нет, мне надо сражаться с этим каждую минуту. Сейчас-то я, слава богу, занят. Переписываемся с Эдвиной и строим планы. Мы распорядители Бала слуг, который будет в конце лета, и тут много работы… Длинноухий происходит из очень большой семьи. Мог бы хоть сейчас получить работу в семейной фирме, но там и без него десятки членов той же фамилии, и все — пошустрее его. Они его не хотят. В деньгах он не нуждается. До войны в Нью-Йорке и Ньюпорте были десятки молодых и не очень молодых людей вроде него, богатые и досужие, как портновские болваны. В двадцать шестом году их можно перечесть по пальцам одной руки. Когда я сюда приехал, он был уже разведенный, так что ржавчина, наверно, рано завелась. Все говорят, что раньше он был умный и люди его любили. На войну почему-то не попал. Снова женился — на девушке с Дикого Запада, не то из Теннесси, не то из Буффало. Слабая здоровьем. Видят ее редко. У таких людей появляется страстишка к вину, к женщинам и картам. У некоторых — страстишка прихвастнуть, выставить себя большим человеком, чем-нибудь таким особенным. Длинноухий притворяется изобретателем. У него мастерская в Портсмуте — очень секретная, очень важная. Слухи: одни говорят, что он делает хлеб из водорослей, другие — что бензин из навоза. Во всяком случае, он там прячется. Кое-кто говорит, что он там вообще ничего не делает — только играет электрическими паровозиками и клеит марки в свой альбом… А был отличный малый. Он был лучшим другом моего начальника, а теперь начальник только головой качает, когда о нем заходит речь.
— Это развод его так сломал?
— Не знаю. Я думаю, просто ничегонеделание. Безделье — это грибок… Держит где-то здесь втихомолку девицу — конечно, он не один такой… Вот и все, что я знаю.
На следующее занятие я пришел с целой сумкой. Среди других книг там были три экземпляра школьного издания «Двенадцатой ночи» и три «Как вам это понравится». Я просидел над ними несколько часов, выбирая сцены для совместного чтения.
— Дамы, добрый день. Сегодня мы попробуем кое-что новое. — Я вынул экземпляры «Двенадцатой ночи».
— Нет, Теофил, только не Шекспира! Умоляю!
— Вам не нравятся его пьесы? — спросил я с лицемерным изумлением. Я начал запихивать книжки в сумку. — Меня это удивляет, но, помните, мы с самого начала договорились не читать того, что вам скучно. Извините меня! Я ошибся по неопытности. До сих пор я занимался только с мальчиками и молодыми людьми. Я заметил, что после недолгого сопротивления они кидаются на Шекспира с жадностью. Они у меня разгуливают взад-вперед по классу, изображая Ромео и Джульетту, Шейлока, Порцию… и читают запоем! Помню, как я удивился, когда мистер Грэнберри тоже сказал, что всегда считал Шекспира «пустозвоном». Ну что ж, у меня тут есть еще один роман.
Майра внимательно смотрела на меня.
— Подождите!.. Но пьесы у него какие-то детские. Все время девушки переодеваются мужчинами. Идиотство!
— Да, некоторые переодеваются. Но заметьте, как он к этому подводит. Девушки вынуждены переодеваться, потому что их всего лишили; загнали в угол. Виола потерпела кораблекрушение в чужой стране; Розалинду отправили в изгнание — отправили в лес; Имогену оклеветали в отсутствии мужа. Порция переодевается юристом, чтобы спасти лучшего друга своего мужа. В те дни уважающая себя девушка не могла ходить от двери к двери, выпрашивая работу… Ладно, бог с ним!.. Но что за девушки… красивые, смелые, умные, находчивые! И еще я заметил у них одно качество, которого вам… по-моему… немного… не хватает, Майра.
— Какое?
— Юмористический склад ума.
— Что?
— Я не знаю точно, что я хочу этим сказать, но у меня сложилось впечатление, что, наблюдая жизнь так внимательно — при их-то молодости, — они не прячутся от действительности: их нельзя потрясти, нельзя сломать, нельзя сбить с панталыку. Сознание их покоится на такой надежной основе, что даже когда происходит катастрофа, они встречают ее с юмором и весельем. Когда Розалинду прогоняют в разбойничий лес, она говорит двоюродной сестре Селии:
Теперь готовься радостно к уходу:
Идем мы не в изгнанье — на свободу [62].
