Страница:
— Нет, Теофил. Мне не с кем поговорить. Позвольте вам все рассказать.
Я поглядел на звезды.
— Я не люблю секретов — мрачных семейных тайн. Если вы потребуете, чтобы я никому не сказал ни слова, прошу ничего мне не рассказывать.
Она понизила голос:
— Нет, Теофил, я хочу, чтобы все сплетники и сочинители подметных писем и… знали простую истину. Я любила мужа, но в припадке страшного легкомыслия… по существу, безумия… он оставил меня одну — с таким грузом подозрений. Вы можете рассказывать мою историю кому угодно, если сочтете нужным.
Я сложил руки на коленях. При рассеянном свете звезд она могла видеть ободряющую улыбку на моем лице.
— Я слушаю, — сказал я.
— Когда я окончила школу, меня, как говорится, «вывезли в свет». Танцы, балы, вечера, приемы. Я полюбила молодого человека, Арчера Теннисона. Он не попал на войну, потому что в детстве перенес туберкулез, и медики его не пропустили. По-моему, с этого все и пошло. Мы поженились. Были счастливы. Только одно меня тревожило: он был сорвиголова, и сначала я этим восхищалась. Он очень быстро водил машину. Однажды на пароходе он специально дождался ночи и полез на мачту. Капитан сделал ему выговор в судовом бюллетене. Постепенно я стала понимать, что он страстный игрок — не только на деньги; на деньги тоже, но не это важно, — он жизнью играл. Жизнью: лыжи, горы, гонки на катерах. Когда мы были в Швейцарских Альпах, он съезжал только по самым опасным склонам. Увлекся тобогганом — тогда это было новинкой: в санях съезжают между стенами спрессованного льда. Однажды меня что-то отвлекло, и он взял нашего годовалого ребенка, посадил между колен и поехал. Тогда я в первый раз поняла, что у него на уме: он хотел поднять ставку в игре со смертью; он хотел поставить на карту самое близкое и дорогое, что у него было. Сначала он требовал, чтобы я сидела с ним рядом в машине или на катере; теперь ему понадобился и ребенок. Я со страхом ожидала лета, потому что каждый год он пытался побить свой рекорд езды из Нью-Йорка в Ньюпорт. Он побил все рекорды скорости на дороге в Палм-Бич, но я с ним не поехала. И он держал пари по любому поводу: скачки, футбольные матчи, президентские выборы. Он садился у окна в клубе на Пятой авеню и держал пари насчет марок проезжавших автомобилей. Все друзья умоляли его пойти работать в маклерскую контору отца, но он не мог усидеть на месте. Под конец он стал учиться управлять самолетом. Не знаю, становятся ли теперь жены на колени перед мужьями, но я стояла. Больше того: я сказала ему, что если он поднимется в воздух один, я никогда не рожу ему второго ребенка. Он был так изумлен, что действительно бросил летать.
Она умолкла в нерешительности. Я сказал:
— Продолжайте, пожалуйста.
— По сути он не был пьяницей, но без конца сидел в барах, изображая отчаянного гуляку, и… мне неприятно это говорить… хвастал. Вот и вся почти история.
— Можно вас перебить? Прошу вас, не торопитесь. Я хочу знать, что вы сами испытывали все эти годы.
— Я? Я понимала, что он в каком-то смысле больной человек. Я все равно любила его, но жалела. Боялась. Вы понимаете, ему нужна была публика, чтобы показывать свою лихость. И мое место было в первом ряду; большая часть представления — хотя и не все — предназначалась для меня. Жена не может беспрестанно ругаться. Я не хотела пропасти между нами… Он считал это мужеством; я — глупостью… и жестокостью по отношению ко мне. Однажды, когда мы плыли в Европу, мы стояли ночью на палубе и он увидел другой пароход, который шел нам навстречу. Нам сказали, что он пройдет рядом. Муж говорит: «А здорово будет, если я спрыгну и подплыву к нему?» Он скинул бальные туфли и начал раздеваться. Я ударила его, сильно, очень сильно — по одной щеке и по другой. Он был так потрясен, что замер. Я сказала: «Арчер, это не я тебя ударила. Твой сын. Научись быть отцом». Он медленно натянул брюки. Потом поднял с палубы пиджак. Эти слова не вдруг возникли. Я их твердила про себя бессонными ночами. И еще: «Я тебя любила больше, чем ты меня. Ты любишь игру со смертью больше, чем меня. Ты убиваешь мою любовь». Мне нельзя было плакать, но я плакала, ужасно. Он обнял меня и сказал: «Это просто игра, Персис. Забава. Я все прекращу — ты только скажи». …Сейчас я кончу. Он неминуемо должен был встретить такого же безумца, еще худшего безумца. Это случилось через дна дня. Встретились они, конечно, в баре. Тот был ветеран войны, с диким взглядом. Я сидела с ними часа два, и все время этот человек добивал мужа фронтовыми рассказами о том, как он был на волосок от смерти. До чего было весело и прочее! Начинался шторм. Бармен объявил, что бар закрывается, но они ему заплатили, чтобы он не закрывал. Я уговаривала Арчера идти спать, но он не мог отстать от этого человека — ни на рюмку. Жена этого человека отправилась спать, а потом и я, отчаявшись, ушла и легла. Арчера нашли на верхней палубе с револьвером в руке и простреленной головой… Было дознание, следствие… Я показала, что несколько вечеров подряд мой муж и этот майор Майклис говорили как бы шутя о русской рулетке. Но ничего этого в серьезных газетах не появилось и даже в «бульварных», насколько я знаю, — очень мало. Дедушка пользовался большим уважением. Он лично знал издателей лучших газет. О несчастье кратко сообщали где-то на внутренних страницах. Я еще тогда умоляла дедушку добиться, чтобы опубликовали мои показания; но Майклисы — тоже из старинных семей и, чтобы избежать газетной шумихи, перевернут небо и землю. С этого замалчивания и начались мои неприятности. Следствие было закрыто — с выводом, что мой муж покончил с собой в состоянии депрессии. Я ни к кому не могла обратиться за советом и помощью — меньше всего к семейству Босвортов. Миссис Венебл мне с детства была близким и дорогим другом. Она утешала меня так же, как родственники: «Если мы помолчим, все скоро забудется». Майклисов она знает. Она иногда гостит в Мэриленде, недалеко от Майклисов. Она знает тамошние рассказы о нем. Соседи жалуются, что он в три часа ночи упражняется в стрельбе из револьвера и вызывает мужчин в своем загородном клубе сыграть в русскую рулетку…
— Миссис Венебл это знает? Определенно знает?
— Она сообщила это по секрету дедушке и тете Салли — наверно, чтобы их утешить.
Я прошелся перед ней взад-вперед.
