Джонатан Уайли
Владычица снов
Пролог
Сперва все подумали, будто пошел снег. Но для снега было слишком тепло и слишком сухо, белые кристаллы слишком звонко потрескивали под ногами. В воздухе витал некий запах, резкий и хорошо знакомый, но прошло какое-то время, прежде чем люди догадались, что именно падает им на голову.
С неба на город сыпалась соль.
Поначалу горожане восприняли сухой дождь как очередную шутку природы, просто как одну из ряда мелких напастей, обрушившихся в последнее время на и без того пребывающую в тревоге и унынии округу. Но соль шла не переставая. Вслед за первыми легкими кристаллическими искорками на город повалили крупные хлопья, они становились все гуще и тяжелее, пока не превратились в сплошную стену, вставшую между небом и землей. Едкая пыль оседала повсюду, губя воду в колодцах и изничтожая сады. Она просачивалась в дома, толстым слоем лежала на улицах и в аллеях. И какие бы усилия ни прилагали жители Дериса к тому, чтобы предохранить или избавить от соли хотя бы свои жилища, она проникала за любые двери, ложилась на плечи, затмевала день смертельною дымкой и наполняла ночь чудовищным шорохом.
Беспокойство и легкое раздражение уступили место глубочайшему изумлению и гневу, а потом на смену этим чувствам пришел ужас, потому что люди поняли, что за судьба ожидает их страну. Те, кто упрямо оставались в городе, умирали. Большинство тех, что наконец-то решили спастись бегством, умерли тоже. Слишком уж надолго откладывали они саму мысль о побеге, будучи не способны осознать характер и масштабы постигшего их несчастья. Одни погибали от жажды в белой безжизненной пустыне. Полуослепнув и наполовину сойдя с ума, они набрасывались на товарищей по несчастью и убивали ради нескольких капель воды или пригоршни, не отравленной солью, пищи. Другие просто-напросто безропотно капитулировали, сознание этих людей оказалось не способно выдержать этот беспримерный неравный бой. Они добровольно предавались смерти, предоставляя сыпавшейся с неба соли окутать свои тела кристаллическим саваном.
Спастись удалось совсем немногим. В число счастливчиков входили купцы и художники, которых скитальческий образ жизни вовремя увел на промысел из охваченного смертью дома. Спасся и королевский посланник со своей свитой, которого весьма неожиданно отправили с поручением далеко на юг. Но это были всего лишь редкие исключения. Всем остальным соль не явила ни малейшего милосердия.
На улицах воцарилась тишина — на тех самых улицах, которые всего несколько дней назад были оглашены барабанным боем, сопровождавшим похоронную процессию короля. В самом центре города была воздвигнута огромная многоярусная пирамида, материал для строительства которой добыли в каменоломнях Блекатора. Монарх лично начертал проект своей исполинской величественной усыпальницы, тщательно проработав каждую деталь; он продумал все наперед, словно заранее знал точный срок своей смерти.
Король Тиррел умер, не оставив наследника; уже давно ползли по городу зловещие слухи о том, при каких обстоятельствах погиб юный принц, а ведь других детей у Тиррела не было. Шли разговоры и о кознях и интригах в ближайшем окружении короля, в котором не на жизнь, а на смерть схлестнулись две враждебные партии. Рыцари и колдуны без устали спорили друг с другом и о государственных делах, и по вопросу о престолонаследии даже при жизни Тиррела. А уж после его смерти в воздухе повеяло гражданской войной — и внезапно обрушившееся на город несчастье самым роковым образом усугубило и без того тяжелейшую ситуацию. И пройдет еще много лет, прежде чем кровопролитию будет положен конец и государство Эрения обретет новую столицу.
А пока улицы прежней столицы приходили в запустение. Да их уже и нельзя было назвать улицами. Соль проникала в каждую щель, стерла приметы всех городских пейзажей. И вскоре лишь верхушки самых высоких зданий возвышались над мертвой скрипучей кристаллической равниной. А соль все падала и падала. Она явно вознамерилась бесследно похоронить в своей толще весь город Дерис. И, в конце концов, сухое, соленое, ослепительно белое море раскинулось на десятки миль на восток и на запад, тихое и безмолвное, как сама смерть.
Дольше, чем все остальные городские строения, оставалась видна одна башня. Одна-единственная башня, хозяин которой лихорадочно трудился в немногие отпущенные ему часы. Его последнее деяние — после того как он торопливо завершил заранее продуманный барельеф, — заключалось вот в чем: он ударил в тяжелый золотой колокол, ознаменовав тем самым гибель своего города. После чего и сам пал жертвой всепроникающих кристаллов, и больше во всем городе не осталось ни единой живой души.
Ни единой живой души в привычном понимании этого слова, в том-то и дело…
С неба на город сыпалась соль.
Поначалу горожане восприняли сухой дождь как очередную шутку природы, просто как одну из ряда мелких напастей, обрушившихся в последнее время на и без того пребывающую в тревоге и унынии округу. Но соль шла не переставая. Вслед за первыми легкими кристаллическими искорками на город повалили крупные хлопья, они становились все гуще и тяжелее, пока не превратились в сплошную стену, вставшую между небом и землей. Едкая пыль оседала повсюду, губя воду в колодцах и изничтожая сады. Она просачивалась в дома, толстым слоем лежала на улицах и в аллеях. И какие бы усилия ни прилагали жители Дериса к тому, чтобы предохранить или избавить от соли хотя бы свои жилища, она проникала за любые двери, ложилась на плечи, затмевала день смертельною дымкой и наполняла ночь чудовищным шорохом.
Беспокойство и легкое раздражение уступили место глубочайшему изумлению и гневу, а потом на смену этим чувствам пришел ужас, потому что люди поняли, что за судьба ожидает их страну. Те, кто упрямо оставались в городе, умирали. Большинство тех, что наконец-то решили спастись бегством, умерли тоже. Слишком уж надолго откладывали они саму мысль о побеге, будучи не способны осознать характер и масштабы постигшего их несчастья. Одни погибали от жажды в белой безжизненной пустыне. Полуослепнув и наполовину сойдя с ума, они набрасывались на товарищей по несчастью и убивали ради нескольких капель воды или пригоршни, не отравленной солью, пищи. Другие просто-напросто безропотно капитулировали, сознание этих людей оказалось не способно выдержать этот беспримерный неравный бой. Они добровольно предавались смерти, предоставляя сыпавшейся с неба соли окутать свои тела кристаллическим саваном.