Хотел бы я слышать, как это произносила Эллен Терри. А вскоре после того, как Виола потеряла брата в кораблекрушении, кто-то спрашивает ее о семье, и она — под видом юноши Цезарио — говорит:
Я нынче, государь, — все сыновья И дочери отца [63].
— Хотел бы я услышать, как это произносила Джулия Марло.
Майра резко спросила:
— Что толку от вашего… замечательного «юмористического склада»?
— Шекспир помещает этих трезвых девушек среди людей, у которых неправильные отношения с действительностью. Как заметил позже один автор: «Большинство людей — дураки, а остальным грозит опасность от них заразиться». Чувство юмора позволяет нам ужиться с их глупостью — и со своей собственной. В этом что-то есть, вы не находите, миссис Каммингс?
— Да, мистер Норт, я думаю, поэтому сестры и смеются, когда они не на дежурстве. Это помогает нам… как бы сказать… выжить.
Майра смотрела на меня невидящим взглядом.
Миссис Каммингс спросила:
— Миссис Грэнберри, может, мы попросим мистера Норта почитать нам немного из Шекспира?
— Ну… если не очень долго.
Я нерешительно опустил руку в сумку.
— У меня была мысль — читать по ролям. То, что Майре, я подчеркнул красным, миссис Каммингс — синим, а остальное читаю я.
— Ох, — воскликнула миссис Каммингс, — я не умею читать стихи. Не могу. Вы уж извините.
— Кора, если мистер Норт так хочет, я думаю, мы должны его послушаться.
— Господи помилуй!
— А теперь помедленнее — только помедленнее!
За неделю мы прочли сцены из этих пьес — по несколько раз меняясь ролями, — и сцену на балконе из «Ромео и Джульетты», и сцену суда из «Венецианского купца». Миссис Каммингс сама себе удивлялась, читая за Шейлока. И не кто иной, как Майра, просила после каждой сцены: «Давайте еще раз!»
Однажды Майра встретила меня у дверей, с трудом скрывая волнение:
— Теофил, я просила мужа прийти сюда в половине пятого. Мы возьмем сцену суда из «Венецианского купца», а его я заставлю играть Шейлока. Вы будете Антонио, я — Порцией, а Кора — за остальных. Давайте раз прорепетируем до его прихода. Кора, не ударьте в грязь лицом, когда будете Герцогом.
— Ох, миссис Грэнберри!
Мы взялись рьяно. Майра знала свою роль наизусть.
Стук в дверь: вошел Джордж Ф.Грэнберри II. Майра проворковала:
— Джордж, милый, мы просим тебя помочь. Пожалуйста, не отказывайся: меня это очень огорчит.
— Что от меня требуется?
Она дала ему раскрытую книгу:
— Джордж, ты должен читать за Шейлока. Только очень медленно и очень кровожадно. Точи нож о подошву. Мистер Норт с распахнутой грудью прислонится к столу, а руки у него связаны за спиной.
— Кора, я преклоняюсь перед вами, я очень вам обязана и простите меня, если я вас как-нибудь задела.
Миссис Каммингс закрылась вязаньем.
— Теофил, я обещаю не перебивать вас, если вы расскажете про свою ньюпортскую жизнь — про ваших друзей, развлечения, врагов и сколько вы зарабатываете.
— Это не входит в наш договор, и мне не хочется, но я подчиняюсь. Если я буду называть имена, то это будут вымышленные имена. Я живу в общежитии Христианской ассоциации молодых людей и коплю деньги, чтобы снять квартирку. Я туго схожусь с людьми, но, как ни странно, приобрел в Ньюпорте новых друзей, которых высоко ценю. — Я рассказал им о заведующем казино, о полубезработном слуге Эдди («который разговаривает совсем как некоторые персонажи „Дэвида Копперфилда“), о некоторых моих учениках на корте — в частности, о девушке по имени Анемона, которая очень похожа на шекспировских девушек, и о миссис Уиллоби и ее пансионе для слуг. Я с чувством отозвался о великодушии и благовоспитанности миссис Уиллоби. Когда я кончил, на глазах у Майры были слезы. Наступило молчание.
— Ох, Кора, почему я не служанка? Почему я не живу у миссис Уиллоби? Я была бы там счастлива. Мой ребенок родился бы просто и… благостно, как… как агнец. Теофил, вы могли бы как-нибудь вечером взять нас с Корой к миссис Уиллоби?
