Страница:
Но был у них и общий секрет, объединявший их, казалось, теснее, чем удается по обычной дружбе. Заключался он в общем знании того, что знают они главное — разницу между силой и слабостью, страхом и мужеством, добром и злом, в особенности между добром и злом. И хоть среди них, случалось, бушевали споры (чаще всего когда Бонелли с излишним усердием прикладывался к бутылке), они сходились в самом важном, чего, как правило, не обсуждали: любой обладающий здравым смыслом и опытом полицейский наверняка успел познать, что в этом мире почем, так что говорить о том было просто ни к чему. А потому они болтали о своей работе и женщинах, рыбной ловле, гольфе или бейсболе — в зависимости от того, кто из них — Фаррелл, Шульман или Хантер — задавал тон в разговоре. Ну а если слово брал Петри, тут уж беседа сворачивала на кино: родной дядя Петри был режиссером, а сам племянник, даже отслужив пять лет в полиции, все еще по-детски бредит голливудскими звездами.
Пройдясь несколько раз по смиренной Гусовой внешности, обсудив, почему ни одна проститутка не признает в нем полицейского, сделав вывод, что это как раз и делает его лучшим спецом по шлюхам в команде, они решили сменить тему: Гус никогда не отшучивался в ответ, а потому чаще подкалывали Бонелли с его злым язычком и находчивостью — это было куда забавнее.
— Эй, Марти, — позвал Фаррелл Хантера, вымучивавшего из себя отписку по мерам, предпринятым по какой-то жалобе. Подперев подбородок гладкой коричневой рукой, он смотрел вниз, а его карандаш судорожно скакал по бумаге. Стоило Бонелли подать реплику, и карандаш послушно замирал, пережидая хантеровский смех. Было яснее ясного, что Хантер предпочел бы работать именно с ним, с Бонелли, однако сержант Андерсон, придерживаясь твердых взглядов на сущность начальственного надзора и утвержденного плана-графика смены, тщательнейшим образом следил за соблюдением расписания. Он поставил их в известность, что до получения диплома в университете штата ждать ему теперь совсем недолго и что у него уже сдано двенадцать зачетов по психологии, так что он и есть здесь тот единственный человек, кто знает, кому, с кем и когда работать, на что Бонелли сердито прошептал: «И как только этот хрен попал к нам в отдел?» — Эй, Марти, — повторил Фаррелл, вынуждая Хантера поднять голову. — Ума не приложу, как это вам удается вечно жаловаться: черных, мол, зажимают, то тут, то там, на должность не берут, а когда мы и впрямь идем вам навстречу, вы опять недовольно брюзжите. Послушай-ка, что пишут в «Таймс»: «Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения от лица всех тех, кто томится в камерах смертников, потребовала провести качественное расследование того, почему количество негров в этих камерах так несоразмерно велико».
— Людям не угодишь, — ответил Хантер.
— Кстати, Марти, не обделяет тебя та белая курвочка-либералка, что все эти дни крутится вокруг гетто? — спросил Бернбаум.
— На сей раз Марти некогда: готовится к экзамену на сержанта, верно, Марти? — сказал Бонелли. — Сорок очков заработает сам, и еще столько же ему подарят за то, что он черный.
— А после первое, что я сделаю, — это сыщу твою бабенку, Сэл, — сказал Хантер, отрывая глаза от рапорта.
— Господи, Марти, будь другом, сыщи Элси сейчас же, сможешь? Все равно эта сучка только и делает, что болтает о замужестве да моих трех разводах. Мне жена нужна другая, такая, чтобы…
— У кого-нибудь есть резинка? — спросил сержант Андерсон, внезапно шагнув на «рабочую» половину комнаты, отделенную от его конторки рядом шкафов.
— Нету. Коли нам кажется, что красотка настолько плоха, что без резинки к ней не подъехать, мы заказываем у нее другие услуги, — сказал Фаррелл, весело разглядывая Андерсона голубыми, близко посаженными глазами.
— Я имел в виду резинки для контейнеров, в которых хранятся свидетельские показания, — холодно сказал тот. — По-прежнему разливаем в них спиртные напитки, а?
— Ящик в шкафу, Майк, — сказал Бонелли, и все притихли, поняв, что шутка Фаррелла начальству не понравилась. — Сегодня в баре работаем?
— Прошло две недели, как к нам поступила та жалоба на «Погребок». По-моему, пора и отреагировать.
— Обслуживание посетителей после закрытия? — спросил Фаррелл.
— Если бы ты урвал немного времени от сочинения своих острот и взял на себя труд заглядывать в поступившие жалобы, ты бы знал, что бармен «Погребка» снимает квартиру прямо над заведением и что порой, случается, приглашает клиентов к себе наверх, где продолжает как ни в чем не бывало продавать выпивку. Естественно, после отведенных на то часов.
— Сегодня же все там проверим, лично для тебя, Майк, — примирительно сказал Бонелли, но, подумал Гус, в этих карих глазах под тяжелыми бровями примирения нет и в помине. Они разделались с Андерсоном, даже не нарушив норм вежливости.
— Хочу заняться этим сам, — сказал сержант. — В одиннадцать жду вас с Плибсли на углу Третьей и Западной, там и решим, отправимся туда вместе или по одному.
— Только мне туда нельзя, — сказал Бонелли. — Слишком многих я там повязал. Бармен меня знает.
— Может, лучше тебе там все-таки появиться с одним из нас, — сказал Бернбаум, почесав карандашом жесткий ежик рыжих волос. — Мы могли бы принять по стаканчику, а потом просто уйти. Им и в голову не придет, что весь притон набит легавыми. Увидев, что мы ушли, они наверняка успокоятся.
— По-моему, там промышляют две шлюшки, — сказал Хантер. — Как-то вечерком мы заглянули туда с Бонелли и засекли их: мелкая противная брюнетка и старая бандерша, рожи как у вылитых проституток.
— Хорошо, в одиннадцать встречаемся все в ресторане у Андре, где все и обсудим, — сказал Андерсон, направляясь к своей конторке. — Да, кое-что еще. Я слышал, по воскресеньям и понедельникам наши дамочки очень уж наглеют. Должно быть, знают, что у нас в эти дни выходные, так что готовьтесь: кому-то придется работать и по воскресеньям.
— Вы, ребята, случаем не видели те журнальчики, что подцепила дневная смена в какой-то берлоге? — спросил Бернбаум. Теперь, когда Андерсон закончил свою речь, разговор снова пошел живее.