Спастись удалось совсем немногим. В число счастливчиков входили купцы и художники, которых скитальческий образ жизни вовремя увел на промысел из охваченного смертью дома. Спасся и королевский посланник со своей свитой, которого весьма неожиданно отправили с поручением далеко на юг. Но это были всего лишь редкие исключения. Всем остальным соль не явила ни малейшего милосердия.
На улицах воцарилась тишина — на тех самых улицах, которые всего несколько дней назад были оглашены барабанным боем, сопровождавшим похоронную процессию короля. В самом центре города была воздвигнута огромная многоярусная пирамида, материал для строительства которой добыли в каменоломнях Блекатора. Монарх лично начертал проект своей исполинской величественной усыпальницы, тщательно проработав каждую деталь; он продумал все наперед, словно заранее знал точный срок своей смерти.
Король Тиррел умер, не оставив наследника; уже давно ползли по городу зловещие слухи о том, при каких обстоятельствах погиб юный принц, а ведь других детей у Тиррела не было. Шли разговоры и о кознях и интригах в ближайшем окружении короля, в котором не на жизнь, а на смерть схлестнулись две враждебные партии. Рыцари и колдуны без устали спорили друг с другом и о государственных делах, и по вопросу о престолонаследии даже при жизни Тиррела. А уж после его смерти в воздухе повеяло гражданской войной — и внезапно обрушившееся на город несчастье самым роковым образом усугубило и без того тяжелейшую ситуацию. И пройдет еще много лет, прежде чем кровопролитию будет положен конец и государство Эрения обретет новую столицу.
А пока улицы прежней столицы приходили в запустение. Да их уже и нельзя было назвать улицами. Соль проникала в каждую щель, стерла приметы всех городских пейзажей. И вскоре лишь верхушки самых высоких зданий возвышались над мертвой скрипучей кристаллической равниной. А соль все падала и падала. Она явно вознамерилась бесследно похоронить в своей толще весь город Дерис. И, в конце концов, сухое, соленое, ослепительно белое море раскинулось на десятки миль на восток и на запад, тихое и безмолвное, как сама смерть.
Дольше, чем все остальные городские строения, оставалась видна одна башня. Одна-единственная башня, хозяин которой лихорадочно трудился в немногие отпущенные ему часы. Его последнее деяние — после того как он торопливо завершил заранее продуманный барельеф, — заключалось вот в чем: он ударил в тяжелый золотой колокол, ознаменовав тем самым гибель своего города. После чего и сам пал жертвой всепроникающих кристаллов, и больше во всем городе не осталось ни единой живой души.
Ни единой живой души в привычном понимании этого слова, в том-то и дело…
Часть первая
КРАЙНЕЕ ПОЛЕ
Глава 1
Картина была мертва. Ребекка поняла это с первого взгляда — и более тщательный осмотр только подтвердил первоначальное впечатление. Пристально глядя на нее и испытывая отчаянное желание, чтобы краски, да и сама фактура холста ожили, Ребекка осознала, что бьется над неразрешимой задачей. Правда, на какое-то мгновение девушке почудилось, будто старая охотничья собака подмигивает ей, будто она радостно лает и человеческое ухо способно уловить хотя бы отзвуки этого лая, но еще один внимательный взгляд на картину заставил ее убедиться в том, что и это самообман. Единственным, что на самом деле представало ее взору, были крупные мазки кистью и искусно разбросанные по холсту светотени. Молодой художник написал старого охотничьего пса в правой нижней части портрета, не испросив на то разрешения у заказчика, но это отклонение от заранее обговоренного замысла сразу же нашло понимание у Бальдемара. Отец Ребекки не сомневался в том, что охота — одно из наиболее подобающих истинному джентльмену занятии; и хотя в последнее время он выезжал нечасто, намек, заключившийся в появлении на портрете наряду с хозяином его любимого пса, только польстил ему.
Впрочем, этот портрет понравился бы барону Бальдемару и без столь изысканно-лестного штриха. Сходство было несомненным, хотя и без приукрашивания художник не обошелся. На портрете барон выглядел сильным и своевольным, его крупные руки покойно возлежали на рукояти большого меча. Ребекка понимала, что в нынешнюю пору ее отец едва ли способен на то, чтобы оторвать этот меч от земли; в последние годы он стал тучен, растерял былую силу, и меч, острие которого упиралось на портрете в пол, ему наверняка подали и установили. Но художнику, которого звали Кедар, удалось представить барона могучим воином, и Ребекка, даже разгадав смысл и технику его ухищрений, не могла не восхититься его искусством.
Бальдемар был мужчиной высокого роста, крепко сложенным и широкоплечим, но теперь, приближаясь к пятидесятилетию, он начал слегка сутулиться. Перспектива, избранная художником, была призвана скрыть и на самом деле скрывала это обстоятельство: живописец словно глядел на аристократа снизу вверх. Тогда как зрителю, который вовсе и не думал приседать на корточки, казалось, будто барон смотрит на него с портрета сверху вниз. Смуглое лицо Бальдемара с темными волосами и бородой выражало на портрете откровенное и нескрываемое презрение, и это чувство, равно как и это выражение, были Ребекке более чем знакомы. Кедар сумел вдохнуть в глубоко посаженные серые глаза и густую, уже слегка тронутую сединой гриву барона холодное, чуть ли не королевское величие, и это ощущение только подчеркивалось резким световым контрастом: изображенная в светлых тонах фигура барона была помещена на едва ли не кромешно-черном фоне. Выглядело это так, словно в непроглядной тьме внезапно сверкнула молния, но, засверкав, почему-то решила выхватить из мрака только самого барона. И хотя Старый Ворчун и таинственный пень в левом нижнем углу картины тоже были вынесены на передний план, они казались по сравнению с фигурой барона несколько дымчатыми.
