Страница:
— Ходит в колледж, — сказал Серж. — Но немного и подрабатывает. По-моему, сегодня она как раз в вечернюю.
— А что с другой твоей приятельницей? С той блондиночкой, что подобрала тебя как-то ночью перед участком, с ней тоже на мази?
— С Паулой? Да так, более или менее.
— Бьюсь об заклад, хочет тебя подженить, верно? Все они того хотят, потому у них спереди и петелька для твоего крючка имеется. Не делай этого, слушайся меня. Сейчас у тебя не жизнь, а малина, цени это, парень. И не разменивайся ни на какие кольца, потому что они — те же наручники.
Больше всего Сержу досаждало то, что в ее присутствии он никак не умел утихомирить свое сердце. Когда за несколько минут перед тем, как мистер Розалес вывесит на двери табличку с надписью «закрыто», они оставили у обочины машину и вошли в ресторан, сердце его вновь пустилось в галоп. Мистер Розалес кивнул им седой головой и помахал рукой, приглашая в кабинку. Месяцами Сержа мучила мысль, что хозяин ресторанчика догадывается об их отношениях с Марианой, однако виду тот не подавал, и в конце концов Серж решил, что это лишь прихотливая игра его воображения. Он взял за правило встречаться с Марианой не чаще раза в неделю — иногда выходило и реже, — отвозил ее домой довольно рано и делал при этом невинные глаза, будто они не вернулись только что из мотеля, в крошечном номере которого провели несколько часов, в номере, без лишних вопросов предоставляемом дирекцией холленбекским полицейским, стоит только тем предъявить вместо оплаты свой значок. Поначалу он думал, что пройдет совсем немного времени и начнется обычная мелодрама с нытьем и рыданиями и с «Серж, я больше так не могу. Эти дешевые отели…», и был готов к тому, что слезы, как водится, отравят и само удовольствие, — пока, однако, этого не произошло. Ему было совершенно безразлично, где заниматься с Марианой любовью, похоже, она тоже не придавала этому значения. И никогда не жаловалась. И никто из них не давал друг другу никаких серьезных обещаний. Он был рад, что все идет именно так, но тем не менее ожидал с беспокойством первого акта грядущей мелодрамы. Рано или поздно, но это случится наверняка.
Сами плотские утехи с Марианой заставляли его о многом задуматься. Почему лишь с нею он испытывает ни на что не похожие чувства? Ответа он не находил. Конечно, он, ответ, далеко не исчерпывался тем, что Серж был у нее первым: он ведь и сам прошел через нечто подобное в свои пятнадцать с темноглазой дочерью сезонного рабочего, у которой первым был кто-то другой, а иногда кто-то другой успевал оказаться первым даже в тот вечер, который он, Серж, почитал «своим». Нет, дело не в том, что у Марианы он первый. А в том, что всякое свидание с нею — все равно что причастие. Ее пыл сжигал его дотла, принося умиротворение и покой. Она словно отворяла его бренное тело, снимая с души накипь и скверну. Потому и не спешил он возвращаться, затягивая встречи, невзирая на то даже, что после них вовсе не просто было состязаться с сексуальной удалью Паулы. Подозревая, что он завел кого-то на стороне, она делалась все требовательней и желала его все больше и больше — в такие минуты он чувствовал себя будто однорукий калека в лапах хищницы, — разумеется, в конце концов настал черед ультиматумов и сцен. И вот пару вечеров назад Паула едва не разрыдалась в голос. Они смотрели какой-то пустой фильм по телевизору, и Серж с издевкой прошелся по старой деве, которая по сюжету безуспешно домогалась толстенького биржевого маклера, а тот, конечно, был не в силах вырваться из мертвой хватки своей деспотичной жены.
— Да выкажи наконец хоть каплю жалости! — чуть ли не закричала она, когда он прыснул, приходя в веселье от невзгод несчастной теледамы. — Где твое сострадание? Ей же до смерти страшно остаться одной. Она нуждается в любви, дьявол тебя дери. Неужто ты не видишь, что ей не хватает любви?
После этого он решил вести себя осторожней и куда осторожнее подбирать фразы: финал уж близок. И потом перед ним встанет дилемма, жениться на Пауле или нет. И если нет, то, по всей вероятности, он не женится уже никогда, ибо никогда уже не будут для него столь соблазнительны виды на брак.
Он размышлял об этом, пока они ожидали, когда Мариана примет у них заказ. Однако из кухни она так и не появилась. Вместо нее к столу подошел сам мистер Розалес. Он подал им кофе и раскрыл блокнот.
— Где она? — спросил Серж и пристально посмотрел в глаза хозяину, но не прочел в них ничего особенного. Держался тот так же, как всегда.
— Я подумал, сегодня ей лучше остаться дома и заняться уроками. Я так ей и сказал. Здорово она с ними управляется, с уроками. Мне не хочется, чтобы она чересчур уставала, перенапрягалась и расстраивалась из-за сверхурочной работы или чего бы то ни было еще.
Сказав эти слова, он мельком взглянул на Сержа, и, пусть в глазах его не было злобы, Серж уверился в том, что старику все известно. Но, Господи, да ведь каждый, в ком есть хоть крупица понятливости, догадается, что не для того он целый год по нескольку раз в месяц таскал ее с собой на прогулки, чтобы подержать за ручку! Ему почти двадцать девять, да и ей уже двадцать стукнуло! Какого черта еще можно от них ожидать?
Серж вяло ковырял в своей тарелке, Блэкберн же, по привычке уничтожая все, что только оказывалось в поле его зрения, без спешки, но в неукротимой размеренности работы жующих челюстей прикончил и то, к чему Серж даже не прикоснулся.
— Переживаешь насчет бунта? — спросил Блэкберн. — И тут я тебя не виню. Как подумаю, что они могут устроить здесь то же, что и на Востоке, прямо кусок в рот не лезет.
— Так, как там, здесь не получится, — сказал Серж. — Мы не допустим всей той муры, что терпели они столько времени на своем отсталом Востоке.
— Угу, у нас ведь лучшая полиция во всей стране, — сказал Блэкберн. — Наша пресса о том только и трещит. Но дозвольте полюбопытствовать, как пара сотен синих мундиров намеревается обуздать черный океан? Что, вычерпает его фуражками?
— Ничего такого не будет; уверен, что не будет ничего такого.
Ночью в Холленбеке приказали задержаться всем сотрудникам. Но к трем пополуночи разрешили сдать смену, и, когда Серж сказал Блэкберну, что волнения подавлены, тут и сомневаться нечего, и что завтра все успокоится и войдет в норму, напарник лишь пожал плечами.
