Страница:
Мысли путались, воспоминания распадались на отдельные короткие эпизоды...
Сначала Трещалов вспомнил мужчину с детской коляской, его промокший плащ, серую кепку из букле. Вспомнил охранника Анохина, остановившегося на ступеньках подъезда. Негромкий хлопок выстрела, второй хлопок... Постепенно из этих мозаичных фрагментов сложилась общая картина случившегося.
После недолгих раздумий Трещалов решил, что дело его — кранты! Безнадега полная!
Крышка погреба открылась и упала, тяжело, как могильная плита.
Трещалов с трудом поднял голову. Наверху горел электрический свет. Какой-то человек спускался вниз, осторожно, чтобы не упасть, ставя ноги на ступеньки.
Тот самый человек с коляской остановился в двух шагах от пленника, наклонился вперед.
— Холодно тут, — поежился Стерн. — И вонища страшная.
— Здесь лежит труп, — выдавил из себя Трещалов.
— А кто, по-твоему, должен здесь лежать? Парочка манекенщиц из журнала «Вог»?
— Что вам нужно? — спросил Трещалов.
— Деньги, больше ничего, — ответил Стерн. — Немного наличных. Всего-то каких-то жалких пятьдесят тысяч долларов. Бизнесмену, владельцу многих автозаправочных станций, нетрудно, пожалуй, будет наскрести эти гроши.
— Сам не помню, когда держал в руках такие бабки. Все свободные средства вложены в дело. Но главное не в этом — гарантий на освобождение у меня нет никаких...
— Хватит молоть всякую чепуху. Ты спасешься, если заплатишь. За последнее время ты больше денег потратил на свою подружку по имени Настя. Сейчас ты сделаешь телефонный звонок, а затем пообедаешь.
— Откуда ты все обо мне знаешь? — спросил Трещалов, чувствуя, как в нем закипает ярость. — Наверное, нанимал какую-то частную ищейку?
— Просто какое-то время был близок с твоей бывшей любовницей, — невозмутимо ответил Стерн, — с Еленой Юдиной. Ты оставил в ее квартире целую кучу своих вещей, фотографии, записную книжку.
— Сволочь ты последняя! Ублюдок! — прошипел Трещалов. — И ты не получишь от меня ни хрена! — Трещалов смачно плюнул на бетонный пол. — Слышь, ты, гнида паршивая. Можешь пытать меня. Можешь живого резать на части. Я вытерплю любую боль. Я, между прочим, бывший офицер, воевал в Афгане, я видел в жизни такие виды, о которых ты не имеешь представления. Если хочешь убить меня прямо сейчас, убей.
— Как скажешь, — спокойно кивнул Стерн.
Он отвел ногу назад и ударил носком ботинка в колено Трещалова. Трещалов дернулся и получил в грудь каблуком. Длины цепи хватило для того, чтобы он поднялся на ноги. Встал во весь рост, даже попытался свободной правой рукой нанести удар по голове противника.
Но Стерн молниеносно отклонился в сторону и резким ударом ноги врезал Трещалову в живот.
Пленник потерял равновесие, спиной больно ударился о железную скобу в стене, на которой крепилась цепь, и медленно сполз вниз по стене. Прикрыв лицо правой рукой, сел на скомканный матрас.
И пропустил сильнейший удар подошвой ботинка в грудь.
Трещалов упал навзничь, ударившись затылком об пол. И мгновенно провалился в темноту, беспросветную, густую, как гуталин того старика армянина, что многие годы чистит обувь на Земляном Валу.
Глава двадцать шестая
Сначала Трещалов вспомнил мужчину с детской коляской, его промокший плащ, серую кепку из букле. Вспомнил охранника Анохина, остановившегося на ступеньках подъезда. Негромкий хлопок выстрела, второй хлопок... Постепенно из этих мозаичных фрагментов сложилась общая картина случившегося.
После недолгих раздумий Трещалов решил, что дело его — кранты! Безнадега полная!
Крышка погреба открылась и упала, тяжело, как могильная плита.
Трещалов с трудом поднял голову. Наверху горел электрический свет. Какой-то человек спускался вниз, осторожно, чтобы не упасть, ставя ноги на ступеньки.
Тот самый человек с коляской остановился в двух шагах от пленника, наклонился вперед.
— Холодно тут, — поежился Стерн. — И вонища страшная.
— Здесь лежит труп, — выдавил из себя Трещалов.
— А кто, по-твоему, должен здесь лежать? Парочка манекенщиц из журнала «Вог»?
— Что вам нужно? — спросил Трещалов.
— Деньги, больше ничего, — ответил Стерн. — Немного наличных. Всего-то каких-то жалких пятьдесят тысяч долларов. Бизнесмену, владельцу многих автозаправочных станций, нетрудно, пожалуй, будет наскрести эти гроши.
— Сам не помню, когда держал в руках такие бабки. Все свободные средства вложены в дело. Но главное не в этом — гарантий на освобождение у меня нет никаких...
— Хватит молоть всякую чепуху. Ты спасешься, если заплатишь. За последнее время ты больше денег потратил на свою подружку по имени Настя. Сейчас ты сделаешь телефонный звонок, а затем пообедаешь.
— Откуда ты все обо мне знаешь? — спросил Трещалов, чувствуя, как в нем закипает ярость. — Наверное, нанимал какую-то частную ищейку?
— Просто какое-то время был близок с твоей бывшей любовницей, — невозмутимо ответил Стерн, — с Еленой Юдиной. Ты оставил в ее квартире целую кучу своих вещей, фотографии, записную книжку.
— Сволочь ты последняя! Ублюдок! — прошипел Трещалов. — И ты не получишь от меня ни хрена! — Трещалов смачно плюнул на бетонный пол. — Слышь, ты, гнида паршивая. Можешь пытать меня. Можешь живого резать на части. Я вытерплю любую боль. Я, между прочим, бывший офицер, воевал в Афгане, я видел в жизни такие виды, о которых ты не имеешь представления. Если хочешь убить меня прямо сейчас, убей.
— Как скажешь, — спокойно кивнул Стерн.
Он отвел ногу назад и ударил носком ботинка в колено Трещалова. Трещалов дернулся и получил в грудь каблуком. Длины цепи хватило для того, чтобы он поднялся на ноги. Встал во весь рост, даже попытался свободной правой рукой нанести удар по голове противника.
Но Стерн молниеносно отклонился в сторону и резким ударом ноги врезал Трещалову в живот.
Пленник потерял равновесие, спиной больно ударился о железную скобу в стене, на которой крепилась цепь, и медленно сполз вниз по стене. Прикрыв лицо правой рукой, сел на скомканный матрас.
