Уэмбо Джозеф. Новые центурионы

   — У тебя кровь на платье, — он кивнул на пятнышко и моментально пожалел о сказанном: не мешало бы постараться ее развеселить.
   — Какая разница, — сказала она, не дав себе и труда взглянуть на пятно.
   Гус ощутил, как что-то поднимается в нем, захлестывает грудь, а язык порывается что-то сболтнуть. Выдать какой-то секрет. Если б только эти твердые спокойные глаза ненадолго оторвались от стола и поглядели прямо на него, он бы наверняка не сдержался и выпалил то, что скопилось на сердце. Ну а так — он сдержался и был рад, что сдержался, в противном случае она бы просто на него печально посмотрела: «Это совсем не то, что я имела в виду».
   В большой кабине напротив Гус заметил трех молоденьких девчонок. Они о чем-то сплетничали крикливыми голосами и безостановочно курили, тщетно пытаясь удержать при себе двух мальчуганов. Тем удалось-таки соскользнуть незаметно на пол и юркнуть стремглав в проход меж кабинками.
   Одна из девчонок, обладательница гордо вздымавшегося живота, часто улыбалась, глядя на детей своих юных подружек, без сомнения давно уже познавших, что тайна материнства на поверку оказалась совсем не такой, как они ее себе представляли. Глядя на их безобразные прически — вызывающе обесцвеченные космы волос, — Гус подумал, что вот ведь и Вики стала матерью столь же рано. И тогда неизбывное чувство вины, пусть глупой, неоправданной, снова проснулось в нем, но тут же растаяло, стоило ему проследить, как одна из мамаш грубо схватила за шкирку своего рыжеватого малыша, влепила ему пощечину и прошипела: «Ну-ка сейчас же садись и веди себя как положено, сучье отродье!»
   Кофе был уже наполовину выпит, когда Люси заговорила вновь:
   — Ты больше не вспоминал о том ребенке, Гус?
   — Ни разу, — ответил тот.
   — Разве это так легко — не вспоминать?
   — Нетрудно. Когда привыкнешь. Да и тебе, Люси, лучше привыкнуть, и как можно скорее.
   — Тогда о чем же мне вспоминать?
   — Думай о своих проблемах. Я, к примеру, так всегда и поступаю. Терзаюсь собственными мелкими проблемами.
   — Расскажи мне о своих собственных проблемах, Гус, — попросила Люси. — Помоги мне потерзаться чем-нибудь еще.
   — Что ж, уже три дня, как мы не произвели ни одного ареста. Босс встал на изготовку и со дня на день примется лаять да кусаться. Вот чем нужно терзаться. Хотя бы этим.
   — А тебе в самом деле нравится работа с детворой, а, Гус? То есть, если все-все принять во внимание, тебе нравится быть полицейским-нянькой?
   — Нравится, Люси, в самом деле. Объяснить это не просто, но… В общем, возьмем тех же малышей, их — в особенности. Мне нравится моя работа, потому что мы — мы, Люси! — защищаем их. Хотя бы сегодняшний мальчонка! Отца его арестуют, и, как знать, может, окружной прокурор сумеет доказать, что он и вправду вытворял с ним те ужасы, а может, сделать этого так и не удастся. Свидетель из мальчишки никудышный, пусть я очень и желал бы в том ошибиться. Быть может, мать его выложит все начистоту, только и это сомнительно. Но до того, как адвокаты, спецы по мозгам и криминологи скажут свое слово, с ним уж ничего страшного не произойдет. По крайней мере мы его оттуда забрали. Я уверен, суд по делам несовершеннолетних им его не вернет. Возможно, мы спасли ему жизнь. Мне нравится думать, что мы защищаем детей. По правде говоря, будь дверь заперта, я бы вышиб ее. Я уже было решился. Да, мы — единственные, кто может защитить детей от их родителей.
   — А не желал бы ты схватить такого вот мерзавца за грудки и заставить его признаться? — спросила Люси, впечатав сигаретный окурок в дно пепельницы.