Ребекка еще раз присмотрелась к стянутой медным панцирем груди, надеясь найти хоть какую-нибудь зацепку, хоть какое-нибудь доказательство того факта, что картина живая. Она никогда раньше не видела этого панциря, но он казался надежным и крепким, исподволь внушая мысль о том, что и под броней скрывается не меньшая мощь. Девушка внезапно сообразила, что именно сотворил Кедар, и расхохоталась над утонченной издевкой. Точно так же, как меч и пес должны были свидетельствовать об активной, мужественной жизни ее отца, панцирь, в который была заключена его грудь, призван был внушить мысль о несокрушимом здоровье, а роскошь отделки — о богатстве. Возможно, Кедар и впрямь ничего не знал о том, какие суммы задолжал барон своим знатным соседям, а также о том, что принадлежащие ему земли никак нельзя назвать плодородными, но Ребекка усомнилась в подобном простодушии художника. О том, что дела у ее отца идут из рук вон плохо, знали все вокруг, и хотя он из кожи лез, чтобы не ударить в грязь лицом, Ребекка отлично понимала, и это ее сильно огорчало, что отец на самом деле пребывает в полном отчаянии. И тот факт, что она знала об этом отчаянии, был для нее главным.
«Впрочем, что толку предаваться безрадостным размышлениям», — сказала она себе и, отгоняя нахлынувшую тоску, усилием воли заставила себя вновь обратиться к картине. «Смотри внимательней», — шепнул ей внутренний голос.
Не было ни малейших сомнений в том, что Кедар постарался на славу, и написанный им портрет уже успел снискать чуть ли не всеобщее одобрение. Только Ребекка осталась разочарованной, потому что ей не хватало в творении художника волшебства.
А ведь она возлагала на Кедара большие надежды. В зеленых глазах художника вспыхивали такие чудесные искры, голос его звучал так тепло и сердечно, и даже легкое заикание, присущее Кедару, этому не мешало, да и переставал он заикаться, когда заговаривал о своей любимой живописи. Этюды и рисунки, сделанные им, чтобы продемонстрировать свое мастерство, были полны жизни, дышали интуитивным прозрением, намекая на какую-то тайну, скрытую под покровом изощренной техники. Ребекке даже захотелось оставить себе несколько набросков, но Кедар тщательно собрал их, сложил в стопку и спрятал в сумку, в которой хранил мелки и карандаши, а также драгоценные листы бумаги. Но стоило Бальдемару сделать художнику заказ, чтобы еще один портрет украсил собой фамильную галерею, создававшуюся не один век, как тот словно разом утратил самую существенную часть вдохновения. Он превратился в мастеровитого ремесленника, способного изготовить именно то, что нужно заказчику, а гонорар принял с хорошо отрепетированной непринужденностью — принял как должное.
Завершив работу над портретом, Кедар немедленно покинул гостеприимный кров, не пожелав даже посмотреть на то, как будет выглядеть его детище на заранее уготованном для него месте в портретной галерее. Так что Ребекке не выдалось случая поговорить с ним или показать ему другую картину, свою картину. Волшебную картину.
Ребекке только-только исполнилось десять лет, когда она впервые увидела портрет человека в плаще с капюшоном, — человека, который из-за своего наряда и странной прически показался ей монахом или же бывшим монахом. Тогда это зрелище сильно напугало девочку, да и теперь, почти восемь лет спустя, оно по-прежнему страшило ее — правда, теперь лишь самую чуточку. Пугало и в то же самое время восхищало. Между нею и человеком, изображенным на картине, как будто возникла незримая связь.
Причина ее восхищения была достаточно проста. Каждый раз, когда Ребекка после определенного перерыва смотрела на картину, она обнаруживала в ней странные перемены.
Мужчина сидел за бесхитростной работы деревянным столом в комнате с каменными стенами, в смутных контурах которых угадывались книжные полки, сплошь уставленные тяжеленными фолиантами. Монах на картине был виден лишь до пояса, но Ребекка, сама не зная как, понимала, что это мужчина высокого роста, с крепкими ногами, обутыми в веревочные сандалии. Его руки покоились на столе, ладони сжимали два угла квадратной столешницы. Сама столешница была поделена на множество квадратов меньшей площади, попеременно черного или белого цвета, и на этих черных и белых квадратах или полях кое-где стояли прелюбопытные фигуры, вырезанные из дерева двух цветов, — одни черные, а другие красные. Судя по всему, это была какая-то настольная игра, но вовсе не те элементарные шашки, в которые умела играть и сама Ребекка. Фигуры различались размерами и формой — от самых маленьких, представлявших собой рассеянных по всей столешнице пехотинцев, до такой, что по сравнению с этими пехотинцами казалась просто гигантской. На голове у самой большой фигуры была корона, а в руках — держава и скипетр. Средних размеров фигуры изображали вооруженных всадников, была одна стройная и в то же время удивительно округлая женская фигурка, а также несколько зверей, включая медведя и, пожалуй, дракона, другим же Ребекка не могла подыскать никакого наименования.
Монах, судя по всему, командовал красными фигурами, и его темно-карие глаза испытующе смотрели на отсутствующего на картине соперника, который оставался на другой — невидимой — стороне доски. Подобная композиция сразу же пробудила в Ребекке любопытство. Означает ли это, что монах играет в неведомую игру с самим художником? Или замысел заключается в том, чтобы стороной, играющей черными фигурами, почувствовал себя зритель? С тех пор как Ребекка обнаружила картину, ей удалось сделать по поводу всего, что там изображено, немало открытий, но первые, возникшие с самого начала вопросы так и остались без ответа.