В среду «все» не успокоилось и в норму тоже не вошло, а в 7:05 вечера двухтысячная толпа вновь собралась на углу Сто шестнадцатой и Авалона. На место беспорядков были брошены подразделения из Центрального, Университетского, Ньютонского и Холленбекского дивизионов. В 10:00 Серж и Блэкберн, плюнув на патрулирование, сидели в машине на участковой автостоянке и, отказываясь верить, внимали полицейскому эфиру. Тем же заняты были и четверо их товарищей в форме, готовящихся выехать в Уоттс.
На развилке Шоссе-Империал и Пармели уже прогремели выстрелы, метившие в полицейский автомобиль, а часом позже Серж услыхал, как какому-то сержанту было отказано в просьбе применить слезоточивый газ.
— По-моему, они думают, сержанту невдомек, что там за трахопорка и что с нею делать, — сказал Блэкберн. — По-моему, они думают, что ему следует их урезонить, а не изводить газом.
Далеко за полночь до них дошли известия о том, что посылать в Уоттс их не станут. Сержу с напарником разрешили сдать дежурство. В десять тридцать Серж позвонил в ресторан, и Мариана согласилась встретиться с ним у дома Розалесов в любое время, только бы он к ней вырвался. Она частенько засиживалась за учебниками до утра, так что обычно Серж проезжал мимо ее окон тогда, когда все семейство Розалесов еще благополучно предавалось снам. Он останавливал машину на противоположной стороне улицы под тенью вяза и дожидался Марианы — и новой радости, которая бывала всякий раз полнее и неистовее предыдущей. Казалось, он был не в состоянии запечатлеть мгновенья счастья в своем сознании. Мгновенья счастья с Марианой. И не умел запомнить миг полного катарсиса их соития. Все, что он помнил, — это ощущение, словно плавает во тьме в теплом пруду, ощущение свежести и кипящей жизни, и ни разу не Подумал о том, что ему чего-то не хватает, чего-то недостает. Быть может, она чувствует иначе?
Было уже четверть третьего, но, заметив свет в ее окне, он все же притормозил. Если не спит — услышит. Спустя минуту она вышла на цыпочках из парадного, одетая в голубой халат и тонкую розовую ночнушку, которую он мгновенно признал, хоть никогда не видел при свете. Зато отлично помнил на ощупь. Не успел он прикрыть рукой лампочку над головой и распахнуть дверцу, как губы его пересохли.
— Я уж думала, ты не придешь, — сказала она, на секунду ускользнув от его жадных губ.
— Я не мог не прийти. Ты же знаешь, долгая разлука меня убивает.
— Меня тоже, Серхио, но погоди. Погоди! — сказала она, вырываясь из объятий.
— В чем дело, голубка?
— Нам надо поговорить, Серхио. Сегодня ровно год, как мы ездили в горы и я впервые увидела озеро. Помнишь?
Ну вот, подумал он, чуть ли не торжествуя. Я ведь знал, что так случится. Хоть он и страшился слез, однако был рад, что наконец с этим будет покончено. Покончено с ожиданием.
— Я помню горы и помню озеро.
— Я ни о чем не жалею, Серхио. Ты должен знать об этом.
— Но?.. — спросил он, закуривая и готовя себя к тягостной сцене. Выходит, Мариана первая, подумал он. А следующей станет Паула.
— Но будет гораздо лучше, если это прекратится сейчас, пока мы еще чувствуем друг к другу то, что чувствуем.
— Ты случаем не беременна, а? — внезапно спросил он, пораженный мыслью, что вот она, та новость, которую Мариана для него приберегла.
— Бедняжка Серхио, — печально улыбнулась она. — Нет, querido[49], не то. Я умею предохраняться, выучилась всем этим способам, хоть мне и бывает стыдно всякий раз. Бедненький Серхио. А что, если б я и вправду забеременела? Не думаешь ли ты, что я уехала бы отсюда с твоим ребенком под сердцем? Может, прямо в Гвадалахару? И жила бы там своей несчастной жизнью, воспитывая твое дитя да тоскуя по твоим ласкам? Я уже как-то говорила тебе, Серхио, слишком много ты читаешь романов. У меня тоже есть своя жизнь, и ее нужно устраивать. Она для меня важна не меньше, чем твоя — для тебя.
— Какого дьявола все это значит? Куда ты клонишь? — В темноте он не мог разглядеть ее глаз, и это ему так же не нравилось, как и все остальное. Прежде она никогда так не говорила. Он начинал выходить из себя. Ему захотелось включить освещение, дабы удостовериться, что ее не подменили, что то действительно она.
— Глупо притворяться, что мне легко с тобой расстаться, Серхио. Глупо притворяться, что я люблю тебя недостаточно, чтобы оставить все как есть. Но вечно продолжаться так не может. Рано или поздно, но ты женишься на той, на другой… И, пожалуйста, не надо меня убеждать, что никакой другой не существует.
— Я не… Но…
— Прошу тебя, Серхио, дай мне закончить. Если для полного счастья тебе не хватает жениться на ней, так женись. Сделай это. Сделай хоть что-нибудь, Серхио. Реши для себя, что ты должен делать, и делай. И вот тебе мое слово: если решишь, что тебя устраивает моя судьба и ты не прочь ее со мной разделить, тогда этот дом ждет тебя. Тогда приходи, приходи сюда в воскресенье, после обеда, как сделал это в первый раз, когда мы ездили к озеру в горах. Передай сеньору Розалесу все, что пожелаешь сказать мне, не забывай, он здесь мне заместо отца. Ну а если он одобрит твои намерения, иди ко мне и скажи это. И тогда о нашей помолвке будет объявлено в церкви, и мы не коснемся друг друга, не коснемся так, как раньше, до самой брачной ночи. И в день нашей свадьбы я надену белое платье, Серхио. Но я не буду ждать тебя целую вечность.
Серж нащупал выключатель, но она схватила его за руку, а когда он в отчаянии потянулся к ней, она вырвалась опять.
— Почему ты говоришь со мной в таком странном тоне? Господи, Мариана, да что я натворил?
— Ничего, Серхио. Ты абсолютно ничего не натворил. Но с тех пор, как нас связала любовь, я не исповедовалась и не причащалась.
— Вот оно что. — Он закивал головой. — Проклятая религия всех вас сводит с ума. Разве ты чувствовала себя грешницей, когда мы занимались любовью? Да? И в этом все дело?
— Не только, Серхио, хотя частично — да. В прошлую субботу я была на исповеди. Теперь я снова дитя Божье. Но дело не только в этом. Я хочу тебя, Серхио, но лишь в том случае, если ты будешь настоящим, совершенным человеком. Мне нужен Серхио Дуран — совершенный человек. Понимаешь?
— Мариана! — сказал он мрачно, окончательно расстроившись. Когда он снова к ней потянулся, она открыла дверцу и, босоногая, порхнула через тенистую улицу. — Мариана! — повторил он.