   — Раньше я думал, что смог бы вытянуть клещами истину из чужой глотки, — улыбнулся Гус, — но, поработав в полиции, насмотревшись на самых что ни на есть подонков, немало их арестовав, я вдруг понял, что мне даже коснуться их, стоять с ними рядом противно. Нет, в средневековой темнице мне никогда бы не выбиться в главные палачи.
   — А я прошла через все темницы надлежащего мещанского воспитания, — сказала Люси, отпив из чашки. Гус не отрывал глаз от белой ключицы, где покоились ее каштановые волосы, ласкавшие кожу при малейшем движении головы. У него дико заколотилось сердце, сделались липкими руки, и он сам себе стал противен. Наконец он отвел взор от нежной полоски тела и услышал: — Отец преподает в средней школе, я будто бы тебе уже говорила? Мать искренне верит в то, что любой родитель обязан потакать ребенку и не посягать на его самостоятельность, даже если тот еще исправно писает в штаны. Она в это верит, несмотря на то что вечно за это расплачивается. Они просто хорошие люди, ты понимаешь? Ну а как хорошим людям постичь то обстоятельство, что на свете существуют и люди плохие, тем паче подонки? Поначалу я ведь собиралась податься в агенты социальных служб. До того, как узнала, сколько зарабатывает женщина в лос-анджелесской полиции. Но теперь, когда я учуяла этот запах, запах зла, порока, греха, как теперь мне стать агентом благотворительности? Нутро-то у людей оказалось не слишком здоровым, а? Прогнившим оказалось нутро, разве не так?
   — Но, может, они не так уж и плохи.
   — Но, черт возьми, они ведь и не хороши! Профессора хором трубили мне в ухо, что они замечательны! Да только люди горазды лишь врать. Господи, до чего же они лживы. Их лживость не укладывается у меня в голове.
   — Труднее всего мне было понять именно это, а после нужно было научиться с этим жить, — сказал Гус. — Первый год или около того я верил людям. Кто бы что ни говорил. И тут сам Кильвинский не мог меня переубедить. Всю свою жизнь я верил, что люди говорят мне правду, и, покуда не оправился от этой ошибки, я не был полицейским, я был нулем. Теперь мне известно, что люди с легкостью соврут тогда даже, когда им полезнее сказать правду. Солгут и тогда, когда лишь правда могла бы спасти им жизнь.
   — Ну и гадкий же у нас с тобой способ зарабатывать себе на хлеб.
   — Только не для мужчины. Для женщины, может, и так. Но со временем ты себе кого-нибудь заприметишь и выйдешь замуж. Тебе не придется заниматься этим всю жизнь.
   Гус старательно избегал ее глаз.
   — Прежде я уверюсь, что выхожу замуж не за полицейского. Иначе мне не избавиться от этого никогда.
   — Так или иначе, а полицейские и впрямь ужасные мужья, — улыбнулся Гус. — Коэффициент разводов так высок, что давно уже продырявил небо.
   — Ты тоже полицейский, но ужасным мужем тебя не назовешь.
   — С чего ты взяла? — спросил он и угодил в ловушку: карие глаза поймали его.
   — Я знаю тебя. Лучше, чем кого бы то ни было.
   — Ну… — сказал Гус. — Не знаю… в общем… — И тут же сдался и уступил немигающему взгляду, как уступает смертельным объятиям благодушного лиса счастливый кролик. Куда бы отныне ни свернул разговор, он с готовностью последует за ним, решил Гус. Сердце радостно стучало могучим молотом.
   — Ты отличный полицейский, — сказала она. — Знаешь, что почем, и вместе с тем мягок и жалостлив, особенно к детям. Это такая редкость… Как только тебе удается относиться к людям по-прежнему? Будто они сплошь хороши, хотя тебе прекрасно известно, что с ними все как раз наоборот?
   — Люди просто слабы. А мне кажется, у меня на роду написано заботиться о слабых людях. Мне кажется, я понимаю их, потому что слаб сам.
   — Ты самый сильный из всех мужчин, кого я когда-либо встречала. Самый сильный и самый мягкий.
   — Люси, можно угостить тебя после работы рюмочкой? Бары закроются только в час, у нас будет время. Заглянем вместе в «Кабачок Марти»?
   — Не стоит.
