Страница:
— Почему бы и нет? — сказал Рой, думая: кофе — это звучит совсем не дурно, к тому же проехаться для разнообразия по западной части округа — истинное удовольствие, негров там поменьше, да и вообще — район относительно мирный. Хорошо бы в следующем месяце поработать на Девяносто первой и сунуться на юго-запад, до самых границ округа. Ему нужно, просто необходимо бежать отсюда, бежать от черных физиономий. Его отношение к ним начинало меняться. Он понимал, что это неправильно, нехорошо, и все же дело обстояло именно так.
Они находились в каких-нибудь двух кварталах от ресторана, и Рой, при виде множества белых лиц, проезжавших мимо в автомобилях и мелькавших по улице тут и там, успел уже приободриться, как Рольф вдруг спросил:
— Фелер, ты, случаем, не заглянул в тот винный магазин, который мы только что проскочили?
— Нет, а что?
— За прилавком никого не было, — сказал Рольф.
— Значит, продавец ушел в подсобку, — сказал Рой. — Послушай, давай-ка определимся: или ты собираешься играть в полицейских и воров, или мы все же выпьем когда-нибудь кофе?
— Я только взгляну одним глазком. — И, пока Рой мотал головой и клялся, что на следующий месяц попросит себе напарника постарше да поспокойней, Рольф развернулся и вновь помчался на север.
Он притормозил у противоположной от магазина стороны улицы, и секунду они наблюдали за тем, что происходит внутри. Какой-то рыжеватый тип в желтой спортивной рубашке выбежал из подсобки, кинулся к кассовому аппарату и принялся колотить кулаком по клавишам. И тут совершенно отчетливо они увидели, как он сунул за пояс пистолет.
— Нуждаемся в подмоге, угол Сто тринадцатой и Западной! — прошептал Рольф в микрофон и выскочил из машины, даже не нацепив фуражки. Схватив фонарик, побежал, пригнувшись, к северной стене. Очевидно, только теперь вспомнив о Рое, как раз огибавшем автомобиль, он остановился, обернулся и показал на заднюю дверь, давая понять, что берет ее на себя, потом скрылся в полумраке, устремившись в черную темень переулка.
Какое-то мгновение Рой размышлял, куда бы спрятаться самому. Мелькнула было мысль лечь на капот припаркованной у входа в магазин машины — наверняка машины преступника, — однако Рой отбросил ее, решив обогнуть здание и встать у дальнего угла: если тот тип появится из парадного, линия огня не позволит промахнуться. От минутного сомнения, сумеет ли он застрелить человека, у него началась дрожь, тогда он предпочел не думать об этом вовсе.
На стоянке перед баром, по соседству с магазином, он заметил в одном из автомобилей какую-то парочку. Как видно, те даже не подозревали о присутствии полицейских. Рой понял, что, если тип с пистолетом вздумает в него стрелять, скорее всего, он угодит в этих двоих. У него заныло под ложечкой, рука задрожала сильнее. Он подумал: если я и успею перебежать через всю стоянку и даже успею сказать им, чтобы убирались к чертовой матери, я могу не успеть вернуться вовремя в укрытие и окажусь тогда перед ним как на ладони. Но Господи, в противном случае я рискую их жизнями, и если вдруг окажется, что… Я же не смогу забыть никогда…
И он решился. И рванул к желтому «плимуту», а в голове его билась мысль: тупица, сидит себе небось и играет ее сосками и даже не ведает, что находится на волосок от смерти, кретин…
Завидев в его руке пистолет, девица широко раскрыла глаза, спутник ее мгновенно распахнул дверцу.
— Ну-ка, катитесь отсюда на своей тачке куда подальше, — сказал Рой.