— Ты не должен возвращаться, Серхио, — шепнула она на миг дрогнувшим голосом, — пока не станешь таким, как я сказала.
Он вгляделся, прищурившись, в темноту и секунду наблюдал за ней, прямой и спокойной. Длинный голубой халат трепетно хлестал ее на ветру по икрам. Подбородок был, как всегда, высоко вздернут, и Серж ощутил, как боль в его груди сделалась острее, и подумал — длилось это одно только кошмарное мгновение, — что его будто раскололи надвое и что единственная его половинка сидит, беспомощная и безмолвная, перед призрачным этим видением, которое прежде казалось ему столь бесхитростным и понятным.
— Ну а если придешь, я облачусь в белое. Слышишь? Я облачусь во все белое, Серхио!
В пятницу, тринадцатого августа, ровно в полдень, Серж был разбужен звонком сержанта Лэтэма. Пока он сидел на кровати, силясь задействовать свои сонные мозги, тот безостановочно орал в телефонную трубку.
— Уже не спишь, Серж? — спросил Лэтэм.
— Да, угу, то есть нет, — ответил он наконец, — теперь не сплю. Какого хрена ты там говорил?
— Я сказал, что ты обязан явиться сюда, и явиться немедленно. Всех полицейских-нянек засылают на Семьдесят седьмую. Форма у тебя имеется?
— Да, дьявол, кажется, имеется. Надо поискать.
— Ты уверен, что уже не спишь?
— Да. Нет, не сплю.
— Вот и ладно, выкапывай свой синий мундир из кучи с нафталином и поживей напяливай на брюхо. Захвати дубинку, фонарик и шлем. Можешь не повязывать галстук и не хлопочи насчет своей мягкой фуражки. Ты отправляешься на бой, приятель.
— Что еще там происходит? — спросил Серж, сердце его, сбившись с ритма, казалось, стремится обогнать само себя.
— Плохо дело. Дело дрянь. Короче, шевели задницей и газуй на Семьдесят седьмую. Как только отправлю туда всех наших людей, еду туда сам.
Пока брился, Серж дважды ругнулся, порезав лицо. Светло-карие глаза слезились, пойманные в алую, исчеркавшую белки сеть прожилок. Ни зубная паста, ни жидкость для полоскания не уничтожили отвратительный привкус во рту, оставленный выпитой бутылкой скотча. С тех пор как Мариана бросила его во тьме бормочущим что-то себе под нос, он никак не мог понять, понять ясно и отчетливо, что же все-таки случилось. Что и почему. Он пил и читал до самого рассвета, а потом, прежде чем уснуть, пил и читал еще час. Как мог он так ошибаться в маленькой своей голубке, которая на поверку оказалась хищным соколом, сильным и гордым? И независимым. А сам он кто? Хищник? Жертва? Вовсе он ей не нужен. Во всяком случае, нужен совсем не так, как он радостно себе воображал. По-другому. Когда же, черт его дери, научится он не ошибаться, хотя бы в ком-то или в чем-то? И вдобавок ко всему — к головной боли, от которой трещат мозги, к свитому в рог от тревоги желудку, в котором еще бурлит виски, к двум часам оглушающей дремы, — вдобавок ко всему он собирается… Собирается сам не знает куда, где ему могут понадобиться все его силы, до последней ничтожной капли, вся его находчивость и сообразительность, могут понадобиться для того, чтобы спасти себе жизнь…
Когда с этим безумием на улицах будет покончено и все образуется, он женится на Пауле, подумал Серж. Он возьмет за ней столько приданого, сколько предложит ее папаша, и будет исполнять роль отца семейства в каком-нибудь аккуратном домишке и вовсю наслаждаться дарованным уютом и комфортом. Короче, будет жить в свое удовольствие. И будет подальше держаться от Марианы. Да и что он в ней нашел? Юность да девственную невинность, что еще мог увидеть в ней в меру испорченный выродок-гедонист? Теперь-то ясно, что томиться и изводить себя из-за нее — чистая глупость, дурная романтика, ведь, по сути, оказалось, что она отняла у него больше даже, чем он имел. Сомнительно, что сейчас, вот в этот самый момент, она чувствует себя такой же несчастной, каким чувствует себя он. Тут Серж вдруг подумал: пусть меня пристрелят, пусть меня пристрелит какой-нибудь черный сукин сын. Я не способен обрести мир и покой. А может, ничего такого и нет в действительности. Может, такое бывает лишь в романах.
Он обнаружил, что не в силах защелкнуть пряжку на своем Сэме Брауне, и вынужден был сменить паз. В последнее время он пил больше обычного, а с тех пор, как принялся ухаживать сразу за двумя, и в гандбол играл куда реже. Чтобы застегнуть обе пуговицы на поясе синих штанов, пришлось втянуть живот. Нет, в плотно пригнанной толстой шерстяной форме он выглядит по-прежнему стройным, подумал Серж, решив сосредоточиться на таких обыденных и мелких проблемах, как растущий живот: сейчас он не может позволить себе погрязнуть в трясине депрессии. Сейчас ему предстоит влезть в такую переделку, в которой еще не бывал ни один полицейский в этом городе; не исключено, что его желание умереть встретит горячий отклик в сердце какого-нибудь фанатика, который дарует ему полное избавление с искренним удовольствием. Серж знал себя достаточно хорошо, чтобы знать и другое: умирать он боится определенно, а потому, вероятно, не очень того и жаждет.
Не доехав пяти миль до Уоттса, Серж увидел дым и тут только осознал истинность слов полицейских, повторяемых ими вот уже двое суток: это пожарище не долго будет скучать на Сто шестнадцатой улице, и даже на Сто третьей его не удержать. Оно кинется пылать по всему южному району. В такой жаре форма сделалась невыносима, солнечные очки и те не помешали солнцу резать как по живому глаза и кипятить его мозги. Он взглянул на лежащий рядом на сиденье шлем и от одной мысли, что придется напялить его на голову, содрогнулся. Он проехал по Портовому шоссе к Флоренс-авеню, потом свернул на юг к Бродвею и выбрался к участку на Семьдесят седьмой, где царил настоящий хаос, впрочем, ничего другого он и не рассчитывал тут застать. Десятки полицейских машин поминутно то прибывали сюда, то отправлялись отсюда в разных направлениях; бесцельно бродили в поисках охраны, способной сопровождать их до передовой, газетчики; вой сирен карет «Скорой помощи», вой сирен пожарных машин и вой сирен дежурных полицейских автомобилей слились воедино. Как можно ближе приблизившись к участку, Серж оставил машину на улице. Говоривший разом по двум телефонам дежурный полицейский, чувствовавший, похоже, себя ничуть не лучше Сержа, яростно замахал ему рукой в сторону кабинета начальника смены. Он был битком набит полицейскими и репортерами. Потный сержант с лицом, смахивавшим на сушеное яблоко, тщетно взывал к ним, прося освободить помещение. Единственным, кто, казалось, хоть что-то понимал в этом бедламе, был плешивый лейтенант с четырьмя полосками за выслугу лет на рукаве. Он сидел за конторкой и невозмутимо попыхивал кривой коричневой трубкой.