— Почему она не сообщит это всем — хотя бы на своих знаменитых «вторниках»?.. До чего я ненавижу эту застенчивость, эту круговую поруку вашего так называемого «привилегированного» класса. Она не любит неприятностей. Не любит, когда ее имя связывают с чем-то неприятным, так?
— Теофил, я жалею, что рассказала вам эту историю. Оставим ее в покое. На мне пятно. Теперь уже ничего не поделаешь. Поздно.
— Нет, не поздно. Где сейчас Майклисы?
— Майор в санатории в Чеви-Чейзе. Миссис Майклис, наверно, дома в Мэриленде, это неподалеку.
— Персис, миссис Венебл по существу добрая женщина, правда?
— Да, очень.
— Видит бог, она пользуется влиянием и любит пользоваться влиянием. Вы можете мне объяснить, почему доброта, знание всех обстоятельств дела и чувство справедливости не заставили ее давным-давно рассеять этот туман?
Персис ответила не сразу:
— Вы не знаете Ньюпорт, Теофил. Не знаете тех, кого здесь зовут «старой гвардией». В этих домах даже упоминать нельзя о неприятном и тревожном. Даже на тяжелую болезнь или смерть старых друзей только намекают — шепотом, пожатием руки при прощании.
— Вата, вата… Кто-то мне говорил, что каждый вторник она приглашает ко второму завтраку всю верхушку «Старой гвардии». Некоторые называют их «Синедрион» или «Совет друидов» — это правда? Вы там состоите?
— Нет, я для них молода.
Я швырнул пивную бутылку в море.
— Персис!
— Да?
— Нам нужен посол, который убедит миссис Венебл и «Синедрион», что их обязанность и христианский долг — рассказать всем, как случилось несчастье на пароходе… Они должны сделать это ради вашего сына. — Она, как видно, сама часто об этом думала; она стиснула руки, чтобы скрыть их дрожь. — Я думаю, послом должен быть мужчина — такой, к которому миссис Венебл особенно благоволит и к которому прислушаются благодаря его заметному положению в обществе. Я гораздо лучше узнал барона Штамса. Он человек более основательный, чем вам с дедушкой показалось сначала, и, позвольте вас уверить, смертельно ненавидит несправедливость. Вот уже второе лето он приезжает погостить к миссис Венебл. Вы заметили, что она его по-настоящему ценит и любит?
Персис пробормотала:
— Да.
— Кроме того, он искренне восхищается вами. Вы разрешаете рассказать ему всю историю и попросить о посредничестве?.. Хоть он вам и не нравится.
— Не надо… не надо так говорить! Теперь вы понимаете, почему мне приходится вести себя сдержанно и официально. На мне пятно. Довольно об этом… Поступайте… поступайте как знаете.
— Сегодня он собирался уехать из Ньюпорта. Он останется. Завтра утром он побеседует полчаса с миссис Венебл. Вы бы послушали, как он говорит, когда увлечется. Уже поздно. Вы не откажете отвезти меня домой? До дома я сам поведу машину.
Я сложил полость и открыл Персис правую дверцу. Она повернулась ко мне — лунный свет падал на ее лицо. Она улыбалась.
— Я забыла, что такое волнения, рожденные надеждой, — прошептала она.
Я ехал медленно, избрав не самый длинный и не самый короткий путь домой. Полицейская машина ненавязчиво проводила богатую наследницу до города, затем свернула в сторону.
Мы сидели плечом к плечу. Она сказала:
— Теофил, я вас сегодня рассердила, когда предложила вам подарок в знак нашей с дедушкой благодарности. Вы объясните почему?
— Вам интересно?
— Да.
— Что ж, поскольку это будет маленькая утешительная лекция, я буду именовать вас «миссис Теннисон». Позвольте вам объяснить, миссис Теннисон, что каждого из нас формирует воспитание. Я происхожу из средних слоев — можно сказать, из середки средних слоев — и из средней части страны. Мы — врачи, пасторы, учителя, редакторы провинциальных газет, адвокаты с конторами на две комнаты. Когда я был мальчиком, каждая семья имела лошадь и таратайку, и нашим матерям помогала по хозяйству «прислуга за все». Все сыновья и многие дочери поступали в университеты. В этом мире никто и никогда не получал — и, конечно, не преподносил — дорогих подарков. Подобные подарки считались чем-то унизительным, или, лучше сказать, нелепым. Если мальчик мечтал о велосипеде или пишущей машинке, он зарабатывал деньги, разнося по домам «Сатердей ивнинг пост» или подстригая соседские лужайки. Отцы платили за наше образование, но на личные расходы, неизбежные в университете — например, покупка смокинга или поездка на танцы в женский колледж, — мы зарабатывали летом на фермах или нанимались официантами в гостиницы.
— И в средних слоях не бывает неприятностей?
— Почему же? Люди везде одинаковы. Но одна среда больше способствует устойчивости, другая — меньше.
— Это вы объясняете, почему вас рассердил разговор о подарке?
— Нет. — Я повернулся к ней с улыбкой. — Нет. Я думаю о вашем сыне Фредерике.
— О Фредерике?
— В восемнадцатом году женщина, работавшая на Бельвью авеню — вы должны хорошо ее знать, — сказала мне: «Богатые мальчики никогда не становятся взрослыми — во всяком случае, редко».
— Ну, это… поверхностно. Это не так.
— Бодо вам описывал свою семью — отца, мать, сестер? Провинциальная аристократия. Там замок — наполовину ферма, там слуги живут с семьей из поколения в поколение. Теперь они пускают постояльцев. Все заняты круглый день. А вечером — австрийская музыка и смех. Миссис Теннисон, какая среда для мальчика без отца!
— Он вас послал рассказать об этом?
— Нет, напротив. Он сказал мне, что уезжает из Ньюпорта отчаявшись и по своей воле никогда сюда не вернется.
Мы подъехали к моему дому. Я снял велосипед с заднего сиденья. Она обошла машину, чтобы сесть за руль. Протянув мне руку, она сказала:
— Пока этот туман подозрений не рассеется, мне нечего ответить. Спасибо за компанию. Спасибо, что выслушали мой рассказ. В средних слоях дружеский поцелуй не запрещается?
— Если никто не видит, — сказал я и не торопясь поцеловал ее в щеку. Она ответила мне тем же — как уроженцу Огайо.
Затем я пошел к Бодо. Он не спал и выскочил из машины.
— Бодо, вы могли бы задержаться в Ньюпорте до середины завтрашнего дня?
— Я уже получил разрешение.
— Могли бы вы завтра утром поговорить с миссис Венебл наедине?
— Мы всегда в половине одиннадцатого пьем с ней шоколад по-венски.
Я рассказал ему все и объяснил, какое дело взвалено на его плечи.
— Можете?
— Должен и, честное слово, добьюсь — но, Теофил, балда вы этакая, мы все равно не знаем, может ли Персис меня полюбить.
— Ручаюсь.
— Как?.. Как?.. Как?..