Глупую ухмылку и полный безразличного равнодушия взгляд, которым смотрело на него веснушчатое лицо, Рою не забыть так же, как и уставленный ему в живот низеньким и хлипким человечком обрез. Красно-желтое пламя с грохотом ворвалось в него и отшвырнуло его назад через весь тротуар. Он скатился в канаву да так и остался лежать там на боку, беспомощно всхлипывая и не в силах подняться, а подняться было нужно обязательно: он видел, как, скользкие, влажно поблескивавшие на лунном свету, вываливались из его чрева внутренности. Вот их тяжелая груда коснулась земли, и Рой напрягся в отчаянной попытке перевернуться на спину. Потом услыхал шаги, и мужской голос произнес: «Черт бы тебя побрал, Гарри! Полезай в машину!», а другой голос ответил: «Я и понятия не имел, что они тут». Машина завелась, с ревом помчалась через тротуар и спрыгнула с бордюра. Потом послышались новые звуки, и было это похоже на множество топочущих ног где-то вдали. Голос Рольфа закричал: «Стой! Стой!», и тут же раздались выстрелы, четыре, а может, и пять, потом завизжали тормоза. Потом Рой вспомнил, что внутренности его лежат вот здесь, прямо на улице, и его объял ужас, потому что валялись они на грязной улице, а значит, улица пачкала их, и тут он заплакал. Извиваясь, как змея, он чуть качнулся, чтобы улечься на спину и подобрать их, ведь, если только ему удастся сунуть их обратно внутрь и счистить с них налипшую грязь, он знал, с ним все будет в порядке, потому что все не в порядке сейчас, когда они так противно, так гадко испачканы… Только поднять их он не сумел. Левая рука не двигалась и болела так сильно, что невозможно было шевельнуть и правой, не то что тянуться через всю кипящую пузырчатую дыру, и тогда он заплакал снова, потом подумал: если бы только пошел дождь. Ох, ну почему не может он пойти в августе! И тут, не перестав еще даже плакать, оглушен был громом, и сразу вспыхнула с треском молния, и прямо на него хлынул спасительный дождь. Он возблагодарил Господа и плакал теперь слезами радости оттого, что дождь смывал всю грязь, всю скверну с кучи вывалившихся наружу кишок. Он глядел на них, на влажный глянец, чистый и красный от дождя, и грязь прочь уносилась потоком, а он все плакал и плакал от счастья, и плакат тогда, когда склонился над ним Рольф. Рядом стояли и другие полицейские, но почему-то никто из них не промок под дождем. И было это совсем ему непонятно…
Рой не смог бы сказать, сколько времени находился уже в полицейской палате в Центральной больнице. В данный момент он не сказал бы даже, провел ли здесь дни или недели. Вечно одно и то же: задернутые шторы, гул кондиционера, легкий топоток шагов, смазанный мягкой подошвой, шептанье медперсонала, иглы и трубки, бесконечно вставляемые или извлекаемые из его тела, однако сейчас он прикинул про себя: может, недели три уж минуло. Но у Тони, с ухмылочкой на женственном лице сидящего над журналом при скудном свете ночника, он спрашивать не станет.
— Тони, — позвал Рой, и маленький санитар положил журнал на стол, направился к его постели.
— Привет, Рой, — улыбнулся он. — Что, проснулся?
— Я долго спал?
— Не слишком, два-три часа, — ответил Тони. — У тебя была беспокойная ночь. Я подумал, посижу-ка я здесь. Вычислил, что ты проснешься.
— Болит сегодня, — сказал Рой, осторожно откидывая покрывало, чтобы взглянуть на дыру, укрытую воздушной марлей. Она больше не пузырилась и не вызывала у него тошноты, но из-за огромного размера швы накладывать было нельзя, так что приходилось ждать, когда она заживет сама по себе. Дыра уже начала усыхать и делаться меньше.
— Симпатичная она у тебя сегодня, Рой, — улыбнулся Тони. — Скоро, не успеешь и моргнуть, покончим с этими внутривенными вливаниями, тогда хоть полопаешь по-человечески.
— Боль просто адская.
— Доктор Зелко говорит, с тобой все идет просто замечательно. Бьюсь об заклад, через пару месяцев выпишешься. А еще через шесть снова выйдешь на работу. Конечно, сперва займешься чем-нибудь полегче. Может, какое-то время поработаешь за конторкой.
— Ладно-ладно, ну а пока дай мне что-нибудь от этой боли.
— Не могу. Имею на сей счет специальные предписания. Доктор Зелко говорит, мы уж и так напичкали тебя инъекциями.
— Да пошел он, твой доктор Зелко! Дай мне что-нибудь. Тебе известно, что такое спайки? Это когда твои кишки все разом суют в тиски, зажимают, а после заливают клеем. Тебе известно, каково это?
— Ну-ну, будет тебе, — сказал Тони, отирая полотенцем Рою пот со лба.
— Взгляни, видишь, как вздулась нога? Все из-за чертова поврежденного нерва. Спроси у доктора Зелко. Дайте мне что-нибудь. Этот нерв ни на секунду не дает мне покоя, зверская боль.
— Прости, Рой, — сказал Тони, его гладкое личико исказилось от огорчения. — Жаль, что не могу сделать для тебя ничего большего. Ты ведь наш пациент номер один…
— Да засунься ты в… — сказал Рой, и Тони зашагал обратно к стулу, уселся на него и снова взялся за чтение.
Уставившись на отверстие в звукоизоляции потолка, Рой начал считать ряды, но быстро утомился. Когда боль становилась нестерпимой да еще не давали лекарств, случалось, он думал о Бекки — это немного помогало. Кажется, однажды сюда приходила Дороти, приходила с ней, с Бекки, только в том он не был уверен. Он уже собрался спросить Тони, но вспомнил, что тот ночной санитар и никак не может знать, навещали они его или нет. Несколько раз приходили отец с матерью, появился и Карл — в самом начале, по крайней мере раз. Это-то он помнил. Как-то после полудня открыл глаза и увидел всех вместе: Карла и своих родителей, и тут же снова засвербила рана, крики страдания и боли заставили их ретироваться и вынудили проклятых медиков сделать ему укол — восхитительный, неописуемый укол, теперь он только ими и жил, такими уколами. Приходил и кое-кто из полицейских, но кто конкретно — он бы с точностью не назвал. Пожалуй, он припоминает Рольфа. И капитана Джеймса. И, похоже, однажды сквозь огненную пелену видел он и Уайти Дункана.
Опять подступал страх: желудок сжимался так, словно превратился в горсть боли в чьем-то крепком кулаке, он будто бы уже не принадлежал Рою и работал сам по себе, явно пренебрегая неминуемой карой волнами накатывавших мук.