— Что вы, миссис Грэнберри, — ужаснулась праведная Кора, — я дипломированная сестра милосердия. Мне не дозволено.
— Вы же ходите со мной на званые обеды.
— Да, я сижу наверху, пока вы не соберетесь домой.
— Майра, — тихо сказал я, — это невозможно. Каждый предпочитает общество себе подобных.
— Я не буду разговаривать. Мне только посмотреть на них — я знаю, это будет хорошо для моего ребенка.
Я кивнул, улыбнулся и сказал:
— Время беседы кончилось.
На следующем занятии во время такого перерыва я попросил Майру рассказать об ее друзьях, развлечениях, об ее врагах. Она задумалась. Лицо ее помрачнело.
— Ну, я старею. Жду ребенка. Завтракаю. Потом приходит врач и спрашивает, как я себя чувствую. За это он получает десять долларов. Потом, если день солнечный, мы с Корой идем на пляж Бейли. Сидим, закутавшись, в укромном углу, чтобы не пришлось ни с кем разговаривать. Сидим и смотрим, как плывут мимо старые ботинки и ящики из-под апельсинов.
— Простите?
— Мой отец владеет сотнями озер. Если бы хоть одно было таким грязным, как пляж Бейли, он бы его осушил и засадил деревьями. Что мы делаем потом, Кора?
— Вы ходите в гости, миссис Грэнберри.
— Да, хожу в гости. Дамы. Мужчины бывают только по воскресеньям. И только по фамилии Грэнберри. В будни дамы сидят подолгу и играют в карты. Мне разрешается уйти пораньше, вздремнуть, потому что я «в интересном положении», как эта дама в «Джен Эйр». Потом являются учителя. Несколько раз в неделю я хожу на званые обеды и вижу одних и тех же людей — как сказал ваш Генри Джеймс. И тут я ухожу домой пораньше и читаю, пока позволяет Кора. По-моему, больше и рассказывать не о чем.
Я обернулся к миссис Каммингс:
— А у вас можно спросить, чем вы занимаетесь в свободное время?
Она взглянула на меня, как бы ожидая подтверждения. Я кивнул и, может быть, даже подмигнул ей.
— У меня есть в Ньюпорте старая подруга. Мы вместе учились — мисс О'Шонесси. Она сестра-хозяйка в больнице. По четвергам, в шесть часов, с любезного разрешения миссис Грэнберри, меня отвозят на ее машине в больницу. Мисс О'Шонесси и я — иногда с ее приятельницами — идем обедать в ресторан, в тот, что стоит у начала Скалистой аллеи. Мы вспоминаем времена нашего учения и — это ведь после дежурства, мистер Норт, — мы берем немного «Старого Ирландского»… и смеемся. Почему — не знаю, но сестры больше смеются, когда они не на дежурстве. А в воскресенье утром мы вчетвером идем на мессу. Любим пройтись пешком в любую погоду. Но мне всегда приятно возвращаться в этот дом, миссис Грэнберри.
Майра смотрела на нее.
— Я знаю мисс О'Шонесси. Когда я приехала сюда во второй раз, Джордж разрешил мне вступить в Женское общество добровольных сотрудников больницы. Я была в восторге. Остальные годы я не могла работать — запрещали врачи. Надеюсь, мисс О'Шонесси меня не забыла: по-моему, она хорошо ко мне относилась. Можно мне как-нибудь в четверг пойти с вами? — Наступило молчание. — Я никогда не вижу людей, с которыми весело. Я никогда не вижу людей, которые мне нравятся. Я никогда не смеюсь, правда, Кора?
— Миссис Грэнберри, вы все забываете! Вы смеетесь и меня смешите. Когда я прихожу на кухню, меня часто спрашивают: «Над чем вы с миссис Грэнберри все время смеетесь?»
— Майра, — сказал я строгим голосом, — пойти с вами обедать в четверг вечером — совсем не такой праздник для миссис Каммингс. Вы и так часто обедаете вместе.
— Не обязательно в четверг вечером. У меня еще осталась добровольческая форма. Мистер Норт, будьте добры, дерните звонок. — Появилась служанка. — Пожалуйста, попросите Мадлен принести в гардеробную мою больничную форму. Чулки и туфли мне не нужны, но пусть не забудет шапочку. Благодарю вас. Вы ни разу не видели меня в форме, Кора… Не обязательно в четверг. Мы могли бы пойти в какой-нибудь другой вечер — выпить «Старого Ирландского» и посмеяться. Врач говорит, немного виски мне совсем не вредно… К тому же я обожаю переодевания. Кора, вы могли бы звать меня «миссис Нилсон». Неужели нельзя? Может быть, мисс О'Шонесси отпустят в какой-нибудь другой вечер. Мой муж — в правлении больницы; он может все.