— Не спрашивайте! Я знаю. И еще одно: вы вернетесь в Ньюпорт двадцать девятого августа.
— Не могу. А почему?.. Для чего? Откуда вы знаете?
— Вас пошлет ваш начальник. И захватите обручальное кольцо. Вы нашли свою фрау баронессу.
— Вы меня с ума сведете.
— Я вам напишу. Отдохните как следует. Не забудьте помолиться. Я устал как собака. Спокойной ночи.
Я вернулся к себе. У меня родилась идея. Устроить это мне поможет Эдвина.
Я поглядел на звезды.
— Я не люблю секретов — мрачных семейных тайн. Если вы потребуете, чтобы я никому не сказал ни слова, прошу ничего мне не рассказывать.
Она понизила голос:
— Нет, Теофил, я хочу, чтобы все сплетники и сочинители подметных писем и… знали простую истину. Я любила мужа, но в припадке страшного легкомыслия… по существу, безумия… он оставил меня одну — с таким грузом подозрений. Вы можете рассказывать мою историю кому угодно, если сочтете нужным.
Я сложил руки на коленях. При рассеянном свете звезд она могла видеть ободряющую улыбку на моем лице.
— Я слушаю, — сказал я.
— Когда я окончила школу, меня, как говорится, «вывезли в свет». Танцы, балы, вечера, приемы. Я полюбила молодого человека, Арчера Теннисона. Он не попал на войну, потому что в детстве перенес туберкулез, и медики его не пропустили. По-моему, с этого все и пошло. Мы поженились. Были счастливы. Только одно меня тревожило: он был сорвиголова, и сначала я этим восхищалась. Он очень быстро водил машину. Однажды на пароходе он специально дождался ночи и полез на мачту. Капитан сделал ему выговор в судовом бюллетене. Постепенно я стала понимать, что он страстный игрок — не только на деньги; на деньги тоже, но не это важно, — он жизнью играл. Жизнью: лыжи, горы, гонки на катерах. Когда мы были в Швейцарских Альпах, он съезжал только по самым опасным склонам. Увлекся тобогганом — тогда это было новинкой: в санях съезжают между стенами спрессованного льда. Однажды меня что-то отвлекло, и он взял нашего годовалого ребенка, посадил между колен и поехал. Тогда я в первый раз поняла, что у него на уме: он хотел поднять ставку в игре со смертью; он хотел поставить на карту самое близкое и дорогое, что у него было. Сначала он требовал, чтобы я сидела с ним рядом в машине или на катере; теперь ему понадобился и ребенок. Я со страхом ожидала лета, потому что каждый год он пытался побить свой рекорд езды из Нью-Йорка в Ньюпорт. Он побил все рекорды скорости на дороге в Палм-Бич, но я с ним не поехала. И он держал пари по любому поводу: скачки, футбольные матчи, президентские выборы. Он садился у окна в клубе на Пятой авеню и держал пари насчет марок проезжавших автомобилей. Все друзья умоляли его пойти работать в маклерскую контору отца, но он не мог усидеть на месте. Под конец он стал учиться управлять самолетом. Не знаю, становятся ли теперь жены на колени перед мужьями, но я стояла. Больше того: я сказала ему, что если он поднимется в воздух один, я никогда не рожу ему второго ребенка. Он был так изумлен, что действительно бросил летать.
Она умолкла в нерешительности. Я сказал:
— Продолжайте, пожалуйста.
— По сути он не был пьяницей, но без конца сидел в барах, изображая отчаянного гуляку, и… мне неприятно это говорить… хвастал. Вот и вся почти история.
— Можно вас перебить? Прошу вас, не торопитесь. Я хочу знать, что вы сами испытывали все эти годы.
— Я? Я понимала, что он в каком-то смысле больной человек. Я все равно любила его, но жалела. Боялась. Вы понимаете, ему нужна была публика, чтобы показывать свою лихость. И мое место было в первом ряду; большая часть представления — хотя и не все — предназначалась для меня. Жена не может беспрестанно ругаться. Я не хотела пропасти между нами… Он считал это мужеством; я — глупостью… и жестокостью по отношению ко мне. Однажды, когда мы плыли в Европу, мы стояли ночью на палубе и он увидел другой пароход, который шел нам навстречу. Нам сказали, что он пройдет рядом. Муж говорит: «А здорово будет, если я спрыгну и подплыву к нему?» Он скинул бальные туфли и начал раздеваться. Я ударила его, сильно, очень сильно — по одной щеке и по другой. Он был так потрясен, что замер. Я сказала: «Арчер, это не я тебя ударила. Твой сын. Научись быть отцом». Он медленно натянул брюки. Потом поднял с палубы пиджак. Эти слова не вдруг возникли. Я их твердила про себя бессонными ночами. И еще: «Я тебя любила больше, чем ты меня. Ты любишь игру со смертью больше, чем меня. Ты убиваешь мою любовь». Мне нельзя было плакать, но я плакала, ужасно. Он обнял меня и сказал: «Это просто игра, Персис. Забава. Я все прекращу — ты только скажи». …Сейчас я кончу. Он неминуемо должен был встретить такого же безумца, еще худшего безумца. Это случилось через дна дня. Встретились они, конечно, в баре. Тот был ветеран войны, с диким взглядом. Я сидела с ними часа два, и все время этот человек добивал мужа фронтовыми рассказами о том, как он был на волосок от смерти. До чего было весело и прочее! Начинался шторм. Бармен объявил, что бар закрывается, но они ему заплатили, чтобы он не закрывал. Я уговаривала Арчера идти спать, но он не мог отстать от этого человека — ни на рюмку. Жена этого человека отправилась спать, а потом и я, отчаявшись, ушла и легла. Арчера нашли на верхней палубе с револьвером в руке и простреленной головой… Было дознание, следствие… Я показала, что несколько вечеров подряд мой муж и этот майор Майклис говорили как бы шутя о русской рулетке. Но ничего этого в серьезных газетах не появилось и даже в «бульварных», насколько я знаю, — очень мало. Дедушка пользовался большим уважением. Он лично знал издателей лучших газет. О несчастье кратко сообщали где-то на внутренних страницах. Я еще тогда умоляла дедушку добиться, чтобы опубликовали мои показания; но Майклисы — тоже из старинных семей и, чтобы избежать газетной шумихи, перевернут небо и землю. С этого замалчивания и начались мои неприятности. Следствие было закрыто — с выводом, что мой муж покончил с собой в состоянии депрессии. Я ни к кому не могла обратиться за советом и помощью — меньше всего к семейству Босвортов. Миссис Венебл мне с детства была близким и дорогим другом. Она утешала меня так же, как родственники: «Если мы помолчим, все скоро забудется». Майклисов она знает. Она иногда гостит в Мэриленде, недалеко от Майклисов. Она знает тамошние рассказы о нем. Соседи жалуются, что он в три часа ночи упражняется в стрельбе из револьвера и вызывает мужчин в своем загородном клубе сыграть в русскую рулетку…
— Миссис Венебл это знает? Определенно знает?