— Как я выгляжу? — спросил внезапно Рой.
— Что, что? — переспросил Тони, вскакивая на ноги.
— Зеркало. Поживее.
— Это зачем же оно нам понадобилось, а, Рой? — опять улыбнулся Тони и потянул ящик из стола в углу одноместной палаты.
— У тебя когда-нибудь болел живот? По-настоящему? — спросил Рой. — Так, чтоб отдавалось в ногтях и плакала простыня?
— Да, — ответил Тони, поднося небольшое зеркальце к его постели.
— Так знай же, что то была чепуха. Ничто! Ты понял? Ничто!
— Я не имею права, Рой, — сказал Тони, держа перед ним зеркало.
— Кто это? — спросил Рой, и, пока глядел на тонкое серое лицо с темными кругами под глазами и множеством сальных капелек пота, портивших кожную ткань, пока глядел в лицо, уставившееся на него в смертном ужасе, страх нарастал в нем, тяжелел и нарастал еще.
— Выглядишь совсем неплохо! Уж сколько времени думали, что так-таки с тобой расстанемся. Ну а теперь точно знаем: ты идешь на поправку.
— Мне нужно, чтобы ты меня уколол, Тони. Я дам тебе двадцать долларов. Пятьдесят. Я дам тебе пятьдесят долларов.
— Рой, пожалуйста, — сказал Тони, возвращаясь к стулу.
— Будь только у меня моя пушка… — всхлипнул Рой.
— Не нужно так говорить, Рой.
— Я бы разнес себе вдребезги мозги. Но сперва прикончил бы тебя, маленького хренососа.
— Ты жестокий человек, Рой. И я совсем не обязан выслушивать твои оскорбления. Я сделал для тебя все, что мог. Все мы сделали, что могли. Мы сделали все, чтоб спасти тебя.
— Прости. Прости, что я тебя так назвал. Что ж тут поделаешь, если ты голубок, ты ведь не виноват. Прости. Пожалуйста, сделай мне укол. И получишь сто долларов.
— Все, ухожу. Если и вправду понадоблюсь, звони.
— Не уходи. Я боюсь оставаться с ней наедине. Погоди. Прости меня. Пожалуйста.
— Ну ладно. Забудем об этом, — проворчал Тони, присаживаясь.
— Жуткие у него глаза, у вашего доктора Зелко, — сказал Рой.
— Что ты имеешь в виду? — вздохнул Тони, опуская журнал.
— Радужную оболочку, ее ведь нет. Только два круглых черных шарика, словно пара дробинок крупной картечи. Не выношу их.
— Не такими ли дробинками угодили в тебя?
— Нет. Будь то крупная картечь, сейчас бы от меня так смердило, что мой гроб поднялся бы из могилы. То был номер семь с половиной. Когда-нибудь охотился на птичек?
— Нет.
— Между нами не было и двух футов. Несколько штук попало в ремень, а главная порция досталась мне. Он казался таким безобидным дурачком, что я даже не поднял пистолета. Казался таким безобидным, что я просто не мог поверить. И он был белым. Короткий его дробовик тоже казался таким безобидным и нелепым, что я не мог поверить и в него. Будь он нормальным мужиком с нормальным пистолетом, может, я бы и вскинул свой револьвер, но я просто держал его у бедра, а он, даже когда стрелял, казался таким безобидным…
— Не хочу про это слушать. Не рассказывай мне про это.
— Ты сам спросил. Ты же спрашивал про дробь, разве нет?
— И очень сожалею. Пожалуй, мне лучше выйти на время, может, ты сумеешь заснуть.
— Ну-ну, давай, действуй! — всхлипнул Рой. — Можете все меня оставить. Ты только посмотри, что вы со мной сотворили! Взгляни на мое тело. Вы же сделали из меня урода, вы, жалкие выродки. Не хватало вам одной громадной дырки в моем брюхе, так вы просверлили вторую, чтобы теперь, просыпаясь, я мог у себя на груди обнаружить свежую кучку дерьма.
— Без колостомии, Рой, тебе было никак нельзя.
— Вот, значит, как? Очень бы тебе понравилось, если б твоя дырка от задницы оказалась вдруг у тебя в животе? Тебе бы понравилось просыпаться и глядеть на мешок дерьма у себя на груди?
— Как только я замечаю его, я тут же все убираю. А сейчас тебе лучше постараться…
— Да! — закричал он и рыдал, уже не таясь. — Вы превратили меня в урода. Я обзавелся менструирующей дыркой, не желающей закрываться, и дыркой от собственной жопы, оказавшейся вдруг спереди, за которой не могу уследить, и обе эти дыры — и бабская, и та, что с дерьмом, — глазеют на меня из моего же брюха, а я глазею на них. Я проклятый Богом урод.
Рой разразился рыданиями, и боль тут же усилилась, но он рыдал, рыдал, и боль заставляла рыдать его натужнее и упорней, покуда он не задохся и не попытался остановиться, чтобы хоть как-то сдержать неумолимую эту боль, которая — о том он молился — лучше б убила его тогда же и мгновенно — огромным, грохочущим, взорвавшим его изнутри красно-желтым ядром огня.