   — О, я вовсе не имел в виду ничего такого, — сказал Гус, ругая себя за эту глупую болтовню: он имел в виду как раз «все такое», и, конечно, она знала, что он «все такое» имеет в виду.
   — Сегодня наша последняя ночь, Гус, — сказала Люси.
   — То есть как?
   — Вечером лейтенант спросил меня, не желаю ли я с завтрашнего дня подменить кого-то в Портовом подразделении. Коли справлюсь, сказал он мне, меня припишут туда насовсем. Я ответила, что хотела бы все обдумать. Я решила, Гус.
   — Но ведь это так от тебя далеко! Ты живешь в Глендэйле…
   — Я снимаю квартиру одна, так что проблем с переездом не будет.
   — Но тебе же нравится полицейская работа! В порту ты умрешь со скуки. Тебе будет не хватать здешней суеты.
   — Скажи мне, Гус, жутко было расти без отца? — внезапно спросила она.
   — Да, но…
   — Смог бы ты когда-нибудь устроить то же самое для своих детей?
   — Что?
   — Смог бы ты когда-нибудь заставить их расти без отца или променять нынешнего на «отца по выходным», навещающего их дважды в месяц?
   Он хотел сказать «да» этим глазам, очень хотел; и знал, что они хотят это «да» услышать, но слово увязло у него на губах, и он запнулся. Впоследствии он часто размышлял о том, что, не запнись он, слово «да» могло быть произнесено, и размышлял о том, куда бы завело его это простенькое «да». Но «да» он так и не сказал, несколько секунд он не говорил ничего, и тогда губы ее раскрылись в улыбке, и она заговорила вместо него:
   — Конечно, не мог бы. Вот за такого мужчину я и хочу выйти замуж и хочу иметь от него детей. Мне бы тебя повстречать… нет, не три года, а «три ребенка» назад… Ну, как насчет того, чтобы подбросить меня в участок? Попытаюсь отпроситься у лейтенанта домой. Раскалывается голова.
   Должно быть, ему следовало что-то сказать, но, чем больше он раздумывал, тем бессмысленней казались ему какие-либо слова. Разум его был в полнейшем смятении, когда он притормозил у участка. Пока Люси брала из машины свои вещи, он решил, что теперь же, не откладывая, вот прямо сейчас он встретит ее у ее же автомобиля и скажет ей… Скажет ей что-нибудь. И тогда они в конце концов к чему-нибудь придут… А если не сделать это сейчас же, он не сделает это никогда. Самая жизнь его, нет, его душа — все будто зависло над пропастью…
   — А-а, Плибсли, — произнес лейтенант Дилфорд, появляясь в дверях и маня Гуса рукой.
   — Да, сэр? — сказал тот, входя в кабинет дежурного офицера.
   Присядь на минутку, Гус. У меня для тебя дурные новости. Звонила твоя жена.
   — Что произошло? — спросил Гус, вскакивая на ноги. — Дети? Что-то стряслось?
   — Нет, нет. Жена и дети в порядке. Да ты присядь.
   — Моя мать? — спросил он, сразу устыдившись, что испытал облегчение, узнав, что то его мать, а не дети.
   — Твой друг Энди Кильвинский, Гус. Давным-давно, когда я работал еще в Университетском, я был с ним неплохо знаком. Твоя жена сказала, что вечером ей позвонил какой-то адвокат из Орегона. Кильвинский завещал тебе несколько тысяч долларов. Он мертв, Гус. Застрелился.
   Какое-то время он слышал монотонно бубнящий голос лейтенанта, потом поднялся и пошел к дверям, а лейтенант все кивал и что-то говорил ему, словно бы одобряя. Только Гус ничего не понимал. Ноги едва держали его, когда он спускался по лестнице и брел к своей машине. Он выехал со стоянки и выбрался на шоссе, ведущее к дому, и только теперь наконец зарыдал и подумал о Кильвинском. Он рыдал, оплакивая его. Голова его склонилась в муке, и он вне всякой связи подумал о сегодняшнем мальчишке и обо всех детях, лишенных отцов. Он перестал различать впереди дорогу и начал думать о себе, своем горе, стыде, позоре и гневе. Слезы хлынули из глаз потоком. Он подрулил к обочине, а слезы жгли его, и тело содрогалось конвульсиями, исходя рыданиями по всей этой безмолвной и ничтожной жизни. Он уже не знал, кого оплакивает, он больше не заботился об этом. Он рыдал, он был одинок…

18. Торгаш

   — Я рад, что меня послали на Семьдесят седьмую улицу. Очень даже, — сказал Дьюгэн, румяный щупленький новобранец, вот уже целую неделю бывший напарником Роя. — Чему я только не выучился, пока работал в негритянском округе! К тому же меня натаскивали отличные партнеры.