— Она сообщила это по секрету дедушке и тете Салли — наверно, чтобы их утешить.
Я прошелся перед ней взад-вперед.
— Почему она не сообщит это всем — хотя бы на своих знаменитых «вторниках»?.. До чего я ненавижу эту застенчивость, эту круговую поруку вашего так называемого «привилегированного» класса. Она не любит неприятностей. Не любит, когда ее имя связывают с чем-то неприятным, так?
— Теофил, я жалею, что рассказала вам эту историю. Оставим ее в покое. На мне пятно. Теперь уже ничего не поделаешь. Поздно.
— Нет, не поздно. Где сейчас Майклисы?
— Майор в санатории в Чеви-Чейзе. Миссис Майклис, наверно, дома в Мэриленде, это неподалеку.
— Персис, миссис Венебл по существу добрая женщина, правда?
— Да, очень.
— Видит бог, она пользуется влиянием и любит пользоваться влиянием. Вы можете мне объяснить, почему доброта, знание всех обстоятельств дела и чувство справедливости не заставили ее давным-давно рассеять этот туман?
Персис ответила не сразу:
— Вы не знаете Ньюпорт, Теофил. Не знаете тех, кого здесь зовут «старой гвардией». В этих домах даже упоминать нельзя о неприятном и тревожном. Даже на тяжелую болезнь или смерть старых друзей только намекают — шепотом, пожатием руки при прощании.
— Вата, вата… Кто-то мне говорил, что каждый вторник она приглашает ко второму завтраку всю верхушку «Старой гвардии». Некоторые называют их «Синедрион» или «Совет друидов» — это правда? Вы там состоите?
— Нет, я для них молода.
Я швырнул пивную бутылку в море.
— Персис!
— Да?
— Нам нужен посол, который убедит миссис Венебл и «Синедрион», что их обязанность и христианский долг — рассказать всем, как случилось несчастье на пароходе… Они должны сделать это ради вашего сына. — Она, как видно, сама часто об этом думала; она стиснула руки, чтобы скрыть их дрожь. — Я думаю, послом должен быть мужчина — такой, к которому миссис Венебл особенно благоволит и к которому прислушаются благодаря его заметному положению в обществе. Я гораздо лучше узнал барона Штамса. Он человек более основательный, чем вам с дедушкой показалось сначала, и, позвольте вас уверить, смертельно ненавидит несправедливость. Вот уже второе лето он приезжает погостить к миссис Венебл. Вы заметили, что она его по-настоящему ценит и любит?
Персис пробормотала:
— Да.
— Кроме того, он искренне восхищается вами. Вы разрешаете рассказать ему всю историю и попросить о посредничестве?.. Хоть он вам и не нравится.
— Не надо… не надо так говорить! Теперь вы понимаете, почему мне приходится вести себя сдержанно и официально. На мне пятно. Довольно об этом… Поступайте… поступайте как знаете.
— Сегодня он собирался уехать из Ньюпорта. Он останется. Завтра утром он побеседует полчаса с миссис Венебл. Вы бы послушали, как он говорит, когда увлечется. Уже поздно. Вы не откажете отвезти меня домой? До дома я сам поведу машину.
Я сложил полость и открыл Персис правую дверцу. Она повернулась ко мне — лунный свет падал на ее лицо. Она улыбалась.
— Я забыла, что такое волнения, рожденные надеждой, — прошептала она.
Я ехал медленно, избрав не самый длинный и не самый короткий путь домой. Полицейская машина ненавязчиво проводила богатую наследницу до города, затем свернула в сторону.
Мы сидели плечом к плечу. Она сказала:
— Теофил, я вас сегодня рассердила, когда предложила вам подарок в знак нашей с дедушкой благодарности. Вы объясните почему?
— Вам интересно?
— Да.
— Что ж, поскольку это будет маленькая утешительная лекция, я буду именовать вас «миссис Теннисон». Позвольте вам объяснить, миссис Теннисон, что каждого из нас формирует воспитание. Я происхожу из средних слоев — можно сказать, из середки средних слоев — и из средней части страны. Мы — врачи, пасторы, учителя, редакторы провинциальных газет, адвокаты с конторами на две комнаты. Когда я был мальчиком, каждая семья имела лошадь и таратайку, и нашим матерям помогала по хозяйству «прислуга за все». Все сыновья и многие дочери поступали в университеты. В этом мире никто и никогда не получал — и, конечно, не преподносил — дорогих подарков. Подобные подарки считались чем-то унизительным, или, лучше сказать, нелепым. Если мальчик мечтал о велосипеде или пишущей машинке, он зарабатывал деньги, разнося по домам «Сатердей ивнинг пост» или подстригая соседские лужайки. Отцы платили за наше образование, но на личные расходы, неизбежные в университете — например, покупка смокинга или поездка на танцы в женский колледж, — мы зарабатывали летом на фермах или нанимались официантами в гостиницы.
— И в средних слоях не бывает неприятностей?
— Почему же? Люди везде одинаковы. Но одна среда больше способствует устойчивости, другая — меньше.
— Это вы объясняете, почему вас рассердил разговор о подарке?
— Нет. — Я повернулся к ней с улыбкой. — Нет. Я думаю о вашем сыне Фредерике.
— О Фредерике?
— В восемнадцатом году женщина, работавшая на Бельвью авеню — вы должны хорошо ее знать, — сказала мне: «Богатые мальчики никогда не становятся взрослыми — во всяком случае, редко».
— Ну, это… поверхностно. Это не так.
— Бодо вам описывал свою семью — отца, мать, сестер? Провинциальная аристократия. Там замок — наполовину ферма, там слуги живут с семьей из поколения в поколение. Теперь они пускают постояльцев. Все заняты круглый день. А вечером — австрийская музыка и смех. Миссис Теннисон, какая среда для мальчика без отца!
— Он вас послал рассказать об этом?
— Нет, напротив. Он сказал мне, что уезжает из Ньюпорта отчаявшись и по своей воле никогда сюда не вернется.
Мы подъехали к моему дому. Я снял велосипед с заднего сиденья. Она обошла машину, чтобы сесть за руль. Протянув мне руку, она сказала:
— Пока этот туман подозрений не рассеется, мне нечего ответить. Спасибо за компанию. Спасибо, что выслушали мой рассказ. В средних слоях дружеский поцелуй не запрещается?
— Если никто не видит, — сказал я и не торопясь поцеловал ее в щеку. Она ответила мне тем же — как уроженцу Огайо.
Затем я пошел к Бодо. Он не спал и выскочил из машины.
— Бодо, вы могли бы задержаться в Ньюпорте до середины завтрашнего дня?
— Я уже получил разрешение.
— Могли бы вы завтра утром поговорить с миссис Венебл наедине?