— Дуран из Холленбекского дивизиона. Отдел по делам несовершеннолетних, — представился Серж.
— Вот и отлично, парень, скажи-ка мне свои инициалы, — попросил лейтенант.
— С, — ответил Серж.
— Порядковый номер?
— Один ноль пять восемь три.
— Холленбек, отдел по делам несовершеннолетних, говоришь?
— Так точно.
— Вот и отлично, теперь ты будешь зваться «Двенадцать-Адам-Сорок-пять». Впрягайся в упряжку к Дженкинсу из Портового и Питерсу из Центрального. Найдешь их на автостоянке.
— Машина на троих?
— Еще пожалеешь, что не на шестерых, — сказал лейтенант, делая запись в вахтенном журнале. — Захватишь два ящика патронов у сержанта, он ждет вас на улице у тюрьмы. Удостоверься, что в машине имеется один карабин да лишний ящик патронов к нему. А ты, паренек, из какого будешь дивизиона? — обратился лейтенант к пристроившемуся за Сержем невысокому полицейскому в огромном, явно не по размеру, шлеме. И тут Серж узнал в нем Гуса Плибсли, учившегося вместе с ним в академии. Он не видал его около года, но останавливаться не стал. Глаза у Плибсли были голубые и круглые, как всегда. Интересно, подумал Серж, неужто я выгляжу таким же напуганным?
— Ты садись за руль, — сказал Серж. — Я не знаю этого округа.
— Я тоже, — ответил Дженкинс. У него все время прыгал кадык, а глаза часто мигали. Серж имел возможность убедиться, что он не единственный здесь, кто предпочел бы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте.
— Питерса знаешь? — спросил он.
— Только что познакомились, — сказал Дженкинс. — Побежал в сортир оправиться.
— Пусть он и ведет, — сказал Серж.
— Меня устраивает. Хочешь карабин?
— Можешь оставить его себе.
— По мне, так лучше залезть, не откладывая, под одеяло и прижаться щекой к плюшевому мишке, — сказал Дженкинс.
— Это он? — спросил Серж, ткнув пальцем в сторону направлявшегося к ним широченными шагами долговязого мужчины. Как на шарнирах, подумал он, оценив походку и глядя на короткие брючины, едва доходившие до щиколоток, и на манжеты рубашки, терзавшие предплечья. Сложен тот был совсем неплохо, Сержа это вдохновило. Дженкинс оказался менее впечатлительным. В самом деле, прежде чем они снимутся с этого наряда, наверняка и лишний центнер мускулов им в тягость не покажется.
Когда они пожали друг другу руки, Серж сказал:
— Мы тут выбирали шофера, так вот — тебе повезло. Ты не против?
— Ладно, — ответил Питере. На рукаве у него белели две полоски, что делало его старшим в их машине. — А кто-нибудь из вас, ребята, знает этот округ?
— Никто, — сказал Дженкинс.
— В таком случае мы с вами в равном положении, — сказал Питере. — Давайте-ка двинемся, пока я не договорился до нового поноса. Одиннадцать лет на этой работе, но никогда прежде не видал того, что тут вчера творилось. Кто-нибудь из вас был тут прошлой ночью?
— Я — нет.
— А я торчал на укреплениях в Портовом участке, — сказал Дженкинс, качая головой.
— Тогда подтяните складки на своих задницах и хорошенько схватитесь за сиденья, потому что, говорю вам, вы не поверите, что это Америка. Я видел такое в Корее, там — да, но только это — Америка.
— Лучше кончай, а то договоришься до моего поноса, — сказал Дженкинс с нервным смешком.
— А насчет поноса — не успеешь и пару раз моргнуть, как научишься срать, не задевая проволоки, даже через москитную сетку, — сказал Питере.
Они не проехали и трех кварталов на юг по Бродвею, стиснутому с обеих сторон блуждающими толпами, как в заднее стекло машины, с треском расколов его, влетел кусок бетона весом фунта в два и с глухим стуком врезался в спинку переднего сиденья. Раздался дружный хохот. Десятка четыре человек — никак не меньше — разбежались врассыпную с угла Восемьдесят первой и Бродвея. Динамик кричал надсадным голосом оператора из Центральной: «Полицейский нуждается в подмоге, угол Манчестер и Бродвея! Полицейский нуждается в помощи, Сто третья и Грейп! Полицейский нуждается в помощи, угол Авалона и Империал!» Каждые несколько секунд радио взрывалось все новыми криками о срочной помощи, так что очень скоро стало почти невозможно ориентироваться в этом потоке молящей о спасении безысходности: не успевал ты заспешить по одному вызову, как тут же тебя призывали срочно мчаться на подмогу в противоположном направлении. Сержу казалось, они шныряют по всему Уоттсу и обратно к Манчестер по какой-то безумной траектории, выписанной сплошными зигзагами. Шныряют лишь для того, чтобы в дикой этой погоне за собственным страхом подставить свой автомобиль под камни мятежников, которым трижды удалось уже обстрелять их булыжниками, а однажды — прицельно метнуть в машину бутылкой. В это и впрямь нельзя было поверить, и, когда Серж увидал изумленный взгляд Дженкинса, он подумал, что, должно быть, сам похож сейчас на него как две капли воды, будто ужас сделал их всех близнецами. За сорок пять минут хаотического движения по захламленным и грязным улицам, переполненным скандирующими лозунги, накатывающими волнами и окружающими кренящиеся пожарные машины толпами, — за сорок пять минут никто из них ничем не нарушил молчания. Широко раскрытыми глазами глядели они на то, как совершались безнаказанно сотни, тысячи преступлений. Лишь один или два раза Питере чуть сбавил скорость, давая время Дженкинсу выставить из окна карабин и спугнуть негров, вдребезги бьющих витрины. Но едва группки любителей поживиться за чужой счет расступались перед бешено вращающимся стволом, как Питере давал газу и устремлялся дальше.
Когда истек первый час, в течение которого они вряд ли обмолвились и десятком слов, Серж наконец не выдержал:
— Какого хрена мы делаем?
Каждый, похоже, был занят лишь тем, что укрощал да прятал свой страх и безверие, навеянные полной неразберихой на улицах и мизерным количеством полицейских автомобилей, иногда все же встречавшихся на их пути.
— Пересиживаем беду в этой стальной коробке и дожидаемся Национальной гвардии, вот что мы делаем, — сказал Питере. — Считай, что ничего еще не произошло. Потерпи до ночи. А что сейчас — так то еще цветочки. Считай, ты не видал еще ничего. Ни-че-го.