Все это было бы весьма любопытно, но ничем не примечательно, если бы не два совершенно невероятных обстоятельства. Во-первых, хотя мужчина, изображенный на картине, постоянно глядел в одну и ту же точку, выражение его лица постоянно менялось. Как правило, на губах его играла слегка насмешливая улыбка, словно он мысленно прикидывал силу соперника и находил ее не стоящей внимания, но Ребекке доводилось заставать его и в такие минуты, когда на его довольно заурядном, хотя и не лишенном приятности лице сверкала белозубая ухмылка, свидетельствующая об испытываемой радости, а порой она видела, что монах гневно хмурится. Встречались и выражение предельной концентрации внимания, и признаки рассеянности и расслабленности, словно мысли человека на портрете витали сейчас где-то далеко-далеко. Подобные перевоплощения ни разу не случались в те минуты, когда Ребекка смотрела на картину, но каждый раз, возвращаясь к ней после определенного перерыва, Ребекка первым делом проверяла, какое на данный момент выражение преобладает на лице у монаха. Эти таинственные превращения давно уже не казались ей чем-то необычайным, и подмечала она их каждый раз лишь затем, чтобы понять, в каком он пребывает сейчас настроении.
Несколько раз бывало и так, что стоило ей отвернуться от портрета всего на пару минут, как, вновь обратившись к нему, она обнаруживала, что именно эти мгновения и произошла очередная метаморфоза. В первый раз, когда такое случилось, а было это как раз во время ее самой первой встречи с монахом, Ребекка опрометью убежала из комнаты; заплакав и испугавшись, она торопливо прильнула к своей ничего не понимающей нянюшке. И прошло довольно много времени, прежде чем девочка, набравшись смелости, вновь вошла в запыленную комнату, расположенную в ныне нежилой Восточной башне замка. И стоило ей один раз расхрабриться, как любопытство принялось одерживать и новые победы над ужасом. В это второе посещение монах милостиво, хотя и несколько рассеянно, улыбался, словно желая подбодрить трепещущую малышку. После чего каждый новый визит в комнату в Восточной башне оборачивался для нее гремучей смесью радости и страха. В бесплодной и унылой жизни, которую вели в замке, лишь эта картина таила в себе подлинное волшебство.
Тайны магических превращений, которые претерпевало лицо монаха, и самой по себе было бы достаточно для того, чтобы Ребекка прониклась ужасом и восторгом, но второе необыкновенное обстоятельство, открывшееся девочке какое-то время спустя, взволновало ее куда сильнее, чем первое. Поначалу фигуры на доске были неизменно расставлены в четыре ряда — соответственно по два возле каждого из противоположных краев. Но однажды Ребекка обнаружила, что красный пехотинец продвинулся вперед, а по лицу монаха было ясно видно, что он с нетерпением ждет ответного хода. С тех пор расположение и красных, и черных фигур на доске постоянно менялось, причем явно разыгрывалась какая-то партия. Некоторые фигуры даже исчезали с игрового поля, хотя и выстраивались на столе рядом с ним в боковой дорожке. У нее на глазах разыгрывалась партия или даже, быть может, несколько партий. Самым же странным был тот факт, что и самой Ребекке порой казалось, будто она принимает участие в этой игре.
Едва избавившись от первого страха перед неизведанным или непостижимым, Ребекка постаралась разузнать как можно больше о том, что было изображено на картине. В поисках необходимых сведений она обратилась к Рэдду, своему домашнему наставнику, бывшему одновременно постельничим ее отца. Сам Бальдемар ни за что не удосужился бы озаботиться предметами столь низменными, как какой-то монах, или какая-то настольная игра, или даже какая-то девчушка, но даже если бы это было не так, Ребекка все равно сначала обратилась бы не к отцу, а к кому-нибудь другому. Постельничий был для нее и учителем и воспитателем, он всегда относился к своей маленькой питомице с нежностью и заботой. Мать Ребекки умерла, когда девочке было всего пять лет, и с тех пор Рэдд, в той мере, в какой это ему удавалось, заменял ей и отца и мать.
Однако, обратившись к Рэдду с расспросами, Ребекка не выдала подлинной причины своего любопытства. Потому что при всей своей заботливости и благожелательности Рэдд терпеть не мог мифов и легенд, в которых говорилось о магах и колдунах и об их деяниях, а все это чрезвычайно интересовало и волновало девочку. Вместо того чтобы рассказать наставнику о своем открытии, Ребекка принялась расспрашивать его о монахах и об игре, значения которой она не понимала, и тот воспринял все это как проявление естественного детского любопытства.
Таким образом, Ребекка узнала, что монахи живут небольшими общинами или в отдаленных областях ее родной страны, а именно на скалистых участках южного побережья или в горах, расположенных на севере и на западе. Обитатели этих уединенных скитов сознательно и добровольно посвящают жизнь служению Паутине, порой отказываются от причитающихся им по праву рождения власти и богатства и коротают дни в кротости и благолепных размышлениях. Хотя услышанное не больно-то соответствовало характеру человека, изображенного на портрете (некоторые из его гримас ни в коем случае нельзя было признать проявлением кротости), Ребекка ничем не возразила учителю, затаив невольные сомнения в глубине души.
— А что, плащи у них обязательно бурые? — поинтересовалась она напоследок.
— В большинстве случаев, но далеко не всегда, — ответил Рэдд. — Бурой тканью проще всего разжиться, но мне случалось видеть монахов, одетых в белое.
— Где? — взволнованно воскликнула Ребекка. — Покажи!
Постельничий, улыбнувшись, скрылся в своей небольшой, но постоянно пребывающей в хаотическом беспорядке библиотеке. В конце концов, он нашел нужную книжку.
— Ага, вот и она, — удовлетворенно произнес он, сдувая пыль с книги, после чего сразу же раскашлялся. — Давай посмотрим.
Он принялся перелистывать тяжелые страницы, тогда как Ребекка заглядывала ему через плечо. Книга содержала многие сотни строк, мелким, но каллиграфическим почерком выведенные черными чернилами. Некоторые буквы были расписаны алой и золотой красками и казались очень красивыми. То там, то здесь всю страницу занимала черно-белая или цветная иллюстрация, посвященная какому-нибудь важному событию. Наконец Рэдд нашел картинку, которую искал.