— Мы всегда в половине одиннадцатого пьем с ней шоколад по-венски.
Я рассказал ему все и объяснил, какое дело взвалено на его плечи.
— Можете?
— Должен и, честное слово, добьюсь — но, Теофил, балда вы этакая, мы все равно не знаем, может ли Персис меня полюбить.
— Ручаюсь.
— Как?.. Как?.. Как?..
— Не спрашивайте! Я знаю. И еще одно: вы вернетесь в Ньюпорт двадцать девятого августа.
— Не могу. А почему?.. Для чего? Откуда вы знаете?
— Вас пошлет ваш начальник. И захватите обручальное кольцо. Вы нашли свою фрау баронессу.
— Вы меня с ума сведете.
— Я вам напишу. Отдохните как следует. Не забудьте помолиться. Я устал как собака. Спокойной ночи.
Я вернулся к себе. У меня родилась идея. Устроить это мне поможет Эдвина.
14. ЭДВИНА
Когда в комнате тети Лизеллоты мой взгляд упал на Эдвину и по моим щекам потекли слезы, я ощутил облегчение не только оттого, что кто-то меня заменит, — я увидел старого и любимого друга. Я знал Эдвину — знал ее в 1918 году как Туанетту или миссис Уиллз. Все эти недели у миссис Крэнстон, когда ее так часто вспоминали — невесту Генри и «звезду пансиона» из комнаты над садом, — ее иначе, как Эдвиной, не называли. Однако я сразу понял, что мой старый друг и есть долгожданная Эдвина.
Вот как я с ней познакомился.
Осенью 1918-го мне был двадцать один год и я служил в форте Адамс в Ньюпорте. Меня произвели в капралы и наградили недельным отпуском, чтобы съездить домой и показать мою новую нашивку родителям, сестрам и народу. (Мой брат воевал за океаном.) Я возвращался в часть через Нью-Йорк и сел на пароход линии Фолл-Ривер, шедший в Ньюпорт. Старожилы до сих пор вспоминают эти пароходы с прочувствованными вздохами. По части роскоши и романтики там было все, о чем только можно мечтать. Большинство кают выходили на палубу, и двери были забраны деревянными жалюзи, которые можно было открыть для проветривания. Подобные удобства мы видели только в кинофильмах. Так и казалось, что сейчас постучат в дверь, мы откроем, и прекрасная незнакомка под густой вуалью умоляюще прошепчет: «Пожалуйста, впустите меня и спрячьте. За мной гонятся». Ах! Мы плыли с затемнением. Тусклые синие лампы указывали входы во внутреннюю часть корабля. Я пробыл на палубе час, с трудом различая статую Свободы, береговую линию Лонг-Айленда и, может быть, высокие «американские горы» Кони-Айленда. Все время с холодком в спине я ощущал, что за нашим плаванием следят перископы вражеских подводных лодок — злобных крокодилов, притаившихся под водой, — но понимал, конечно, что из-за такой мелкой рыбешки, как мы, они не будут себя обнаруживать. Потом я спустился вниз, где был громадный, ярко освещенный обеденный салон, бар и несколько гостиных — сплошь резное дерево, надраенная медь, бархатные драпировки — тысяча и одна ночь. Я пошел в бар и заказал безалкогольное пиво. Другие пассажиры, насколько я заметил, подкреплялись из собственных фляжек, носимых в заднем кармане брюк. (Я в те времена не пил, за исключением особо благоприятных случаев, ибо в восьмилетнем возрасте на глазах растроганного папы и представителя Общества трезвости в Мадисоне, штат Висконсин, дал обет пожизненного воздержания.) Я сел ужинать в окружении величаво парящих официантов в белых сюртуках и перчатках. Я воздержался от «черепахи по-балтиморски», обратившись к более дешевым блюдам. Ужин стоил мне полунедельного жалованья, но он его стоил. Солдатское жалованье было ничтожным. Правительство полностью нас обеспечивало; часть жалованья сразу вычитали и посылали близким; у солдата было ощущение, что конец войны, как и собственный зрелый возраст, невообразимо далек. Мне сказали, что пароход набит до отказа. Около девяти он должен причалить в Фолл-Ривере, и там сойдут те, кто едет в Бостон и на север. В Ньюпорте пассажирам предстояло высадиться в шесть утра. Спать мне не хотелось, и, уничтожив черничный пирог с мороженым, я вернулся к одному из многочисленных столиков возле бара и опять взял пиво.
За соседним столиком ссорилась элегантная чета. С дамой мы сидели спиной к спине. В ту пору, чтобы как-то разнообразить монотонную жизнь в форту, я усердно вел Дневник и уже сочинял в уме рассказ об этом путешествии. Я не испытываю угрызений, подслушивая чужие разговоры в общественных местах, а чтобы не слушать этот, мне пришлось бы пересесть за другой столик. Мужчина был пьян, но слова выговаривал внятно. У меня создалось впечатление, что он «не в себе», сумасшедший. Его жена сидела очень прямо и, судя по ее замечаниям, пыталась одновременно успокоить его и пожурить. Она уже дошла до точки.
— Ты за этим стояла, все годы. Ты их против меня настраивала.
— Эдгар!
— Все ваши разговоры про мою язву. Нет у меня язвы. Ты пыталась меня отравить. Сговорились всей семейкой.
— Эдгар! За последние три года я всего несколько раз встречалась с твоей матерью и братьями — и всегда на твоих глазах.
— Ты им звонишь. Когда я ухожу из дома, ты часами с ними разговариваешь. — И т.п. — Это ты забаллотировала меня в клубе, будь он проклят.
— Не представляю, как этого может добиться женщина.
— Ты ловкая. Ты всего добьешься.
— Ты нагрубил самому мистеру Кливленду. Вице-президенту клуба — при всех… Пожалуйста, иди спать, отдохни. Через семь часов нам сходить. Я тут посижу, а когда ты уснешь, тихонько приду в каюту. — К ним подошла женщина. — Вы можете ложиться, Туанетта. Вы мне не понадобитесь, пока не дадут гудок высаживаться.
Туанетта явно мешкала. В ее голосе послышались настойчивые нотки:
— Мне надо заняться шитьем, мадам. Тут светлее. Я посижу часок у эстрады. Я слышала разговор, что сегодня ночью ждут непогоду. Если я вам понадоблюсь, я в семьдесят седьмой каюте.
Мужчина сказал:
— Правильно, Туанетта. Объявите номер своей каюты всему пароходу.
— Завтра, Эдгар, я попрошу тебя извиниться перед Туанеттой. Ты забыл, что тебя воспитывали как джентльмена — и сына сенатора Монтгомери!
— Женские голоса! Женские голоса! Намеки, шпильки! Попреки! Не могу больше. Сиди себе сколько хочешь, пока пароход не утонет. Я иду спать и дверь запру. Твой несессер выставлю в коридор. Можешь ночевать с Туанеттой.
