Страница:
— Потерпите, милорд. Ограничьтесь сегодня одним соперником.
Тут им предстал истинный Дензиль, без налета дворцового лоска.
— Как смеет эта девка мешать мне? — рявкнул он.
Лежавший на полу Аристофан прижимал руку к лицу, пытаясь остановить поток крови. Пара наблюдавших за поединком слуг бросилась помогать ему.
— Я не просто помешаю тебе, напыщенная обезьянка, — усмехнулась Каде в лицо разъяренному Дензилю. — Кстати, почему бы тебе не рискнуть на поединок с равным противником?
— Отличная мысль, — любезно одобрил Томас.
Дензиль уставился на него, и выражение на его лице переменилось. Улыбнувшись, он показал в сторону поверженного поэта:
— Неужели это смущает вас, капитан? Или я выполняю за вас вашу работу?
Мужчины смотрели друг на друга, мгновение достаточно затянулось. Все вокруг разом смолкли. Томас обернулся и увидел в дальнем конце зала Роланда, окруженного свитой. Гневно оглядевшись, король шагнул вперед и вскричал:
— Что здесь происходит?
— А как ты думаешь? — спросила Каде с испепеляющим пренебрежением.
Добавившееся к гневу смущение заставило Роланда еще более побагроветь.
— Немедленно прекратить! — приказал король.
Наблюдатели зашевелились, пытаясь изобразить повиновение. Основные же действующие лица драмы, оставаясь на месте, смотрели на него во все глаза.
Встретившись с Дензилем взглядом, Роланд было заговорил, но осекся, повернулся и стремглав выбежал из комнаты. Подобрав шпагу, герцог заторопился следом за ним, ни на кого не глядя.
Как и предполагал Томас, Лукас вместе со своими людьми не нашел в доме Гамбина ничего предосудительного и связанного с Урбейном Грандье. Они доставили тело со всеми пожитками во дворец, и Гален Дубелл пообещал осмотреть их.
Томас, чтобы сократить путь, вышел в галерею, с которой вниз шла прямая лестница, тут его и нагнала Каде.
Она громко спросила:
— Почему вы остановили меня?
Томас повернулся к ней. Собиравшаяся утром гроза разродилась реденьким дождиком, однако поднявшийся к вечеру ветер, сильный и влажный, качал язычки пламени над светильниками, свисающими с колонн, и теребил ее волосы.
— А почему вы позволили мне это сделать?
Каде несколько смутилась и решила переменить тему:
— А что хотел сказать Дензиль словами «выполняю вашу работу»?
Историю эту она могла узнать от кого угодно, а способности вполне позволяли ей потратить не один час, чтобы добыть признание. Томас ответил:
— У королевы Фалаисы был любовник, глупый юнец наподобие Аристофана, почти не владеющий мечом. Он сделался чересчур наглым, и она отослала его… Потом он оскорбил ее в присутствии важных свидетелей. Я убил его.
Глаза ее сузились:
— Вы же хотели прекратить поединок.
— Да. — Он был удивлен. Для женщины, прямо перепрыгивающей к выводам, она попадала в цель весьма точно.
— Ну вы и мерзавец… Если вы хотите убить Дензиля, имейте отвагу сделать это своей рукой; не пытайтесь подставлять меня!
— Если не хотите, чтобы вас использовали, тогда не подставляйтесь по собственной глупости, предоставляя другим людям возможность собирать осколки. Нельзя же всю жизнь изображать испорченного безмозглого ребенка.
— Но это лучше той роли, которую вы взяли на себя.
— Не знаю, однако я никогда не был настолько безынициативен, чтобы мне пришлось вести себя подобно безмозглому дурачку, пытаясь добиться собственной цели.
Пока Каде набирала воздух в грудь, чтобы разразиться ответом, внизу что-то стукнуло, словно бы внезапно распахнулась дверь расположенного ниже балкона. Оба они вздрогнули.
— Государь… — послышался голос Дензиля.
— Не зови меня так, пока мы вдвоем, — ответил Роланд.
Томас вспомнил, что терраса эта находится прямо под одним из личных соляриев Роланда. Они с Каде молча переглянулись. Вряд ли каждый из них будет мешать другому подслушивать, подумал Томас.
— С тобой все в порядке? — спросил Дензиль.
— И ты еще спрашиваешь об этом?
Голоса внизу сделались тише, и Томас бесшумно шагнул к перилам, чтобы лучше слышать. Спустя мгновение к нему присоединилась и Каде.
— Что? Ты еще не успокоился? — В голосе Дензиля угадывалось веселье. Но дело вовсе не стоило усилий.
— Ты слишком рискуешь. Этого мальчишку тебе следовало оставить в покое. Он просто ничтожество. — Роланд явно забывал, что Аристофан был на год-другой старше его самого.
— Он оскорбил меня. И тебе следует поблагодарить меня за старания. Он — любовник твоей жены.
— Все равно ничтожество. А любовники есть у многих замужних женщин в городе. Моя мать имеет любовника. Господь ведает, что у отца моего были худшие привычки…
— Не глупи. Если тебя не волнует собственная честь, то я не могу забыть про нее.
Интересно, каким это образом оскорбление, нанесенное Дензилю, может задеть Роланда, удивился Томас. Почему доктор Дубелл вовремя не задал этого вопроса?
— Иногда мне кажется, что о ней не можешь забыть лишь один ты.
Дензиль не стал оспаривать подобное утверждение Роланда.
— Прости, что я расстроил тебя. Но эта сучка-волшебница…
— Она моя сестра.
Томас ощутил, как рядом напряглась Каде.
— А где она была, когда ты больше всего в ней нуждался?
— Она убежала. Я любил ее, а она бросила меня без малейшего сожаления.
Каде поежилась, легкое движение передало всю силу внезапной конвульсии. Томас против воли ощутил сочувствие. Роланд был кронпринцем и едва ли мог последовать за сестрой в ссылку; они ведь не дети, спасающиеся от жестокого хозяина. Ну а возможности остаться в городе Каде была лишена по приказу Равенны.
Девушка отодвинулась, словно собираясь уйти. Повинуясь порыву, Томас положил свою ладонь на ее руку, лежавшую на ограде, и фейри застыла на месте. В этот миг, должно быть, целая армия не смогла бы удержать Каде, однако ласковое прикосновение сделало свое дело.
— И кто же остался с тобой? — спросил Дензиль.