Тони вытер ему лицо и уже собирался было заговорить, но рыдания стихли, и Рой пробормотал, ловя ртом воздух:
— Я… Мне… перевернуться. Иначе сдохну. Помоги, пожалуйста. Помоги хоть ненамного улечься на живот…
— Конечно, Рой, — сказал Тони, нежно его приподняв и опуская на кровать. Он убрал подушку, и вот Рой уже покоился на пульсирующей горячей ране, судорожно всхлипывая и сморкаясь в поданную Тони бумажную салфетку.
Он лежал так минут пять, прежде чем понял, что больше находиться в этом положении ему невмоготу. Обернулся, но Тони успел уже выйти в коридор. К черту, подумал Рой, он и сам перевернется, и, может, попытка эта убьет его. Что ж, прекрасно! Он оперся о локоть, чувствуя, как заливает потом грудную клетку, дернулся — так резко, как только мог, — и упал на спину. Пот свободно струился по всему его телу. Он это чувствовал. Он почувствовал и что-то еще. Ослабил клейкую ленту, взглянул на рану и завопил во всю глотку.
— В чем дело? — спросил Тони, вбегая в комнату.
— Посмотри на это! — сказал Рой, не сводя зрачков с торчавшего из раны окровавленного комка.
— Что за чертовщина? — сказал Тони, в замешательстве переводя взгляд с двери опять на Роя.
Рой глазел на рану, а когда посмотрел на Тони, увидел вдруг, что обескураженное маленькое лицо санитара расплывается в улыбке и тот начинает хихикать.
— Схожу-ка я за доктором, — сказал Тони.
— Погоди, — сказал Рой, расхохотавшись. — Доктор тут не нужен. О Боже, слишком уж это смешно. — Ему не хватало воздуха, и, когда его сразил новый спазм, он перестал смеяться, но и боль не могла уничтожить комичности происходящего. — Ты знаешь, Тони, что это за хреновина? Да это же чертов пыж!
— Что?
— Пыж от патрона из того обреза! В конце концов замаялся там сидеть и вылез. Наклонись поближе. Гляди-ка, в нем застряло даже несколько дробинок. Нет, всего две. Две крошечные дробинки. Господи, да ведь это смешно! О, Боже… Иди-ка сделай объявление, пусть всему персоналу будет известно, что в полицейской палате произошло счастливое событие. Скажи им, что кривой монстр доктора Зелко изнасиловал новенькую дырку и дал рождение трехунцевому ублюдку, подозрительно напоминающему окровавленный пыж. И что глаза у него точь-в-точь как у доктора Зелко! О-у-у-у, Боже, смеху-то!
— Я схожу за доктором, Рой. Мы все почистим.
— Ах ты, гомик чертов! И не пытайся отнять у меня ребенка! Как-то раз я хотел проделать это с одной черномазой, так она едва не сожрала свое дитя… О-о-у-у-у, Боже, до чего смешно! — захлебывался Рой, смахивая слезы.
Они находились в каких-нибудь двух кварталах от ресторана, и Рой, при виде множества белых лиц, проезжавших мимо в автомобилях и мелькавших по улице тут и там, успел уже приободриться, как Рольф вдруг спросил:
— Фелер, ты, случаем, не заглянул в тот винный магазин, который мы только что проскочили?
— Нет, а что?
— За прилавком никого не было, — сказал Рольф.
— Значит, продавец ушел в подсобку, — сказал Рой. — Послушай, давай-ка определимся: или ты собираешься играть в полицейских и воров, или мы все же выпьем когда-нибудь кофе?
— Я только взгляну одним глазком. — И, пока Рой мотал головой и клялся, что на следующий месяц попросит себе напарника постарше да поспокойней, Рольф развернулся и вновь помчался на север.
Он притормозил у противоположной от магазина стороны улицы, и секунду они наблюдали за тем, что происходит внутри. Какой-то рыжеватый тип в желтой спортивной рубашке выбежал из подсобки, кинулся к кассовому аппарату и принялся колотить кулаком по клавишам. И тут совершенно отчетливо они увидели, как он сунул за пояс пистолет.
— Нуждаемся в подмоге, угол Сто тринадцатой и Западной! — прошептал Рольф в микрофон и выскочил из машины, даже не нацепив фуражки. Схватив фонарик, побежал, пригнувшись, к северной стене. Очевидно, только теперь вспомнив о Рое, как раз огибавшем автомобиль, он остановился, обернулся и показал на заднюю дверь, давая понять, что берет ее на себя, потом скрылся в полумраке, устремившись в черную темень переулка.
Какое-то мгновение Рой размышлял, куда бы спрятаться самому. Мелькнула было мысль лечь на капот припаркованной у входа в магазин машины — наверняка машины преступника, — однако Рой отбросил ее, решив обогнуть здание и встать у дальнего угла: если тот тип появится из парадного, линия огня не позволит промахнуться. От минутного сомнения, сумеет ли он застрелить человека, у него началась дрожь, тогда он предпочел не думать об этом вовсе.