— Этой дряни я столько перевидал, что до конца жизни с лихвой хватит, — сказал Бонелли.
— Да нет же, в тех были не просто голые задницы, — сказал Бернбаум. — Не одни только спелые красотки. Кто-то нащелкал своим «полароидом» не меньше доброй сотни мальчиков, а после вырезал из фоток их висюльки и навтыкал их журнальным дивам, ни одной не обидел.
— Психи. Мир полон психов, — сказал Фаррелл.
— Кстати, Марти, сегодня идем на охоту по голубям? — спросил Петри.
— О Боже, нет! На прошлой неделе стольких переловили, что на весь месяц хватит.
— Перейду-ка я на время в дневную сиену, — сказал Бернбаум. — Хочется поработать с букмекерами. Избавьте меня от всех этих слизняков, которых приходится отлавливать по ночам.
— В таком случае слушай, что я тебе скажу: все букмекеры — задницы, — сказал Бонелли. — К тому же чуть не все жиды, разве не так?
— Как же, как же, мафия тоже состоит сплошь из евреев, — парировал Бернбаум. — Но, судя по последним сведениям, на Восьмой улице объявилось и несколько букмекеров-итальянцев.
Когда Бернбаум это произнес, Гус почувствовал на себе взгляд Бонелли. Он знал, что тот думает сейчас о Лу Скализе, том самом, что был одновременно букмекером и сборщиком податей с ростовщиков. Бонелли ненавидел его, и ненависть эта была так сильна, что Гус, вспомнив о ней, ощутил, как повлажнели его собственные ладони.
— Между прочим, Петри, — сказал Марти Хантер, захлопывая журнал дежурства, — в следующий раз, когда мы будем брать драчуна, нельзя ли сделать так, чтобы ты не меня, а его огрел по загривку? Прошлой ночью мы разбирались с баром Биффа, обычная история — обслуживание пьяного клиента; так вот, только мы принялись вязать алкаша, а он возьми да и полезь в драку, ну а мой напарник пошел резвиться почем зря и лупить меня своей дубинкой.
— Вранье, Марти, я всего лишь слегка задел твой локоть.
— Стоит накинуться на преступника хотя бы двум полицейским разом, как один из них обязательно получит по первое число, — сказал Фаррелл. — Припоминаю ночку, когда мы сцепились с тем педиком-лесорубом. — Все рассмеялись, и Фаррелл тепло посмотрел на Бонелли. — Ну и вот, значит, парень был дровосеком из Орегона. И был он не какой-нибудь жалкий сосунок, а целый сосунище. Приперся в Лос-Анджелес с тенями на глазах. В общем, пошуршал он по Лафайетт-парку и наткнулся на Бонелли, помнишь, Сэл?
— По гроб не забуду этого гада.
— Короче, в тот день мы были в парке впятером, но минут пятнадцать все никак не могли совладать с этим рвотным порошком. Меня он зашвырнул в пруд один раз, а Стива целых два. Мы выколачивали дубинками друг из друга дерьмо до тех пор, пока, благодарение Богу, Сэл не решил подержать его голову несколько минут под водой. Этого орегонского ублюдка так ни разу никому и не удалось угостить дубинкой. Да что дубинкой! Никто не изловчился хотя бы просто попасть ему кулаком в морду, зато каждый из нас ходил потом по докторам и просил, чтоб его подлатали.
— Веселенькая история приключилась потом, — сказал Бернбаум, — когда Сэл едва его не утопил. Тот заметался в паническом страхе и все такое, а потом знаете что он сделал? Завопил: «Помогите, полиция!» Представляете? Будто ему пяти полицейских было мало.
— А он хоть понял, что вы из полиции? — спросил Гус.
— Да конечно, — сказал Фаррелл. — Заявил еще Бонелли: «На свете не сыскать такого легаша, который бы меня взять сумел». Правда, насчет пяти он ничего не говорил.
— То же самое орал однажды один тип, когда я был при полной форме, — сказал Бернбаум. — Чего только люди не говорят, когда ты тащишь их в тюрягу. Забавно!
— Отбросы, — сказал Бонелли. — Отбросы.
— Когда берешься за этих задниц, нужно мыть руки прежде еще, чем они тебя отпоносят, — сказал Хантер.
— А помнишь, Бен, как тебя облобызал такой же вот шуршунчик? — спросил Фаррелл у Бернбаума, и молодой румяный полицейский содрогнулся от отвращения.
— Заходим мы, значит, в бар, откуда жалоба поступила, мол, голубки там танцульки устроили, — сказал Хантер, — ну и садимся у стойки, и вдруг этот маленький блондинистый стиляга подлетает — нет, не подлетает, а подпархивает так вот легенько — прямо к Бену и — чмок! — точнехонько в губы ему сажает звонкий поцелуйчик, а потом как ни в чем не бывало отплывает в танце в темноту. Бен идет в уборную и мылом, самым что ни на есть туалетным, моет рот, и мы понуро оттуда уходим, даже не поработав как следует в этом притоне.
— Ну хватит, я уже вдоволь всего наслушался. Сейчас схожу оправлюсь, и примемся за работу, — сказал Бонелли, вставая, почесывая брюшко и неуклюже шагая через всю комнату к туалету.
— Что-что? Говоришь, спешишь туда, чтобы произвести на свет сержанта? — спросил Фаррелл и подмигнул Петри, который затряс головой и зашептал:
— Андерсон не оценит твой юмор.
Вернувшись, Бонелли вместе с Гусом собрал бинокли, фонарики и дубинки, которые потом на всякий пожарный случай они положат под сиденья казенной машины. Заверив Андерсона, что не забудут о встрече с ним, они подошли к автомобилю, так и не решив еще, чем заняться.
— Хочешь отправиться по жалобам или предпочитаешь поохотиться на шлюх? — спросил Бонелли.
— Есть у нас несколько дерьмовых жалоб по статье «три-восемнадцать», — сказал Гус. — Та, что касается картежников в отеле, похоже, чего-то стоит, да только играют там по субботам.
— Ясно, тогда пошли цеплять шлюх, — сказал Бонелли.
— Будем брать или только посидим на хвосте?
— А по душе тебе их сегодня вязать?
— Не имею ничего против. Возьму-ка я свою машину, — сказал Гус.