И пропустил сильнейший удар подошвой ботинка в грудь.
Трещалов упал навзничь, ударившись затылком об пол. И мгновенно провалился в темноту, беспросветную, густую, как гуталин того старика армянина, что многие годы чистит обувь на Земляном Валу.
Глава двадцать шестая
Пермь, район Банной горы. 1 августа
Жаркое марево, висевшее над городом, не обещало вечерней прохлады. Серо-голубое небо тлело, как папиросная бумага. Колчин вышел из последнего вагона электрички, пересек пути по пешеходному мосту и двинулся вверх по широкой утоптанной тропе, на ходу считая шаги. Когда счет закончился на цифре девятьсот шестьдесят семь, Колчин стер со лба испарину и перевел дух, вспомнив, что город как-никак построен на отрогах Уральских гор.
Психиатрическая больница, отгороженная от большого мира высоким глухим забором, погружалась в послеобеденную тишину, нарушаемую лишь жужжанием жирных зеленых мух.
Предъявив вахтеру удостоверение офицера ФСБ, Колчин дошел до главного корпуса, поднялся на третий этаж, постучал в дверь кабинета главного врача.
Место за большим письменным столом занимал худой лысоватый молодой мужчина в серой рубашке с коротким рукавом.
Увидев Колчина, мужчина отбросил авторучку, подобострастно выскочил из-за стола, тряхнул руку гостя.
— Русаков Константин Сергеевич, — представился главный врач. — Мне уже звонили из городского управления ФСБ насчет вашего визита. Мы очень вам рады... Честное слово, рады. Неужто из самой Москвы пожаловали? Надо же! Тысяча восемьсот верст как-никак...
Заискивающий голос Русакова, бегающие глазки, порывистые движения взволнованного, напуганного человека заставляли усомниться в искренности его чувств.
Русаков усадил Колчина за стол для посетителей, сам сел напротив. Раскрыл блокнот, но записывать было нечего. Тогда главврач, чтобы чем-то занять беспокойные руки, схватил со стола карандаш и стал крутить его между пальцами.
— Вот, ознакомьтесь.
Колчин вытащил из кармана пиджака выписанный в Москве документ, озаглавленный словом «постановление». В нем было написано, что на территории больницы будет проведена оперативная проверка и следственные мероприятия в рамках уголовного дела, возбужденного по статье 205 УК РФ (терроризм).
Когда главврач закончил знакомство с документом и пять раз подряд по слогам прочитал пугающее, приводящее в трепет слово «терроризм», его лицо как-то вытянулось, на лбу выступили капельки пота. Колчин придвинул к себе графин с кипяченой водой, взялся за стакан.
— Терроризм? — Русаков вытер мокрый лоб носовым платком. — Кто-то из наших пациентов отличился?
Колчин опустошил стакан в три глотка. Вода отдавала ржавчиной.
— Возможно, — уклончиво ответил Колчин. — Пока проверяем. Мне нужно ознакомиться с больничной документацией... Как долго вы храните истории болезней пациентов?
— Пятнадцать лет. А потом передаем их в архив Минздрава.
— Так вот, — кивнул Колчин, — меня интересует история болезни Веры Романовны Людович. Она скончалась пять лет назад.
— Тогда я еще здесь не работал.
Русаков облегченно вздохнул, успокоился. Вскочил, подбежав к телефону, вызвал своего зама по лечебной части.
— Михаил Евсеевич проводит вас в архив, — услужливо улыбнулся Русаков. — Пять лет назад он тоже здесь не работал. За это время сменилось все руководство больницы и почти весь медицинский персонал. Включая сиделок и медсестер. Такие вот метаморфозы!
— А врач Сомова еще работает?
Русаков скорчил плаксивую гримасу.
— Она трагически погибла, — скорбным голосом ответил он. — Но и это случилось до меня, вернее, при мне, но дела я еще не принял.
— Так. А что же случилось с Сомовой? Вы не в курсе?
— Она возвращалась домой после работы. — Русаков принялся с удвоенной энергией вертеть в руках карандаш. — Дело было зимой. Как раз прошел дождь со снегом, потом резко подморозило, платформа обледенела... Сомова поскользнулась и... и упала прямо под электричку. Ей отрезало руку выше локтя. Пока ее подняли на платформу, пока поднялись на гору за врачами, то да се... Короче, она истекла кровью.
— Грустная история, — кивнул Колчин.
— Между нами говоря, Сомова здорово выпивала, — сказал Русаков. — Имела, знаете ли, доступ к спирту... Сомова дружила с архивариусом, бывшей зэчкой. И после работы они вместе засиживались в архиве. После того случая эту женщину вскоре уволили...
Заместитель главврача по лечебной части Михаил Евсеевич Фишберг, рыхлый лысоватый коротышка лет тридцати пяти-сорока, провел Колчина в глубину двора, мимо длинных деревянных бараков, бывших солдатских казарм, а ныне лечебных корпусов. Подошли к одиноко стоящей потемневшей от времени избушке, где помещался больничный архив, Фишберг отпер дверь своим ключом, пропустил Колчина в помещение. Две смежные комнаты были с пола до потолка заставлены стеллажами, забитыми историями болезни и амбарными книгами. В окно бились мухи, духота была несусветная.
— Ставку архивариуса сократили, но мы и без него разберемся, — сказал врач.
— А вы давно здесь работаете? — спросил Колчин.
— В следующем месяце исполнится четыре года.
Фишберг открыл форточку, усадил Колчина за шаткий столик у окна. Вытащил и положил перед посетителем амбарную книгу, страницы которой были разделены вертикальными линиями на три столбика и исписаны мелким кудрявым почерком.
Через голову Колчина Фишберг заглянул в книгу, перелистал страницы, нашел нужную. Затем ушел куда-то за стеллажи и вернулся с довольно тощей историей болезни, на обложке которой были написаны фамилия, имя и дата смерти больной. История болезни открывалась документом, отпечатанным на бланке областной администрации.
«Отношение», — прочитал Колчин.
Далее следовал текст письма, адресованного главному психиатру города. Некто Евгений Щербаков, начальник жилищно-коммунального хозяйства области, просил тогдашнего главного психиатра принудительно обследовать старшего инспектора по строительству Веру Романовну Людович. Следующим документом оказалась служебная характеристика на Людович, подписанная все тем же Щербаковым.
«В поведении В. Р. Людович отмечаются аномалии: перепады настроения, истерики, угрозы в адрес сослуживцев. Она постоянно выдвигает в адрес руководства областной администрации бредовые обвинения, в присутствии посторонних лиц разглашает коммерческие и иные тайны, клевещет на высокопоставленных чиновников. Кроме того, Людович страдает манией преследования».
И далее в том же духе.