— Вот, погляди. Видишь?
Ребекка кивнула. Она была и заинтригована, и разочарована одновременно. Люди, изображенные на иллюстрации, носили точно такие же плащи, что и монах на картине, только плащи эти были белого цвета и капюшоны опущены так, что совсем не видно лиц. Каждая линия была прекрасно прорисована, страницу пересекало какое-то шествие, но при всем при том в иллюстрации не чувствовалось той жизни, которая была присуща картине, висящей в Восточной башне. В ней не было никакого волшебства.
— Можно мне взять эту книгу? — осведомилась Ребекка.
— Нет, Ребекка, к сожалению, нельзя. Она очень ценная.
Рэдд сказал это таким тоном, что Ребекка поняла: дальнейшие просьбы бессмысленны. Конечно, он любил ее, но в случае необходимости умел проявлять достаточную твердость.
— Если хочешь, я почитаю тебе из этой книги.
Ребекка радостно согласилась, но уже вскоре раскаялась в собственном любопытстве. Слова в книге оказались такими же сухими, как пыль, толстым слоем которой совсем недавно был покрыт древний фолиант, а смысл услышанного ускользал от девочки. Наставник Ребекки скоро заметил, что она практически не слушает его, и прервал чтение.
— Как станешь постарше, я расскажу тебе о Паутине, — пообещал он. — И тогда ты сможешь понять и то, что написано здесь.
Ребекка уныло кивнула, и Рэдд поневоле улыбнулся, увидев ее в такой тоске, что было для нее большой редкостью. «Она и пожить еще толком не успела, — подумал он, — но жизни в ней больше, чем во всей этой премудрости. Возможно, она и впрямь начинает взрослеть». Эта мысль несколько опечалила Рэдда — и тем сильнее он обрадовался, услышав следующий — заданный в ее всегдашней манере — вопрос:
— А что, они все носят такие дурацкие прически?
— Насколько мне известно, да.
— А почему?
— Понятия не имею.
Ребекка с недоверием посмотрела на него.
— А считается, что ты все знаешь, — произнесла она прокурорским тоном.
— Увы. К сожалению, это не так. — Он изо всех сил старался не улыбнуться, размышляя над тем, что пришло самое время избавить Ребекку от иллюзии по поводу его всеведения, и, пеняя себе за то, что не сделал этого раньше. — В мире существует слишком много всего, чтобы это было известно одному-единственному человеку. Кому угодно. Даже мне, — добавил он и после паузы продолжил: — А если бы мне было известно все, я бы знал, и почему ты вдруг так заинтересовалась монахами.
Рэдд испытующе посмотрел на девочку, но та, не поднимая на него глаз, осталась безмолвна.
— Ну, так как же? — подзадорил он ее.
— Я… я случайно услышала… как о них говорят.
— Кто?
— Скаттл, — буркнула она, явно восстанавливая обычную уверенность в своих силах. — Ты ведь знаешь, что он вечно разговаривает с самим собой.
Рэдд кивнул, лицо его осталось совершенно равнодушным. Названный Ребеккой Скаттл был одним из самых опытных и заслуженных челядинцев барона Бальдемара и к тому же всем известным пьяницей.
— Мне кажется, что тебе не следует придавать такое значение всему, что говорит Скаттл, — с самым серьезным видом заявил он девочке.
— А я и не придаю, — радостно фыркнула она. — Особенно когда он говорит о тебе!
— Что такое? Ну и что же он обо мне говорит?
Но Ребекка, ослепительно улыбнувшись, ничего не объяснила. В конце концов, до Рэдда дошло, что над ним подшучивают, и он рассмеялся. Ребекка присоединилась к веселью, радуясь, что ей удалось отвлечь наставника от щекотливых расспросов, и действительно вспоминая всякие забавные истории, которые Скаттл рассказывал при случае об ее наставнике.
Впрочем, этот портрет понравился бы барону Бальдемару и без столь изысканно-лестного штриха. Сходство было несомненным, хотя и без приукрашивания художник не обошелся. На портрете барон выглядел сильным и своевольным, его крупные руки покойно возлежали на рукояти большого меча. Ребекка понимала, что в нынешнюю пору ее отец едва ли способен на то, чтобы оторвать этот меч от земли; в последние годы он стал тучен, растерял былую силу, и меч, острие которого упиралось на портрете в пол, ему наверняка подали и установили. Но художнику, которого звали Кедар, удалось представить барона могучим воином, и Ребекка, даже разгадав смысл и технику его ухищрений, не могла не восхититься его искусством.
Бальдемар был мужчиной высокого роста, крепко сложенным и широкоплечим, но теперь, приближаясь к пятидесятилетию, он начал слегка сутулиться. Перспектива, избранная художником, была призвана скрыть и на самом деле скрывала это обстоятельство: живописец словно глядел на аристократа снизу вверх. Тогда как зрителю, который вовсе и не думал приседать на корточки, казалось, будто барон смотрит на него с портрета сверху вниз. Смуглое лицо Бальдемара с темными волосами и бородой выражало на портрете откровенное и нескрываемое презрение, и это чувство, равно как и это выражение, были Ребекке более чем знакомы. Кедар сумел вдохнуть в глубоко посаженные серые глаза и густую, уже слегка тронутую сединой гриву барона холодное, чуть ли не королевское величие, и это ощущение только подчеркивалось резким световым контрастом: изображенная в светлых тонах фигура барона была помещена на едва ли не кромешно-черном фоне. Выглядело это так, словно в непроглядной тьме внезапно сверкнула молния, но, засверкав, почему-то решила выхватить из мрака только самого барона. И хотя Старый Ворчун и таинственный пень в левом нижнем углу картины тоже были вынесены на передний план, они казались по сравнению с фигурой барона несколько дымчатыми.