— Бензину хватит? До следующей недели эта дешевка Андерсон ни за что не раскошелится. Можно подумать, то не городские, а его личные денежки.
— Бензин есть, — сказал Гус. — Я сделаю крюк по Вашингтон-авеню и Ла-Бреа и через четверть часа буду ждать тебя позади ресторана для автомобилистов. А подцеплю какую-нибудь проститутку, так даже раньше.
— Подцепи. Аресты нам нужны. В этом месяце улов что-то скудноват.
Гус проехал по Западному бульвару к Вашингтон-авеню и направился дальше, к Ла-Бреа. Не успел он проехать и двух кварталов, как засек парочку проституток. Он уже собирался свернуть к обочине, но вдруг узнал в одной из них Маргарет Перл, которую сам же и арестовывал три месяца назад, когда только-только пришел в полицию нравов. Она наверняка его не забыла. Пришлось проехать мимо. Но пульс уже забился многообещающе.
Гус вспомнил, как впервые пришел сюда на службу, но как-то смутно, неотчетливо. Заново восстановить в воображении подробности тех первых вечеров и первых произведенных им арестов было непросто. Память о них была окутана пеленой страха, вот этого-то он никак и не мог понять. Почему всякий раз, стоило лишь поддаться воспоминаниям о минутах, когда его терзал сильнейший испуг, он видел их, те минуты, сквозь какой-то красный туман, он будто чувствовал этот туман физически? Откуда они — красный оттенок и красный привкус — в его воспоминаниях? Что это: кровь, огонь, нечто другое? Бывало, он пугался так крепко, так основательно, так насквозь, что проститутки шли к его машине не раздумывая и делали недвусмысленные предложения, не спросив даже, кто он и откуда. Они и вообразить себе не могли, что перед ними обыкновенный легавый. Вот он, весь секрет его крайней удачливости в качестве сотрудника, полиции нравов. Теперь же, когда он обрел немного уверенности и больше уж так не боялся — кроме тех случаев, когда не бояться было нельзя, — приходилось вкалывать в поте лица, чтобы от кого-то услышать откровенное предложение порезвиться. Время от времени ему даже отказывали — девицы, подозревавшие в нем полицейского. Однако ему по-прежнему удавалось подцепить раза в два больше красоток, чем кому-либо еще в отделе: все же на полицейского он смахивал меньше остальных. Бонелли сказал, что дело тут не только в его «калибре», фактически он был не ниже и не мельче того же Хантера. Дело — в его застенчивости. Стыд и срам, заявил Бонелли, позор этому миру, если в нем почти не находится места для кротости. Надо бы заселить кротостью всю несчастную землю, ну а ты, Гус, говорил Бонелли, слишком хорош для нее, чтобы легко с ней столковаться, с той самой землей.
Гус надеялся, что сегодня ему подвернется белая шлюшка. До сих пор он сумел задержать лишь нескольких белых чертовок, да и тех — в барах на Вермонт-стрит. Но подцепить белую проститутку на улице пока не удавалось; хотя здесь, в негритянской части Уилшира, и можно было встретить кое-кого из белых пройдох, их тут было совсем немного. Вообще-то в Уилширском округе работать лучше — больше разнообразия, подумал он. Из черных кварталов можно отправиться на машине к северо-западным границам округа, и вот ты уже где-нибудь на Чудесной Миле или в Ресторанном Ряду. Столько контрастных различий на небольшом пятачке в несколько квадратных километров! Он был доволен своим переводом. Лейтенант Госкин, начальник смены, почти сразу распознал в нем будущего сотрудника полиции нравов, и, как только открылась вакансия, он же его в конце концов сюда и рекомендовал. Любопытно, сколько из его однокашников по академии успели уже поработать «шпиками»? Работенка что надо. И станет еще приятнее, когда наконец исчезнет этот тошнотворный страх, страх оказаться в одиночку на улице без формы и значка, страх лишиться их охраны, а значит, и уверенности. Особо бояться чего-то еще вряд ли стоило: если ты осторожен, тебе никогда не придется выяснять с кем-либо отношения один на один. Если ты осторожен, ты всегда позаботишься о том, чтобы рядом с тобой был Бонелли, такой же могучий, как Кильвинский, и так же, как Кильвинский, умеющий разбудить в тебе утраченную было уверенность. Только вот Бонелли, конечно, не обладал интеллектом Кильвинского, но тут уж ничего не попишешь.
Гус напомнил себе, что не ответил на последнее письмо Кильвинского, и дал себе обещание, что непременно сделает это завтра. Оно его обеспокоило. В нем не было ни слова о рыбалке, ни слова об озере и ни слова о «мирных горах». Кильвинский писал о своих детях и бывшей жене, но ведь прежде, находясь еще здесь, он никогда не заводил подобных разговоров. Теперь же он рассказывал о том, как его младший сынишка написал ему письмо, и как ответное вернулось в нераспечатанном конверте, и как много лет назад с бывшей женой они договорились меж собой, что будет лучше, если мальчик о нем позабудет. Правда, почему — лучше и почему — договорились, Кильвинский не объяснил. Гус знал (хоть и не знал опять-таки — почему), что тот никогда не навещал детей в доме своей жены. Он подумал, что стоит немалого труда выведать секреты Кильвинского. Судя по последним письмам, тот хотел ими поделиться, и поделиться с Гусом, так что он, Гус, решил пригласить его до конца лета «посетить Лос-Анджелес с визитом». Господи, как это здорово — повидать своего друга, думал Гус.
Затем вспомнил, что нужно отослать чек матери и Джону. Было это менее тягостно, чем ездить проведывать их и выслушивать про то, что больше им не под силу жить на пособие да ежемесячно высылаемые Гусом семьдесят пять долларов, про то, что все нынче так подорожало и что бедный Джон не может работать из-за смешенного хряща в позвоночнике, который — Гус в том не сомневался — и сместился только для того, чтобы можно было получать компенсацию за увечье и нахлебничать за счет Гуса. Ему стало стыдно, что он думает об этих слабовольных существах чуть ли не с отвращением. Но мысли о Вики тоже радости не принесли. Ну кто ему скажет, почему все — мать, брат, жена — такие размазни? Почему каждый считает своим святым долгом повиснуть у него на шее? От гнева, дававшего выход скопившемуся раздражению, ему, как всегда, немного полегчало.
По Вашингтонскому бульвару по направлению к Кловердэйлу шла, покачивая задом, круглолицая негритянка. Он подкатил к обочине и состроил нервную улыбку, которая обычно выходила у него так естественно.