Мы поговорили о том, как осуществить этот план. Майра задумчиво пробормотала:
— Переодетой чувствуешь себя свободнее.
В дверь постучали, и чей-то голос сказал:
— Форма готова, миссис Грэнберри.
Майра встала.
— Одну минуту. — И вышла из комнаты.
Миссис Каммингс призналась мне:
— Врачи говорят, что ей надо разрешать все в разумных пределах. Бедная детка! Бедная детка!
Мы ждали. Наконец она вошла, улыбаясь, просто сияя, — свободная в этой форме, в этой шапочке. Мы захлопали в ладоши.
— Я мисс Нилсон, — сказала она. Она наклонилась к миссис Каммингс и ласково спросила: — Где болит, милая?.. Ну, это просто газы. Бывает после операции. Это признак, что все идет хорошо. Теперь вы можете забыть про свой аппендикс. — Она опять села в шезлонг. — Если бы я была сестрой, я была бы счастлива, я знаю… Мистер Норт, давайте больше не будем сегодня читать. Давайте просто поговорим.
— Очень хорошо. О чем?
— Все равно.
— Майра, почему вы никогда не высказываетесь о романах, которые мы читаем?
Она слегка покраснела.
— Потому что… вы будете надо мной смеяться. Вы не поймете. Для меня это так ново — эти жизни, эти люди. Иногда они живее настоящих людей. Я не хочу о них говорить. Пожалуйста, давайте о чем-нибудь другом.
— Очень хорошо. Вы любите музыку, Майра?
— Концерты? Боже упаси! В Нью-Йорке по четвергам мы ходим в Оперу. Немецкие — самые длинные.
— Театр?
— Нет. Я ходила несколько раз. Все придуманное. Не то что романы; там — настоящее. Почему вы об этом спрашиваете?
Я помолчал. Что я делаю в этом доме? Я сказал себе, что зарабатываю двенадцать долларов в неделю (хотя мои счета, посылаемые два раза в месяц, до сих пор не оплачены); что делаю благое дело, приобщая умную, но не слишком образованную молодую женщину к хорошему чтению, которое поможет ей легче переносить холодность мужа. Но меня угнетало — как и в других домах на Авеню, где я работал, — общение с людьми, которым слишком дорого обходятся их привилегии.
Она спросила меня, почему я ее об этом спрашиваю.
— Видите ли, Майра, существует теория, что женщине, которая готовится стать матерью — если она хочет родить красивого и здорового ребенка, — надо слушать красивую музыку и созерцать красивые предметы.
— Кто это сказал?
— Это очень распространенная теория. Особенно в нее верят итальянские матери, и каждый может убедиться, что их мальчики и девочки выглядят так, будто они сошли со знаменитых итальянских картин.
— А они есть в Ньюпорте — эти картины?
— Нет, насколько я знаю, — только в книжках.
Она сидела выпрямившись и смотрела на меня в упор.
— Кора, вы когда-нибудь слышали об этом?
— Конечно, миссис Грэнберри! Врачи всегда уговаривают дам в положении думать о чем-нибудь приятном — да, да.
Майра продолжала смотреть на меня почти сердитым взглядом.
— Что вы сидите, как истукан? Скажите, что мне делать.
— Лягте, пожалуйста, закройте глаза и послушайте меня немного. — Она оглянулась вокруг словно бы с раздражением, а потом сделала, как я просил.
— Майра, о Ньюпорте часто говорят, что это один из самых красивых городов в стране. Вы ездите туда и сюда по Бельвью авеню и бываете в домах ваших друзей. Ходите на пляж Бейли — и вы мне сказали, что вы о нем думаете. Вы часто выезжаете на «десятимильную прогулку»?
— Это чересчур далеко. Если вы видели одну милю, вы видели их все.