— Туанетта, вот мой ключ от каюты. Будьте добры, соберите мои вещи в несессер. Эдгар, посиди здесь, пожалуйста, пока Туанетта собирает мои вещи. Я не скажу ни слова.
— Где официант? Я хочу рассчитаться. Официант! Официант! Что тебе надо в моем кошельке?
— Если я договорюсь о другой каюте, мне понадобятся деньги. Я твоя жена. И здесь тоже расплачусь.
— Стой! Сколько ты берешь?
— Может быть, мне придется дать казначею за каюту.
Эдгар Монтгомери встал и мрачно прошелся по салону. Я краем глаза увидел его хмурое, страдальческое лицо. Такие усы, как у него, мы называли «плакучей ивой». Он заглянул в игорный зал и в кафе (алый шелк и позолоченные зеркала).
Пришла Туанетта с несессером. Я обернулся и увидел, что она спускается по большой лестнице. Она была, как мне представлялось, в форме французских горничных — зимней, для улицы. Это был строгий шерстяной жакет и юбка темно-синего цвета; поверх, наверное, надевался длинный свободный плащ. Костюм был облегающий, и края оторочены (так, кажется?) черной тесьмой. Если простота вам по вкусу, девушка была чрезвычайно элегантна. Но что меня потрясло — это ее осанка. На двадцать втором году жизни я был не слишком сведущ в таких делах, но еще в шестнадцать я видел в Сан-Франциско танцы труппы «Ла Аргентина», а в Нью-Хейвене копил деньги на концерты испанских танцоров и даже придумал для них собственные характеристики: «стальная спина» испанок, «шаг тигрицы», «надменность недотроги» (по отношению к партнеру). Туанетта спустилась по лестнице, не только не глядя под ноги, но вообще но опуская взора ниже уровня горизонта. Елки! Ole! Вот это выправка! Вскоре она исчезла из поля зрения.
— Мадам, — сказала она тихо, — мне будет очень приятно, если вы воспользуетесь моей каютой. Скоро утро, а я часто не ложусь всю ночь.
— Ни в коем случае, Туанетта. Вы можете подержать несессер, пока я схожу к казначею? Зря мы затеяли эту поездку. И доктору и мне показалось, что ему гораздо лучше. Туанетта, обо мне не беспокойтесь. Ложитесь, когда вам захочется.
Мистер Монтгомери направился было к ним, но передумал и пошел наверх. По-видимому, в некоторых каютах был выход не только на палубу, но и на галерею. Он вошел в каюту и решительно захлопнул дверь.
Туанетта что-то прошептала на ухо его жене.
— Все предусмотрено, Туанетта. Я сделала, как сказал врач. Я их вытащила и зарядила холостыми.
С минуту миссис Монтгомери сидела молча. Потом обернулась и взглянула на меня — я на нее тоже. Очень красивая женщина. Помолчав, она опять обернулась и сказала:
— Сержант, у вас есть каюта?
— Да, мадам, — ответил я, встав по стойке «смирно».
— Я заплачу вам за нее тридцать долларов.
— Мадам, я сейчас же освобожу ее и отдам вам ключ, но денег не возьму. Соберу вещи и через минуту буду здесь.
— Стойте! Так я не хочу.
Она вышла из зала и поднялась по лестнице к казначею. Я обернулся и впервые увидел Туанетту в фас: очаровательное продолговатое лицо, наверное, средиземноморского происхождения; темные глаза, черные ресницы и выражение шутливой серьезности по поводу огорчительного происшествия, которое нас свело.
— Мадам, — сказал я. — Если я уступлю вам мою каюту, я думаю, она согласится ночевать в вашей. У меня на пароходе приятели. Они не лягут всю ночь и приглашали меня сыграть с ними в карты. Я привык просиживать ночи за картами.
— Капрал, пусть эти люди улаживают свои дела сами.
— Трудно поверить, что мистер Монтгомери — взрослый человек.
— Богатые мальчики никогда не взрослеют — во всяком случае, редко.
Я вздрогнул. Многие годы меня усердно предостерегали от обобщений. Ее обобщение я готов был взвесить.
— Мадам, что это за разговор о патронах?
— Можно узнать ваше имя, сэр?
— Норт, Теодор Норт.
— Меня зовут миссис Уиллз. Можно доверить вам секрет, мистер Норт?
— Да, мадам.
— Мистер Монтгомери любит играть оружием. Правда, насколько я знаю, стреляет он только по картонным мишеням. Он думает, что у него есть враги. Время от времени у мистера Монтгомери случаются легкие нервные расстройства. На прошлой неделе его врач посоветовал миссис Монтгомери подменить патроны холостыми. Они почти бесшумные — я думаю, просто пробка и перышки. Сегодня он немного расстроен — у нас это так называется. Если миссис Монтгомери откажется лечь, я тоже не буду ложиться.
Я твердо сказал:
— Я тоже не лягу. Извините меня, миссис Уиллз — что, по-вашему, будет дальше?
— Ну, я уверена, что он не заснет. Может быть, через полчаса придет в себя, и ему станет стыдно, что выгнал жену из каюты. Словом, спустится посмотреть, какое впечатление произвела его выходка. Раньше или позже не выдержит — слезы, извинения… Они очень несамостоятельны — такие люди. Согласится на piqur. Вы знаете, что такое piqur?
— Укол — то есть инъекция.
— У нас тут все называют ласкательными словами. Мы говорим деликатно: принять снотворное.
— Кто его колет?
— Чаще всего — миссис Монтгомери.
— У вас, я вижу, увлекательная жизнь, мадам.
— Уже нет. Я предупредила миссис Монтгомери, что через две недели ухожу. Пока мы были в Нью-Йорке, я подыскала новую работу.
— Я посижу здесь, посмотрю, как он выйдет на галерею. Если он так, по вашему выражению, расстроен, мы можем увидеть кое-что интересное. Я бы хотел, чтобы вы сидели там, откуда вам тоже будет видно, и чтобы мы могли переглянуться.
— Хорошо. Любите все рассчитать наперед, капрал?
— Я об этом никогда не задумывался. Может быть. А теперь — определенно, когда вижу, в какое вы поставлены положение. Даже игрушечные пульки могут наделать неприятностей.
Я не мог отвести от нее глаз, и во взглядах наших, то и дело встречавшихся, мелькали искорки понимания. Я пустил пробный шар:
— Мистер Уиллз, наверно, рад, что вы отказываетесь от такого неприятного места.
— Мистер Уиллз? Это еще одно дело, которым мне пришлось заниматься в Нью-Йорке на прошлой неделе. Я отправила мужа на пароходе в Англию. Он стосковался по Лондону. Ему не нравится Америка, и он запил. Наши ошибки не так уж вредят нам, капрал, когда мы знаем все ходы и выходы.