— Привет, малышок, — сказала проститутка, заглядывая в окно автомобиля. Гус принялся исполнять свой коронный номер с поглядыванием по сторонам, словно опасался появления полиции.
— Привет, — ответил Гус. — Прокатиться не хочешь?
— Не для того я тут, чтобы кататься, малышок, — сказала та, глядя на него в упор. — По крайней мере не для того, чтобы кататься на машинах.
— Я готов и на кое-что другое, — сказал Гус, тщательно следя за тем, чтобы не произнести ни одного запретного слова, которое на юридическом языке можно было бы истолковать как «провоцирование на уголовно наказуемое деяние»; Сэл часто спорил с ним, что никак невозможно «спровоцировать» шлюху, нет в природе ничего такого, что могло бы ее «спровоцировать», и нужно лишь беспокоиться о том, как бы не спровоцировать неприятностей позже, когда сочиняешь рапорт, а следовать всем правилам игры — значит расписываться в том, что у тебя не все дома. Гус же отвечал, что именно следование правилам придает всему этому цивилизованный характер.
— Послушай, начальник, — сказала вдруг девица, — а почему бы тебе не вернуться в академию и не поиграть там с самим собой в замечательную игру собственными шариками? Гандбол, кажись, называется.
— Что-что? — вежливо переспросил Гус, она не спускала с него глаз.
— Шутка, малышок, — наконец сказала она. — Приходится осторожничать из-за этих типов из полиции нравов.
— Полиция нравов? Где? — сказал Гус, врубая мотор на полную мощность. — Может, лучше забудем…
— Да ты не нервничай, дорогуша, — сказала та, усаживаясь в машину и придвигаясь к нему вплотную. — Я устрою тебе такую французскую ночку, что ты будешь рад, что заехал сегодня в наши края, и не трави ты себе мозги из-за чертовых «нравов». Я расплатилась с ними сполна, так что меня они не тревожат.
— Куда едем? — спросил Гус.
— Туда вон, в Ла-Бреа. В «Отель Мотель». Там у них кровати электрические, с вибрацией, а по всем стенам и потолкам — зеркала. У меня там своя комнатка забронирована, но за это тебе раскошеливаться не придется. Какие-нибудь пятнадцать долларов — и все в твоем распоряжении.
— Вроде справедливо, — сказал Гус, развернулся и на всех парах ворвался на стоянку за рестораном для автомобилистов, где их уже поджидал Бонелли. Увидев проститутку, Сэл усмехнулся сквозь густую щетину.
— Привет, крошка, как твои плутни? — сказал он, распахивая перед ней дверцу.
— Пока не клюнула вот на этого, с плутнями, мистер Бонелли, все было просто прекрасно, — сказала девица, глядя на Гуса в неверии. — Присягнуть была готова, что и он из плутов. Он что же, и в самом деле легавый?
Гус показал ей свой значок и снова сел в машину.
— Больно он смирный для легаша, — произнесла проститутка с отвращением. Гус выехал со стоянки, чтобы еще раз попытать счастья, прежде чем они пустятся в долгий путь до линкольн-хайтской тюрьмы.
Он дважды обогнул квартал, затем сделал крюк пошире. Наконец решил проехать по Ла-Бреа на север в сторону Венис, в прошлые дежурства он несколько раз встречал там проституток. У мотеля он увидел сразу три припаркованных один подле другого «кадиллака». Рядом с тем, что был окрашен в фиолетовый цвет, стояла какая-то проститутка и болтала с Эдди Парсонсом, Большим Псом Хэнли и с незнакомым Гусу негром-сводником. Гус вспомнил, как в прошлом году, едва он прибыл в Уилширский округ, все еще служа в патруле и, следовательно, находясь в форме, — вспомнил, как арестовывали Большого Пса. Сперва они остановили его за неправильную смену полосы движения, и, пока Гус оформлял талон, Дрю Уотсон, его напарник, энергичный и пытливый полицейский, заприметил торчавшую из-под сиденья перламутровую рукоять револьвера калибра 0,22. Тогда он сунул его в карман, арестовал Большого Пса и отвез его к сыщикам, а те, зная, что тот сводник, за которым тянется хвост грехов в пять мелко исписанных страниц, решили оформить его по краже, конфисковать машину и в качестве вещественного доказательства зарегистрировать найденную при нем пачку фальшивых денег. Когда они их пересчитали — почти восемьсот долларов — и сообщили Большому Псу, что намерены занести их в протокол, он потерял всяческое самообладание и разрыдался, умоляя сыщиков не вписывать никуда его деньги, их для него сделали раньше, давно еще, и, чтобы возместить убытки, ему потребуется несколько месяцев, и ведь это его кровные денежки, пожалуйста, не нужно их регистрировать. Гуса поразило тогда, что Большой Пес, одновременно самый дерзкий и самый надменный из всех сводников, вдруг — вот он: умоляет, как нищий, вернуть ему пачку фальшивых банкнотов и обливается слезами. Но потом до Гуса дошло, что без этой пачки и «кадиллака» он попросту был ничем и что сам Большой Пес прекрасно знал это и понимал, что знают это все сводники и проститутки, а значит, он теряет все. И это все растащат сутенеры побогаче, те, кто умеет внушить к себе уважение.
Внезапно на углу Венис и Ла-Бреа Гус увидал белую девицу. Он прибавил газу, но она уже подошла к красному «кадиллаку» с жестким верхом. Гус сбавил скорость и подъехал к нему сбоку. Она была одна и как раз садилась на водительское место. Он улыбнулся ей той тщательно отрепетированной улыбкой, что пока почти не знала осечки.
— Не меня ли ты ищешь, солнышко? — спросила девица. Вблизи она совсем не была так хороша, хотя узкие серебристые брючки и черная вязаная кофточка сидели на ней замечательно. Даже при таком освещении Гус заметил, что вьющиеся светлые волосы — парик, а косметика — лишь яркая штукатурка.
— Пожалуй, тебя, — улыбнулся Гус.
— Подруливай вперед и притормози, — сказала девица. — Потом возвращайся, поболтаем.
Гус подал машину к тротуару, отключил фары, незаметно сунул под сиденье зачехленный «смит-вессон», вышел из машины и подошел к «кадиллаку» со стороны водителя.