Характеристика больше напоминала донос в духе сталинской эпохи. Далее начиналась непосредственно история болезни: результаты анализов, заключения лечащего врача Сомовой. И наконец, диагноз, поставленный главврачом больницы Гойзманом: параноидальный психоз.
В истории болезни не было ни слова о процедурах, назначенных врачами. Лишь коротко сказано, что Людович прописан курс лечения нейролептиками.
— Вот тут написано, что Людович лечили нейролептиками, — Колчин провел пальцем по неровным рукописным строчкам. — А какие именно препараты ей кололи?
— Здесь вам не Москва, — усмехнулся Фишберг. — Нам достаются самые дешевые лекарства. Используем те, что есть на областном аптечном складе.
Лечащий врач вела историю болезни от случая к случаю, интервалы между записями — две-три недели. Сомова писала: «Больная Людович забывает имена и внешность окружающих людей, ничем не интересуется, не следит за собой. Жалуется на то, что с каждым днем у нее слабеет зрение. Медперсонал заставляет ее проходить гигиенические процедуры принудительно. Переведена из отдельного бокса в палату на пять мест».
Через пару страниц другая запись, сделанная спустя два месяца: «У Людович отмечается обостренный беспочвенный страх, бред преследования. Людович утверждает, что с ней хотят свести счеты ее враги. Они охотятся за больной, хотят ее отравить, зарезать столовым ножом, выбросить из окна, утопить в ванной. Людович переведена в общую палату на десять мест».
За две недели до смерти Людович Сомова сделала последнюю запись: «При встрече с мужем Людович не проявила радости, даже не сразу узнала его. Новостями не интересуется, новые факты не воспринимает. Апатична, наблюдается деградация интеллекта и памяти. Целыми днями лежит на кровати, отвернувшись к стене. С больными контакта не поддерживает. В то же время на аппетит жалоб нет. Людович с жадностью ест все, что приносит муж. Жалуется на ослабленное зрение».
— Что, по-вашему, произойдет, если нейролептики в течение пяти месяцев колоть здоровому человеку? — спросил Колчин заместителя главврача.
— Через некоторое время, скажем через три-четыре месяца после начала регулярных инъекций, наступает слабоумие, — нехотя ответил Фишберг. — Происходит токсическая энцефалопатия с признаками снижения памяти и интеллекта. От хронического отравления нейролептиками может наступить смерть.
— Например, вследствие сердечно-сосудистой недостаточности?
— Совершенно верно.
Колчин закрыл историю болезни.
— Да, не хотел бы я стать вашим пациентом, — констатировал он, угрюмо усмехнувшись.
— Вам подобное не угрожает. Если вы интересуетесь этой Людович, то надо в первую очередь покопаться в архивах областной администрации, где она работала, — посоветовал врач. — Там вы, думаю, скорее найдете...
— Там я уже был, — покачал головой Колчин. — Результаты — нулевые.
Фишберг придвинул табурет, сел к столу.
— Слушайте, мне абсолютно до фонаря, что происходило в этой больнице до моего появления, — усмехнулся он. — Я вообще за свое место не держусь. После института я пять лет работал в психиатрическом диспансере, год назад предложили место заместителя главного в этой обители. Потому что других кандидатов на должность не оказалось. Но никаких перспектив мне тут не светит. Да и от города далековато... Поэтому могу вам честно сказать пару слов про эту Людович. То, что слышал от нянек и сиделок. Все, правда, на уровне слухов. Вы ничего не сможете доказать в суде, даже если очень этого захотите.
— Я ничего не собираюсь доказывать в суде. Не тот случай. Говорите.
— Людович прибыла сюда совершенно нормальным человеком. Это, учтите, не я утверждаю, а некие злые языки. Из областной администрации главному врачу посоветовали повнимательнее отнестись к этой больной. Ну, вы понимаете, о чем я говорю? Лечащий врач Сомова злоупотребляла алкоголем и панически боялась потерять работу, а потому беспрекословно выполняла все инструкции больничного руководства... А заведующий вторым женским отделением Ерофеев незаконно брал больных на лечение от алкоголизма.
— Это как?
— Ну, по закону требуется согласие на лечение самого алкоголика. Иначе того нельзя госпитализировать. А больной, как правило, естественно, ни о каком лечении слышать не хочет. Понимаете?
— Не совсем.
— Все очень просто. Родственники суют врачу взятку, тот присылает к «клиенту» фельдшера и санитара. Алкоголика упаковывают в смирительную рубашку с длинными рукавами и увозят в «санаторий». То есть в нашу психушку. Лечат принудительно в нашем наркологическом отделении. Условия там — не сахар. Одна общая комната человек на двадцать. И от нас убежать трудно, все равно что с зоны. Решетки на окнах, охрана. Главврач Гойзман знал о левых больных, поэтому Ерофеев был у него на крючке. Слушал все, что скажет главврач, и брал под козырек. Вот такая цепочка выстраивается...
— А в чем интерес самого Гойзмана?
— Он стоял в очереди на муниципальное жилье. Должен был получить двухкомнатную квартиру. Возможно, это простое совпадение, не более того, но после смерти Людович Гойзман получил три комнаты, отличную хату в центре города. А вскоре уволился из больницы. Насколько я знаю, квартиру Гойзман продал, а сам уехал за границу. В Израиль, кажется. Короче говоря, в этом деле все говном замазаны. Но только...
— Что «только»? — переспросил Колчин.
— Только, если вы хотите разоблачить какую-то мифическую мафию, состоящую из врачей и высокопоставленных областных и городских чиновников, — напрасные труды. Людьми двигал простой шкурный интерес. Меркантильные соображения.
— Спасибо за рассказ, — Колчин встал. — Вы немного облегчили мою задачу.
Московская область, Орехово-Зуево. 3 августа
Стерн уже третий час сидел в кабине фургона и глазел на противоположную сторону улицы, на зеленую вывеску и входную дверь аптеки.
Он рассчитывал, что к десяти утра, не позже, сюда обязательно подтянется кто-то из местных торговцев героином, но и в час дня к аптеке так никто и не подошел. По тихой улице брели редкие пешеходы, проезжали машины. Какая-то женщина в рабочем халате, видимо уборщица, вынесла на улицу пластиковое ведерко и швабру. Принялась протирать витрину аптеки, часто нагибаясь и споласкивая тряпку в пенистой воде.
Стерн посматривал на часы, время едва двигалось, а на тротуаре перед аптекой по-прежнему никого не видно. Стерн, чужой в городе человек, сумел без труда узнать у парня, случайного прохожего, которого угостил пивом, добрый десяток мест, где собираются толкачи героина. Они заранее, используя пейджер, а не телефонную связь, забивают стрелки с покупателями или просто стоят, засунув руки в карманы, и терпеливо ждут клиентов, которые приезжают сюда из ближних районов и даже из Москвы.