— А что с другой твоей приятельницей? С той блондиночкой, что подобрала тебя как-то ночью перед участком, с ней тоже на мази?
— С Паулой? Да так, более или менее.
— Бьюсь об заклад, хочет тебя подженить, верно? Все они того хотят, потому у них спереди и петелька для твоего крючка имеется. Не делай этого, слушайся меня. Сейчас у тебя не жизнь, а малина, цени это, парень. И не разменивайся ни на какие кольца, потому что они — те же наручники.
Больше всего Сержу досаждало то, что в ее присутствии он никак не умел утихомирить свое сердце. Когда за несколько минут перед тем, как мистер Розалес вывесит на двери табличку с надписью «закрыто», они оставили у обочины машину и вошли в ресторан, сердце его вновь пустилось в галоп. Мистер Розалес кивнул им седой головой и помахал рукой, приглашая в кабинку. Месяцами Сержа мучила мысль, что хозяин ресторанчика догадывается об их отношениях с Марианой, однако виду тот не подавал, и в конце концов Серж решил, что это лишь прихотливая игра его воображения. Он взял за правило встречаться с Марианой не чаще раза в неделю — иногда выходило и реже, — отвозил ее домой довольно рано и делал при этом невинные глаза, будто они не вернулись только что из мотеля, в крошечном номере которого провели несколько часов, в номере, без лишних вопросов предоставляемом дирекцией холленбекским полицейским, стоит только тем предъявить вместо оплаты свой значок. Поначалу он думал, что пройдет совсем немного времени и начнется обычная мелодрама с нытьем и рыданиями и с «Серж, я больше так не могу. Эти дешевые отели…», и был готов к тому, что слезы, как водится, отравят и само удовольствие, — пока, однако, этого не произошло. Ему было совершенно безразлично, где заниматься с Марианой любовью, похоже, она тоже не придавала этому значения. И никогда не жаловалась. И никто из них не давал друг другу никаких серьезных обещаний. Он был рад, что все идет именно так, но тем не менее ожидал с беспокойством первого акта грядущей мелодрамы. Рано или поздно, но это случится наверняка.
Сами плотские утехи с Марианой заставляли его о многом задуматься. Почему лишь с нею он испытывает ни на что не похожие чувства? Ответа он не находил. Конечно, он, ответ, далеко не исчерпывался тем, что Серж был у нее первым: он ведь и сам прошел через нечто подобное в свои пятнадцать с темноглазой дочерью сезонного рабочего, у которой первым был кто-то другой, а иногда кто-то другой успевал оказаться первым даже в тот вечер, который он, Серж, почитал «своим». Нет, дело не в том, что у Марианы он первый. А в том, что всякое свидание с нею — все равно что причастие. Ее пыл сжигал его дотла, принося умиротворение и покой. Она словно отворяла его бренное тело, снимая с души накипь и скверну. Потому и не спешил он возвращаться, затягивая встречи, невзирая на то даже, что после них вовсе не просто было состязаться с сексуальной удалью Паулы. Подозревая, что он завел кого-то на стороне, она делалась все требовательней и желала его все больше и больше — в такие минуты он чувствовал себя будто однорукий калека в лапах хищницы, — разумеется, в конце концов настал черед ультиматумов и сцен. И вот пару вечеров назад Паула едва не разрыдалась в голос. Они смотрели какой-то пустой фильм по телевизору, и Серж с издевкой прошелся по старой деве, которая по сюжету безуспешно домогалась толстенького биржевого маклера, а тот, конечно, был не в силах вырваться из мертвой хватки своей деспотичной жены.
— Да выкажи наконец хоть каплю жалости! — чуть ли не закричала она, когда он прыснул, приходя в веселье от невзгод несчастной теледамы. — Где твое сострадание? Ей же до смерти страшно остаться одной. Она нуждается в любви, дьявол тебя дери. Неужто ты не видишь, что ей не хватает любви?
После этого он решил вести себя осторожней и куда осторожнее подбирать фразы: финал уж близок. И потом перед ним встанет дилемма, жениться на Пауле или нет. И если нет, то, по всей вероятности, он не женится уже никогда, ибо никогда уже не будут для него столь соблазнительны виды на брак.
Он размышлял об этом, пока они ожидали, когда Мариана примет у них заказ. Однако из кухни она так и не появилась. Вместо нее к столу подошел сам мистер Розалес. Он подал им кофе и раскрыл блокнот.
— Где она? — спросил Серж и пристально посмотрел в глаза хозяину, но не прочел в них ничего особенного. Держался тот так же, как всегда.
— Я подумал, сегодня ей лучше остаться дома и заняться уроками. Я так ей и сказал. Здорово она с ними управляется, с уроками. Мне не хочется, чтобы она чересчур уставала, перенапрягалась и расстраивалась из-за сверхурочной работы или чего бы то ни было еще.
Сказав эти слова, он мельком взглянул на Сержа, и, пусть в глазах его не было злобы, Серж уверился в том, что старику все известно. Но, Господи, да ведь каждый, в ком есть хоть крупица понятливости, догадается, что не для того он целый год по нескольку раз в месяц таскал ее с собой на прогулки, чтобы подержать за ручку! Ему почти двадцать девять, да и ей уже двадцать стукнуло! Какого черта еще можно от них ожидать?
Серж вяло ковырял в своей тарелке, Блэкберн же, по привычке уничтожая все, что только оказывалось в поле его зрения, без спешки, но в неукротимой размеренности работы жующих челюстей прикончил и то, к чему Серж даже не прикоснулся.
— Переживаешь насчет бунта? — спросил Блэкберн. — И тут я тебя не виню. Как подумаю, что они могут устроить здесь то же, что и на Востоке, прямо кусок в рот не лезет.
— Так, как там, здесь не получится, — сказал Серж. — Мы не допустим всей той муры, что терпели они столько времени на своем отсталом Востоке.
— Угу, у нас ведь лучшая полиция во всей стране, — сказал Блэкберн. — Наша пресса о том только и трещит. Но дозвольте полюбопытствовать, как пара сотен синих мундиров намеревается обуздать черный океан? Что, вычерпает его фуражками?
— Ничего такого не будет; уверен, что не будет ничего такого.
Ночью в Холленбеке приказали задержаться всем сотрудникам. Но к трем пополуночи разрешили сдать смену, и, когда Серж сказал Блэкберну, что волнения подавлены, тут и сомневаться нечего, и что завтра все успокоится и войдет в норму, напарник лишь пожал плечами.