— Желаешь поразвлечься, солнышко? — спросила та и одарила его такой же отрепетированной улыбкой, как и его собственная.
— Еще как, — засиял он в ответ.
— И сколько же ты хочешь прокутить? — спросила девица застенчиво. Вытянув из окошка когтистый палец, она соблазнительно пробежалась им по его торсу в поисках оружия, так что теперь Гус улыбнулся самому себе.
Не нащупав ничего подозрительного, она тем и удовлетворилась и, казалось, явно не видела теперь никакой пользы в дальнейшей пустой трате времени.
Пройдясь несколько раз по смиренной Гусовой внешности, обсудив, почему ни одна проститутка не признает в нем полицейского, сделав вывод, что это как раз и делает его лучшим спецом по шлюхам в команде, они решили сменить тему: Гус никогда не отшучивался в ответ, а потому чаще подкалывали Бонелли с его злым язычком и находчивостью — это было куда забавнее.
— Эй, Марти, — позвал Фаррелл Хантера, вымучивавшего из себя отписку по мерам, предпринятым по какой-то жалобе. Подперев подбородок гладкой коричневой рукой, он смотрел вниз, а его карандаш судорожно скакал по бумаге. Стоило Бонелли подать реплику, и карандаш послушно замирал, пережидая хантеровский смех. Было яснее ясного, что Хантер предпочел бы работать именно с ним, с Бонелли, однако сержант Андерсон, придерживаясь твердых взглядов на сущность начальственного надзора и утвержденного плана-графика смены, тщательнейшим образом следил за соблюдением расписания. Он поставил их в известность, что до получения диплома в университете штата ждать ему теперь совсем недолго и что у него уже сдано двенадцать зачетов по психологии, так что он и есть здесь тот единственный человек, кто знает, кому, с кем и когда работать, на что Бонелли сердито прошептал: «И как только этот хрен попал к нам в отдел?» — Эй, Марти, — повторил Фаррелл, вынуждая Хантера поднять голову. — Ума не приложу, как это вам удается вечно жаловаться: черных, мол, зажимают, то тут, то там, на должность не берут, а когда мы и впрямь идем вам навстречу, вы опять недовольно брюзжите. Послушай-ка, что пишут в «Таймс»: «Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения от лица всех тех, кто томится в камерах смертников, потребовала провести качественное расследование того, почему количество негров в этих камерах так несоразмерно велико».
— Людям не угодишь, — ответил Хантер.
— Кстати, Марти, не обделяет тебя та белая курвочка-либералка, что все эти дни крутится вокруг гетто? — спросил Бернбаум.
— На сей раз Марти некогда: готовится к экзамену на сержанта, верно, Марти? — сказал Бонелли. — Сорок очков заработает сам, и еще столько же ему подарят за то, что он черный.
— А после первое, что я сделаю, — это сыщу твою бабенку, Сэл, — сказал Хантер, отрывая глаза от рапорта.
— Господи, Марти, будь другом, сыщи Элси сейчас же, сможешь? Все равно эта сучка только и делает, что болтает о замужестве да моих трех разводах. Мне жена нужна другая, такая, чтобы…
— У кого-нибудь есть резинка? — спросил сержант Андерсон, внезапно шагнув на «рабочую» половину комнаты, отделенную от его конторки рядом шкафов.
— Нету. Коли нам кажется, что красотка настолько плоха, что без резинки к ней не подъехать, мы заказываем у нее другие услуги, — сказал Фаррелл, весело разглядывая Андерсона голубыми, близко посаженными глазами.
— Я имел в виду резинки для контейнеров, в которых хранятся свидетельские показания, — холодно сказал тот. — По-прежнему разливаем в них спиртные напитки, а?
— Ящик в шкафу, Майк, — сказал Бонелли, и все притихли, поняв, что шутка Фаррелла начальству не понравилась. — Сегодня в баре работаем?
— Прошло две недели, как к нам поступила та жалоба на «Погребок». По-моему, пора и отреагировать.
— Обслуживание посетителей после закрытия? — спросил Фаррелл.
— Если бы ты урвал немного времени от сочинения своих острот и взял на себя труд заглядывать в поступившие жалобы, ты бы знал, что бармен «Погребка» снимает квартиру прямо над заведением и что порой, случается, приглашает клиентов к себе наверх, где продолжает как ни в чем не бывало продавать выпивку. Естественно, после отведенных на то часов.
— Сегодня же все там проверим, лично для тебя, Майк, — примирительно сказал Бонелли, но, подумал Гус, в этих карих глазах под тяжелыми бровями примирения нет и в помине. Они разделались с Андерсоном, даже не нарушив норм вежливости.
— Хочу заняться этим сам, — сказал сержант. — В одиннадцать жду вас с Плибсли на углу Третьей и Западной, там и решим, отправимся туда вместе или по одному.
— Только мне туда нельзя, — сказал Бонелли. — Слишком многих я там повязал. Бармен меня знает.
— Может, лучше тебе там все-таки появиться с одним из нас, — сказал Бернбаум, почесав карандашом жесткий ежик рыжих волос. — Мы могли бы принять по стаканчику, а потом просто уйти. Им и в голову не придет, что весь притон набит легавыми. Увидев, что мы ушли, они наверняка успокоятся.
— По-моему, там промышляют две шлюшки, — сказал Хантер. — Как-то вечерком мы заглянули туда с Бонелли и засекли их: мелкая противная брюнетка и старая бандерша, рожи как у вылитых проституток.
— Хорошо, в одиннадцать встречаемся все в ресторане у Андре, где все и обсудим, — сказал Андерсон, направляясь к своей конторке. — Да, кое-что еще. Я слышал, по воскресеньям и понедельникам наши дамочки очень уж наглеют. Должно быть, знают, что у нас в эти дни выходные, так что готовьтесь: кому-то придется работать и по воскресеньям.
— Вы, ребята, случаем не видели те журнальчики, что подцепила дневная смена в какой-то берлоге? — спросил Бернбаум. Теперь, когда Андерсон закончил свою речь, разговор снова пошел живее.
— Этой дряни я столько перевидал, что до конца жизни с лихвой хватит, — сказал Бонелли.
— Да нет же, в тех были не просто голые задницы, — сказал Бернбаум. — Не одни только спелые красотки. Кто-то нащелкал своим «полароидом» не меньше доброй сотни мальчиков, а после вырезал из фоток их висюльки и навтыкал их журнальным дивам, ни одной не обидел.