— Архитектура так называемых «коттеджей» — посмешище всей страны. Они нелепы. Только о трех можно сказать, что они действительно прекрасны… Теперь, если позволите, я изложу вам мои соображения о Ньюпорте. — Я рассказал ей о деревьях и — весьма подробно — о девяти городах Трои и девяти городах Ньюпорта. Миссис Каммингс уронила вязание на колени и не шевелилась. — Кроме того, вид на море и на залив из дома Бадлонгов, в пяти милях отсюда, — это такой вид, который не может наскучить — ни на заре, ни в полдень, ни в сумерки, ни при звездах, даже в непогоду, в дождь. Оттуда видно, как кружатся лучи шести маяков, оберегающих корабли, и слышны голоса морских буев, которые предупреждают: «Не приближайся к этим скалам
— и доплывешь благополучно». Все в Ньюпорте по-своему интересно; меньше всего — Шестой город.
— То есть наш?
— А интереснее всех и красивее — Второй.
— Я забыла, это что?
— Восемнадцатого века. Я дам вам для шофера размеченную карту. А теперь, может быть, вернемся к «Уолдену»?
Она прижала ладонь ко лбу.
— Я сегодня устала. Вы меня простите, если я попрошу вас сейчас уйти? Я хочу подумать. Мы вам заплатим как обычно… Нет, постойте! Напишите сначала имена этих итальянских художников, которые помогают рожать красивых детей, и подходящие музыкальные сочинения.
Я написал: «Рафаэль. Да Винчи, фра Анжелико» — с адресом нью-йоркского магазина, где продаются самые лучшие репродукции. Затем: «Пластинки Моцарта; Eine Kleine Nachtmusik. Ave, verum corpus».
В дверь постучали. Вошел мистер Грэнберри. Рукопожатия.
— Как поживает моя куколка?
— Спасибо, очень хорошо.
— Что вы читаете?
— «Уолден».
— «Уолден»… ах, да, «Уолден». Ну, это нам, должно быть, не очень интересно.
— Почему, Джордж?
Он ущипнул ее за щеку.
— Нам бы невесело жилось на тридцать центов в день.
— Мне нравится. Это первая книжка, которую мне хочется целиком прочесть на занятиях. Джордж, вот список книг, которые я прочла. Я хочу, чтобы ты их все купил. Мистеру Норту приходится брать их в Народной библиотеке. Они не очень чистые, и на полях написаны всякие глупости. Мне нужны собственные книги, чтобы писать на полях собственные глупости.
— Я этим займусь, Майра. Завтра утром секретарь их закажет. Что-нибудь еще тебе надо?
— Вот тут фамилии кое-каких итальянских художников. Если хочешь быть ангелом, купи мне их картины.
Он опешил:
— Майра, любая из этих картин обойдется тысяч в сто.
— Ну, ты же больше платишь за яхты, на которых никогда не плаваешь, правда? Ты можешь купить мне одну, а папа купит другую. А тут фамилия человека, который писал хорошую музыку. Пожалуйста, купи мне самый лучший патефон и эти пластинки… Я сегодня немного устала и только что попросила мистера Норта прекратить чтение. Я сказала, что мы заплатим как обычно… а ты не уходи.
Потом случилась большая неприятность.
Через два дня меня, по обыкновению, встретил у двери дворецкий Карел, чех, представительный, как посол, но скромный, как личный секретарь посла. Он наклонил голову и прошептал:
— Сэр, миссис Каммингс хочет поговорить с вами здесь до того, как вы войдете в комнату.
— Я подожду здесь, Карел.
Видимо, у Карела и миссис Каммингс была особая система знаков, потому что сиделка тут же появилась в холле. Она торопливо заговорила:
— Сегодня утром миссис Грэнберри получила два письма, и они ее очень расстроили. По-моему, она хочет о них рассказать. Она не поехала кататься. Со мной не перемолвилась и десятком слов. Если вам надо будет что-нибудь мне сообщить, то, уходя, пожалуйста, передайте Карелу. А сейчас минуты три подождите стучать. — Она сжала мне руку и ушла в комнату.
Я выждал три минуты и постучал. Открыла миссис Каммингс.
— Дамы, добрый день, — жизнерадостно сказал я.
Лицо у Майры было очень строгое.
— Кора, мне надо кое-что обсудить с мистером Нортом, прошу вас, оставьте нас минут на пять вдвоем.
— Ох, миссис Грэнберри, вы не должны обращаться ко мне с такими просьбами. Я направлена сюда как медицинская сестра и должна досконально выполнять все приказы доктора.
— Я вас прошу только выйти на веранду. Можете не закрывать дверь, но, пожалуйста, не слушайте, о чем мы говорим.
— Мне это совсем не нравится; ох, совсем не нравится.