   — Семьдесят седьмая ничуть не лучше и не хуже других районов, — сказал Рой, размышляя о том, что его черед радоваться наступит тогда, когда солнце опустится за Портовую автостраду, когда начнет спадать жара и когда форма не будет так противно липнуть к телу.
   — Ты сам здесь уже порядочно. Рой?
   — Месяцев пятнадцать. Дел тут хватает. Вечно что-нибудь случается, так что дел хватает. Посидеть да подумать здесь некогда, потому и время летит. За это я его и люблю, этот округ.
   — А в белом когда-нибудь работал?
   — В Центральном, — кивнул Рой.
   — Ну и как? Есть разница?
   — Там все идет медленнее. Преступность пониже, потому и медленнее. И время медленно ползет. А так — то же самое. Все люди — кровожадные ублюдки, просто тут они чуть смуглее.
   — Ты давно вернулся в строй, Рой? Можешь не отвечать, если неприятно вспоминать. Не успел я сюда перевестись, тут только и было разговоров, что о твоем ранении. Не думаю, чтоб многим удавалось выкарабкаться после того, как они получали в живот такой заряд дроби.
   — Да, удавалось немногим.
   — По-моему, ты терпеть не можешь об этом рассказывать.
   — Не то чтобы терпеть не могу, просто осточертели все эти разговоры. За пять месяцев, что я сидел за конторкой и плевал в потолок, единственной моей обязанностью было пересказывать эту долбаную историю каждому встречному-поперечному. Тысячу раз объяснял всякому любопытному полицейскому, как же меня угораздило так оплошать и подставить кишки под целый пуд черных шариков. Мне попросту осточертело. И если ты не настаиваешь…
   — Ох, да нет же, Рой. Я тебя прекрасно понимаю. Ну а сейчас-то, сейчас с тобой все о'кей? То есть, я хочу сказать, что, если тебе вздумается когда-нибудь передохнуть, я с удовольствием не только сяду за руль, но заодно поведу и всю документацию.
   — Со мной все о'кей, Дьюгэн, — засмеялся Рой. — На прошлой неделе я сыграл три игры в гандбол, в настоящий гандбол, а не в какие-то там поддавки. Физически со мной все в полном ажуре.
   — По мне, я просто счастлив, что рядом такой опытный напарник, прошедший и огонь и воду… Случается, я задаю слишком много вопросов, так это оттого, что порой мне в одиночку бывает не совладать с огромной ирландской пастью, что у меня под носом.
   — Ладно-ладно, напарник, — улыбнулся Рой.
   — Когда пожелаешь, чтоб я заткнулся, просто обмолвись словечком и…
   — Ладно, напарник.
   — Двенадцать-А-Девять, Двенадцать-А-Девять, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять, южная Вермонт-авеню, восемьдесят-три-двадцать-девять, квартира «Б» — «Базар».
   — Двенадцать-А-Девять, вас понял, — сказал Дьюгэн, и Рой свернул в расчерченный смогом оранжево-красный закат и неторопливо направился по нужному адресу.
   — Раньше, еще на гражданке, я считал, что большинство ограблений происходит по ночам, — сказал Дьюгэн. — А теперь думаю, что львиная доля приходится на дневное время, когда никого нет дома.
   — Так и есть, — сказал Рой.
   — Мало кто из воришек решается залезть в квартирку, набитую народом, верно?
   — Слишком опасно, — подтвердил Рой, закуривая сигарету, теперь, когда стало прохладнее, вкус ее оказался приятней, чем у предыдущей.