Моя недоверчивость к обобщениям рассеивалась.
Снова появилась миссис Монтгомери. Видно было, что ей отказали. И я снова предложил ей свой ключ.
— В форте Адамс по субботам всю ночь играют в карты. Я тоже часто играю.
Она посмотрела мне в глаза.
— Вам хочется сыграть?
— Очень. В соседней комнате сидят мои приятели. А если и миссис Уиллз составит нам компанию, нам понадобится только один партнер.
— Я не играю в карты, капрал Норт, — сказала Туанетта.
— Там два хороших игрока, и они будут рады сыграть с дамой.
— Капрал, меня зовут миссис Монтгомери. У моего мужа последнее время было много неприятностей. Когда я вижу, что он в дурном настроении, я часто оставляю его одного, отдохнуть.
Вот как я с ней познакомился.
Осенью 1918-го мне был двадцать один год и я служил в форте Адамс в Ньюпорте. Меня произвели в капралы и наградили недельным отпуском, чтобы съездить домой и показать мою новую нашивку родителям, сестрам и народу. (Мой брат воевал за океаном.) Я возвращался в часть через Нью-Йорк и сел на пароход линии Фолл-Ривер, шедший в Ньюпорт. Старожилы до сих пор вспоминают эти пароходы с прочувствованными вздохами. По части роскоши и романтики там было все, о чем только можно мечтать. Большинство кают выходили на палубу, и двери были забраны деревянными жалюзи, которые можно было открыть для проветривания. Подобные удобства мы видели только в кинофильмах. Так и казалось, что сейчас постучат в дверь, мы откроем, и прекрасная незнакомка под густой вуалью умоляюще прошепчет: «Пожалуйста, впустите меня и спрячьте. За мной гонятся». Ах! Мы плыли с затемнением. Тусклые синие лампы указывали входы во внутреннюю часть корабля. Я пробыл на палубе час, с трудом различая статую Свободы, береговую линию Лонг-Айленда и, может быть, высокие «американские горы» Кони-Айленда. Все время с холодком в спине я ощущал, что за нашим плаванием следят перископы вражеских подводных лодок — злобных крокодилов, притаившихся под водой, — но понимал, конечно, что из-за такой мелкой рыбешки, как мы, они не будут себя обнаруживать. Потом я спустился вниз, где был громадный, ярко освещенный обеденный салон, бар и несколько гостиных — сплошь резное дерево, надраенная медь, бархатные драпировки — тысяча и одна ночь. Я пошел в бар и заказал безалкогольное пиво. Другие пассажиры, насколько я заметил, подкреплялись из собственных фляжек, носимых в заднем кармане брюк. (Я в те времена не пил, за исключением особо благоприятных случаев, ибо в восьмилетнем возрасте на глазах растроганного папы и представителя Общества трезвости в Мадисоне, штат Висконсин, дал обет пожизненного воздержания.) Я сел ужинать в окружении величаво парящих официантов в белых сюртуках и перчатках. Я воздержался от «черепахи по-балтиморски», обратившись к более дешевым блюдам. Ужин стоил мне полунедельного жалованья, но он его стоил. Солдатское жалованье было ничтожным. Правительство полностью нас обеспечивало; часть жалованья сразу вычитали и посылали близким; у солдата было ощущение, что конец войны, как и собственный зрелый возраст, невообразимо далек. Мне сказали, что пароход набит до отказа. Около девяти он должен причалить в Фолл-Ривере, и там сойдут те, кто едет в Бостон и на север. В Ньюпорте пассажирам предстояло высадиться в шесть утра. Спать мне не хотелось, и, уничтожив черничный пирог с мороженым, я вернулся к одному из многочисленных столиков возле бара и опять взял пиво.
За соседним столиком ссорилась элегантная чета. С дамой мы сидели спиной к спине. В ту пору, чтобы как-то разнообразить монотонную жизнь в форту, я усердно вел Дневник и уже сочинял в уме рассказ об этом путешествии. Я не испытываю угрызений, подслушивая чужие разговоры в общественных местах, а чтобы не слушать этот, мне пришлось бы пересесть за другой столик. Мужчина был пьян, но слова выговаривал внятно. У меня создалось впечатление, что он «не в себе», сумасшедший. Его жена сидела очень прямо и, судя по ее замечаниям, пыталась одновременно успокоить его и пожурить. Она уже дошла до точки.
— Ты за этим стояла, все годы. Ты их против меня настраивала.
— Эдгар!
— Все ваши разговоры про мою язву. Нет у меня язвы. Ты пыталась меня отравить. Сговорились всей семейкой.
— Эдгар! За последние три года я всего несколько раз встречалась с твоей матерью и братьями — и всегда на твоих глазах.
— Ты им звонишь. Когда я ухожу из дома, ты часами с ними разговариваешь. — И т.п. — Это ты забаллотировала меня в клубе, будь он проклят.
— Не представляю, как этого может добиться женщина.
— Ты ловкая. Ты всего добьешься.
— Ты нагрубил самому мистеру Кливленду. Вице-президенту клуба — при всех… Пожалуйста, иди спать, отдохни. Через семь часов нам сходить. Я тут посижу, а когда ты уснешь, тихонько приду в каюту. — К ним подошла женщина. — Вы можете ложиться, Туанетта. Вы мне не понадобитесь, пока не дадут гудок высаживаться.
Туанетта явно мешкала. В ее голосе послышались настойчивые нотки:
— Мне надо заняться шитьем, мадам. Тут светлее. Я посижу часок у эстрады. Я слышала разговор, что сегодня ночью ждут непогоду. Если я вам понадоблюсь, я в семьдесят седьмой каюте.
Мужчина сказал:
— Правильно, Туанетта. Объявите номер своей каюты всему пароходу.
— Завтра, Эдгар, я попрошу тебя извиниться перед Туанеттой. Ты забыл, что тебя воспитывали как джентльмена — и сына сенатора Монтгомери!
— Женские голоса! Женские голоса! Намеки, шпильки! Попреки! Не могу больше. Сиди себе сколько хочешь, пока пароход не утонет. Я иду спать и дверь запру. Твой несессер выставлю в коридор. Можешь ночевать с Туанеттой.
— Туанетта, вот мой ключ от каюты. Будьте добры, соберите мои вещи в несессер. Эдгар, посиди здесь, пожалуйста, пока Туанетта собирает мои вещи. Я не скажу ни слова.
— Где официант? Я хочу рассчитаться. Официант! Официант! Что тебе надо в моем кошельке?
— Если я договорюсь о другой каюте, мне понадобятся деньги. Я твоя жена. И здесь тоже расплачусь.
— Стой! Сколько ты берешь?
— Может быть, мне придется дать казначею за каюту.
Эдгар Монтгомери встал и мрачно прошелся по салону. Я краем глаза увидел его хмурое, страдальческое лицо. Такие усы, как у него, мы называли «плакучей ивой». Он заглянул в игорный зал и в кафе (алый шелк и позолоченные зеркала).