Потому что всем известно: в Орехове-Зуеве самая дешевая дурь по области. Взять здесь героин в сто раз проще, безопаснее, чем, например, в Москве. А по столичным меркам здешние цены — просто дармовые.
В начале второго Стерн пришел к выводу, что вчера менты, видимо, устроили общегородскую облаву на толкачей, наверняка кого-то повязали.
Стерн еще раз глянул на часы, засек время, решив: если у аптеки никто не появится в течение следующих сорока минут, он меняет позицию и едет в другое место, популярное среди толкачей и покупателей, — на центральную площадь. Там продавцы собираются мелкими группами, Стерна наверняка запомнят, срисуют. Впрочем, это дело десятое. Главное — достать героин именно сегодня, не откладывая это дело в долгий ящик.
Времени в запасе остается всего ничего. Трещалов оказался крепким орешком, его с одного удара не расколешь. Дважды Стерн избивал Трещалова до потери сознания. Во время второго разговора Стерн даже испугался, что ненароком, поддавшись азарту, забьет своего пленника до смерти. И отступил. Все равно толку никакого, только кулаки в кровь разбил.
Трещалов матерился, крыл Стерна последними словами, терял сознание от боли, снова приходил в себя и снова вырубался. Но так и не согласился взять телефонную трубку и передать условия Стерна о выкупе кому следует. Разумеется, Трещалов когда-нибудь сломается. Человек ведь не из железа сделан, он слеплен из куда более податливого материала, — это Стерн знал по собственному опыту. Дня через четыре, от силы через неделю из Трещалова можно будет веревки вить. Холод и сырость подвала, лампочка, горящая днем и ночью, полбуханки хлеба и вода, наконец, смердящий труп под самым носом сделают свое дело. Доконают пленника. Но этих треклятых дней, не говоря уже о целой неделе, у Стерна в запасе не было. Значит, надо идти другим путем.
Верный способ вытянуть из Трещалова деньги — посадить его на иглу. Три-четыре инъекции героина, и он превратится в конченого наркомана. Грязный пол языком вылижет, покойника в зад поцелует, лишь бы выйти из состояния ломки, получить еще один укол и кайфануть. Значит, нужна дурь. Морфий или опий в этом случае не годятся. К этой дряни организм дольше привыкает, да и ломка, скажем, от морфина куда менее мучительна, чем героиновая.
Женщина с ведром и шваброй исчезла за дверью аптеки. Стерн опустил боковое стекло и закурил сигарету, когда под зеленой вывеской замедлил шаг худощавый белобрысый парень лет двадцати в грязно-голубых джинсах и черной ветровке. Парень остановился перед аптечной витриной и стал озираться по сторонам.
Стерн включил двигатель, тронул «Газель» с места, завернул в первый же переулок и остановился. Он неторопливо выбрался из машины, расправил складки плаща и неспешно направился обратной дорогой к аптеке. Молодой человек, увидев незнакомца, спокойно, не дергаясь, наблюдал, как тот приближается.
— Что-нибудь есть?
Стерн остановился в двух шагах от парня.
— В смысле — что «есть»?
— Сам знаешь, что. Не волнуйся, я не мент.
— Да я и не волнуюсь, — усмехнулся малый. — Сколько надо?
— Две-три дозы. На пробу. Если понравится, возьму больше.
— У меня только два чека.
— Давай, — кивнул Стерн.
— Это ты давай, — покачал головой парень. — Деньги. Тут так заведено. Ты отстегиваешь. Потом я говорю тебе, где взять дурь. Ты идешь и забираешь. Понял?
— Сколько?
Парень назвал цену. Стерн покопался в кармане, сунул мятую купюру в кулак парня.
— Тут только половина.
— Остальное получишь, когда возьму дрянь. Не бойся, я никуда не денусь. Вон моя тачка.
Стерн показал пальцем на белую «Волгу», стоявшую на противоположной стороне улицы. Толкач объяснил, как пройти до места, где найти пакетики. Стерн дошагал до первой арки, свернул в нее, внутри старого двора увидел пятиэтажный дом из силикатного кирпича. Зашел во второй подъезд, пешком поднялся по лестнице, остановился на площадке между третьим и четвертым этажом. На серой от грязи стене кто-то накорябал гвоздем короткое ругательство. Значит, здесь.
Стерн шагнул к трубе парового отопления. Поднял руку, нащупал пакетик, приклеенный к задней стороне трубы. Оторвав клейкую ленту, вытащил пакетик, вытряхнул на ладонь два крохотных чека, дозы, завернутые в тонкую вощеную бумагу. Он распечатал один чек, высыпал на запястье белый порошок, лизнул его языком.
И тут же, поморщившись, выплюнул. Ясное дело, героин дерьмовый, вдвое разбавлен тальком и сахарной пудрой. Стерн опустил второй чек в карман, сбежал по ступенькам вниз, вышел из подъезда.
Толкач топтался на прежнем месте возле аптеки, ожидая вторую часть гонорара. Стерн подошел к нему, заглянул в глаза.
— Слышь, я хорошо разбираюсь в этом дерьме, — сказал Стерн. — Меня очень трудно кинуть. И сейчас мне нужен настоящий героин, а не это говно, понял?!
Верхняя губа парня задергалась.
— Да пошел ты, умник! Не хочешь брать — не надо. К вечеру покупателей много набежит. Давай товар обратно.
Толкач вытащил из кармана вчетверо сложенную скомканную в шарик купюру, хотел вернуть деньги Стерну. Руки его дрожали.
Судя по ускользающему взгляду, по дрожи рук, по верхней губе, которая то опускалась, то поднималась, толкач сам баловался дрянью. Зарабатывал на дозу тем, что разбавлял свой товар.
Стерн зыркнул по сторонам. Пешеходов не видно, аптека закрылась на обед. Он распахнул плащ, вытащил из-под брючного ремня ТТ и ткнул стволом в живот парня.
— Тебя как зовут, дружок? — шепотом спросил Стерн.
— Ю... Ю... Юра.
Парень попятился, Стерн свободной рукой попридержал его за куртку, толкнул к стене.
— Вот что, Юрик... Ты меня прямо сейчас проводишь к тем людям, у кого берешь товар. Иначе, милый, я шлепну тебя прямо тут, на твоем рабочем месте. А потом сяду в машину и уеду. И меня даже искать не станут, потому что все заинтересованные лица знают, кто ты такой. Ты меня понял?
Юра заглянул в холодные глаза Стерна. И понял — этот человек не шутит.