— Ты. Иначе бы я умер в одиночестве.
— Ну и отлично. Значит, у тебя была не только она.
Наступило молчание, потом вдруг скрипнула дверь — один из мужчин отворил ее.
Томас выпустил руку Каде, и она исчезла в сводчатом коридоре.
8
Тут им предстал истинный Дензиль, без налета дворцового лоска.
— Как смеет эта девка мешать мне? — рявкнул он.
Лежавший на полу Аристофан прижимал руку к лицу, пытаясь остановить поток крови. Пара наблюдавших за поединком слуг бросилась помогать ему.
— Я не просто помешаю тебе, напыщенная обезьянка, — усмехнулась Каде в лицо разъяренному Дензилю. — Кстати, почему бы тебе не рискнуть на поединок с равным противником?
— Отличная мысль, — любезно одобрил Томас.
Дензиль уставился на него, и выражение на его лице переменилось. Улыбнувшись, он показал в сторону поверженного поэта:
— Неужели это смущает вас, капитан? Или я выполняю за вас вашу работу?
Мужчины смотрели друг на друга, мгновение достаточно затянулось. Все вокруг разом смолкли. Томас обернулся и увидел в дальнем конце зала Роланда, окруженного свитой. Гневно оглядевшись, король шагнул вперед и вскричал:
— Что здесь происходит?
— А как ты думаешь? — спросила Каде с испепеляющим пренебрежением.
Добавившееся к гневу смущение заставило Роланда еще более побагроветь.
— Немедленно прекратить! — приказал король.
Наблюдатели зашевелились, пытаясь изобразить повиновение. Основные же действующие лица драмы, оставаясь на месте, смотрели на него во все глаза.
Встретившись с Дензилем взглядом, Роланд было заговорил, но осекся, повернулся и стремглав выбежал из комнаты. Подобрав шпагу, герцог заторопился следом за ним, ни на кого не глядя.
Как и предполагал Томас, Лукас вместе со своими людьми не нашел в доме Гамбина ничего предосудительного и связанного с Урбейном Грандье. Они доставили тело со всеми пожитками во дворец, и Гален Дубелл пообещал осмотреть их.
Томас, чтобы сократить путь, вышел в галерею, с которой вниз шла прямая лестница, тут его и нагнала Каде.
Она громко спросила:
— Почему вы остановили меня?
Томас повернулся к ней. Собиравшаяся утром гроза разродилась реденьким дождиком, однако поднявшийся к вечеру ветер, сильный и влажный, качал язычки пламени над светильниками, свисающими с колонн, и теребил ее волосы.
— А почему вы позволили мне это сделать?
Каде несколько смутилась и решила переменить тему:
— А что хотел сказать Дензиль словами «выполняю вашу работу»?
Историю эту она могла узнать от кого угодно, а способности вполне позволяли ей потратить не один час, чтобы добыть признание. Томас ответил:
— У королевы Фалаисы был любовник, глупый юнец наподобие Аристофана, почти не владеющий мечом. Он сделался чересчур наглым, и она отослала его… Потом он оскорбил ее в присутствии важных свидетелей. Я убил его.
Глаза ее сузились:
— Вы же хотели прекратить поединок.
— Да. — Он был удивлен. Для женщины, прямо перепрыгивающей к выводам, она попадала в цель весьма точно.
— Ну вы и мерзавец… Если вы хотите убить Дензиля, имейте отвагу сделать это своей рукой; не пытайтесь подставлять меня!
— Если не хотите, чтобы вас использовали, тогда не подставляйтесь по собственной глупости, предоставляя другим людям возможность собирать осколки. Нельзя же всю жизнь изображать испорченного безмозглого ребенка.
— Но это лучше той роли, которую вы взяли на себя.
— Не знаю, однако я никогда не был настолько безынициативен, чтобы мне пришлось вести себя подобно безмозглому дурачку, пытаясь добиться собственной цели.
Пока Каде набирала воздух в грудь, чтобы разразиться ответом, внизу что-то стукнуло, словно бы внезапно распахнулась дверь расположенного ниже балкона. Оба они вздрогнули.
— Государь… — послышался голос Дензиля.
— Не зови меня так, пока мы вдвоем, — ответил Роланд.
Томас вспомнил, что терраса эта находится прямо под одним из личных соляриев Роланда. Они с Каде молча переглянулись. Вряд ли каждый из них будет мешать другому подслушивать, подумал Томас.
— С тобой все в порядке? — спросил Дензиль.
— И ты еще спрашиваешь об этом?
Голоса внизу сделались тише, и Томас бесшумно шагнул к перилам, чтобы лучше слышать. Спустя мгновение к нему присоединилась и Каде.
— Что? Ты еще не успокоился? — В голосе Дензиля угадывалось веселье. Но дело вовсе не стоило усилий.
— Ты слишком рискуешь. Этого мальчишку тебе следовало оставить в покое. Он просто ничтожество. — Роланд явно забывал, что Аристофан был на год-другой старше его самого.
— Он оскорбил меня. И тебе следует поблагодарить меня за старания. Он — любовник твоей жены.
— Все равно ничтожество. А любовники есть у многих замужних женщин в городе. Моя мать имеет любовника. Господь ведает, что у отца моего были худшие привычки…
— Не глупи. Если тебя не волнует собственная честь, то я не могу забыть про нее.
Интересно, каким это образом оскорбление, нанесенное Дензилю, может задеть Роланда, удивился Томас. Почему доктор Дубелл вовремя не задал этого вопроса?
— Иногда мне кажется, что о ней не можешь забыть лишь один ты.
Дензиль не стал оспаривать подобное утверждение Роланда.
— Прости, что я расстроил тебя. Но эта сучка-волшебница…
— Она моя сестра.
Томас ощутил, как рядом напряглась Каде.
— А где она была, когда ты больше всего в ней нуждался?
— Она убежала. Я любил ее, а она бросила меня без малейшего сожаления.
Каде поежилась, легкое движение передало всю силу внезапной конвульсии. Томас против воли ощутил сочувствие. Роланд был кронпринцем и едва ли мог последовать за сестрой в ссылку; они ведь не дети, спасающиеся от жестокого хозяина. Ну а возможности остаться в городе Каде была лишена по приказу Равенны.
Девушка отодвинулась, словно собираясь уйти. Повинуясь порыву, Томас положил свою ладонь на ее руку, лежавшую на ограде, и фейри застыла на месте. В этот миг, должно быть, целая армия не смогла бы удержать Каде, однако ласковое прикосновение сделало свое дело.