На стоянке перед баром, по соседству с магазином, он заметил в одном из автомобилей какую-то парочку. Как видно, те даже не подозревали о присутствии полицейских. Рой понял, что, если тип с пистолетом вздумает в него стрелять, скорее всего, он угодит в этих двоих. У него заныло под ложечкой, рука задрожала сильнее. Он подумал: если я и успею перебежать через всю стоянку и даже успею сказать им, чтобы убирались к чертовой матери, я могу не успеть вернуться вовремя в укрытие и окажусь тогда перед ним как на ладони. Но Господи, в противном случае я рискую их жизнями, и если вдруг окажется, что… Я же не смогу забыть никогда…
И он решился. И рванул к желтому «плимуту», а в голове его билась мысль: тупица, сидит себе небось и играет ее сосками и даже не ведает, что находится на волосок от смерти, кретин…
Завидев в его руке пистолет, девица широко раскрыла глаза, спутник ее мгновенно распахнул дверцу.
— Ну-ка, катитесь отсюда на своей тачке куда подальше, — сказал Рой.
Глупую ухмылку и полный безразличного равнодушия взгляд, которым смотрело на него веснушчатое лицо, Рою не забыть так же, как и уставленный ему в живот низеньким и хлипким человечком обрез. Красно-желтое пламя с грохотом ворвалось в него и отшвырнуло его назад через весь тротуар. Он скатился в канаву да так и остался лежать там на боку, беспомощно всхлипывая и не в силах подняться, а подняться было нужно обязательно: он видел, как, скользкие, влажно поблескивавшие на лунном свету, вываливались из его чрева внутренности. Вот их тяжелая груда коснулась земли, и Рой напрягся в отчаянной попытке перевернуться на спину. Потом услыхал шаги, и мужской голос произнес: «Черт бы тебя побрал, Гарри! Полезай в машину!», а другой голос ответил: «Я и понятия не имел, что они тут». Машина завелась, с ревом помчалась через тротуар и спрыгнула с бордюра. Потом послышались новые звуки, и было это похоже на множество топочущих ног где-то вдали. Голос Рольфа закричал: «Стой! Стой!», и тут же раздались выстрелы, четыре, а может, и пять, потом завизжали тормоза. Потом Рой вспомнил, что внутренности его лежат вот здесь, прямо на улице, и его объял ужас, потому что валялись они на грязной улице, а значит, улица пачкала их, и тут он заплакал. Извиваясь, как змея, он чуть качнулся, чтобы улечься на спину и подобрать их, ведь, если только ему удастся сунуть их обратно внутрь и счистить с них налипшую грязь, он знал, с ним все будет в порядке, потому что все не в порядке сейчас, когда они так противно, так гадко испачканы… Только поднять их он не сумел. Левая рука не двигалась и болела так сильно, что невозможно было шевельнуть и правой, не то что тянуться через всю кипящую пузырчатую дыру, и тогда он заплакал снова, потом подумал: если бы только пошел дождь. Ох, ну почему не может он пойти в августе! И тут, не перестав еще даже плакать, оглушен был громом, и сразу вспыхнула с треском молния, и прямо на него хлынул спасительный дождь. Он возблагодарил Господа и плакал теперь слезами радости оттого, что дождь смывал всю грязь, всю скверну с кучи вывалившихся наружу кишок. Он глядел на них, на влажный глянец, чистый и красный от дождя, и грязь прочь уносилась потоком, а он все плакал и плакал от счастья, и плакат тогда, когда склонился над ним Рольф. Рядом стояли и другие полицейские, но почему-то никто из них не промок под дождем. И было это совсем ему непонятно…
Рой не смог бы сказать, сколько времени находился уже в полицейской палате в Центральной больнице. В данный момент он не сказал бы даже, провел ли здесь дни или недели. Вечно одно и то же: задернутые шторы, гул кондиционера, легкий топоток шагов, смазанный мягкой подошвой, шептанье медперсонала, иглы и трубки, бесконечно вставляемые или извлекаемые из его тела, однако сейчас он прикинул про себя: может, недели три уж минуло. Но у Тони, с ухмылочкой на женственном лице сидящего над журналом при скудном свете ночника, он спрашивать не станет.
— Тони, — позвал Рой, и маленький санитар положил журнал на стол, направился к его постели.
— Привет, Рой, — улыбнулся он. — Что, проснулся?
— Я долго спал?
— Не слишком, два-три часа, — ответил Тони. — У тебя была беспокойная ночь. Я подумал, посижу-ка я здесь. Вычислил, что ты проснешься.
— Болит сегодня, — сказал Рой, осторожно откидывая покрывало, чтобы взглянуть на дыру, укрытую воздушной марлей. Она больше не пузырилась и не вызывала у него тошноты, но из-за огромного размера швы накладывать было нельзя, так что приходилось ждать, когда она заживет сама по себе. Дыра уже начала усыхать и делаться меньше.
— Симпатичная она у тебя сегодня, Рой, — улыбнулся Тони. — Скоро, не успеешь и моргнуть, покончим с этими внутривенными вливаниями, тогда хоть полопаешь по-человечески.
— Боль просто адская.
— Доктор Зелко говорит, с тобой все идет просто замечательно. Бьюсь об заклад, через пару месяцев выпишешься. А еще через шесть снова выйдешь на работу. Конечно, сперва займешься чем-нибудь полегче. Может, какое-то время поработаешь за конторкой.