— П-понял...
— Если я возьму, что мне надо, если все пройдет нормально, ты получишь премиальные. И главное, останешься цел. Куда идти?
— Прямо, по улице. Я покажу...
Стерн и Юрик прошагали два квартала. И еще долго плутали по городской окраине, по каким-то дворам, среди покосившихся деревянных сараев и разоренных детских площадок.
Нищета кругом была беспросветная. Ветхие, вросшие в землю, домики с провалившимися ржавыми крышами, с бельевых веревок гроздьями свешивались застиранные до дыр подштанники и серые простыни. Унылую картину дополняли худые собаки, перебегающие со двора на двор. Через полчаса путешествие подошло к концу.
Юрик, который всю дорогу изнемогал под тяжестью недобрых предчувствий, остановился у какого-то ржавого гаража и сказал:
— Вон тот синий дом за моей спиной. Средний подъезд, последний, третий этаж, двадцать вторая квартира. Эту хату снимают два таджика. Торгуют мелким оптом, сами развешивают, расфасовывают по пакетикам. А я дальше не... пойду. Кошмар какой-то...
— Твой главный кошмар — это я, — прищурился Стерн. — Если не пойдешь, не обижайся. Тебя отсюда увезут. На труповозке.
— Я не могу. Я брал у них... Короче, мне доверяют, а я...
— Не комплексуй, Юрик! Думай о премиальных. Сразу веселей станет.
Стерн потрепал своего нового знакомого по щеке.
— Вы сами все сможете сделать... — На глаза парня навернулись слезы. — Пожалуйста, не тащите меня с собой. Нужно только позвонить в дверь двумя короткими звонками и одним длинным. Это что-то вроде пароля. Если они дома, то откроют.
Стерн покачал головой.
— Пошли, — тихо сказал он. — Или... Место тут тихое, выстрелов никто не услышит. Делаю тебе последнее предложение. Ну, выбирай.
Юрик плюнул на землю и, понурив голову, зашагал к дому. Вошли в сырой темный подъезд, пропахший кошками. Он остановился, не дойдя одного лестничного марша до площадки третьего этажа. Обернулся к Стерну. От волнения губа парня снова задергалась, из носа закапало.
— Послушайте. Я сделаю все, что вы хотите. Только не тащите меня с собой.
— Я хочу только одного. Чтобы ты позвонил в дверь. И сказал, что ты привел с собой проверенного человека, своего друга, который возьмет сразу грамм десять-пятнадцать.
— Если я это сделаю, то не доживу до вечера. Крышу этим чуркам делают местные менты. Еще до захода солнца меня найдут, проломят голову, а потом утопят в Клязьме.
— Если ты не сделаешь, что я велю, сдохнешь еще раньше, — пообещал Стерн.
Юрик вздохнул, поднялся вверх на десять ступеней, остановился перед дверью, обитой черным дерматином. В нескольких местах дверную обивку порезали бритвой мальчишки, наружу вылез желтый поролон. Стерн прижался спиной к стене, он не хотел, чтобы хозяева, заглянув в дверной глазок, сразу же увидели постороннего.
— Звони, — скомандовал он.
Вытерев ладонью нос, Юрик трижды приложился пальцем к кнопке звонка.
Наступила такая тишина, что стало слышно, как за лестничным окном шуршат листья старых тополей. Юра стоял перед дверью и молил бога о том, чтобы хозяев съемной хаты не оказалось дома. Но тут в коридоре что-то скрипнуло, видимо, один из таджиков уже разглядывал гостя через глазок.
Жаркое марево, висевшее над городом, не обещало вечерней прохлады. Серо-голубое небо тлело, как папиросная бумага. Колчин вышел из последнего вагона электрички, пересек пути по пешеходному мосту и двинулся вверх по широкой утоптанной тропе, на ходу считая шаги. Когда счет закончился на цифре девятьсот шестьдесят семь, Колчин стер со лба испарину и перевел дух, вспомнив, что город как-никак построен на отрогах Уральских гор.
Психиатрическая больница, отгороженная от большого мира высоким глухим забором, погружалась в послеобеденную тишину, нарушаемую лишь жужжанием жирных зеленых мух.
Предъявив вахтеру удостоверение офицера ФСБ, Колчин дошел до главного корпуса, поднялся на третий этаж, постучал в дверь кабинета главного врача.
Место за большим письменным столом занимал худой лысоватый молодой мужчина в серой рубашке с коротким рукавом.
Увидев Колчина, мужчина отбросил авторучку, подобострастно выскочил из-за стола, тряхнул руку гостя.
— Русаков Константин Сергеевич, — представился главный врач. — Мне уже звонили из городского управления ФСБ насчет вашего визита. Мы очень вам рады... Честное слово, рады. Неужто из самой Москвы пожаловали? Надо же! Тысяча восемьсот верст как-никак...
Заискивающий голос Русакова, бегающие глазки, порывистые движения взволнованного, напуганного человека заставляли усомниться в искренности его чувств.
Русаков усадил Колчина за стол для посетителей, сам сел напротив. Раскрыл блокнот, но записывать было нечего. Тогда главврач, чтобы чем-то занять беспокойные руки, схватил со стола карандаш и стал крутить его между пальцами.
— Вот, ознакомьтесь.
Колчин вытащил из кармана пиджака выписанный в Москве документ, озаглавленный словом «постановление». В нем было написано, что на территории больницы будет проведена оперативная проверка и следственные мероприятия в рамках уголовного дела, возбужденного по статье 205 УК РФ (терроризм).
Когда главврач закончил знакомство с документом и пять раз подряд по слогам прочитал пугающее, приводящее в трепет слово «терроризм», его лицо как-то вытянулось, на лбу выступили капельки пота. Колчин придвинул к себе графин с кипяченой водой, взялся за стакан.
— Терроризм? — Русаков вытер мокрый лоб носовым платком. — Кто-то из наших пациентов отличился?
Колчин опустошил стакан в три глотка. Вода отдавала ржавчиной.
— Возможно, — уклончиво ответил Колчин. — Пока проверяем. Мне нужно ознакомиться с больничной документацией... Как долго вы храните истории болезней пациентов?
— Пятнадцать лет. А потом передаем их в архив Минздрава.
— Так вот, — кивнул Колчин, — меня интересует история болезни Веры Романовны Людович. Она скончалась пять лет назад.
— Тогда я еще здесь не работал.
Русаков облегченно вздохнул, успокоился. Вскочил, подбежав к телефону, вызвал своего зама по лечебной части.
— Михаил Евсеевич проводит вас в архив, — услужливо улыбнулся Русаков. — Пять лет назад он тоже здесь не работал. За это время сменилось все руководство больницы и почти весь медицинский персонал. Включая сиделок и медсестер. Такие вот метаморфозы!