— И кто же остался с тобой? — спросил Дензиль.
— Ты. Иначе бы я умер в одиночестве.
— Ну и отлично. Значит, у тебя была не только она.
Наступило молчание, потом вдруг скрипнула дверь — один из мужчин отворил ее.
Томас выпустил руку Каде, и она исчезла в сводчатом коридоре.
8
Каде почувствовала, что очень нуждается в чьем-либо обществе. Насколько ей было известно, лишь Фалаиса могла бы захотеть встретиться с сестрой короля; однако Каде знала о хандре, в которую сейчас погрузилась Фалаиса. Покои королевы располагались на пятом уровне Королевского бастиона, и, когда Каде поднялась на лестничную площадку, уже первая прихожая показалась ей растревоженным муравейником. Взад и вперед сновали служанки и благородные дамы, гвардейцы королевы сгрудились перед дверью. Не очень-то многообещающая для меня картина, рассудила Каде. Чего уж она не хотела совсем, так это породить новую сенсацию, поэтому Каде осторожно спустилась по лестнице, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза.
На следующей лестнице находился вход в старинную галерею — некое подобие дверей Кафедрального собора, — и она остановилась перед резными дубовыми створками, украшенными ивовой листвой и райскими птицами. В этом зале хранились портреты членов династии — «сидела под замком семейка», как выразился некогда кто-то из придворных.
Помедлив, Каде вступила внутрь. Там царил холодок, рожденный мрамором, деревом ценных пород, прикрывающим каменные стены, и позолотой рам, а также дух общего запустения, свойственный нежилым помещениям. Масляные фонари освещали предков, дальних родственников — знаменитостей нынешних и минувших веков. Эти портреты Каде миновала, едва удостоив их беглого взгляда. Сюда приходили смотреть, пожалуй, лишь на одну группу портретов. Тех, где членов королевской семьи рисовал Греанко.
Другие художники тоже писали королей, и портреты их кисти развешивали по дворцу или дарили отличившимся дворянам, однако работы Греанко принадлежали к другому разряду. Художник этот, седьмой сын седьмого сына, половиной разума пребывал в ином мире. И портреты его, случалось, открывали душу изображенного на них чародея. К счастью Греанко, это просто привораживало Равенну и членов ее семьи, продержавших живописца при дворе дольше, чем с ним возились бы в другом месте.
Хотя Каде заранее знала эффект и ей уже приводилось ощущать его, это не помогло: как только она стала перед этими изображенными на холсте глазами, мурашки побежали по ее спине. Ей все казалось, что за ней следят люди, исчезавшие, как только она к ним поворачивалась. Перед полотнами Греанко так ощущал себя всякий человек, наделенный хотя бы минимальной чувствительностью; однако для нервной Каде впечатление было чересчур ярким.
Она остановилась перед портретами старых королей, отца и деда Равенны, принадлежавшими кисти Греанко. Жесткие глаза сурово глядели на нее, сила личности этих людей увлекала, словно быстрое течение. Обоих королей-воинов со всех сторон осаждали враги, и портреты предков в первую очередь говорили об их коварстве и силе. Вне сомнения, они сочли бы Равенну достойной наследницей, отголоски ее черт звучали в их лицах. Но что бы сказали они о Роланде, подумала Каде, или о ней самой, кстати? Скорее всего не похвалили бы, решила она. Непонятно было, почему отец Равенны передал власть не ей, а Фулстану. Быть может, он не доверял дочери или ошибочно принял независимость за своеволие. Каде слышала, что Фулстан всегда старался наивыгоднейшим образом представить себя своему тестю. Впрочем, это было не важно. Королевством фактически правила именно Равенна. Мы все совершаем ошибки, безмолвно обратилась Каде к портрету, но иным приходится терпеть их последствия.
Далее следовали парадные портреты прочих родственников и придворных, которых она, наверное, знала… генералов и государственных деятелей, расхаживавших в этих палатах, когда она была еще ребенком, и давно скончавшихся. Но как и детей, с которыми она играла до тех пор, пока отец ее не подыскал причину сослать их вместе с семьей, Каде представляла лишь неясные лица придворных и почти не могла вспомнить имен.
Она обошла колонну и обнаружила перед собой портрет Фулстана в расцвете сил. К собственному удивлению, Каде могла смотреть на него, ничего не испытывая: Греанко изобразил на холсте вытертую грифельную доску, слабый сосуд, еще не попавший под те напряжения, что впоследствии исказят его форму. Художник верно передал симпатичное лицо, густые каштановые волосы, широко посаженные голубые глаза, однако каким-то образом умудрился запечатлеть преходящую суть этой персоны, не преображенной характером и неспособной сохранить благородство до старости. Поздний портрет состарившегося разочарованного мужчины, по слухам, висел в спальне Равенны и то лишь потому, что вдова, как утверждали, сказала, будто не может представить себе лучшего места… Пусть себе любуется со стенки.
Каде вспомнила, что в вечер, отмеченный убийством разбушевавшегося Арлекина, Дензиль упомянул о том, что отец ее заболел и скончался подозрительно быстро, и ощутила странную смесь вины и триумфа. Все эти годы она уверяла себя в том, что вызвала смерть Фулстана той самой еще неловкой силой, что выбила стекла в Кафедральном соборе, поскольку, убегая из монастыря монелиток, всем сердцем желала ему смерти. Однако она побаивалась подобных мыслей. Хотелось бы думать, что чары ее поддаются хоть какой-нибудь узде в отличие от жуткой магии фейри. Недостаток власти над ними можно было восполнить лишь упорным трудом, и лучше бы ей сейчас тихо сидеть за учебой в Нокме, а не сеять здесь смятение.
Далее находился детский портрет Роланда. Более известный — и более слабый — портрет работы Ависьона висел внизу, на самом выгодном месте. Ни королевский кафтан, ни мантия, ни скипетр и длань правосудия не помешали Греанко изобразить эти перепуганные глаза.
Пройдя чуточку дальше, она неожиданно оказалась перед собственным изображением. Могла бы и догадаться, подумала Каде. Равенна не позволила бы Роланду спалить даже тряпицу, которой Греанко вытирал свои кисти, чего уж там говорить о портрете.