   — Хотел бы я прищемить хвост какому-нибудь наглому воришке. Может, сегодня повезет?
   — Может быть, — ответил Рой, сворачивая с Флоранс на Вермонт-авеню.
   — Собираюсь продолжить учебу, — сказал Дьюгэн. — С тех пор как демобилизовался из флота, я спихнул несколько зачетов, но теперь всерьез возьмусь за ум, а как получу диплом, подамся в полицейскую науку. Сам-то ты учишься, Рой?
   — Нет.
   — И никогда не учился?
   — Прежде — да.
   — А как с дипломом? Есть хороший задел?
   — Зачетов двадцать.
   — И все? Потрясающе. На этот семестр запишешься?
   — Слишком поздно.
   — Но заканчивать ты все же намерен?
   — Ну конечно, — сказал Рой, и снова у него в желудке вспыхнул костер, затем подступила тошнота. Несварение всегда теперь вызывало приступы тошноты. На желудок уже надежды нету, думал он, а тут еще этот новичок с горящими глазами. От его занудства меня скоро понос прихватит. И эта невинность. От нее же рехнуться можно…
   Ничего, это у него пройдет, размышлял Рой. Не вдруг, но постепенно. Время, главный воришка, понемногу, каплю за каплей, выцедит из души всю невинность; вот так же таскает сова из гнезда птенца за птенцом, покуда оно, гнездо, не захлебнется ужасом в собственной пустоте.
   — Похоже, напарник, приехали, — сказал Дьюгэн, надевая фуражку и распахивая дверцу прежде еще, чем Рой затормозил.
   — Хотя бы дождись, когда колеса остановятся, — сказал Рой. — Мне вовсе не хочется, чтобы ты ломал себе ногу. Куда спешить? Обычный вызов по рапорту.
   — Прости, — улыбнулся, краснея, Дьюгэн.
   Квартира была расположена под самой крышей в глубине дома. Подражая Роевой привычке, днищем фонарика Дьюгэн легонько постучал по двери. Подражал он ему не только в этом, успел уже, к примеру, перейти на ту же марку сигарет и раскошелиться на новый трехбатареечный фонарь-головастик, хотя прежнему его, пятибатареечному, не исполнилось и нескольких недель. Я всегда хотел иметь сына, язвительно подумал Рой, глядя на то, как Дьюгэн барабанит по двери и осторожно отступает в сторону. Именно так Рой его и учил: всегда, везде, в любое время суток и по любому вызову нужно действовать в том же порядке. И непременно правая рука должна быть свободна, блокнот да фонарь можно и в левой подержать. И не снимай фуражку с головы, пока не уверишься в том, что здесь все в порядке. Только тогда, войдя в дом, можно присесть, снять фуражку и расслабиться. Правда, самому Рою расслабиться уже не удавалось, даже тогда, когда он старался изо всех сил. Если он еще надеется, что желудок его все-таки заживет, научиться расслабляться он обязан. Сейчас он не может позволить себе такую роскошь, как язва. И никогда не сможет. Потому он и хочет расслабиться. Да только Дороти… Дороти буквально ходит за ним по пятам, настаивая на том, чтобы он разрешил новому ее великовозрастному мужу-толстяку удочерить Бекки. Рой сказал, что сперва он похоронит их обоих, а раньше — нет, раньше никак невозможно; тогда та попыталась воздействовать на него через мать, его мать, в которой всегда находила заступницу.
   Он стоял и думал о Бекки. О том, как произносит она слово «папочка», и о том, как она прекрасна. Она так прекрасна, что даже не верится. И думал о том, что волосы у нее цвета чистого золота. Когда открылась дверь, он думал о Бекки. За дверью была девушка. Она не была прекрасна, и золотых волос у нее не было тоже, но Рой моментально решил про себя: она привлекательна. Шоколадная кожа, слишком темная, подумал он, хоть глаза светло-карие, в черную крапинку. Они напомнили ему глаза дочери. Его ровесница, может, чуть постарше. Дикий фонтан волос на голове. Как бы Рой ни презирал мужчин с такой вот африканской прической, черным женщинам она к лицу. По крайней мере она не подвешивает к шее костяшки да нет железных серег в ушах, подумал он. По крайней мере она обходится без африканских вычурностей. Всего-то лишь прическа. Да и с ней все в порядке. Будто иной и быть не могло.