В среду «все» не успокоилось и в норму тоже не вошло, а в 7:05 вечера двухтысячная толпа вновь собралась на углу Сто шестнадцатой и Авалона. На место беспорядков были брошены подразделения из Центрального, Университетского, Ньютонского и Холленбекского дивизионов. В 10:00 Серж и Блэкберн, плюнув на патрулирование, сидели в машине на участковой автостоянке и, отказываясь верить, внимали полицейскому эфиру. Тем же заняты были и четверо их товарищей в форме, готовящихся выехать в Уоттс.
На развилке Шоссе-Империал и Пармели уже прогремели выстрелы, метившие в полицейский автомобиль, а часом позже Серж услыхал, как какому-то сержанту было отказано в просьбе применить слезоточивый газ.
— По-моему, они думают, сержанту невдомек, что там за трахопорка и что с нею делать, — сказал Блэкберн. — По-моему, они думают, что ему следует их урезонить, а не изводить газом.
Далеко за полночь до них дошли известия о том, что посылать в Уоттс их не станут. Сержу с напарником разрешили сдать дежурство. В десять тридцать Серж позвонил в ресторан, и Мариана согласилась встретиться с ним у дома Розалесов в любое время, только бы он к ней вырвался. Она частенько засиживалась за учебниками до утра, так что обычно Серж проезжал мимо ее окон тогда, когда все семейство Розалесов еще благополучно предавалось снам. Он останавливал машину на противоположной стороне улицы под тенью вяза и дожидался Марианы — и новой радости, которая бывала всякий раз полнее и неистовее предыдущей. Казалось, он был не в состоянии запечатлеть мгновенья счастья в своем сознании. Мгновенья счастья с Марианой. И не умел запомнить миг полного катарсиса их соития. Все, что он помнил, — это ощущение, словно плавает во тьме в теплом пруду, ощущение свежести и кипящей жизни, и ни разу не Подумал о том, что ему чего-то не хватает, чего-то недостает. Быть может, она чувствует иначе?
Было уже четверть третьего, но, заметив свет в ее окне, он все же притормозил. Если не спит — услышит. Спустя минуту она вышла на цыпочках из парадного, одетая в голубой халат и тонкую розовую ночнушку, которую он мгновенно признал, хоть никогда не видел при свете. Зато отлично помнил на ощупь. Не успел он прикрыть рукой лампочку над головой и распахнуть дверцу, как губы его пересохли.
— Я уж думала, ты не придешь, — сказала она, на секунду ускользнув от его жадных губ.
— Я не мог не прийти. Ты же знаешь, долгая разлука меня убивает.
— Меня тоже, Серхио, но погоди. Погоди! — сказала она, вырываясь из объятий.
— В чем дело, голубка?
— Нам надо поговорить, Серхио. Сегодня ровно год, как мы ездили в горы и я впервые увидела озеро. Помнишь?
Ну вот, подумал он, чуть ли не торжествуя. Я ведь знал, что так случится. Хоть он и страшился слез, однако был рад, что наконец с этим будет покончено. Покончено с ожиданием.
— Я помню горы и помню озеро.
— Я ни о чем не жалею, Серхио. Ты должен знать об этом.
— Но?.. — спросил он, закуривая и готовя себя к тягостной сцене. Выходит, Мариана первая, подумал он. А следующей станет Паула.
— Но будет гораздо лучше, если это прекратится сейчас, пока мы еще чувствуем друг к другу то, что чувствуем.
— Ты случаем не беременна, а? — внезапно спросил он, пораженный мыслью, что вот она, та новость, которую Мариана для него приберегла.
— Бедняжка Серхио, — печально улыбнулась она. — Нет, querido[49], не то. Я умею предохраняться, выучилась всем этим способам, хоть мне и бывает стыдно всякий раз. Бедненький Серхио. А что, если б я и вправду забеременела? Не думаешь ли ты, что я уехала бы отсюда с твоим ребенком под сердцем? Может, прямо в Гвадалахару? И жила бы там своей несчастной жизнью, воспитывая твое дитя да тоскуя по твоим ласкам? Я уже как-то говорила тебе, Серхио, слишком много ты читаешь романов. У меня тоже есть своя жизнь, и ее нужно устраивать. Она для меня важна не меньше, чем твоя — для тебя.
— Какого дьявола все это значит? Куда ты клонишь? — В темноте он не мог разглядеть ее глаз, и это ему так же не нравилось, как и все остальное. Прежде она никогда так не говорила. Он начинал выходить из себя. Ему захотелось включить освещение, дабы удостовериться, что ее не подменили, что то действительно она.
— Глупо притворяться, что мне легко с тобой расстаться, Серхио. Глупо притворяться, что я люблю тебя недостаточно, чтобы оставить все как есть. Но вечно продолжаться так не может. Рано или поздно, но ты женишься на той, на другой… И, пожалуйста, не надо меня убеждать, что никакой другой не существует.
— Я не… Но…
— Прошу тебя, Серхио, дай мне закончить. Если для полного счастья тебе не хватает жениться на ней, так женись. Сделай это. Сделай хоть что-нибудь, Серхио. Реши для себя, что ты должен делать, и делай. И вот тебе мое слово: если решишь, что тебя устраивает моя судьба и ты не прочь ее со мной разделить, тогда этот дом ждет тебя. Тогда приходи, приходи сюда в воскресенье, после обеда, как сделал это в первый раз, когда мы ездили к озеру в горах. Передай сеньору Розалесу все, что пожелаешь сказать мне, не забывай, он здесь мне заместо отца. Ну а если он одобрит твои намерения, иди ко мне и скажи это. И тогда о нашей помолвке будет объявлено в церкви, и мы не коснемся друг друга, не коснемся так, как раньше, до самой брачной ночи. И в день нашей свадьбы я надену белое платье, Серхио. Но я не буду ждать тебя целую вечность.
Серж нащупал выключатель, но она схватила его за руку, а когда он в отчаянии потянулся к ней, она вырвалась опять.
— Почему ты говоришь со мной в таком странном тоне? Господи, Мариана, да что я натворил?
— Ничего, Серхио. Ты абсолютно ничего не натворил. Но с тех пор, как нас связала любовь, я не исповедовалась и не причащалась.
— Вот оно что. — Он закивал головой. — Проклятая религия всех вас сводит с ума. Разве ты чувствовала себя грешницей, когда мы занимались любовью? Да? И в этом все дело?
— Не только, Серхио, хотя частично — да. В прошлую субботу я была на исповеди. Теперь я снова дитя Божье. Но дело не только в этом. Я хочу тебя, Серхио, но лишь в том случае, если ты будешь настоящим, совершенным человеком. Мне нужен Серхио Дуран — совершенный человек. Понимаешь?
— Мариана! — сказал он мрачно, окончательно расстроившись. Когда он снова к ней потянулся, она открыла дверцу и, босоногая, порхнула через тенистую улицу. — Мариана! — повторил он.
— Ты не должен возвращаться, Серхио, — шепнула она на миг дрогнувшим голосом, — пока не станешь таким, как я сказала.