Увидев эту картину впервые, так давно написанную, она расстроилась: портрет великолепно выдавал ее застенчивость и тревогу. Ныне же она поняла, что на самом деле ее лицо выражало боль. «Так вот какой я была, — подумала Каде, — а мне казалось, что прошлое уже забыто».
Каде поняла и то, почему Равенна упрятала портрет после его завершения. Он укорял. Однако трудно было представить, как именно он попал сюда.
Чуть отступив, чтобы видеть оба портрета — свой и Роланда, — она подумала: «Неужели я убежала? Тогда мне казалось, что я славно спаслась. А что случилось бы, останься я во дворце? Ничего… а может быть, все». Она не могла вспомнить о том, чтобы сердилась на Роланда, когда ее отправили в монастырь. Она ощутила, что тоже помогла своему братцу сделаться таким, каким его так точно изображал портрет Греанко, и ей не понравилось это. «Надо уходить отсюда сегодня же ночью. Все складывается совершенно не так, как представлялось, и я здесь просто мешаю. Можно надеяться, что после нашей нынешней встречи они навсегда перестанут бояться меня». Каде вспомнила тот жаркий канун Иванова дня, когда сила сама собой хлынула из нее, словно из переполненного сосуда. Кафедральный собор ничем не раздражал ее; более того, ей было жаль цветных стекол, но силы вмиг вырвались из-под контроля. Она уже творила простейшие чары под присмотром Галена Дубелла, но в тот день сила впервые мощно восстала в ней, впервые она сумела направить ее собственной волей. Это было чудесно. Однако такое случилось первый и единственный раз. Ей более не удавалось непринужденно достичь подобной силы. Единственная дорога к ней пролегала через усердные занятия, и Каде отдала годы, чтобы овладеть собственными способностями, хотя это никогда не давалось ей легко. Быть может, она позволила трудному людскому чародейству отступить на второй план перед легким могуществом фейри.
Каде уже хотела уйти, однако, повернувшись, заметила, что пропустила картины, развешанные на противоположной стене галереи. Одна из них сразу же привлекла ее внимание. Мимо работ Греанко невозможно было равнодушно пройти, однако эта сразу притягивала к себе. Групповой портрет изображал молодую Равенну среди приближенных офицеров гвардии. Королева сидела в центре, облаченная в мантию, сочетавшую черный бархат с огненным шелком, бриллиантовая роза украшала грудь. Томас прислонился к креслу сбоку и чуть позади, остальные гвардейцы окружали их, красивые и задиристые.
Каде не помнила этого портрета. Значит, он был написан уже после того, как она оставила двор. Написан, чтобы запечатлеть победителей в бишранской войне, когда Равенне удалось наконец прекратить многолетний конфликт. Было странно, что картина находится здесь, а не где-нибудь внизу, но даже норовистая королева не могла пойти на скандал, выставив свой портрет с группой молодых людей на глаза постылому мужу. Однако в нем была истинная Равенна, Греанко сумел передать ее суть. Во время войны Равенна много ездила вдоль спорных границ в компании своих гвардейцев и пары служанок. Однако, зная королеву, можно было сказать, что скорее она приглядывала за своими женщинами, чем они за ней. Среди епископов находились ее противники, и в стране полагали, что церковь чересчур уж интересуется личной жизнью людей; Земельный закон нисколько не волновали нарушения супружеской верности, а еще менее века назад королевы открыто заводили любовников среди своих гвардейцев.
Законы земельного права позволяли Равенне сохранить командование гвардией, вместо того чтобы передать его Фалаисе после венчания юной королевы. Земельный закон не допускал передачи или наследования личных телохранителей без согласия их господина, ну а Равенна умела заставлять законы и обстоятельства служить своей выгоде.
Надо бы научиться этому, решила Каде, однако у фейри законов было немного, и еще меньшее число их имело смысл. Подобно здешнему двору обитатели королевства фей сражались, строили козни и без смущения наносили друг другу удары в спину, однако фейри лишены души, и страсти их мелки и ничтожны. Исход всех этих игр на деле был им безразличен, там не было ничего подобного прочному доверию, отраженному на этом портрете.
«Идиотка, ты становишься сентиментальной».
Она обернулась и затаила дыхание при виде следующего портрета. Это был Томас Бонифас, также в неофициальном костюме. Для Греанко портрет был слишком уклончив и неясен. Хотя Томас был лет на десять старше Дензиля, в них чувствовалось много общего: высокомерие, чувственность и понимание собственной значимости… Волки, напялившие шкурку болонки. Однако находившийся перед ней портрет свидетельствовал, что надменность у капитана смягчалась ироничностью нрава.
Традиции требовали, чтобы капитаны гвардии королевы, как и наставники рыцарей-альбонцев, отрекались от всяких семейных связей, отдавая таким образом всю свою верность короне. Непотизм [Протекция, оказываемая родне, семейственность] и родственные связи допускались, лишь если речь шла о прочих вельможах, служивших при дворе; обе же эти должности считались чрезвычайно важными. Каде вспомнила, что Ренье прежде был каким-то там герцогом и, передав свой титул и владения младшему брату, занял свое место при Роланде. Томас прежде называл себя виконтом Бонифасом.
Обе почетные должности приносили своим владельцам огромное состояние и богатые земли; однако их нельзя было передавать по наследству. Вместе с должностью все богатства принимал следующий обладатель. Те из наследников альбонцев, кому случалось дожить до отставки, обычно производились в герцоги и получали доходные поместья. Предписывалось, что подобная награда полагается отставному капитану гвардии королевы, однако во всей недавней истории они без исключения принимали смерть на посту.
Каде как-то разом поняла, что и Томас Бонифас, должно быть, рассчитывает на подобную участь. Если он переживет Равенну, то положение его при дворе резко ухудшится. Роланд и Дензиль настроены против него, а Фалаиса беспомощна настолько, что не умеет защитить даже себя. Об этом-то и говорил портрет, поняла теперь Каде. Перед ней было лицо мужчины, служащего короне и знающего, что в будущем его ждет насильственная смерть… Этому человеку вовсе не нравилось убивать людей, главным преступлением которых была проявленная глупость.
Каде отвернулась и решительным шагом направилась к лестнице, твердя себе на ходу: «Не знаю, зачем мне это нужно, он даже и не нравится мне нисколечко, ну ни чуть-чуть».