Ребекка еще раз присмотрелась к стянутой медным панцирем груди, надеясь найти хоть какую-нибудь зацепку, хоть какое-нибудь доказательство того факта, что картина живая. Она никогда раньше не видела этого панциря, но он казался надежным и крепким, исподволь внушая мысль о том, что и под броней скрывается не меньшая мощь. Девушка внезапно сообразила, что именно сотворил Кедар, и расхохоталась над утонченной издевкой. Точно так же, как меч и пес должны были свидетельствовать об активной, мужественной жизни ее отца, панцирь, в который была заключена его грудь, призван был внушить мысль о несокрушимом здоровье, а роскошь отделки — о богатстве. Возможно, Кедар и впрямь ничего не знал о том, какие суммы задолжал барон своим знатным соседям, а также о том, что принадлежащие ему земли никак нельзя назвать плодородными, но Ребекка усомнилась в подобном простодушии художника. О том, что дела у ее отца идут из рук вон плохо, знали все вокруг, и хотя он из кожи лез, чтобы не ударить в грязь лицом, Ребекка отлично понимала, и это ее сильно огорчало, что отец на самом деле пребывает в полном отчаянии. И тот факт, что она знала об этом отчаянии, был для нее главным.
«Впрочем, что толку предаваться безрадостным размышлениям», — сказала она себе и, отгоняя нахлынувшую тоску, усилием воли заставила себя вновь обратиться к картине. «Смотри внимательней», — шепнул ей внутренний голос.
Не было ни малейших сомнений в том, что Кедар постарался на славу, и написанный им портрет уже успел снискать чуть ли не всеобщее одобрение. Только Ребекка осталась разочарованной, потому что ей не хватало в творении художника волшебства.
А ведь она возлагала на Кедара большие надежды. В зеленых глазах художника вспыхивали такие чудесные искры, голос его звучал так тепло и сердечно, и даже легкое заикание, присущее Кедару, этому не мешало, да и переставал он заикаться, когда заговаривал о своей любимой живописи. Этюды и рисунки, сделанные им, чтобы продемонстрировать свое мастерство, были полны жизни, дышали интуитивным прозрением, намекая на какую-то тайну, скрытую под покровом изощренной техники. Ребекке даже захотелось оставить себе несколько набросков, но Кедар тщательно собрал их, сложил в стопку и спрятал в сумку, в которой хранил мелки и карандаши, а также драгоценные листы бумаги. Но стоило Бальдемару сделать художнику заказ, чтобы еще один портрет украсил собой фамильную галерею, создававшуюся не один век, как тот словно разом утратил самую существенную часть вдохновения. Он превратился в мастеровитого ремесленника, способного изготовить именно то, что нужно заказчику, а гонорар принял с хорошо отрепетированной непринужденностью — принял как должное.
Завершив работу над портретом, Кедар немедленно покинул гостеприимный кров, не пожелав даже посмотреть на то, как будет выглядеть его детище на заранее уготованном для него месте в портретной галерее. Так что Ребекке не выдалось случая поговорить с ним или показать ему другую картину, свою картину. Волшебную картину.
Ребекке только-только исполнилось десять лет, когда она впервые увидела портрет человека в плаще с капюшоном, — человека, который из-за своего наряда и странной прически показался ей монахом или же бывшим монахом. Тогда это зрелище сильно напугало девочку, да и теперь, почти восемь лет спустя, оно по-прежнему страшило ее — правда, теперь лишь самую чуточку. Пугало и в то же самое время восхищало. Между нею и человеком, изображенным на картине, как будто возникла незримая связь.
Причина ее восхищения была достаточно проста. Каждый раз, когда Ребекка после определенного перерыва смотрела на картину, она обнаруживала в ней странные перемены.
Мужчина сидел за бесхитростной работы деревянным столом в комнате с каменными стенами, в смутных контурах которых угадывались книжные полки, сплошь уставленные тяжеленными фолиантами. Монах на картине был виден лишь до пояса, но Ребекка, сама не зная как, понимала, что это мужчина высокого роста, с крепкими ногами, обутыми в веревочные сандалии. Его руки покоились на столе, ладони сжимали два угла квадратной столешницы. Сама столешница была поделена на множество квадратов меньшей площади, попеременно черного или белого цвета, и на этих черных и белых квадратах или полях кое-где стояли прелюбопытные фигуры, вырезанные из дерева двух цветов, — одни черные, а другие красные. Судя по всему, это была какая-то настольная игра, но вовсе не те элементарные шашки, в которые умела играть и сама Ребекка. Фигуры различались размерами и формой — от самых маленьких, представлявших собой рассеянных по всей столешнице пехотинцев, до такой, что по сравнению с этими пехотинцами казалась просто гигантской. На голове у самой большой фигуры была корона, а в руках — держава и скипетр. Средних размеров фигуры изображали вооруженных всадников, была одна стройная и в то же время удивительно округлая женская фигурка, а также несколько зверей, включая медведя и, пожалуй, дракона, другим же Ребекка не могла подыскать никакого наименования.
Монах, судя по всему, командовал красными фигурами, и его темно-карие глаза испытующе смотрели на отсутствующего на картине соперника, который оставался на другой — невидимой — стороне доски. Подобная композиция сразу же пробудила в Ребекке любопытство. Означает ли это, что монах играет в неведомую игру с самим художником? Или замысел заключается в том, чтобы стороной, играющей черными фигурами, почувствовал себя зритель? С тех пор как Ребекка обнаружила картину, ей удалось сделать по поводу всего, что там изображено, немало открытий, но первые, возникшие с самого начала вопросы так и остались без ответа.
Все это было бы весьма любопытно, но ничем не примечательно, если бы не два совершенно невероятных обстоятельства. Во-первых, хотя мужчина, изображенный на картине, постоянно глядел в одну и ту же точку, выражение его лица постоянно менялось. Как правило, на губах его играла слегка насмешливая улыбка, словно он мысленно прикидывал силу соперника и находил ее не стоящей внимания, но Ребекке доводилось заставать его и в такие минуты, когда на его довольно заурядном, хотя и не лишенном приятности лице сверкала белозубая ухмылка, свидетельствующая об испытываемой радости, а порой она видела, что монах гневно хмурится. Встречались и выражение предельной концентрации внимания, и признаки рассеянности и расслабленности, словно мысли человека на портрете витали сейчас где-то далеко-далеко. Подобные перевоплощения ни разу не случались в те минуты, когда Ребекка смотрела на картину, но каждый раз, возвращаясь к ней после определенного перерыва, Ребекка первым делом проверяла, какое на данный момент выражение преобладает на лице у монаха. Эти таинственные превращения давно уже не казались ей чем-то необычайным, и подмечала она их каждый раз лишь затем, чтобы понять, в каком он пребывает сейчас настроении.