— Миссис Каммингс, — сказал я, — поскольку я вижу, что для миссис Грэнберри это очень важно, я встану у двери на веранду, где вы меня будете видеть. Если дело коснется медицины, я буду настаивать, чтобы вам это сообщили.
Миссис Каммингс удалилась, а я стоял и ждал, как часовой.
— Теофил, барсук барсуку всегда говорит правду.
— Майра, я предпочитаю сам судить, какую правду надо говорить, какую нет. От правды может быть вреда не меньше, чем от лжи.
— Мне нужна помощь.
— Задавайте вопросы, а я попробую помочь, насколько это в моих силах.
— Вы знаете такую женщину — Флору Диленд?
— Я три раза ужинал у нее дома в Наррагансетте.
— Вы знаете женщину по фамилии Демулев?
— Один раз встретился с ней там за обедом и один раз, случайно, — на улице в Ньюпорте.
— Она распутница, потаскуха и — как это в «Томе Джонсе» — тварь?
— Ну, что вы! Она даже не лишена изящества. Она, как теперь говорят, «эмансипированная» женщина. Я бы никогда в жизни не назвал ее такими отвратительными словами.
— «Эмансипировать» — значит освобождать. Она была рабыней?
Я рассмеялся настолько весело, насколько мог.
— Нет, конечно… А теперь перестаньте говорить чепуху и объясните, в чем дело.
— Она красивее меня?
— Нет.
— Барсук?
— Барсук!
— БАРСУК?
— БАРСУК!.. Она очень хорошенькая женщина. Вы очень красивая женщина. Я иду звать миссис Каммингс.
— Постойте! Вы ужинаете почти каждый четверг с моим мужем и мисс Демулен в «Мюнхингер Кинге»?
— Нет. Ни разу. Объясните, пожалуйста, в чем дело.
— Я получила два анонимных письма.
— Майра! Вы их тут же порвали.
— Нет. — Она подняла со стола книгу — под ней лежали два конверта.
— Мне стыдно за вас… На земле — а особенно в таком месте, как Ньюпорт, — нас окружают люди, чьи мысли заняты ненавистью, завистью и злобой. Время от времени они принимаются писать анонимные письма. Говорят, это вспыхивает и затухает, как эпидемия гриппа. Вам надо было разорвать их на мелкие клочки не читая — и забыть о них. Там сказано, что я ужинаю с этими особами в «Мюнхингер Кинге»?
— Да.
— Вот вам образчик лжи, которой полны анонимные письма.
— Прочтите их. Прочтите, пожалуйста.
Я рассудил про себя: «Черт с ним, завтра все равно уволюсь».
Я внимательно рассмотрел конверты. Потом пробежал письма: читаю я быстро. Закончив второе, я рассмеялся.
— Майра, все анонимные письма подписаны либо «Другом», либо «Вашим доброжелателем». — Она заплакала. — Майра, барсуки не плачут, если им больше одиннадцати.
— Извините.
— Много лет назад, Майра, я решил стать сыщиком. Если мальчик честолюбив, так уж честолюбив. Я прочел все специальные руководства — серьезные, мрачные учебники. И помню, что любое анонимное письмо дает двадцать одну верную «ниточку» к автору. Позвольте мне взять эти письма, и за две недели я найду автора и выгоню его — или ее — из города.
— Теофил, но, может быть, он или она правы. Может быть, мой муж любит мисс Демулен. Может быть, у моего ребенка уже нет отца. Тогда мне лучше умереть. Потому что я люблю мужа больше всех на свете.
— Барсуки не плачут, Майра, — они дерутся. Они умные, они храбрые, и они защищают то, что у них есть. А еще у них есть одно свойство, которого я не вижу в вас.
Она смотрела на меня в смятении.
— Какое?
— Они — как выдры. У них есть чувство юмора. Они склонны к веселью и озорству.
— Нет, Теофил, у меня это тоже было. Но последнее время — слишком много болезней, одиночества и скуки. Верите, отец называл меня «чертенком». Ах, Теофил, обнимите меня.
Я, смеясь, сжал ее руку и сказал:
— Ни в коем случае!.. А теперь обещайте мне, что на неделю забудете эту несчастную историю… Барсук всегда умеет поймать змею. Можно я позову миссис Каммингс?.. Миссис Каммингс, пора заниматься. Миссис Каммингс, вы прекрасный друг, и вы должны знать, о чем мы говорили. До миссис Грэнберри дошла отвратительная сплетня. Я сказал ей, что сплетня не минует ни одного умного, красивого, богатого человека. Разве я не прав?