— Ладно-ладно, ну а пока дай мне что-нибудь от этой боли.
— Не могу. Имею на сей счет специальные предписания. Доктор Зелко говорит, мы уж и так напичкали тебя инъекциями.
— Да пошел он, твой доктор Зелко! Дай мне что-нибудь. Тебе известно, что такое спайки? Это когда твои кишки все разом суют в тиски, зажимают, а после заливают клеем. Тебе известно, каково это?
— Ну-ну, будет тебе, — сказал Тони, отирая полотенцем Рою пот со лба.
— Взгляни, видишь, как вздулась нога? Все из-за чертова поврежденного нерва. Спроси у доктора Зелко. Дайте мне что-нибудь. Этот нерв ни на секунду не дает мне покоя, зверская боль.
— Прости, Рой, — сказал Тони, его гладкое личико исказилось от огорчения. — Жаль, что не могу сделать для тебя ничего большего. Ты ведь наш пациент номер один…
— Да засунься ты в… — сказал Рой, и Тони зашагал обратно к стулу, уселся на него и снова взялся за чтение.
Уставившись на отверстие в звукоизоляции потолка, Рой начал считать ряды, но быстро утомился. Когда боль становилась нестерпимой да еще не давали лекарств, случалось, он думал о Бекки — это немного помогало. Кажется, однажды сюда приходила Дороти, приходила с ней, с Бекки, только в том он не был уверен. Он уже собрался спросить Тони, но вспомнил, что тот ночной санитар и никак не может знать, навещали они его или нет. Несколько раз приходили отец с матерью, появился и Карл — в самом начале, по крайней мере раз. Это-то он помнил. Как-то после полудня открыл глаза и увидел всех вместе: Карла и своих родителей, и тут же снова засвербила рана, крики страдания и боли заставили их ретироваться и вынудили проклятых медиков сделать ему укол — восхитительный, неописуемый укол, теперь он только ими и жил, такими уколами. Приходил и кое-кто из полицейских, но кто конкретно — он бы с точностью не назвал. Пожалуй, он припоминает Рольфа. И капитана Джеймса. И, похоже, однажды сквозь огненную пелену видел он и Уайти Дункана.
Опять подступал страх: желудок сжимался так, словно превратился в горсть боли в чьем-то крепком кулаке, он будто бы уже не принадлежал Рою и работал сам по себе, явно пренебрегая неминуемой карой волнами накатывавших мук.
— Как я выгляжу? — спросил внезапно Рой.
— Что, что? — переспросил Тони, вскакивая на ноги.
— Зеркало. Поживее.
— Это зачем же оно нам понадобилось, а, Рой? — опять улыбнулся Тони и потянул ящик из стола в углу одноместной палаты.
— У тебя когда-нибудь болел живот? По-настоящему? — спросил Рой. — Так, чтоб отдавалось в ногтях и плакала простыня?
— Да, — ответил Тони, поднося небольшое зеркальце к его постели.
— Так знай же, что то была чепуха. Ничто! Ты понял? Ничто!
— Я не имею права, Рой, — сказал Тони, держа перед ним зеркало.
— Кто это? — спросил Рой, и, пока глядел на тонкое серое лицо с темными кругами под глазами и множеством сальных капелек пота, портивших кожную ткань, пока глядел в лицо, уставившееся на него в смертном ужасе, страх нарастал в нем, тяжелел и нарастал еще.
— Выглядишь совсем неплохо! Уж сколько времени думали, что так-таки с тобой расстанемся. Ну а теперь точно знаем: ты идешь на поправку.
— Мне нужно, чтобы ты меня уколол, Тони. Я дам тебе двадцать долларов. Пятьдесят. Я дам тебе пятьдесят долларов.
— Рой, пожалуйста, — сказал Тони, возвращаясь к стулу.
— Будь только у меня моя пушка… — всхлипнул Рой.
— Не нужно так говорить, Рой.
— Я бы разнес себе вдребезги мозги. Но сперва прикончил бы тебя, маленького хренососа.
— Ты жестокий человек, Рой. И я совсем не обязан выслушивать твои оскорбления. Я сделал для тебя все, что мог. Все мы сделали, что могли. Мы сделали все, чтоб спасти тебя.
— Прости. Прости, что я тебя так назвал. Что ж тут поделаешь, если ты голубок, ты ведь не виноват. Прости. Пожалуйста, сделай мне укол. И получишь сто долларов.
— Все, ухожу. Если и вправду понадоблюсь, звони.
— Не уходи. Я боюсь оставаться с ней наедине. Погоди. Прости меня. Пожалуйста.
— Ну ладно. Забудем об этом, — проворчал Тони, присаживаясь.
— Жуткие у него глаза, у вашего доктора Зелко, — сказал Рой.
— Что ты имеешь в виду? — вздохнул Тони, опуская журнал.
— Радужную оболочку, ее ведь нет. Только два круглых черных шарика, словно пара дробинок крупной картечи. Не выношу их.
— Не такими ли дробинками угодили в тебя?