Несколько раз бывало и так, что стоило ей отвернуться от портрета всего на пару минут, как, вновь обратившись к нему, она обнаруживала, что именно эти мгновения и произошла очередная метаморфоза. В первый раз, когда такое случилось, а было это как раз во время ее самой первой встречи с монахом, Ребекка опрометью убежала из комнаты; заплакав и испугавшись, она торопливо прильнула к своей ничего не понимающей нянюшке. И прошло довольно много времени, прежде чем девочка, набравшись смелости, вновь вошла в запыленную комнату, расположенную в ныне нежилой Восточной башне замка. И стоило ей один раз расхрабриться, как любопытство принялось одерживать и новые победы над ужасом. В это второе посещение монах милостиво, хотя и несколько рассеянно, улыбался, словно желая подбодрить трепещущую малышку. После чего каждый новый визит в комнату в Восточной башне оборачивался для нее гремучей смесью радости и страха. В бесплодной и унылой жизни, которую вели в замке, лишь эта картина таила в себе подлинное волшебство.
Тайны магических превращений, которые претерпевало лицо монаха, и самой по себе было бы достаточно для того, чтобы Ребекка прониклась ужасом и восторгом, но второе необыкновенное обстоятельство, открывшееся девочке какое-то время спустя, взволновало ее куда сильнее, чем первое. Поначалу фигуры на доске были неизменно расставлены в четыре ряда — соответственно по два возле каждого из противоположных краев. Но однажды Ребекка обнаружила, что красный пехотинец продвинулся вперед, а по лицу монаха было ясно видно, что он с нетерпением ждет ответного хода. С тех пор расположение и красных, и черных фигур на доске постоянно менялось, причем явно разыгрывалась какая-то партия. Некоторые фигуры даже исчезали с игрового поля, хотя и выстраивались на столе рядом с ним в боковой дорожке. У нее на глазах разыгрывалась партия или даже, быть может, несколько партий. Самым же странным был тот факт, что и самой Ребекке порой казалось, будто она принимает участие в этой игре.
Едва избавившись от первого страха перед неизведанным или непостижимым, Ребекка постаралась разузнать как можно больше о том, что было изображено на картине. В поисках необходимых сведений она обратилась к Рэдду, своему домашнему наставнику, бывшему одновременно постельничим ее отца. Сам Бальдемар ни за что не удосужился бы озаботиться предметами столь низменными, как какой-то монах, или какая-то настольная игра, или даже какая-то девчушка, но даже если бы это было не так, Ребекка все равно сначала обратилась бы не к отцу, а к кому-нибудь другому. Постельничий был для нее и учителем и воспитателем, он всегда относился к своей маленькой питомице с нежностью и заботой. Мать Ребекки умерла, когда девочке было всего пять лет, и с тех пор Рэдд, в той мере, в какой это ему удавалось, заменял ей и отца и мать.
Однако, обратившись к Рэдду с расспросами, Ребекка не выдала подлинной причины своего любопытства. Потому что при всей своей заботливости и благожелательности Рэдд терпеть не мог мифов и легенд, в которых говорилось о магах и колдунах и об их деяниях, а все это чрезвычайно интересовало и волновало девочку. Вместо того чтобы рассказать наставнику о своем открытии, Ребекка принялась расспрашивать его о монахах и об игре, значения которой она не понимала, и тот воспринял все это как проявление естественного детского любопытства.
Таким образом, Ребекка узнала, что монахи живут небольшими общинами или в отдаленных областях ее родной страны, а именно на скалистых участках южного побережья или в горах, расположенных на севере и на западе. Обитатели этих уединенных скитов сознательно и добровольно посвящают жизнь служению Паутине, порой отказываются от причитающихся им по праву рождения власти и богатства и коротают дни в кротости и благолепных размышлениях. Хотя услышанное не больно-то соответствовало характеру человека, изображенного на портрете (некоторые из его гримас ни в коем случае нельзя было признать проявлением кротости), Ребекка ничем не возразила учителю, затаив невольные сомнения в глубине души.
— А что, плащи у них обязательно бурые? — поинтересовалась она напоследок.
— В большинстве случаев, но далеко не всегда, — ответил Рэдд. — Бурой тканью проще всего разжиться, но мне случалось видеть монахов, одетых в белое.
— Где? — взволнованно воскликнула Ребекка. — Покажи!
Постельничий, улыбнувшись, скрылся в своей небольшой, но постоянно пребывающей в хаотическом беспорядке библиотеке. В конце концов, он нашел нужную книжку.
— Ага, вот и она, — удовлетворенно произнес он, сдувая пыль с книги, после чего сразу же раскашлялся. — Давай посмотрим.
Он принялся перелистывать тяжелые страницы, тогда как Ребекка заглядывала ему через плечо. Книга содержала многие сотни строк, мелким, но каллиграфическим почерком выведенные черными чернилами. Некоторые буквы были расписаны алой и золотой красками и казались очень красивыми. То там, то здесь всю страницу занимала черно-белая или цветная иллюстрация, посвященная какому-нибудь важному событию. Наконец Рэдд нашел картинку, которую искал.
— Вот, погляди. Видишь?
Ребекка кивнула. Она была и заинтригована, и разочарована одновременно. Люди, изображенные на иллюстрации, носили точно такие же плащи, что и монах на картине, только плащи эти были белого цвета и капюшоны опущены так, что совсем не видно лиц. Каждая линия была прекрасно прорисована, страницу пересекало какое-то шествие, но при всем при том в иллюстрации не чувствовалось той жизни, которая была присуща картине, висящей в Восточной башне. В ней не было никакого волшебства.