— Психи. Мир полон психов, — сказал Фаррелл.
— Кстати, Марти, сегодня идем на охоту по голубям? — спросил Петри.
— О Боже, нет! На прошлой неделе стольких переловили, что на весь месяц хватит.
— Перейду-ка я на время в дневную сиену, — сказал Бернбаум. — Хочется поработать с букмекерами. Избавьте меня от всех этих слизняков, которых приходится отлавливать по ночам.
— В таком случае слушай, что я тебе скажу: все букмекеры — задницы, — сказал Бонелли. — К тому же чуть не все жиды, разве не так?
— Как же, как же, мафия тоже состоит сплошь из евреев, — парировал Бернбаум. — Но, судя по последним сведениям, на Восьмой улице объявилось и несколько букмекеров-итальянцев.
Когда Бернбаум это произнес, Гус почувствовал на себе взгляд Бонелли. Он знал, что тот думает сейчас о Лу Скализе, том самом, что был одновременно букмекером и сборщиком податей с ростовщиков. Бонелли ненавидел его, и ненависть эта была так сильна, что Гус, вспомнив о ней, ощутил, как повлажнели его собственные ладони.
— Между прочим, Петри, — сказал Марти Хантер, захлопывая журнал дежурства, — в следующий раз, когда мы будем брать драчуна, нельзя ли сделать так, чтобы ты не меня, а его огрел по загривку? Прошлой ночью мы разбирались с баром Биффа, обычная история — обслуживание пьяного клиента; так вот, только мы принялись вязать алкаша, а он возьми да и полезь в драку, ну а мой напарник пошел резвиться почем зря и лупить меня своей дубинкой.
— Вранье, Марти, я всего лишь слегка задел твой локоть.
— Стоит накинуться на преступника хотя бы двум полицейским разом, как один из них обязательно получит по первое число, — сказал Фаррелл. — Припоминаю ночку, когда мы сцепились с тем педиком-лесорубом. — Все рассмеялись, и Фаррелл тепло посмотрел на Бонелли. — Ну и вот, значит, парень был дровосеком из Орегона. И был он не какой-нибудь жалкий сосунок, а целый сосунище. Приперся в Лос-Анджелес с тенями на глазах. В общем, пошуршал он по Лафайетт-парку и наткнулся на Бонелли, помнишь, Сэл?
— По гроб не забуду этого гада.
— Короче, в тот день мы были в парке впятером, но минут пятнадцать все никак не могли совладать с этим рвотным порошком. Меня он зашвырнул в пруд один раз, а Стива целых два. Мы выколачивали дубинками друг из друга дерьмо до тех пор, пока, благодарение Богу, Сэл не решил подержать его голову несколько минут под водой. Этого орегонского ублюдка так ни разу никому и не удалось угостить дубинкой. Да что дубинкой! Никто не изловчился хотя бы просто попасть ему кулаком в морду, зато каждый из нас ходил потом по докторам и просил, чтоб его подлатали.
— Веселенькая история приключилась потом, — сказал Бернбаум, — когда Сэл едва его не утопил. Тот заметался в паническом страхе и все такое, а потом знаете что он сделал? Завопил: «Помогите, полиция!» Представляете? Будто ему пяти полицейских было мало.
— А он хоть понял, что вы из полиции? — спросил Гус.
— Да конечно, — сказал Фаррелл. — Заявил еще Бонелли: «На свете не сыскать такого легаша, который бы меня взять сумел». Правда, насчет пяти он ничего не говорил.
— То же самое орал однажды один тип, когда я был при полной форме, — сказал Бернбаум. — Чего только люди не говорят, когда ты тащишь их в тюрягу. Забавно!
— Отбросы, — сказал Бонелли. — Отбросы.
— Когда берешься за этих задниц, нужно мыть руки прежде еще, чем они тебя отпоносят, — сказал Хантер.
— А помнишь, Бен, как тебя облобызал такой же вот шуршунчик? — спросил Фаррелл у Бернбаума, и молодой румяный полицейский содрогнулся от отвращения.
— Заходим мы, значит, в бар, откуда жалоба поступила, мол, голубки там танцульки устроили, — сказал Хантер, — ну и садимся у стойки, и вдруг этот маленький блондинистый стиляга подлетает — нет, не подлетает, а подпархивает так вот легенько — прямо к Бену и — чмок! — точнехонько в губы ему сажает звонкий поцелуйчик, а потом как ни в чем не бывало отплывает в танце в темноту. Бен идет в уборную и мылом, самым что ни на есть туалетным, моет рот, и мы понуро оттуда уходим, даже не поработав как следует в этом притоне.
— Ну хватит, я уже вдоволь всего наслушался. Сейчас схожу оправлюсь, и примемся за работу, — сказал Бонелли, вставая, почесывая брюшко и неуклюже шагая через всю комнату к туалету.
— Что-что? Говоришь, спешишь туда, чтобы произвести на свет сержанта? — спросил Фаррелл и подмигнул Петри, который затряс головой и зашептал:
— Андерсон не оценит твой юмор.
Вернувшись, Бонелли вместе с Гусом собрал бинокли, фонарики и дубинки, которые потом на всякий пожарный случай они положат под сиденья казенной машины. Заверив Андерсона, что не забудут о встрече с ним, они подошли к автомобилю, так и не решив еще, чем заняться.
— Хочешь отправиться по жалобам или предпочитаешь поохотиться на шлюх? — спросил Бонелли.
— Есть у нас несколько дерьмовых жалоб по статье «три-восемнадцать», — сказал Гус. — Та, что касается картежников в отеле, похоже, чего-то стоит, да только играют там по субботам.
— Ясно, тогда пошли цеплять шлюх, — сказал Бонелли.
— Будем брать или только посидим на хвосте?
— А по душе тебе их сегодня вязать?
— Не имею ничего против. Возьму-ка я свою машину, — сказал Гус.
— Бензину хватит? До следующей недели эта дешевка Андерсон ни за что не раскошелится. Можно подумать, то не городские, а его личные денежки.
— Бензин есть, — сказал Гус. — Я сделаю крюк по Вашингтон-авеню и Ла-Бреа и через четверть часа буду ждать тебя позади ресторана для автомобилистов. А подцеплю какую-нибудь проститутку, так даже раньше.
— Подцепи. Аресты нам нужны. В этом месяце улов что-то скудноват.