— Нет. Будь то крупная картечь, сейчас бы от меня так смердило, что мой гроб поднялся бы из могилы. То был номер семь с половиной. Когда-нибудь охотился на птичек?
— Нет.
— Между нами не было и двух футов. Несколько штук попало в ремень, а главная порция досталась мне. Он казался таким безобидным дурачком, что я даже не поднял пистолета. Казался таким безобидным, что я просто не мог поверить. И он был белым. Короткий его дробовик тоже казался таким безобидным и нелепым, что я не мог поверить и в него. Будь он нормальным мужиком с нормальным пистолетом, может, я бы и вскинул свой револьвер, но я просто держал его у бедра, а он, даже когда стрелял, казался таким безобидным…
— Не хочу про это слушать. Не рассказывай мне про это.
— Ты сам спросил. Ты же спрашивал про дробь, разве нет?
— И очень сожалею. Пожалуй, мне лучше выйти на время, может, ты сумеешь заснуть.
— Ну-ну, давай, действуй! — всхлипнул Рой. — Можете все меня оставить. Ты только посмотри, что вы со мной сотворили! Взгляни на мое тело. Вы же сделали из меня урода, вы, жалкие выродки. Не хватало вам одной громадной дырки в моем брюхе, так вы просверлили вторую, чтобы теперь, просыпаясь, я мог у себя на груди обнаружить свежую кучку дерьма.
— Без колостомии, Рой, тебе было никак нельзя.
— Вот, значит, как? Очень бы тебе понравилось, если б твоя дырка от задницы оказалась вдруг у тебя в животе? Тебе бы понравилось просыпаться и глядеть на мешок дерьма у себя на груди?
— Как только я замечаю его, я тут же все убираю. А сейчас тебе лучше постараться…
— Да! — закричал он и рыдал, уже не таясь. — Вы превратили меня в урода. Я обзавелся менструирующей дыркой, не желающей закрываться, и дыркой от собственной жопы, оказавшейся вдруг спереди, за которой не могу уследить, и обе эти дыры — и бабская, и та, что с дерьмом, — глазеют на меня из моего же брюха, а я глазею на них. Я проклятый Богом урод.
Рой разразился рыданиями, и боль тут же усилилась, но он рыдал, рыдал, и боль заставляла рыдать его натужнее и упорней, покуда он не задохся и не попытался остановиться, чтобы хоть как-то сдержать неумолимую эту боль, которая — о том он молился — лучше б убила его тогда же и мгновенно — огромным, грохочущим, взорвавшим его изнутри красно-желтым ядром огня.
Тони вытер ему лицо и уже собирался было заговорить, но рыдания стихли, и Рой пробормотал, ловя ртом воздух:
— Я… Мне… перевернуться. Иначе сдохну. Помоги, пожалуйста. Помоги хоть ненамного улечься на живот…
— Конечно, Рой, — сказал Тони, нежно его приподняв и опуская на кровать. Он убрал подушку, и вот Рой уже покоился на пульсирующей горячей ране, судорожно всхлипывая и сморкаясь в поданную Тони бумажную салфетку.
Он лежал так минут пять, прежде чем понял, что больше находиться в этом положении ему невмоготу. Обернулся, но Тони успел уже выйти в коридор. К черту, подумал Рой, он и сам перевернется, и, может, попытка эта убьет его. Что ж, прекрасно! Он оперся о локоть, чувствуя, как заливает потом грудную клетку, дернулся — так резко, как только мог, — и упал на спину. Пот свободно струился по всему его телу. Он это чувствовал. Он почувствовал и что-то еще. Ослабил клейкую ленту, взглянул на рану и завопил во всю глотку.
— В чем дело? — спросил Тони, вбегая в комнату.
— Посмотри на это! — сказал Рой, не сводя зрачков с торчавшего из раны окровавленного комка.
— Что за чертовщина? — сказал Тони, в замешательстве переводя взгляд с двери опять на Роя.
Рой глазел на рану, а когда посмотрел на Тони, увидел вдруг, что обескураженное маленькое лицо санитара расплывается в улыбке и тот начинает хихикать.
— Схожу-ка я за доктором, — сказал Тони.
— Погоди, — сказал Рой, расхохотавшись. — Доктор тут не нужен. О Боже, слишком уж это смешно. — Ему не хватало воздуха, и, когда его сразил новый спазм, он перестал смеяться, но и боль не могла уничтожить комичности происходящего. — Ты знаешь, Тони, что это за хреновина? Да это же чертов пыж!
— Что?
— Пыж от патрона из того обреза! В конце концов замаялся там сидеть и вылез. Наклонись поближе. Гляди-ка, в нем застряло даже несколько дробинок. Нет, всего две. Две крошечные дробинки. Господи, да ведь это смешно! О, Боже… Иди-ка сделай объявление, пусть всему персоналу будет известно, что в полицейской палате произошло счастливое событие. Скажи им, что кривой монстр доктора Зелко изнасиловал новенькую дырку и дал рождение трехунцевому ублюдку, подозрительно напоминающему окровавленный пыж. И что глаза у него точь-в-точь как у доктора Зелко! О-у-у-у, Боже, смеху-то!
— Я схожу за доктором, Рой. Мы все почистим.