— А врач Сомова еще работает?
Русаков скорчил плаксивую гримасу.
— Она трагически погибла, — скорбным голосом ответил он. — Но и это случилось до меня, вернее, при мне, но дела я еще не принял.
— Так. А что же случилось с Сомовой? Вы не в курсе?
— Она возвращалась домой после работы. — Русаков принялся с удвоенной энергией вертеть в руках карандаш. — Дело было зимой. Как раз прошел дождь со снегом, потом резко подморозило, платформа обледенела... Сомова поскользнулась и... и упала прямо под электричку. Ей отрезало руку выше локтя. Пока ее подняли на платформу, пока поднялись на гору за врачами, то да се... Короче, она истекла кровью.
— Грустная история, — кивнул Колчин.
— Между нами говоря, Сомова здорово выпивала, — сказал Русаков. — Имела, знаете ли, доступ к спирту... Сомова дружила с архивариусом, бывшей зэчкой. И после работы они вместе засиживались в архиве. После того случая эту женщину вскоре уволили...
Заместитель главврача по лечебной части Михаил Евсеевич Фишберг, рыхлый лысоватый коротышка лет тридцати пяти-сорока, провел Колчина в глубину двора, мимо длинных деревянных бараков, бывших солдатских казарм, а ныне лечебных корпусов. Подошли к одиноко стоящей потемневшей от времени избушке, где помещался больничный архив, Фишберг отпер дверь своим ключом, пропустил Колчина в помещение. Две смежные комнаты были с пола до потолка заставлены стеллажами, забитыми историями болезни и амбарными книгами. В окно бились мухи, духота была несусветная.
— Ставку архивариуса сократили, но мы и без него разберемся, — сказал врач.
— А вы давно здесь работаете? — спросил Колчин.
— В следующем месяце исполнится четыре года.
Фишберг открыл форточку, усадил Колчина за шаткий столик у окна. Вытащил и положил перед посетителем амбарную книгу, страницы которой были разделены вертикальными линиями на три столбика и исписаны мелким кудрявым почерком.
Через голову Колчина Фишберг заглянул в книгу, перелистал страницы, нашел нужную. Затем ушел куда-то за стеллажи и вернулся с довольно тощей историей болезни, на обложке которой были написаны фамилия, имя и дата смерти больной. История болезни открывалась документом, отпечатанным на бланке областной администрации.
«Отношение», — прочитал Колчин.
Далее следовал текст письма, адресованного главному психиатру города. Некто Евгений Щербаков, начальник жилищно-коммунального хозяйства области, просил тогдашнего главного психиатра принудительно обследовать старшего инспектора по строительству Веру Романовну Людович. Следующим документом оказалась служебная характеристика на Людович, подписанная все тем же Щербаковым.
«В поведении В. Р. Людович отмечаются аномалии: перепады настроения, истерики, угрозы в адрес сослуживцев. Она постоянно выдвигает в адрес руководства областной администрации бредовые обвинения, в присутствии посторонних лиц разглашает коммерческие и иные тайны, клевещет на высокопоставленных чиновников. Кроме того, Людович страдает манией преследования».
И далее в том же духе.
Характеристика больше напоминала донос в духе сталинской эпохи. Далее начиналась непосредственно история болезни: результаты анализов, заключения лечащего врача Сомовой. И наконец, диагноз, поставленный главврачом больницы Гойзманом: параноидальный психоз.
В истории болезни не было ни слова о процедурах, назначенных врачами. Лишь коротко сказано, что Людович прописан курс лечения нейролептиками.
— Вот тут написано, что Людович лечили нейролептиками, — Колчин провел пальцем по неровным рукописным строчкам. — А какие именно препараты ей кололи?
— Здесь вам не Москва, — усмехнулся Фишберг. — Нам достаются самые дешевые лекарства. Используем те, что есть на областном аптечном складе.
Лечащий врач вела историю болезни от случая к случаю, интервалы между записями — две-три недели. Сомова писала: «Больная Людович забывает имена и внешность окружающих людей, ничем не интересуется, не следит за собой. Жалуется на то, что с каждым днем у нее слабеет зрение. Медперсонал заставляет ее проходить гигиенические процедуры принудительно. Переведена из отдельного бокса в палату на пять мест».
Через пару страниц другая запись, сделанная спустя два месяца: «У Людович отмечается обостренный беспочвенный страх, бред преследования. Людович утверждает, что с ней хотят свести счеты ее враги. Они охотятся за больной, хотят ее отравить, зарезать столовым ножом, выбросить из окна, утопить в ванной. Людович переведена в общую палату на десять мест».
За две недели до смерти Людович Сомова сделала последнюю запись: «При встрече с мужем Людович не проявила радости, даже не сразу узнала его. Новостями не интересуется, новые факты не воспринимает. Апатична, наблюдается деградация интеллекта и памяти. Целыми днями лежит на кровати, отвернувшись к стене. С больными контакта не поддерживает. В то же время на аппетит жалоб нет. Людович с жадностью ест все, что приносит муж. Жалуется на ослабленное зрение».
— Что, по-вашему, произойдет, если нейролептики в течение пяти месяцев колоть здоровому человеку? — спросил Колчин заместителя главврача.
— Через некоторое время, скажем через три-четыре месяца после начала регулярных инъекций, наступает слабоумие, — нехотя ответил Фишберг. — Происходит токсическая энцефалопатия с признаками снижения памяти и интеллекта. От хронического отравления нейролептиками может наступить смерть.
— Например, вследствие сердечно-сосудистой недостаточности?
— Совершенно верно.
Колчин закрыл историю болезни.
— Да, не хотел бы я стать вашим пациентом, — констатировал он, угрюмо усмехнувшись.
— Вам подобное не угрожает. Если вы интересуетесь этой Людович, то надо в первую очередь покопаться в архивах областной администрации, где она работала, — посоветовал врач. — Там вы, думаю, скорее найдете...
— Там я уже был, — покачал головой Колчин. — Результаты — нулевые.
Фишберг придвинул табурет, сел к столу.
— Слушайте, мне абсолютно до фонаря, что происходило в этой больнице до моего появления, — усмехнулся он. — Я вообще за свое место не держусь. После института я пять лет работал в психиатрическом диспансере, год назад предложили место заместителя главного в этой обители. Потому что других кандидатов на должность не оказалось. Но никаких перспектив мне тут не светит. Да и от города далековато... Поэтому могу вам честно сказать пару слов про эту Людович. То, что слышал от нянек и сиделок. Все, правда, на уровне слухов. Вы ничего не сможете доказать в суде, даже если очень этого захотите.