Тут гнетущая нервозность, все время мучившая ее, выкристаллизовалась в страх, и она остановилась в дверях. Сердце Каде трепетало, она глубоко вздохнула, приложила руку к груди и попыталась понять причины тревоги. Что-то не так. Что-то случилось. Она заставила себя шагнуть вперед, направляясь вниз по лестнице: «Мне надо попасть к Галену».
— А что за человек этот Грандье? — спросил Томас.
Гален Дубелл, стоявший на коленях напротив ниши в стене, молчал и достаточно долго обдумывал этот вопрос.
— Это человек гонимый, — ответил он наконец, серьезными глазами поглядев на капитана, — и страдающий. Хуже врага не придумаешь.
Они опустились в один из глубоких подвалов Старого Дворца. Грубый влажный камень стен чуть поблескивал в колеблющемся свете заключенной в фонарь свечи. Широкие каменные опоры принимали на себя вес сводчатых потолков, теряющихся во тьме над головой. Грязный, замусоренный соломой пол был уставлен разбитыми или пустыми бочками, ящиками, непонятными изделиями из железа. Изветшавшие и забытые осадные машины, в неведомые времена спущенные в подвал через люки, в полумраке казались скелетами извлеченных на берег морских чудищ. Трое гвардейцев королевы, которым Томас предписал следить за Дубеллом, когда работа уводила старика в заброшенные уголки дворца, скитались где-то на краю видимости; они пытались разом одолеть скуку и беспокойство, сохраняя при этом внешнюю невозмутимость.
Чтобы определить, что именно произошло с ограждающими чарами, Дубелл занялся обследованием камней-оберегов, погребенных в различных точках внутри дворца. Еще он намеревался переместить ключ-камень. Извлечь его из нынешнего места можно было с помощью Томаса и присутствующих гвардейцев, однако чародей должен был в одиночестве доставить камень к новому местонахождению. Томаса вовсе не радовало, что Дубелл без охраны понесет его через подземелье, однако безопасность ключ-камня обеспечивалась именно его безымянностью… тем, что он скрывался среди сотен прочих камней-оберегов. Точное положение его будет знать один только Дубелл.
Тщательно обследовав блеклый яйцевидный оберегающий камень, Дубелл вернул его в нишу и замазал глиной из ведерка, которое таскал мальчишка-слуга, против собственного желания попавший в помощники к чародею.
— И чем же он гоним? — осведомился Томас.
— Собственной греховностью. — Дубелл неловко поднялся на ноги, и они направились к колоннам, поддерживавшим середину похожего на пещеру подвала; мальчишка плелся последним.
В погребе было сыро, однако в воздухе — не холодном и не теплом — не чувствовалось затхлости, словно бы воздуховоды в толстенных стенах Старого Дворца доходили и до потолка подземелья.
Томас отправился сюда разыскивать Дубелла, чтобы узнать у чародея новые обстоятельства смерти Гамбина, однако тот не сумел установить ни причин гибели шпиона, ни того, как именно она произошла. Теперь капитану нужно было бы вернуться в казарму цистериан, где содержались задержанные, чтобы начать допрашивать Донтана, однако Томас мог что-то узнать о Грандье лишь у Дубелла, и капитан стремился выяснить все возможное.
— Не понимаю, почему прежние грехи могут заставить его повернуть против нас. Здесь не Бишра. Если чародей или ведьма украдет что-нибудь у соседа или убьет его, виновный подлежит казни за преступления, а не за занятия магией, — сказал Томас.
— Это, конечно, трудно понять. Во-первых, почему он вообще здесь оказался? Мы в Лодуне считали, что он никогда не переходил наши границы, хотя отец его действительно родом из Иль-Рьена. И следовательно, корона никогда не обвиняла его в преступлениях — справедливо или нет. А это, к несчастью, заставляет меня предполагать, что у него есть личная неприязнь к нашему городу, и тут уже мы немногим можем воспрепятствовать ему.
Томас покачал головой:
— Не могу согласиться с вами. Один из членов философской академии этого города изобрел механизм, способный складывать числа, если поворачивать рычажки снаружи. Услышав об этом, генеральный инквизитор в Бишре объявил ученого слугой дьявола. И если он когда-нибудь пересечет границу этой страны, его ждет верная смерть. Если Грандье видит в себе подобного школяра, почему же он не может из-за границы поддавать жару бишранской короне?
— Бесспорно, подобное поведение было бы более понятным. — Дубелл помедлил, обдумывая новую идею. — Если только кто-то не заплатил ему за обращение против нас.
— Мы думали об этом. — Церкви в Бишре, в которых творился суд инквизиции, осаждали толпы обвиняющих друг друга в колдовстве… Эти люди видели демонов буквально в тени любого куста. Если бы оказалось, что бишранская корона прибегла к услугам человека, осужденного на казнь за черную магию и бежавшего из-под стражи, волнение не удалось бы утихомирить и за несколько недель. Томас задумчиво постучал по камню. Надо подумать, как переправить этот слух за рубеж. — Грандье мог это сделать, если ему предложили нечто необходимое.
— Не знаю. На его месте я бы посчитал свою ссору с правительством непримиримой.
— Нанять его могли не только бишранцы. — Томас не имел никакого желания упоминать тех, кто находился много ближе, чем Бишра, а уж тем более в присутствии Галена Дубелла. — А вы никогда не слышали об этом Донтане?
— Во всяком случае, не в связи с Урбейном Грандье. Вообще-то говоря, почти ничего. Яд, которым опоили Лестрака, прежде чем погрузить человека в предсмертное забвение, вызывает иллюзии и галлюцинации. Он мог и оговорить Донтана.
Томас не сомневался в обратном. Лестрак был слишком волевым, предательство разгневало его.
— Каде была совершенно уверена в том, что он побывал в той комнате, где остался Лестрак. Она заставила его лицо появиться в лужице вина.
— Ну это не совсем надежный метод. Каде… — Дубелл помедлил, бесспорно, блестяще одарена, хотя и несколько странным образом. Однако она склонна излишне доверяться своему воображению.
Томас, также видевший в Дубелле блестящее, но странное дарование, воздержался от комментариев.
Старик волшебник остановился возле одной из массивных опор и указал на выбитую квадратную полость, ныне замазанную глиной.
— Вот здесь и находится ключ-камень. Я уже подготовил для него новое место и перенесу достаточно быстро. Так, чтобы не вызвать едва заметного ухудшения в действии оберегов.
Томас пригнулся, чтобы повнимательнее разглядеть глиняную пломбу.