Он вгляделся, прищурившись, в темноту и секунду наблюдал за ней, прямой и спокойной. Длинный голубой халат трепетно хлестал ее на ветру по икрам. Подбородок был, как всегда, высоко вздернут, и Серж ощутил, как боль в его груди сделалась острее, и подумал — длилось это одно только кошмарное мгновение, — что его будто раскололи надвое и что единственная его половинка сидит, беспомощная и безмолвная, перед призрачным этим видением, которое прежде казалось ему столь бесхитростным и понятным.
— Ну а если придешь, я облачусь в белое. Слышишь? Я облачусь во все белое, Серхио!
В пятницу, тринадцатого августа, ровно в полдень, Серж был разбужен звонком сержанта Лэтэма. Пока он сидел на кровати, силясь задействовать свои сонные мозги, тот безостановочно орал в телефонную трубку.
— Уже не спишь, Серж? — спросил Лэтэм.
— Да, угу, то есть нет, — ответил он наконец, — теперь не сплю. Какого хрена ты там говорил?
— Я сказал, что ты обязан явиться сюда, и явиться немедленно. Всех полицейских-нянек засылают на Семьдесят седьмую. Форма у тебя имеется?
— Да, дьявол, кажется, имеется. Надо поискать.
— Ты уверен, что уже не спишь?
— Да. Нет, не сплю.
— Вот и ладно, выкапывай свой синий мундир из кучи с нафталином и поживей напяливай на брюхо. Захвати дубинку, фонарик и шлем. Можешь не повязывать галстук и не хлопочи насчет своей мягкой фуражки. Ты отправляешься на бой, приятель.
— Что еще там происходит? — спросил Серж, сердце его, сбившись с ритма, казалось, стремится обогнать само себя.
— Плохо дело. Дело дрянь. Короче, шевели задницей и газуй на Семьдесят седьмую. Как только отправлю туда всех наших людей, еду туда сам.
Пока брился, Серж дважды ругнулся, порезав лицо. Светло-карие глаза слезились, пойманные в алую, исчеркавшую белки сеть прожилок. Ни зубная паста, ни жидкость для полоскания не уничтожили отвратительный привкус во рту, оставленный выпитой бутылкой скотча. С тех пор как Мариана бросила его во тьме бормочущим что-то себе под нос, он никак не мог понять, понять ясно и отчетливо, что же все-таки случилось. Что и почему. Он пил и читал до самого рассвета, а потом, прежде чем уснуть, пил и читал еще час. Как мог он так ошибаться в маленькой своей голубке, которая на поверку оказалась хищным соколом, сильным и гордым? И независимым. А сам он кто? Хищник? Жертва? Вовсе он ей не нужен. Во всяком случае, нужен совсем не так, как он радостно себе воображал. По-другому. Когда же, черт его дери, научится он не ошибаться, хотя бы в ком-то или в чем-то? И вдобавок ко всему — к головной боли, от которой трещат мозги, к свитому в рог от тревоги желудку, в котором еще бурлит виски, к двум часам оглушающей дремы, — вдобавок ко всему он собирается… Собирается сам не знает куда, где ему могут понадобиться все его силы, до последней ничтожной капли, вся его находчивость и сообразительность, могут понадобиться для того, чтобы спасти себе жизнь…
Когда с этим безумием на улицах будет покончено и все образуется, он женится на Пауле, подумал Серж. Он возьмет за ней столько приданого, сколько предложит ее папаша, и будет исполнять роль отца семейства в каком-нибудь аккуратном домишке и вовсю наслаждаться дарованным уютом и комфортом. Короче, будет жить в свое удовольствие. И будет подальше держаться от Марианы. Да и что он в ней нашел? Юность да девственную невинность, что еще мог увидеть в ней в меру испорченный выродок-гедонист? Теперь-то ясно, что томиться и изводить себя из-за нее — чистая глупость, дурная романтика, ведь, по сути, оказалось, что она отняла у него больше даже, чем он имел. Сомнительно, что сейчас, вот в этот самый момент, она чувствует себя такой же несчастной, каким чувствует себя он. Тут Серж вдруг подумал: пусть меня пристрелят, пусть меня пристрелит какой-нибудь черный сукин сын. Я не способен обрести мир и покой. А может, ничего такого и нет в действительности. Может, такое бывает лишь в романах.
Он обнаружил, что не в силах защелкнуть пряжку на своем Сэме Брауне, и вынужден был сменить паз. В последнее время он пил больше обычного, а с тех пор, как принялся ухаживать сразу за двумя, и в гандбол играл куда реже. Чтобы застегнуть обе пуговицы на поясе синих штанов, пришлось втянуть живот. Нет, в плотно пригнанной толстой шерстяной форме он выглядит по-прежнему стройным, подумал Серж, решив сосредоточиться на таких обыденных и мелких проблемах, как растущий живот: сейчас он не может позволить себе погрязнуть в трясине депрессии. Сейчас ему предстоит влезть в такую переделку, в которой еще не бывал ни один полицейский в этом городе; не исключено, что его желание умереть встретит горячий отклик в сердце какого-нибудь фанатика, который дарует ему полное избавление с искренним удовольствием. Серж знал себя достаточно хорошо, чтобы знать и другое: умирать он боится определенно, а потому, вероятно, не очень того и жаждет.
Не доехав пяти миль до Уоттса, Серж увидел дым и тут только осознал истинность слов полицейских, повторяемых ими вот уже двое суток: это пожарище не долго будет скучать на Сто шестнадцатой улице, и даже на Сто третьей его не удержать. Оно кинется пылать по всему южному району. В такой жаре форма сделалась невыносима, солнечные очки и те не помешали солнцу резать как по живому глаза и кипятить его мозги. Он взглянул на лежащий рядом на сиденье шлем и от одной мысли, что придется напялить его на голову, содрогнулся. Он проехал по Портовому шоссе к Флоренс-авеню, потом свернул на юг к Бродвею и выбрался к участку на Семьдесят седьмой, где царил настоящий хаос, впрочем, ничего другого он и не рассчитывал тут застать. Десятки полицейских машин поминутно то прибывали сюда, то отправлялись отсюда в разных направлениях; бесцельно бродили в поисках охраны, способной сопровождать их до передовой, газетчики; вой сирен карет «Скорой помощи», вой сирен пожарных машин и вой сирен дежурных полицейских автомобилей слились воедино. Как можно ближе приблизившись к участку, Серж оставил машину на улице. Говоривший разом по двум телефонам дежурный полицейский, чувствовавший, похоже, себя ничуть не лучше Сержа, яростно замахал ему рукой в сторону кабинета начальника смены. Он был битком набит полицейскими и репортерами. Потный сержант с лицом, смахивавшим на сушеное яблоко, тщетно взывал к ним, прося освободить помещение. Единственным, кто, казалось, хоть что-то понимал в этом бедламе, был плешивый лейтенант с четырьмя полосками за выслугу лет на рукаве. Он сидел за конторкой и невозмутимо попыхивал кривой коричневой трубкой.