— Я ничего не собираюсь доказывать в суде. Не тот случай. Говорите.
— Людович прибыла сюда совершенно нормальным человеком. Это, учтите, не я утверждаю, а некие злые языки. Из областной администрации главному врачу посоветовали повнимательнее отнестись к этой больной. Ну, вы понимаете, о чем я говорю? Лечащий врач Сомова злоупотребляла алкоголем и панически боялась потерять работу, а потому беспрекословно выполняла все инструкции больничного руководства... А заведующий вторым женским отделением Ерофеев незаконно брал больных на лечение от алкоголизма.
— Это как?
— Ну, по закону требуется согласие на лечение самого алкоголика. Иначе того нельзя госпитализировать. А больной, как правило, естественно, ни о каком лечении слышать не хочет. Понимаете?
— Не совсем.
— Все очень просто. Родственники суют врачу взятку, тот присылает к «клиенту» фельдшера и санитара. Алкоголика упаковывают в смирительную рубашку с длинными рукавами и увозят в «санаторий». То есть в нашу психушку. Лечат принудительно в нашем наркологическом отделении. Условия там — не сахар. Одна общая комната человек на двадцать. И от нас убежать трудно, все равно что с зоны. Решетки на окнах, охрана. Главврач Гойзман знал о левых больных, поэтому Ерофеев был у него на крючке. Слушал все, что скажет главврач, и брал под козырек. Вот такая цепочка выстраивается...
— А в чем интерес самого Гойзмана?
— Он стоял в очереди на муниципальное жилье. Должен был получить двухкомнатную квартиру. Возможно, это простое совпадение, не более того, но после смерти Людович Гойзман получил три комнаты, отличную хату в центре города. А вскоре уволился из больницы. Насколько я знаю, квартиру Гойзман продал, а сам уехал за границу. В Израиль, кажется. Короче говоря, в этом деле все говном замазаны. Но только...
— Что «только»? — переспросил Колчин.
— Только, если вы хотите разоблачить какую-то мифическую мафию, состоящую из врачей и высокопоставленных областных и городских чиновников, — напрасные труды. Людьми двигал простой шкурный интерес. Меркантильные соображения.
— Спасибо за рассказ, — Колчин встал. — Вы немного облегчили мою задачу.
Московская область, Орехово-Зуево. 3 августа
Стерн уже третий час сидел в кабине фургона и глазел на противоположную сторону улицы, на зеленую вывеску и входную дверь аптеки.
Он рассчитывал, что к десяти утра, не позже, сюда обязательно подтянется кто-то из местных торговцев героином, но и в час дня к аптеке так никто и не подошел. По тихой улице брели редкие пешеходы, проезжали машины. Какая-то женщина в рабочем халате, видимо уборщица, вынесла на улицу пластиковое ведерко и швабру. Принялась протирать витрину аптеки, часто нагибаясь и споласкивая тряпку в пенистой воде.
Стерн посматривал на часы, время едва двигалось, а на тротуаре перед аптекой по-прежнему никого не видно. Стерн, чужой в городе человек, сумел без труда узнать у парня, случайного прохожего, которого угостил пивом, добрый десяток мест, где собираются толкачи героина. Они заранее, используя пейджер, а не телефонную связь, забивают стрелки с покупателями или просто стоят, засунув руки в карманы, и терпеливо ждут клиентов, которые приезжают сюда из ближних районов и даже из Москвы.
Потому что всем известно: в Орехове-Зуеве самая дешевая дурь по области. Взять здесь героин в сто раз проще, безопаснее, чем, например, в Москве. А по столичным меркам здешние цены — просто дармовые.
В начале второго Стерн пришел к выводу, что вчера менты, видимо, устроили общегородскую облаву на толкачей, наверняка кого-то повязали.
Стерн еще раз глянул на часы, засек время, решив: если у аптеки никто не появится в течение следующих сорока минут, он меняет позицию и едет в другое место, популярное среди толкачей и покупателей, — на центральную площадь. Там продавцы собираются мелкими группами, Стерна наверняка запомнят, срисуют. Впрочем, это дело десятое. Главное — достать героин именно сегодня, не откладывая это дело в долгий ящик.
Времени в запасе остается всего ничего. Трещалов оказался крепким орешком, его с одного удара не расколешь. Дважды Стерн избивал Трещалова до потери сознания. Во время второго разговора Стерн даже испугался, что ненароком, поддавшись азарту, забьет своего пленника до смерти. И отступил. Все равно толку никакого, только кулаки в кровь разбил.
Трещалов матерился, крыл Стерна последними словами, терял сознание от боли, снова приходил в себя и снова вырубался. Но так и не согласился взять телефонную трубку и передать условия Стерна о выкупе кому следует. Разумеется, Трещалов когда-нибудь сломается. Человек ведь не из железа сделан, он слеплен из куда более податливого материала, — это Стерн знал по собственному опыту. Дня через четыре, от силы через неделю из Трещалова можно будет веревки вить. Холод и сырость подвала, лампочка, горящая днем и ночью, полбуханки хлеба и вода, наконец, смердящий труп под самым носом сделают свое дело. Доконают пленника. Но этих треклятых дней, не говоря уже о целой неделе, у Стерна в запасе не было. Значит, надо идти другим путем.
Верный способ вытянуть из Трещалова деньги — посадить его на иглу. Три-четыре инъекции героина, и он превратится в конченого наркомана. Грязный пол языком вылижет, покойника в зад поцелует, лишь бы выйти из состояния ломки, получить еще один укол и кайфануть. Значит, нужна дурь. Морфий или опий в этом случае не годятся. К этой дряни организм дольше привыкает, да и ломка, скажем, от морфина куда менее мучительна, чем героиновая.
Женщина с ведром и шваброй исчезла за дверью аптеки. Стерн опустил боковое стекло и закурил сигарету, когда под зеленой вывеской замедлил шаг худощавый белобрысый парень лет двадцати в грязно-голубых джинсах и черной ветровке. Парень остановился перед аптечной витриной и стал озираться по сторонам.
Стерн включил двигатель, тронул «Газель» с места, завернул в первый же переулок и остановился. Он неторопливо выбрался из машины, расправил складки плаща и неспешно направился обратной дорогой к аптеке. Молодой человек, увидев незнакомца, спокойно, не дергаясь, наблюдал, как тот приближается.
— Что-нибудь есть?
Стерн остановился в двух шагах от парня.
— В смысле — что «есть»?
— Сам знаешь, что. Не волнуйся, я не мент.
— Да я и не волнуюсь, — усмехнулся малый. — Сколько надо?
— Две-три дозы. На пробу. Если понравится, возьму больше.
— У меня только два чека.