— Ох, мистер Норт, вы совершенно правы.
Само собой, весь этот разговор насчет двадцати одной ниточки был обыкновенным очковтирательством. Пробежав письмо, я выяснил, что мистер Грэнберри каждый четверг ужинает с мадемуазель Демулен в одном из кабинетов «Мюнхингер Кинга». Дальше говорилось об ужинах у Флоры Диленд и, увлекательно, обо мне — «одиозной личности», а дальше шла ханжески-сочувственная болтовня. Я решил, что это написано женщиной, какой-нибудь бывшей приятельницей Джорджа Грэнберри, праздного изобретателя-прожектера, — а может быть, и одной из Грэнберри. Я вернулся к занятиям, как будто ничто их и не прерывало. Мы читали «Уолден».
Мне нужна была помощь — иначе говоря, дополнительные сведения.
Я условился с Генри встретиться за бильярдом у Германа. В перерыве я спросил его, знает ли он Джорджа Ф.Грэнберри. Задумчиво натирая мелом кий, он сказал: «Странно, что вы об этом спрашиваете» — и возобновил игру. Когда партия кончилась, мы расплатились, сели в углу и заказали наше обычное.
— Я не люблю называть фамилий. Назовем нашего знакомого Длинноухим. Кусачки, от безделья все мужчины и женщины впадают в детство. Женщины переносят безделье легче, но мужчины все становятся младенцами. Поглядите на меня: когда моего начальника нет, мне надо сражаться с этим каждую минуту. Сейчас-то я, слава богу, занят. Переписываемся с Эдвиной и строим планы. Мы распорядители Бала слуг, который будет в конце лета, и тут много работы… Длинноухий происходит из очень большой семьи. Мог бы хоть сейчас получить работу в семейной фирме, но там и без него десятки членов той же фамилии, и все — пошустрее его. Они его не хотят. В деньгах он не нуждается. До войны в Нью-Йорке и Ньюпорте были десятки молодых и не очень молодых людей вроде него, богатые и досужие, как портновские болваны. В двадцать шестом году их можно перечесть по пальцам одной руки. Когда я сюда приехал, он был уже разведенный, так что ржавчина, наверно, рано завелась. Все говорят, что раньше он был умный и люди его любили. На войну почему-то не попал. Снова женился — на девушке с Дикого Запада, не то из Теннесси, не то из Буффало. Слабая здоровьем. Видят ее редко. У таких людей появляется страстишка к вину, к женщинам и картам. У некоторых — страстишка прихвастнуть, выставить себя большим человеком, чем-нибудь таким особенным. Длинноухий притворяется изобретателем. У него мастерская в Портсмуте — очень секретная, очень важная. Слухи: одни говорят, что он делает хлеб из водорослей, другие — что бензин из навоза. Во всяком случае, он там прячется. Кое-кто говорит, что он там вообще ничего не делает — только играет электрическими паровозиками и клеит марки в свой альбом… А был отличный малый. Он был лучшим другом моего начальника, а теперь начальник только головой качает, когда о нем заходит речь.
— Это развод его так сломал?
— Не знаю. Я думаю, просто ничегонеделание. Безделье — это грибок… Держит где-то здесь втихомолку девицу — конечно, он не один такой… Вот и все, что я знаю.
На следующее занятие я пришел с целой сумкой. Среди других книг там были три экземпляра школьного издания «Двенадцатой ночи» и три «Как вам это понравится». Я просидел над ними несколько часов, выбирая сцены для совместного чтения.
— Дамы, добрый день. Сегодня мы попробуем кое-что новое. — Я вынул экземпляры «Двенадцатой ночи».
— Нет, Теофил, только не Шекспира! Умоляю!
— Вам не нравятся его пьесы? — спросил я с лицемерным изумлением. Я начал запихивать книжки в сумку. — Меня это удивляет, но, помните, мы с самого начала договорились не читать того, что вам скучно. Извините меня! Я ошибся по неопытности. До сих пор я занимался только с мальчиками и молодыми людьми. Я заметил, что после недолгого сопротивления они кидаются на Шекспира с жадностью. Они у меня разгуливают взад-вперед по классу, изображая Ромео и Джульетту, Шейлока, Порцию… и читают запоем! Помню, как я удивился, когда мистер Грэнберри тоже сказал, что всегда считал Шекспира «пустозвоном». Ну что ж, у меня тут есть еще один роман.