— Дуран из Холленбекского дивизиона. Отдел по делам несовершеннолетних, — представился Серж.
— Вот и отлично, парень, скажи-ка мне свои инициалы, — попросил лейтенант.
— С, — ответил Серж.
— Порядковый номер?
— Один ноль пять восемь три.
— Холленбек, отдел по делам несовершеннолетних, говоришь?
— Так точно.
— Вот и отлично, теперь ты будешь зваться «Двенадцать-Адам-Сорок-пять». Впрягайся в упряжку к Дженкинсу из Портового и Питерсу из Центрального. Найдешь их на автостоянке.
— Машина на троих?
— Еще пожалеешь, что не на шестерых, — сказал лейтенант, делая запись в вахтенном журнале. — Захватишь два ящика патронов у сержанта, он ждет вас на улице у тюрьмы. Удостоверься, что в машине имеется один карабин да лишний ящик патронов к нему. А ты, паренек, из какого будешь дивизиона? — обратился лейтенант к пристроившемуся за Сержем невысокому полицейскому в огромном, явно не по размеру, шлеме. И тут Серж узнал в нем Гуса Плибсли, учившегося вместе с ним в академии. Он не видал его около года, но останавливаться не стал. Глаза у Плибсли были голубые и круглые, как всегда. Интересно, подумал Серж, неужто я выгляжу таким же напуганным?
— Ты садись за руль, — сказал Серж. — Я не знаю этого округа.
— Я тоже, — ответил Дженкинс. У него все время прыгал кадык, а глаза часто мигали. Серж имел возможность убедиться, что он не единственный здесь, кто предпочел бы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте.
— Питерса знаешь? — спросил он.
— Только что познакомились, — сказал Дженкинс. — Побежал в сортир оправиться.
— Пусть он и ведет, — сказал Серж.
— Меня устраивает. Хочешь карабин?
— Можешь оставить его себе.
— По мне, так лучше залезть, не откладывая, под одеяло и прижаться щекой к плюшевому мишке, — сказал Дженкинс.
— Это он? — спросил Серж, ткнув пальцем в сторону направлявшегося к ним широченными шагами долговязого мужчины. Как на шарнирах, подумал он, оценив походку и глядя на короткие брючины, едва доходившие до щиколоток, и на манжеты рубашки, терзавшие предплечья. Сложен тот был совсем неплохо, Сержа это вдохновило. Дженкинс оказался менее впечатлительным. В самом деле, прежде чем они снимутся с этого наряда, наверняка и лишний центнер мускулов им в тягость не покажется.
Когда они пожали друг другу руки, Серж сказал:
— Мы тут выбирали шофера, так вот — тебе повезло. Ты не против?
— Ладно, — ответил Питере. На рукаве у него белели две полоски, что делало его старшим в их машине. — А кто-нибудь из вас, ребята, знает этот округ?
— Никто, — сказал Дженкинс.
— В таком случае мы с вами в равном положении, — сказал Питере. — Давайте-ка двинемся, пока я не договорился до нового поноса. Одиннадцать лет на этой работе, но никогда прежде не видал того, что тут вчера творилось. Кто-нибудь из вас был тут прошлой ночью?
— Я — нет.
— А я торчал на укреплениях в Портовом участке, — сказал Дженкинс, качая головой.
— Тогда подтяните складки на своих задницах и хорошенько схватитесь за сиденья, потому что, говорю вам, вы не поверите, что это Америка. Я видел такое в Корее, там — да, но только это — Америка.
— Лучше кончай, а то договоришься до моего поноса, — сказал Дженкинс с нервным смешком.
— А насчет поноса — не успеешь и пару раз моргнуть, как научишься срать, не задевая проволоки, даже через москитную сетку, — сказал Питере.
Они не проехали и трех кварталов на юг по Бродвею, стиснутому с обеих сторон блуждающими толпами, как в заднее стекло машины, с треском расколов его, влетел кусок бетона весом фунта в два и с глухим стуком врезался в спинку переднего сиденья. Раздался дружный хохот. Десятка четыре человек — никак не меньше — разбежались врассыпную с угла Восемьдесят первой и Бродвея. Динамик кричал надсадным голосом оператора из Центральной: «Полицейский нуждается в подмоге, угол Манчестер и Бродвея! Полицейский нуждается в помощи, Сто третья и Грейп! Полицейский нуждается в помощи, угол Авалона и Империал!» Каждые несколько секунд радио взрывалось все новыми криками о срочной помощи, так что очень скоро стало почти невозможно ориентироваться в этом потоке молящей о спасении безысходности: не успевал ты заспешить по одному вызову, как тут же тебя призывали срочно мчаться на подмогу в противоположном направлении. Сержу казалось, они шныряют по всему Уоттсу и обратно к Манчестер по какой-то безумной траектории, выписанной сплошными зигзагами. Шныряют лишь для того, чтобы в дикой этой погоне за собственным страхом подставить свой автомобиль под камни мятежников, которым трижды удалось уже обстрелять их булыжниками, а однажды — прицельно метнуть в машину бутылкой. В это и впрямь нельзя было поверить, и, когда Серж увидал изумленный взгляд Дженкинса, он подумал, что, должно быть, сам похож сейчас на него как две капли воды, будто ужас сделал их всех близнецами. За сорок пять минут хаотического движения по захламленным и грязным улицам, переполненным скандирующими лозунги, накатывающими волнами и окружающими кренящиеся пожарные машины толпами, — за сорок пять минут никто из них ничем не нарушил молчания. Широко раскрытыми глазами глядели они на то, как совершались безнаказанно сотни, тысячи преступлений. Лишь один или два раза Питере чуть сбавил скорость, давая время Дженкинсу выставить из окна карабин и спугнуть негров, вдребезги бьющих витрины. Но едва группки любителей поживиться за чужой счет расступались перед бешено вращающимся стволом, как Питере давал газу и устремлялся дальше.
Когда истек первый час, в течение которого они вряд ли обмолвились и десятком слов, Серж наконец не выдержал:
— Какого хрена мы делаем?
Каждый, похоже, был занят лишь тем, что укрощал да прятал свой страх и безверие, навеянные полной неразберихой на улицах и мизерным количеством полицейских автомобилей, иногда все же встречавшихся на их пути.
— Пересиживаем беду в этой стальной коробке и дожидаемся Национальной гвардии, вот что мы делаем, — сказал Питере. — Считай, что ничего еще не произошло. Потерпи до ночи. А что сейчас — так то еще цветочки. Считай, ты не видал еще ничего. Ни-че-го.