— Она совсем свежая. Вы уже были здесь?
— Нет. — Охваченный тревогой Дубелл пригнулся и начал отковыривать глину. — Быть может, доктор Сюрьете… Боже, а если так и было все время…
Раздался такой взрыв, как если бы прямо над их головами выстрелила пушка. Каменные опоры дрогнули, вниз посыпался град песка и щебенки. Томас распрямился и вдруг пошатнулся, когда почва ушла из-под его ног. Оглушенный грохотом, он ждал, пока успокоится тысячепудовая толща тяжелого камня. Томас и гвардейцы обменялись короткими взглядами.
На следующей лестнице находился вход в старинную галерею — некое подобие дверей Кафедрального собора, — и она остановилась перед резными дубовыми створками, украшенными ивовой листвой и райскими птицами. В этом зале хранились портреты членов династии — «сидела под замком семейка», как выразился некогда кто-то из придворных.
Помедлив, Каде вступила внутрь. Там царил холодок, рожденный мрамором, деревом ценных пород, прикрывающим каменные стены, и позолотой рам, а также дух общего запустения, свойственный нежилым помещениям. Масляные фонари освещали предков, дальних родственников — знаменитостей нынешних и минувших веков. Эти портреты Каде миновала, едва удостоив их беглого взгляда. Сюда приходили смотреть, пожалуй, лишь на одну группу портретов. Тех, где членов королевской семьи рисовал Греанко.
Другие художники тоже писали королей, и портреты их кисти развешивали по дворцу или дарили отличившимся дворянам, однако работы Греанко принадлежали к другому разряду. Художник этот, седьмой сын седьмого сына, половиной разума пребывал в ином мире. И портреты его, случалось, открывали душу изображенного на них чародея. К счастью Греанко, это просто привораживало Равенну и членов ее семьи, продержавших живописца при дворе дольше, чем с ним возились бы в другом месте.
Хотя Каде заранее знала эффект и ей уже приводилось ощущать его, это не помогло: как только она стала перед этими изображенными на холсте глазами, мурашки побежали по ее спине. Ей все казалось, что за ней следят люди, исчезавшие, как только она к ним поворачивалась. Перед полотнами Греанко так ощущал себя всякий человек, наделенный хотя бы минимальной чувствительностью; однако для нервной Каде впечатление было чересчур ярким.
Она остановилась перед портретами старых королей, отца и деда Равенны, принадлежавшими кисти Греанко. Жесткие глаза сурово глядели на нее, сила личности этих людей увлекала, словно быстрое течение. Обоих королей-воинов со всех сторон осаждали враги, и портреты предков в первую очередь говорили об их коварстве и силе. Вне сомнения, они сочли бы Равенну достойной наследницей, отголоски ее черт звучали в их лицах. Но что бы сказали они о Роланде, подумала Каде, или о ней самой, кстати? Скорее всего не похвалили бы, решила она. Непонятно было, почему отец Равенны передал власть не ей, а Фулстану. Быть может, он не доверял дочери или ошибочно принял независимость за своеволие. Каде слышала, что Фулстан всегда старался наивыгоднейшим образом представить себя своему тестю. Впрочем, это было не важно. Королевством фактически правила именно Равенна. Мы все совершаем ошибки, безмолвно обратилась Каде к портрету, но иным приходится терпеть их последствия.
Далее следовали парадные портреты прочих родственников и придворных, которых она, наверное, знала… генералов и государственных деятелей, расхаживавших в этих палатах, когда она была еще ребенком, и давно скончавшихся. Но как и детей, с которыми она играла до тех пор, пока отец ее не подыскал причину сослать их вместе с семьей, Каде представляла лишь неясные лица придворных и почти не могла вспомнить имен.
Она обошла колонну и обнаружила перед собой портрет Фулстана в расцвете сил. К собственному удивлению, Каде могла смотреть на него, ничего не испытывая: Греанко изобразил на холсте вытертую грифельную доску, слабый сосуд, еще не попавший под те напряжения, что впоследствии исказят его форму. Художник верно передал симпатичное лицо, густые каштановые волосы, широко посаженные голубые глаза, однако каким-то образом умудрился запечатлеть преходящую суть этой персоны, не преображенной характером и неспособной сохранить благородство до старости. Поздний портрет состарившегося разочарованного мужчины, по слухам, висел в спальне Равенны и то лишь потому, что вдова, как утверждали, сказала, будто не может представить себе лучшего места… Пусть себе любуется со стенки.
Каде вспомнила, что в вечер, отмеченный убийством разбушевавшегося Арлекина, Дензиль упомянул о том, что отец ее заболел и скончался подозрительно быстро, и ощутила странную смесь вины и триумфа. Все эти годы она уверяла себя в том, что вызвала смерть Фулстана той самой еще неловкой силой, что выбила стекла в Кафедральном соборе, поскольку, убегая из монастыря монелиток, всем сердцем желала ему смерти. Однако она побаивалась подобных мыслей. Хотелось бы думать, что чары ее поддаются хоть какой-нибудь узде в отличие от жуткой магии фейри. Недостаток власти над ними можно было восполнить лишь упорным трудом, и лучше бы ей сейчас тихо сидеть за учебой в Нокме, а не сеять здесь смятение.
Далее находился детский портрет Роланда. Более известный — и более слабый — портрет работы Ависьона висел внизу, на самом выгодном месте. Ни королевский кафтан, ни мантия, ни скипетр и длань правосудия не помешали Греанко изобразить эти перепуганные глаза.
Пройдя чуточку дальше, она неожиданно оказалась перед собственным изображением. Могла бы и догадаться, подумала Каде. Равенна не позволила бы Роланду спалить даже тряпицу, которой Греанко вытирал свои кисти, чего уж там говорить о портрете.
Увидев эту картину впервые, так давно написанную, она расстроилась: портрет великолепно выдавал ее застенчивость и тревогу. Ныне же она поняла, что на самом деле ее лицо выражало боль. «Так вот какой я была, — подумала Каде, — а мне казалось, что прошлое уже забыто».
Каде поняла и то, почему Равенна упрятала портрет после его завершения. Он укорял. Однако трудно было представить, как именно он попал сюда.