Майра внимательно смотрела на меня.
— Подождите!.. Но пьесы у него какие-то детские. Все время девушки переодеваются мужчинами. Идиотство!
— Да, некоторые переодеваются. Но заметьте, как он к этому подводит. Девушки вынуждены переодеваться, потому что их всего лишили; загнали в угол. Виола потерпела кораблекрушение в чужой стране; Розалинду отправили в изгнание — отправили в лес; Имогену оклеветали в отсутствии мужа. Порция переодевается юристом, чтобы спасти лучшего друга своего мужа. В те дни уважающая себя девушка не могла ходить от двери к двери, выпрашивая работу… Ладно, бог с ним!.. Но что за девушки… красивые, смелые, умные, находчивые! И еще я заметил у них одно качество, которого вам… по-моему… немного… не хватает, Майра.
— Какое?
— Юмористический склад ума.
— Что?
— Я не знаю точно, что я хочу этим сказать, но у меня сложилось впечатление, что, наблюдая жизнь так внимательно — при их-то молодости, — они не прячутся от действительности: их нельзя потрясти, нельзя сломать, нельзя сбить с панталыку. Сознание их покоится на такой надежной основе, что даже когда происходит катастрофа, они встречают ее с юмором и весельем. Когда Розалинду прогоняют в разбойничий лес, она говорит двоюродной сестре Селии:
Теперь готовься радостно к уходу:
Идем мы не в изгнанье — на свободу [62].
Хотел бы я слышать, как это произносила Эллен Терри. А вскоре после того, как Виола потеряла брата в кораблекрушении, кто-то спрашивает ее о семье, и она — под видом юноши Цезарио — говорит:
Я нынче, государь, — все сыновья И дочери отца [63].
— Хотел бы я услышать, как это произносила Джулия Марло.
Майра резко спросила:
— Что толку от вашего… замечательного «юмористического склада»?
— Шекспир помещает этих трезвых девушек среди людей, у которых неправильные отношения с действительностью. Как заметил позже один автор: «Большинство людей — дураки, а остальным грозит опасность от них заразиться». Чувство юмора позволяет нам ужиться с их глупостью — и со своей собственной. В этом что-то есть, вы не находите, миссис Каммингс?
— Да, мистер Норт, я думаю, поэтому сестры и смеются, когда они не на дежурстве. Это помогает нам… как бы сказать… выжить.
Майра смотрела на меня невидящим взглядом.
Миссис Каммингс спросила:
— Миссис Грэнберри, может, мы попросим мистера Норта почитать нам немного из Шекспира?
— Ну… если не очень долго.
Я нерешительно опустил руку в сумку.
— У меня была мысль — читать по ролям. То, что Майре, я подчеркнул красным, миссис Каммингс — синим, а остальное читаю я.
— Ох, — воскликнула миссис Каммингс, — я не умею читать стихи. Не могу. Вы уж извините.
— Кора, если мистер Норт так хочет, я думаю, мы должны его послушаться.
— Господи помилуй!
— А теперь помедленнее — только помедленнее!
За неделю мы прочли сцены из этих пьес — по несколько раз меняясь ролями, — и сцену на балконе из «Ромео и Джульетты», и сцену суда из «Венецианского купца». Миссис Каммингс сама себе удивлялась, читая за Шейлока. И не кто иной, как Майра, просила после каждой сцены: «Давайте еще раз!»
Однажды Майра встретила меня у дверей, с трудом скрывая волнение:
— Теофил, я просила мужа прийти сюда в половине пятого. Мы возьмем сцену суда из «Венецианского купца», а его я заставлю играть Шейлока. Вы будете Антонио, я — Порцией, а Кора — за остальных. Давайте раз прорепетируем до его прихода. Кора, не ударьте в грязь лицом, когда будете Герцогом.
— Ох, миссис Грэнберри!
Мы взялись рьяно. Майра знала свою роль наизусть.
Стук в дверь: вошел Джордж Ф.Грэнберри II. Майра проворковала:
— Джордж, милый, мы просим тебя помочь. Пожалуйста, не отказывайся: меня это очень огорчит.
— Что от меня требуется?
Она дала ему раскрытую книгу:
— Джордж, ты должен читать за Шейлока. Только очень медленно и очень кровожадно. Точи нож о подошву. Мистер Норт с распахнутой грудью прислонится к столу, а руки у него связаны за спиной.