Гус проехал по Западному бульвару к Вашингтон-авеню и направился дальше, к Ла-Бреа. Не успел он проехать и двух кварталов, как засек парочку проституток. Он уже собирался свернуть к обочине, но вдруг узнал в одной из них Маргарет Перл, которую сам же и арестовывал три месяца назад, когда только-только пришел в полицию нравов. Она наверняка его не забыла. Пришлось проехать мимо. Но пульс уже забился многообещающе.
Гус вспомнил, как впервые пришел сюда на службу, но как-то смутно, неотчетливо. Заново восстановить в воображении подробности тех первых вечеров и первых произведенных им арестов было непросто. Память о них была окутана пеленой страха, вот этого-то он никак и не мог понять. Почему всякий раз, стоило лишь поддаться воспоминаниям о минутах, когда его терзал сильнейший испуг, он видел их, те минуты, сквозь какой-то красный туман, он будто чувствовал этот туман физически? Откуда они — красный оттенок и красный привкус — в его воспоминаниях? Что это: кровь, огонь, нечто другое? Бывало, он пугался так крепко, так основательно, так насквозь, что проститутки шли к его машине не раздумывая и делали недвусмысленные предложения, не спросив даже, кто он и откуда. Они и вообразить себе не могли, что перед ними обыкновенный легавый. Вот он, весь секрет его крайней удачливости в качестве сотрудника, полиции нравов. Теперь же, когда он обрел немного уверенности и больше уж так не боялся — кроме тех случаев, когда не бояться было нельзя, — приходилось вкалывать в поте лица, чтобы от кого-то услышать откровенное предложение порезвиться. Время от времени ему даже отказывали — девицы, подозревавшие в нем полицейского. Однако ему по-прежнему удавалось подцепить раза в два больше красоток, чем кому-либо еще в отделе: все же на полицейского он смахивал меньше остальных. Бонелли сказал, что дело тут не только в его «калибре», фактически он был не ниже и не мельче того же Хантера. Дело — в его застенчивости. Стыд и срам, заявил Бонелли, позор этому миру, если в нем почти не находится места для кротости. Надо бы заселить кротостью всю несчастную землю, ну а ты, Гус, говорил Бонелли, слишком хорош для нее, чтобы легко с ней столковаться, с той самой землей.
Гус надеялся, что сегодня ему подвернется белая шлюшка. До сих пор он сумел задержать лишь нескольких белых чертовок, да и тех — в барах на Вермонт-стрит. Но подцепить белую проститутку на улице пока не удавалось; хотя здесь, в негритянской части Уилшира, и можно было встретить кое-кого из белых пройдох, их тут было совсем немного. Вообще-то в Уилширском округе работать лучше — больше разнообразия, подумал он. Из черных кварталов можно отправиться на машине к северо-западным границам округа, и вот ты уже где-нибудь на Чудесной Миле или в Ресторанном Ряду. Столько контрастных различий на небольшом пятачке в несколько квадратных километров! Он был доволен своим переводом. Лейтенант Госкин, начальник смены, почти сразу распознал в нем будущего сотрудника полиции нравов, и, как только открылась вакансия, он же его в конце концов сюда и рекомендовал. Любопытно, сколько из его однокашников по академии успели уже поработать «шпиками»? Работенка что надо. И станет еще приятнее, когда наконец исчезнет этот тошнотворный страх, страх оказаться в одиночку на улице без формы и значка, страх лишиться их охраны, а значит, и уверенности. Особо бояться чего-то еще вряд ли стоило: если ты осторожен, тебе никогда не придется выяснять с кем-либо отношения один на один. Если ты осторожен, ты всегда позаботишься о том, чтобы рядом с тобой был Бонелли, такой же могучий, как Кильвинский, и так же, как Кильвинский, умеющий разбудить в тебе утраченную было уверенность. Только вот Бонелли, конечно, не обладал интеллектом Кильвинского, но тут уж ничего не попишешь.
Гус напомнил себе, что не ответил на последнее письмо Кильвинского, и дал себе обещание, что непременно сделает это завтра. Оно его обеспокоило. В нем не было ни слова о рыбалке, ни слова об озере и ни слова о «мирных горах». Кильвинский писал о своих детях и бывшей жене, но ведь прежде, находясь еще здесь, он никогда не заводил подобных разговоров. Теперь же он рассказывал о том, как его младший сынишка написал ему письмо, и как ответное вернулось в нераспечатанном конверте, и как много лет назад с бывшей женой они договорились меж собой, что будет лучше, если мальчик о нем позабудет. Правда, почему — лучше и почему — договорились, Кильвинский не объяснил. Гус знал (хоть и не знал опять-таки — почему), что тот никогда не навещал детей в доме своей жены. Он подумал, что стоит немалого труда выведать секреты Кильвинского. Судя по последним письмам, тот хотел ими поделиться, и поделиться с Гусом, так что он, Гус, решил пригласить его до конца лета «посетить Лос-Анджелес с визитом». Господи, как это здорово — повидать своего друга, думал Гус.
Затем вспомнил, что нужно отослать чек матери и Джону. Было это менее тягостно, чем ездить проведывать их и выслушивать про то, что больше им не под силу жить на пособие да ежемесячно высылаемые Гусом семьдесят пять долларов, про то, что все нынче так подорожало и что бедный Джон не может работать из-за смешенного хряща в позвоночнике, который — Гус в том не сомневался — и сместился только для того, чтобы можно было получать компенсацию за увечье и нахлебничать за счет Гуса. Ему стало стыдно, что он думает об этих слабовольных существах чуть ли не с отвращением. Но мысли о Вики тоже радости не принесли. Ну кто ему скажет, почему все — мать, брат, жена — такие размазни? Почему каждый считает своим святым долгом повиснуть у него на шее? От гнева, дававшего выход скопившемуся раздражению, ему, как всегда, немного полегчало.
По Вашингтонскому бульвару по направлению к Кловердэйлу шла, покачивая задом, круглолицая негритянка. Он подкатил к обочине и состроил нервную улыбку, которая обычно выходила у него так естественно.
— Привет, малышок, — сказала проститутка, заглядывая в окно автомобиля. Гус принялся исполнять свой коронный номер с поглядыванием по сторонам, словно опасался появления полиции.
— Привет, — ответил Гус. — Прокатиться не хочешь?
— Не для того я тут, чтобы кататься, малышок, — сказала та, глядя на него в упор. — По крайней мере не для того, чтобы кататься на машинах.