Чуть отступив, чтобы видеть оба портрета — свой и Роланда, — она подумала: «Неужели я убежала? Тогда мне казалось, что я славно спаслась. А что случилось бы, останься я во дворце? Ничего… а может быть, все». Она не могла вспомнить о том, чтобы сердилась на Роланда, когда ее отправили в монастырь. Она ощутила, что тоже помогла своему братцу сделаться таким, каким его так точно изображал портрет Греанко, и ей не понравилось это. «Надо уходить отсюда сегодня же ночью. Все складывается совершенно не так, как представлялось, и я здесь просто мешаю. Можно надеяться, что после нашей нынешней встречи они навсегда перестанут бояться меня». Каде вспомнила тот жаркий канун Иванова дня, когда сила сама собой хлынула из нее, словно из переполненного сосуда. Кафедральный собор ничем не раздражал ее; более того, ей было жаль цветных стекол, но силы вмиг вырвались из-под контроля. Она уже творила простейшие чары под присмотром Галена Дубелла, но в тот день сила впервые мощно восстала в ней, впервые она сумела направить ее собственной волей. Это было чудесно. Однако такое случилось первый и единственный раз. Ей более не удавалось непринужденно достичь подобной силы. Единственная дорога к ней пролегала через усердные занятия, и Каде отдала годы, чтобы овладеть собственными способностями, хотя это никогда не давалось ей легко. Быть может, она позволила трудному людскому чародейству отступить на второй план перед легким могуществом фейри.
Каде уже хотела уйти, однако, повернувшись, заметила, что пропустила картины, развешанные на противоположной стене галереи. Одна из них сразу же привлекла ее внимание. Мимо работ Греанко невозможно было равнодушно пройти, однако эта сразу притягивала к себе. Групповой портрет изображал молодую Равенну среди приближенных офицеров гвардии. Королева сидела в центре, облаченная в мантию, сочетавшую черный бархат с огненным шелком, бриллиантовая роза украшала грудь. Томас прислонился к креслу сбоку и чуть позади, остальные гвардейцы окружали их, красивые и задиристые.
Каде не помнила этого портрета. Значит, он был написан уже после того, как она оставила двор. Написан, чтобы запечатлеть победителей в бишранской войне, когда Равенне удалось наконец прекратить многолетний конфликт. Было странно, что картина находится здесь, а не где-нибудь внизу, но даже норовистая королева не могла пойти на скандал, выставив свой портрет с группой молодых людей на глаза постылому мужу. Однако в нем была истинная Равенна, Греанко сумел передать ее суть. Во время войны Равенна много ездила вдоль спорных границ в компании своих гвардейцев и пары служанок. Однако, зная королеву, можно было сказать, что скорее она приглядывала за своими женщинами, чем они за ней. Среди епископов находились ее противники, и в стране полагали, что церковь чересчур уж интересуется личной жизнью людей; Земельный закон нисколько не волновали нарушения супружеской верности, а еще менее века назад королевы открыто заводили любовников среди своих гвардейцев.
Законы земельного права позволяли Равенне сохранить командование гвардией, вместо того чтобы передать его Фалаисе после венчания юной королевы. Земельный закон не допускал передачи или наследования личных телохранителей без согласия их господина, ну а Равенна умела заставлять законы и обстоятельства служить своей выгоде.
Надо бы научиться этому, решила Каде, однако у фейри законов было немного, и еще меньшее число их имело смысл. Подобно здешнему двору обитатели королевства фей сражались, строили козни и без смущения наносили друг другу удары в спину, однако фейри лишены души, и страсти их мелки и ничтожны. Исход всех этих игр на деле был им безразличен, там не было ничего подобного прочному доверию, отраженному на этом портрете.
«Идиотка, ты становишься сентиментальной».
Она обернулась и затаила дыхание при виде следующего портрета. Это был Томас Бонифас, также в неофициальном костюме. Для Греанко портрет был слишком уклончив и неясен. Хотя Томас был лет на десять старше Дензиля, в них чувствовалось много общего: высокомерие, чувственность и понимание собственной значимости… Волки, напялившие шкурку болонки. Однако находившийся перед ней портрет свидетельствовал, что надменность у капитана смягчалась ироничностью нрава.
Традиции требовали, чтобы капитаны гвардии королевы, как и наставники рыцарей-альбонцев, отрекались от всяких семейных связей, отдавая таким образом всю свою верность короне. Непотизм [Протекция, оказываемая родне, семейственность] и родственные связи допускались, лишь если речь шла о прочих вельможах, служивших при дворе; обе же эти должности считались чрезвычайно важными. Каде вспомнила, что Ренье прежде был каким-то там герцогом и, передав свой титул и владения младшему брату, занял свое место при Роланде. Томас прежде называл себя виконтом Бонифасом.
Обе почетные должности приносили своим владельцам огромное состояние и богатые земли; однако их нельзя было передавать по наследству. Вместе с должностью все богатства принимал следующий обладатель. Те из наследников альбонцев, кому случалось дожить до отставки, обычно производились в герцоги и получали доходные поместья. Предписывалось, что подобная награда полагается отставному капитану гвардии королевы, однако во всей недавней истории они без исключения принимали смерть на посту.
Каде как-то разом поняла, что и Томас Бонифас, должно быть, рассчитывает на подобную участь. Если он переживет Равенну, то положение его при дворе резко ухудшится. Роланд и Дензиль настроены против него, а Фалаиса беспомощна настолько, что не умеет защитить даже себя. Об этом-то и говорил портрет, поняла теперь Каде. Перед ней было лицо мужчины, служащего короне и знающего, что в будущем его ждет насильственная смерть… Этому человеку вовсе не нравилось убивать людей, главным преступлением которых была проявленная глупость.
Каде отвернулась и решительным шагом направилась к лестнице, твердя себе на ходу: «Не знаю, зачем мне это нужно, он даже и не нравится мне нисколечко, ну ни чуть-чуть».
Тут гнетущая нервозность, все время мучившая ее, выкристаллизовалась в страх, и она остановилась в дверях. Сердце Каде трепетало, она глубоко вздохнула, приложила руку к груди и попыталась понять причины тревоги. Что-то не так. Что-то случилось. Она заставила себя шагнуть вперед, направляясь вниз по лестнице: «Мне надо попасть к Галену».
— А что за человек этот Грандье? — спросил Томас.
Гален Дубелл, стоявший на коленях напротив ниши в стене, молчал и достаточно долго обдумывал этот вопрос.
— Это человек гонимый, — ответил он наконец, серьезными глазами поглядев на капитана, — и страдающий. Хуже врага не придумаешь.