— Можно мне взять эту книгу? — осведомилась Ребекка.
— Нет, Ребекка, к сожалению, нельзя. Она очень ценная.
Рэдд сказал это таким тоном, что Ребекка поняла: дальнейшие просьбы бессмысленны. Конечно, он любил ее, но в случае необходимости умел проявлять достаточную твердость.
— Если хочешь, я почитаю тебе из этой книги.
Ребекка радостно согласилась, но уже вскоре раскаялась в собственном любопытстве. Слова в книге оказались такими же сухими, как пыль, толстым слоем которой совсем недавно был покрыт древний фолиант, а смысл услышанного ускользал от девочки. Наставник Ребекки скоро заметил, что она практически не слушает его, и прервал чтение.
— Как станешь постарше, я расскажу тебе о Паутине, — пообещал он. — И тогда ты сможешь понять и то, что написано здесь.
Ребекка уныло кивнула, и Рэдд поневоле улыбнулся, увидев ее в такой тоске, что было для нее большой редкостью. «Она и пожить еще толком не успела, — подумал он, — но жизни в ней больше, чем во всей этой премудрости. Возможно, она и впрямь начинает взрослеть». Эта мысль несколько опечалила Рэдда — и тем сильнее он обрадовался, услышав следующий — заданный в ее всегдашней манере — вопрос:
— А что, они все носят такие дурацкие прически?
— Насколько мне известно, да.
— А почему?
— Понятия не имею.
Ребекка с недоверием посмотрела на него.
— А считается, что ты все знаешь, — произнесла она прокурорским тоном.
— Увы. К сожалению, это не так. — Он изо всех сил старался не улыбнуться, размышляя над тем, что пришло самое время избавить Ребекку от иллюзии по поводу его всеведения, и, пеняя себе за то, что не сделал этого раньше. — В мире существует слишком много всего, чтобы это было известно одному-единственному человеку. Кому угодно. Даже мне, — добавил он и после паузы продолжил: — А если бы мне было известно все, я бы знал, и почему ты вдруг так заинтересовалась монахами.
Рэдд испытующе посмотрел на девочку, но та, не поднимая на него глаз, осталась безмолвна.
— Ну, так как же? — подзадорил он ее.
— Я… я случайно услышала… как о них говорят.
— Кто?
— Скаттл, — буркнула она, явно восстанавливая обычную уверенность в своих силах. — Ты ведь знаешь, что он вечно разговаривает с самим собой.
Рэдд кивнул, лицо его осталось совершенно равнодушным. Названный Ребеккой Скаттл был одним из самых опытных и заслуженных челядинцев барона Бальдемара и к тому же всем известным пьяницей.
— Мне кажется, что тебе не следует придавать такое значение всему, что говорит Скаттл, — с самым серьезным видом заявил он девочке.
— А я и не придаю, — радостно фыркнула она. — Особенно когда он говорит о тебе!
— Что такое? Ну и что же он обо мне говорит?
Но Ребекка, ослепительно улыбнувшись, ничего не объяснила. В конце концов, до Рэдда дошло, что над ним подшучивают, и он рассмеялся. Ребекка присоединилась к веселью, радуясь, что ей удалось отвлечь наставника от щекотливых расспросов, и действительно вспоминая всякие забавные истории, которые Скаттл рассказывал при случае об ее наставнике.
Глава 2
Ребекка повела свое расследование и по другой линии, сосредоточив усилия на игре, в которой состязались загадочный монах и его незримый противник. И вновь, как и в первом случае, главным источником информации для нее послужил Рэдд, объяснивший девочке азы настольной игры, именуемой шахматами и насчитывающей, согласно сведениям, почерпнутым им из книг, многовековую историю. Он даже распорядился, чтобы для Ребекки выточили новый комплект фигур, но этого почему-то оказалось — или показалось — недостаточно. Хотя кое-какие из фигур и походили на те, что были изображены на картине, они выглядели куда менее интересными, не говоря уж о том, что наиболее экзотические фигуры, которыми играл монах, в комплекте у Ребекки и вовсе отсутствовали.
Тем не менее, Ребекка с упоением взялась за изучение новой игры и вскоре начала удивлять своего наставника интуитивным погружением в стратегические глубины позиций, да и вообще большими успехами. Ей полюбились эти игрушечные сражения сами по себе, хотя, разумеется, девочка ни на миг не забывала о том, что изначальной целью, которую она преследовала, было проникнуть в замыслы монаха и разгадать суть его ходов. Неоднократно она пыталась проанализировать те или иные позиции, создававшиеся на доске, борьба на которой велась черными и красными фигурами, и иногда даже предугадывала еще не сделанные ходы, в чем и убеждалась в ходе очередного посещения комнаты в Восточной башне. Ребекка понимала, что общий смысл сражений от нее все равно ускользает, но стремление девочки разгадать тайну только возрастало каждый раз, когда сделанный на доске ход оказывался для нее совершенно неожиданным. В каждой новой серии ходов заключалась очередная загадка.
Тем не менее, Ребекка с упоением взялась за изучение новой игры и вскоре начала удивлять своего наставника интуитивным погружением в стратегические глубины позиций, да и вообще большими успехами. Ей полюбились эти игрушечные сражения сами по себе, хотя, разумеется, девочка ни на миг не забывала о том, что изначальной целью, которую она преследовала, было проникнуть в замыслы монаха и разгадать суть его ходов. Неоднократно она пыталась проанализировать те или иные позиции, создававшиеся на доске, борьба на которой велась черными и красными фигурами, и иногда даже предугадывала еще не сделанные ходы, в чем и убеждалась в ходе очередного посещения комнаты в Восточной башне. Ребекка понимала, что общий смысл сражений от нее все равно ускользает, но стремление девочки разгадать тайну только возрастало каждый раз, когда сделанный на доске ход оказывался для нее совершенно неожиданным. В каждой новой серии ходов заключалась очередная загадка.