— Я готов и на кое-что другое, — сказал Гус, тщательно следя за тем, чтобы не произнести ни одного запретного слова, которое на юридическом языке можно было бы истолковать как «провоцирование на уголовно наказуемое деяние»; Сэл часто спорил с ним, что никак невозможно «спровоцировать» шлюху, нет в природе ничего такого, что могло бы ее «спровоцировать», и нужно лишь беспокоиться о том, как бы не спровоцировать неприятностей позже, когда сочиняешь рапорт, а следовать всем правилам игры — значит расписываться в том, что у тебя не все дома. Гус же отвечал, что именно следование правилам придает всему этому цивилизованный характер.
— Послушай, начальник, — сказала вдруг девица, — а почему бы тебе не вернуться в академию и не поиграть там с самим собой в замечательную игру собственными шариками? Гандбол, кажись, называется.
— Что-что? — вежливо переспросил Гус, она не спускала с него глаз.
— Шутка, малышок, — наконец сказала она. — Приходится осторожничать из-за этих типов из полиции нравов.
— Полиция нравов? Где? — сказал Гус, врубая мотор на полную мощность. — Может, лучше забудем…
— Да ты не нервничай, дорогуша, — сказала та, усаживаясь в машину и придвигаясь к нему вплотную. — Я устрою тебе такую французскую ночку, что ты будешь рад, что заехал сегодня в наши края, и не трави ты себе мозги из-за чертовых «нравов». Я расплатилась с ними сполна, так что меня они не тревожат.
— Куда едем? — спросил Гус.
— Туда вон, в Ла-Бреа. В «Отель Мотель». Там у них кровати электрические, с вибрацией, а по всем стенам и потолкам — зеркала. У меня там своя комнатка забронирована, но за это тебе раскошеливаться не придется. Какие-нибудь пятнадцать долларов — и все в твоем распоряжении.
— Вроде справедливо, — сказал Гус, развернулся и на всех парах ворвался на стоянку за рестораном для автомобилистов, где их уже поджидал Бонелли. Увидев проститутку, Сэл усмехнулся сквозь густую щетину.
— Привет, крошка, как твои плутни? — сказал он, распахивая перед ней дверцу.
— Пока не клюнула вот на этого, с плутнями, мистер Бонелли, все было просто прекрасно, — сказала девица, глядя на Гуса в неверии. — Присягнуть была готова, что и он из плутов. Он что же, и в самом деле легавый?
Гус показал ей свой значок и снова сел в машину.
— Больно он смирный для легаша, — произнесла проститутка с отвращением. Гус выехал со стоянки, чтобы еще раз попытать счастья, прежде чем они пустятся в долгий путь до линкольн-хайтской тюрьмы.
Он дважды обогнул квартал, затем сделал крюк пошире. Наконец решил проехать по Ла-Бреа на север в сторону Венис, в прошлые дежурства он несколько раз встречал там проституток. У мотеля он увидел сразу три припаркованных один подле другого «кадиллака». Рядом с тем, что был окрашен в фиолетовый цвет, стояла какая-то проститутка и болтала с Эдди Парсонсом, Большим Псом Хэнли и с незнакомым Гусу негром-сводником. Гус вспомнил, как в прошлом году, едва он прибыл в Уилширский округ, все еще служа в патруле и, следовательно, находясь в форме, — вспомнил, как арестовывали Большого Пса. Сперва они остановили его за неправильную смену полосы движения, и, пока Гус оформлял талон, Дрю Уотсон, его напарник, энергичный и пытливый полицейский, заприметил торчавшую из-под сиденья перламутровую рукоять револьвера калибра 0,22. Тогда он сунул его в карман, арестовал Большого Пса и отвез его к сыщикам, а те, зная, что тот сводник, за которым тянется хвост грехов в пять мелко исписанных страниц, решили оформить его по краже, конфисковать машину и в качестве вещественного доказательства зарегистрировать найденную при нем пачку фальшивых денег. Когда они их пересчитали — почти восемьсот долларов — и сообщили Большому Псу, что намерены занести их в протокол, он потерял всяческое самообладание и разрыдался, умоляя сыщиков не вписывать никуда его деньги, их для него сделали раньше, давно еще, и, чтобы возместить убытки, ему потребуется несколько месяцев, и ведь это его кровные денежки, пожалуйста, не нужно их регистрировать. Гуса поразило тогда, что Большой Пес, одновременно самый дерзкий и самый надменный из всех сводников, вдруг — вот он: умоляет, как нищий, вернуть ему пачку фальшивых банкнотов и обливается слезами. Но потом до Гуса дошло, что без этой пачки и «кадиллака» он попросту был ничем и что сам Большой Пес прекрасно знал это и понимал, что знают это все сводники и проститутки, а значит, он теряет все. И это все растащат сутенеры побогаче, те, кто умеет внушить к себе уважение.
Внезапно на углу Венис и Ла-Бреа Гус увидал белую девицу. Он прибавил газу, но она уже подошла к красному «кадиллаку» с жестким верхом. Гус сбавил скорость и подъехал к нему сбоку. Она была одна и как раз садилась на водительское место. Он улыбнулся ей той тщательно отрепетированной улыбкой, что пока почти не знала осечки.
— Не меня ли ты ищешь, солнышко? — спросила девица. Вблизи она совсем не была так хороша, хотя узкие серебристые брючки и черная вязаная кофточка сидели на ней замечательно. Даже при таком освещении Гус заметил, что вьющиеся светлые волосы — парик, а косметика — лишь яркая штукатурка.
— Пожалуй, тебя, — улыбнулся Гус.
— Подруливай вперед и притормози, — сказала девица. — Потом возвращайся, поболтаем.
Гус подал машину к тротуару, отключил фары, незаметно сунул под сиденье зачехленный «смит-вессон», вышел из машины и подошел к «кадиллаку» со стороны водителя.
— Желаешь поразвлечься, солнышко? — спросила та и одарила его такой же отрепетированной улыбкой, как и его собственная.
— Еще как, — засиял он в ответ.
— И сколько же ты хочешь прокутить? — спросила девица застенчиво. Вытянув из окошка когтистый палец, она соблазнительно пробежалась им по его торсу в поисках оружия, так что теперь Гус улыбнулся самому себе.
Не нащупав ничего подозрительного, она тем и удовлетворилась и, казалось, явно не видела теперь никакой пользы в дальнейшей пустой трате времени.