Пришла Туанетта с несессером. Я обернулся и увидел, что она спускается по большой лестнице. Она была, как мне представлялось, в форме французских горничных — зимней, для улицы. Это был строгий шерстяной жакет и юбка темно-синего цвета; поверх, наверное, надевался длинный свободный плащ. Костюм был облегающий, и края оторочены (так, кажется?) черной тесьмой. Если простота вам по вкусу, девушка была чрезвычайно элегантна. Но что меня потрясло — это ее осанка. На двадцать втором году жизни я был не слишком сведущ в таких делах, но еще в шестнадцать я видел в Сан-Франциско танцы труппы «Ла Аргентина», а в Нью-Хейвене копил деньги на концерты испанских танцоров и даже придумал для них собственные характеристики: «стальная спина» испанок, «шаг тигрицы», «надменность недотроги» (по отношению к партнеру). Туанетта спустилась по лестнице, не только не глядя под ноги, но вообще но опуская взора ниже уровня горизонта. Елки! Ole! Вот это выправка! Вскоре она исчезла из поля зрения.
— Мадам, — сказала она тихо, — мне будет очень приятно, если вы воспользуетесь моей каютой. Скоро утро, а я часто не ложусь всю ночь.
— Ни в коем случае, Туанетта. Вы можете подержать несессер, пока я схожу к казначею? Зря мы затеяли эту поездку. И доктору и мне показалось, что ему гораздо лучше. Туанетта, обо мне не беспокойтесь. Ложитесь, когда вам захочется.
Мистер Монтгомери направился было к ним, но передумал и пошел наверх. По-видимому, в некоторых каютах был выход не только на палубу, но и на галерею. Он вошел в каюту и решительно захлопнул дверь.
Туанетта что-то прошептала на ухо его жене.
— Все предусмотрено, Туанетта. Я сделала, как сказал врач. Я их вытащила и зарядила холостыми.
С минуту миссис Монтгомери сидела молча. Потом обернулась и взглянула на меня — я на нее тоже. Очень красивая женщина. Помолчав, она опять обернулась и сказала:
— Сержант, у вас есть каюта?
— Да, мадам, — ответил я, встав по стойке «смирно».
— Я заплачу вам за нее тридцать долларов.
— Мадам, я сейчас же освобожу ее и отдам вам ключ, но денег не возьму. Соберу вещи и через минуту буду здесь.
— Стойте! Так я не хочу.
Она вышла из зала и поднялась по лестнице к казначею. Я обернулся и впервые увидел Туанетту в фас: очаровательное продолговатое лицо, наверное, средиземноморского происхождения; темные глаза, черные ресницы и выражение шутливой серьезности по поводу огорчительного происшествия, которое нас свело.
— Мадам, — сказал я. — Если я уступлю вам мою каюту, я думаю, она согласится ночевать в вашей. У меня на пароходе приятели. Они не лягут всю ночь и приглашали меня сыграть с ними в карты. Я привык просиживать ночи за картами.
— Капрал, пусть эти люди улаживают свои дела сами.
— Трудно поверить, что мистер Монтгомери — взрослый человек.
— Богатые мальчики никогда не взрослеют — во всяком случае, редко.
Я вздрогнул. Многие годы меня усердно предостерегали от обобщений. Ее обобщение я готов был взвесить.
— Мадам, что это за разговор о патронах?
— Можно узнать ваше имя, сэр?
— Норт, Теодор Норт.
— Меня зовут миссис Уиллз. Можно доверить вам секрет, мистер Норт?
— Да, мадам.
— Мистер Монтгомери любит играть оружием. Правда, насколько я знаю, стреляет он только по картонным мишеням. Он думает, что у него есть враги. Время от времени у мистера Монтгомери случаются легкие нервные расстройства. На прошлой неделе его врач посоветовал миссис Монтгомери подменить патроны холостыми. Они почти бесшумные — я думаю, просто пробка и перышки. Сегодня он немного расстроен — у нас это так называется. Если миссис Монтгомери откажется лечь, я тоже не буду ложиться.
Я твердо сказал:
— Я тоже не лягу. Извините меня, миссис Уиллз — что, по-вашему, будет дальше?
— Ну, я уверена, что он не заснет. Может быть, через полчаса придет в себя, и ему станет стыдно, что выгнал жену из каюты. Словом, спустится посмотреть, какое впечатление произвела его выходка. Раньше или позже не выдержит — слезы, извинения… Они очень несамостоятельны — такие люди. Согласится на piqur. Вы знаете, что такое piqur?
— Укол — то есть инъекция.
— У нас тут все называют ласкательными словами. Мы говорим деликатно: принять снотворное.
— Кто его колет?
— Чаще всего — миссис Монтгомери.
— У вас, я вижу, увлекательная жизнь, мадам.
— Уже нет. Я предупредила миссис Монтгомери, что через две недели ухожу. Пока мы были в Нью-Йорке, я подыскала новую работу.
— Я посижу здесь, посмотрю, как он выйдет на галерею. Если он так, по вашему выражению, расстроен, мы можем увидеть кое-что интересное. Я бы хотел, чтобы вы сидели там, откуда вам тоже будет видно, и чтобы мы могли переглянуться.
— Хорошо. Любите все рассчитать наперед, капрал?
— Я об этом никогда не задумывался. Может быть. А теперь — определенно, когда вижу, в какое вы поставлены положение. Даже игрушечные пульки могут наделать неприятностей.
Я не мог отвести от нее глаз, и во взглядах наших, то и дело встречавшихся, мелькали искорки понимания. Я пустил пробный шар:
— Мистер Уиллз, наверно, рад, что вы отказываетесь от такого неприятного места.
— Мистер Уиллз? Это еще одно дело, которым мне пришлось заниматься в Нью-Йорке на прошлой неделе. Я отправила мужа на пароходе в Англию. Он стосковался по Лондону. Ему не нравится Америка, и он запил. Наши ошибки не так уж вредят нам, капрал, когда мы знаем все ходы и выходы.
Моя недоверчивость к обобщениям рассеивалась.
Снова появилась миссис Монтгомери. Видно было, что ей отказали. И я снова предложил ей свой ключ.
— В форте Адамс по субботам всю ночь играют в карты. Я тоже часто играю.
Она посмотрела мне в глаза.
— Вам хочется сыграть?
— Очень. В соседней комнате сидят мои приятели. А если и миссис Уиллз составит нам компанию, нам понадобится только один партнер.
— Я не играю в карты, капрал Норт, — сказала Туанетта.
— Там два хороших игрока, и они будут рады сыграть с дамой.
— Капрал, меня зовут миссис Монтгомери. У моего мужа последнее время было много неприятностей. Когда я вижу, что он в дурном настроении, я часто оставляю его одного, отдохнуть.