   Она жестом пригласила их войти и небрежно кивнула На ограбленную квартиру. Рой заметил, что дверная лепка взломана отверткой, которую затем использовали для того, чтобы поддеть дверь.
   — Эти замки — все равно что кусок сургуча, они не годятся, — сказал Рой, касаясь замка фонарем.
   — Теперь-то можете мне об этом не рассказывать, — сказала она с улыбкой и печально покачала головой. — Меня обчистили. Полностью, до последней пылинки.
   Он обратил внимание, что она на удивление высока. Стоя рядом с ним, ей не нужно было даже особо запрокидывать лицо, чтобы заглянуть ему в глаза. Не меньше пяти футов и шести дюймов, отметил он про себя. И великолепно сложена.
   — Вы что-нибудь трогали? — спросил Дьюгэн.
   — Нет.
   — Ну-ка, ну-ка, поглядим, есть ли здесь гладкие вещицы, с которых можно снять славные отпечатки пальцев, — сказал Дьюгэн, отложив в сторону свой блокнот и словно крадучись обходя всю квартиру.
   — Вы были на работе, когда это произошло? — спросил Рой, садясь на высокий стул у кухонного буфета.
   — Да.
   — Где работаете?
   — В деловой части города, я зубной техник.
   — Живете одна?
   — Да.
   — Что же исчезло?
   — Цветной телевизор, наручные часы, фотоаппарат «полароид», вещи. Короче, все, что представляло хоть какую-то ценность.
   — Досадно, — сказал Рой, размышляя о том, что сложена она ве-ли-ко-леп-но и что у него никогда не было черной женщины, а с тех пор, как он оправился после раны, не было женщины вообще, не считая Вельмы, грузноватой косметички; с ней он познакомился через соседку матери, миссис Смидли. Вельма была ему интересна ровно настолько, чтобы заманивать его к себе раз в две-три недели, чаще у нее никак не получалось. Он уж подумывал о том, не наделала ли проклятая дробь с ним чего такого, что резко снизило его мужскую энергию. Коли так, дело дрянь, не удивительно, если он лишится возможности щедро вкушать одну из очень немногих радостей, что жизнь, похоже, дарует любому сукину сыну, дабы чуть потешить беднягу, прежде чем расправиться с ним окончательно.
   — Каковы шансы заполучить телевизор обратно? — спросила она.
   — Знаете его серийный номер?
   — Боюсь, что нет, — ответила она.
   — Тогда не слишком-то велики.
   — Выходит, большинство краж со взломом остаются нераскрытыми?
   — Отчасти так оно и есть. Формально — да. Украденные вещи не возвращаются к владельцу, потому что ворам удается их тут же перепродать скупщикам краденого, заложить в ломбард или толкнуть прямо на улице тем, кто не любит задавать лишних вопросов. Рано или поздно, но воришек ловят, и, случается, следователям совершенно ясно, что за ними тянется длиннющий список дел, причем счет грехов может идти когда на десятки, а когда и на сотни, но обычно заполучить вещи обратно не удается.
   — Значит, виновного рано или поздно ловят, да только жертве от этого нет никакого проку, так?
   — Приблизительно.
   — Негодяи, — тихо молвила та.
   Почему она не переедет, размышлял Рой. Почему не переедет дальше на запад, к границе этого черного округа? Если и не выберется из него, так хоть жила бы не в таком «веселеньком» месте; на окраине преступность пониже. А впрочем, какого дьявола, сказал он себе. Какого дьявола, если и там есть грабители, а влезь к ней ночью в окно какой-нибудь белый псих — чем оно лучше — быть придушенной в собственной постели? От зла не спрячешься. Ему не страшны никакие барьеры, включая и расовые.
   — Порядочно у вас уйдет времени, чтобы восстановить убытки, — сказал Рой.
   — Это уж как пить дать, — сказала она и отвернулась, застеснявшись выступивших слез, блеском увлажнивших тяжелую бахрому ресниц. — Хотите кофе?