Они опустились в один из глубоких подвалов Старого Дворца. Грубый влажный камень стен чуть поблескивал в колеблющемся свете заключенной в фонарь свечи. Широкие каменные опоры принимали на себя вес сводчатых потолков, теряющихся во тьме над головой. Грязный, замусоренный соломой пол был уставлен разбитыми или пустыми бочками, ящиками, непонятными изделиями из железа. Изветшавшие и забытые осадные машины, в неведомые времена спущенные в подвал через люки, в полумраке казались скелетами извлеченных на берег морских чудищ. Трое гвардейцев королевы, которым Томас предписал следить за Дубеллом, когда работа уводила старика в заброшенные уголки дворца, скитались где-то на краю видимости; они пытались разом одолеть скуку и беспокойство, сохраняя при этом внешнюю невозмутимость.
Чтобы определить, что именно произошло с ограждающими чарами, Дубелл занялся обследованием камней-оберегов, погребенных в различных точках внутри дворца. Еще он намеревался переместить ключ-камень. Извлечь его из нынешнего места можно было с помощью Томаса и присутствующих гвардейцев, однако чародей должен был в одиночестве доставить камень к новому местонахождению. Томаса вовсе не радовало, что Дубелл без охраны понесет его через подземелье, однако безопасность ключ-камня обеспечивалась именно его безымянностью… тем, что он скрывался среди сотен прочих камней-оберегов. Точное положение его будет знать один только Дубелл.
Тщательно обследовав блеклый яйцевидный оберегающий камень, Дубелл вернул его в нишу и замазал глиной из ведерка, которое таскал мальчишка-слуга, против собственного желания попавший в помощники к чародею.
— И чем же он гоним? — осведомился Томас.
— Собственной греховностью. — Дубелл неловко поднялся на ноги, и они направились к колоннам, поддерживавшим середину похожего на пещеру подвала; мальчишка плелся последним.
В погребе было сыро, однако в воздухе — не холодном и не теплом — не чувствовалось затхлости, словно бы воздуховоды в толстенных стенах Старого Дворца доходили и до потолка подземелья.
Томас отправился сюда разыскивать Дубелла, чтобы узнать у чародея новые обстоятельства смерти Гамбина, однако тот не сумел установить ни причин гибели шпиона, ни того, как именно она произошла. Теперь капитану нужно было бы вернуться в казарму цистериан, где содержались задержанные, чтобы начать допрашивать Донтана, однако Томас мог что-то узнать о Грандье лишь у Дубелла, и капитан стремился выяснить все возможное.
— Не понимаю, почему прежние грехи могут заставить его повернуть против нас. Здесь не Бишра. Если чародей или ведьма украдет что-нибудь у соседа или убьет его, виновный подлежит казни за преступления, а не за занятия магией, — сказал Томас.
— Это, конечно, трудно понять. Во-первых, почему он вообще здесь оказался? Мы в Лодуне считали, что он никогда не переходил наши границы, хотя отец его действительно родом из Иль-Рьена. И следовательно, корона никогда не обвиняла его в преступлениях — справедливо или нет. А это, к несчастью, заставляет меня предполагать, что у него есть личная неприязнь к нашему городу, и тут уже мы немногим можем воспрепятствовать ему.
Томас покачал головой:
— Не могу согласиться с вами. Один из членов философской академии этого города изобрел механизм, способный складывать числа, если поворачивать рычажки снаружи. Услышав об этом, генеральный инквизитор в Бишре объявил ученого слугой дьявола. И если он когда-нибудь пересечет границу этой страны, его ждет верная смерть. Если Грандье видит в себе подобного школяра, почему же он не может из-за границы поддавать жару бишранской короне?
— Бесспорно, подобное поведение было бы более понятным. — Дубелл помедлил, обдумывая новую идею. — Если только кто-то не заплатил ему за обращение против нас.
— Мы думали об этом. — Церкви в Бишре, в которых творился суд инквизиции, осаждали толпы обвиняющих друг друга в колдовстве… Эти люди видели демонов буквально в тени любого куста. Если бы оказалось, что бишранская корона прибегла к услугам человека, осужденного на казнь за черную магию и бежавшего из-под стражи, волнение не удалось бы утихомирить и за несколько недель. Томас задумчиво постучал по камню. Надо подумать, как переправить этот слух за рубеж. — Грандье мог это сделать, если ему предложили нечто необходимое.
— Не знаю. На его месте я бы посчитал свою ссору с правительством непримиримой.
— Нанять его могли не только бишранцы. — Томас не имел никакого желания упоминать тех, кто находился много ближе, чем Бишра, а уж тем более в присутствии Галена Дубелла. — А вы никогда не слышали об этом Донтане?
— Во всяком случае, не в связи с Урбейном Грандье. Вообще-то говоря, почти ничего. Яд, которым опоили Лестрака, прежде чем погрузить человека в предсмертное забвение, вызывает иллюзии и галлюцинации. Он мог и оговорить Донтана.
Томас не сомневался в обратном. Лестрак был слишком волевым, предательство разгневало его.
— Каде была совершенно уверена в том, что он побывал в той комнате, где остался Лестрак. Она заставила его лицо появиться в лужице вина.
— Ну это не совсем надежный метод. Каде… — Дубелл помедлил, бесспорно, блестяще одарена, хотя и несколько странным образом. Однако она склонна излишне доверяться своему воображению.
Томас, также видевший в Дубелле блестящее, но странное дарование, воздержался от комментариев.
Старик волшебник остановился возле одной из массивных опор и указал на выбитую квадратную полость, ныне замазанную глиной.
— Вот здесь и находится ключ-камень. Я уже подготовил для него новое место и перенесу достаточно быстро. Так, чтобы не вызвать едва заметного ухудшения в действии оберегов.
Томас пригнулся, чтобы повнимательнее разглядеть глиняную пломбу.
— Она совсем свежая. Вы уже были здесь?
— Нет. — Охваченный тревогой Дубелл пригнулся и начал отковыривать глину. — Быть может, доктор Сюрьете… Боже, а если так и было все время…
Раздался такой взрыв, как если бы прямо над их головами выстрелила пушка. Каменные опоры дрогнули, вниз посыпался град песка и щебенки. Томас распрямился и вдруг пошатнулся, когда почва ушла из-под его ног. Оглушенный грохотом, он ждал, пока успокоится тысячепудовая толща тяжелого камня. Томас и гвардейцы обменялись короткими взглядами.