— Давай, — кивнул Стерн.
— Это ты давай, — покачал головой парень. — Деньги. Тут так заведено. Ты отстегиваешь. Потом я говорю тебе, где взять дурь. Ты идешь и забираешь. Понял?
— Сколько?
Парень назвал цену. Стерн покопался в кармане, сунул мятую купюру в кулак парня.
— Тут только половина.
— Остальное получишь, когда возьму дрянь. Не бойся, я никуда не денусь. Вон моя тачка.
Стерн показал пальцем на белую «Волгу», стоявшую на противоположной стороне улицы. Толкач объяснил, как пройти до места, где найти пакетики. Стерн дошагал до первой арки, свернул в нее, внутри старого двора увидел пятиэтажный дом из силикатного кирпича. Зашел во второй подъезд, пешком поднялся по лестнице, остановился на площадке между третьим и четвертым этажом. На серой от грязи стене кто-то накорябал гвоздем короткое ругательство. Значит, здесь.
Стерн шагнул к трубе парового отопления. Поднял руку, нащупал пакетик, приклеенный к задней стороне трубы. Оторвав клейкую ленту, вытащил пакетик, вытряхнул на ладонь два крохотных чека, дозы, завернутые в тонкую вощеную бумагу. Он распечатал один чек, высыпал на запястье белый порошок, лизнул его языком.
И тут же, поморщившись, выплюнул. Ясное дело, героин дерьмовый, вдвое разбавлен тальком и сахарной пудрой. Стерн опустил второй чек в карман, сбежал по ступенькам вниз, вышел из подъезда.
Толкач топтался на прежнем месте возле аптеки, ожидая вторую часть гонорара. Стерн подошел к нему, заглянул в глаза.
— Слышь, я хорошо разбираюсь в этом дерьме, — сказал Стерн. — Меня очень трудно кинуть. И сейчас мне нужен настоящий героин, а не это говно, понял?!
Верхняя губа парня задергалась.
— Да пошел ты, умник! Не хочешь брать — не надо. К вечеру покупателей много набежит. Давай товар обратно.
Толкач вытащил из кармана вчетверо сложенную скомканную в шарик купюру, хотел вернуть деньги Стерну. Руки его дрожали.
Судя по ускользающему взгляду, по дрожи рук, по верхней губе, которая то опускалась, то поднималась, толкач сам баловался дрянью. Зарабатывал на дозу тем, что разбавлял свой товар.
Стерн зыркнул по сторонам. Пешеходов не видно, аптека закрылась на обед. Он распахнул плащ, вытащил из-под брючного ремня ТТ и ткнул стволом в живот парня.
— Тебя как зовут, дружок? — шепотом спросил Стерн.
— Ю... Ю... Юра.
Парень попятился, Стерн свободной рукой попридержал его за куртку, толкнул к стене.
— Вот что, Юрик... Ты меня прямо сейчас проводишь к тем людям, у кого берешь товар. Иначе, милый, я шлепну тебя прямо тут, на твоем рабочем месте. А потом сяду в машину и уеду. И меня даже искать не станут, потому что все заинтересованные лица знают, кто ты такой. Ты меня понял?
Юра заглянул в холодные глаза Стерна. И понял — этот человек не шутит.
— П-понял...
— Если я возьму, что мне надо, если все пройдет нормально, ты получишь премиальные. И главное, останешься цел. Куда идти?
— Прямо, по улице. Я покажу...
Стерн и Юрик прошагали два квартала. И еще долго плутали по городской окраине, по каким-то дворам, среди покосившихся деревянных сараев и разоренных детских площадок.
Нищета кругом была беспросветная. Ветхие, вросшие в землю, домики с провалившимися ржавыми крышами, с бельевых веревок гроздьями свешивались застиранные до дыр подштанники и серые простыни. Унылую картину дополняли худые собаки, перебегающие со двора на двор. Через полчаса путешествие подошло к концу.
Юрик, который всю дорогу изнемогал под тяжестью недобрых предчувствий, остановился у какого-то ржавого гаража и сказал:
— Вон тот синий дом за моей спиной. Средний подъезд, последний, третий этаж, двадцать вторая квартира. Эту хату снимают два таджика. Торгуют мелким оптом, сами развешивают, расфасовывают по пакетикам. А я дальше не... пойду. Кошмар какой-то...
— Твой главный кошмар — это я, — прищурился Стерн. — Если не пойдешь, не обижайся. Тебя отсюда увезут. На труповозке.
— Я не могу. Я брал у них... Короче, мне доверяют, а я...
— Не комплексуй, Юрик! Думай о премиальных. Сразу веселей станет.
Стерн потрепал своего нового знакомого по щеке.
— Вы сами все сможете сделать... — На глаза парня навернулись слезы. — Пожалуйста, не тащите меня с собой. Нужно только позвонить в дверь двумя короткими звонками и одним длинным. Это что-то вроде пароля. Если они дома, то откроют.
Стерн покачал головой.
— Пошли, — тихо сказал он. — Или... Место тут тихое, выстрелов никто не услышит. Делаю тебе последнее предложение. Ну, выбирай.
Юрик плюнул на землю и, понурив голову, зашагал к дому. Вошли в сырой темный подъезд, пропахший кошками. Он остановился, не дойдя одного лестничного марша до площадки третьего этажа. Обернулся к Стерну. От волнения губа парня снова задергалась, из носа закапало.
— Послушайте. Я сделаю все, что вы хотите. Только не тащите меня с собой.
— Я хочу только одного. Чтобы ты позвонил в дверь. И сказал, что ты привел с собой проверенного человека, своего друга, который возьмет сразу грамм десять-пятнадцать.
— Если я это сделаю, то не доживу до вечера. Крышу этим чуркам делают местные менты. Еще до захода солнца меня найдут, проломят голову, а потом утопят в Клязьме.
— Если ты не сделаешь, что я велю, сдохнешь еще раньше, — пообещал Стерн.
Юрик вздохнул, поднялся вверх на десять ступеней, остановился перед дверью, обитой черным дерматином. В нескольких местах дверную обивку порезали бритвой мальчишки, наружу вылез желтый поролон. Стерн прижался спиной к стене, он не хотел, чтобы хозяева, заглянув в дверной глазок, сразу же увидели постороннего.
— Звони, — скомандовал он.
Вытерев ладонью нос, Юрик трижды приложился пальцем к кнопке звонка.
Наступила такая тишина, что стало слышно, как за лестничным окном шуршат листья старых тополей. Юра стоял перед дверью и молил бога о том, чтобы хозяев съемной хаты не оказалось дома. Но тут в коридоре что-то скрипнуло, видимо, один из таджиков уже разглядывал гостя через глазок.