   — Очень, — сказал Рой, радуясь тому, что Дьюгэн по-прежнему роется в спальне. Наблюдая за тем, как она идет от плиты к шкафу, он думал: может, мне и стоило бы… Может, не все еще животные утехи утрачены для меня навсегда…
   — А себе я сделаю покрепче, — сказала она, протягивая ему на блюдце чашку с золотым ободком, кувшинчик со сливками и сахарницу. Потом возвратилась к шкафу, достала непочатую бутылку канадского бурбона, распечатала ее и щедро плеснула в свой кофе. — Никогда не пью в одиночестве, — сказала она, — но сегодня, пожалуй, напьюсь. Погано себя чувствую!
   Блуждая глазами, переводя их с девушки на бутылку и обратно, Рой втолковывал себе, что покамест он вне опасности. Пьет он только потому, что ему нравится пить, и потому, что ему нужно расслабиться, и уж если выпивка для его желудка совсем не бальзам, то целебные свойства виски-транквилизатора с лихвой компенсируют приносимый ему вред. По крайней мере он не сходит с ума по наркотикам. А увлечься ими в больнице было легче легкого. Так оно и случается с множеством из тех, кто месяцами страдает от болючих ран и держится на одних лишь медицинских препаратах. Но во время работы он может и не пить. Он знал, что мог бы. Но ведь он никому не вредит… К тому же от нескольких унций виски у него и мозги лучше варят, и пока ни одному напарнику в голову не приходило, что он прикладывается к бутылке. А малышу Дьюгэну — так меньше всех.
   — Не будь я на дежурстве, я бы тоже к вам присоединился, — сказал Рой.
   — Какая жалость, — произнесла она, не поднимая глаз. Отпила глоток, состроила гримасу, но тут же глотнула опять, решительней прежнего.
   — Не будь я на дежурстве, я бы не позволил вам пить в одиночку, — сказал он и встретил ее взгляд. Она отвернулась и, ничего не ответив, снова отхлебнула кофе.
   — Может, начнем составлять рапорт? — спросил Дьюгэн, возвращаясь в гостиную. — Там есть шкатулка из-под драгоценностей да кое-что еще, возможно, на них имеются четкие отпечатки. Я сложил их в углу. Не сегодня, так завтра приедет наш специалист и снимет следы с шифоньера и всего остального.
   — Завтра меня здесь не будет. Днем я работаю.
   — Ну, если он не слишком занят, может, вырвется к вам и сегодня, — сказал Дьюгэн.
   — Вырвется. Я о том позабочусь. Скажу, что вы мой близкий друг, — вставил Рой, и она опять на него посмотрела. Взгляд ее ничего не выражал.
   — Что ж, тогда займемся составлением рапорта, мэм, — сказал Дьюгэн. — Могу я узнать ваше имя?
   — Лаура Хант, — сказала она, но на этот раз Рою показалось, что в ее глазах что-то мелькнуло.
   На обратном пути в участок Рой начал нервничать. В последнее время это случается с ним куда реже, внушал он себе. Да и трясет его совсем не так скверно, как прежде, когда он несколько месяцев торчал за конторкой. Скверно было тогда. Периодически боль возвращалась, пошаливали нервишки. Бутылку он держал в багажнике своей машины и совершал частые прогулки к автостоянке. Он мучился подозрениями, что лейтенант Кроу, их дежурный командир, о чем-то догадывается, однако Роя никто никогда ни о чем таком не расспрашивал. Впрочем, он и не переусердствовал. Пил ровно столько, сколько необходимо было для того, чтобы расслабиться, смягчить, задобрить боль и бороться с депрессией. Лишь дважды он сорвался, не в силах дотянуть до конца смены. В таких случаях он притворялся больным — «приступ тошноты», объяснял он, — а потом отправлялся в свою одинокую квартирку, тщательно следя за тем, чтобы стрелка спидометра не скакнула за отметку в тридцать пять миль, и сосредоточив взгляд на скользкой, неуловимой белой линии, бегущей вдоль шоссе. Ну а сейчас, когда он снова сидит в дежурной машине, сейчас ему куда как легче. Легче во всем. И хорошо, здорово, что он вернулся в прежнюю квартиру.