— Ах ты, гомик чертов! И не пытайся отнять у меня ребенка! Как-то раз я хотел проделать это с одной черномазой, так она едва не сожрала свое дитя… О-о-у-у-у, Боже, до чего смешно! — захлебывался Рой, смахивая слезы.
Часть шестая
«АВГУСТ, 1964»
16. Святая
Сидя в безлюдной детской комнате полиции Холленбекского дивизиона, Серж потянулся, зевнул и закинул ноги на конторку. Он курил и гадал, когда же вернется его напарник Стэн Блэкберн. Стэн попросил дождаться его здесь, покуда он не уладит «одно личное дельце». Об этом «дельце» Сержу было кое-что известно: женщина, не успевшая толком развестись, зато успевшая наплодить троих детей, успевших достаточно подрасти, чтобы в конце концов втянуть Блэкберна в полосу неприятностей. Если любовная история, замешанная на нарушении супружеской верности, дойдет до коридоров департамента, полицейскому по меньшей мере грозит временное отстранение от дел ввиду «недостойного поведения». Интересно, подумал Серж, останусь ли сам я прежним мартовским котом, если — вот именно, если! — когда-нибудь женюсь?
Он согласился на назначение в сотрудники отдела по делам несовершеннолетних лишь потому, что его заверили: он не будет переведен в участок на Джорджия-стрит, а это означало, что предстоит ему работать здесь же, в Холленбеке. Да, в ночную смену. Да, разумеется, не пешком, а на колесах. Он решил, что, когда встанет вопрос о повышении в звании, новая запись в его послужном списке нисколько не повредит. Но сначала нужно, конечно, сдать письменный экзамен, а исход его был более чем сомнителен. Вообразить себя решительно взявшимся за зубрежку по строгой учебной программе Серж попросту не мог. Даже в колледже ему не удавалось заставить себя учиться. Он улыбнулся, вспомнив, как несколько лет назад — лихие амбиции, нечего сказать! — решил прилежно вкалывать, чтобы получить новое звание и быстрее сделать карьеру. Старший полицейский в штате Калифорния — вот и вся его карьера, тридцать три зачета — вот и все его успехи. Стыдно сказать, но ведь и к этой низенькой ступеньке он подступался несколько раз.
И все же ему нравилось работать в Холленбеке, да и на жизнь хватало с лихвой. Его план экономии оказался на удивление безгрешным, появились кое-какие сбережения, ну а что касается будущего — дальше возможного повышения в сержанты и работы в следственном отделе он даже и не заглядывал. Большего мне и не нужно, размышлял он. К концу двадцатилетнего срока выслуги ему будет сорок три, и сорок процентов жалованья на оставшиеся дни — совсем неплохо, только, конечно, ни в Лос-Анджелесе, ни в его окрестностях он жить тогда не станет. Серж подумывал о Сан-Диего. Там славно. Только опять же — не в самом городе. Возможно, удастся подыскать себе что-нибудь в пригороде. Он знал, что в его планах должно найтись место и для жены с детьми. Рано или поздно, но этого не избежать. По правде говоря, он становился все неспокойнее и сентиментальнее. И начинал проявлять любопытство к телевизионным сериалам, закрученным вокруг семьи и домашнего очага.
С Паулой он встречался давным-давно. Ни одна девушка прежде не возбуждала в нем такого интереса. Красавицей ее не назовешь, но очень привлекательна, а от прозрачных серых глаз вообще не оторвать взгляда — если, разумеется, она не обрядилась во что-нибудь плотно облегающее ее стройную фигуру, тут уж она делалась чертовски привлекательной. Он чувствовал, что она не прочь выйти за него замуж. Паула частенько ему намекала, что хочет обзавестись семьей, на что он отвечал ей: смотри не опоздай, а то состаришься, тебе ведь уже двадцать два; тогда она спрашивала, как он насчет того, чтобы подарить ей пару ребятишек, «С удовольствием», — говорил он. Только все должно быть по закону, предупреждала она.
Обладала она и другими достоинствами. Преуспевающий в Альхамбре дантист доктор Томас Адаме наверняка дарует лакомый кусочек из своих богатств удачливому зятю, который сумеет добиться расположения его единственной и весьма избалованной дочери. Когда Паула сняла в доме, где проживал Серж, квартирку — тот самый двенадцатый номер, что занимала до нее стенографистка по имени Морин Болл, — он, Серж, почти и не заметил особой перемены в женском обществе, тут же начав — а точнее, продолжив — назначать свидания. Как-нибудь вечерком, хорошенько пообедав и приняв солидную дозу мартини, ему придется пройти через формальности и просить ее руки, и сказать ей: ну что ж, действуй, передай своим, пусть готовят свадебный стол, да пороскошней. Какого дьявола! Не может же все это без толку длиться целую вечность!
К восьми тридцати солнце зашло, и сделалось прохладнее, самое время проехаться по Холленбеку. Скорей бы Стэн вернулся, думал Серж, так и не решив, чем же ему пока заняться: уткнуться ли снова в учебник по конституции штата Калифорния (черт бы побрал эти летние курсы при университете!) или же почитать роман, который потому и захватил сегодня на работу, что знал: ждать в кабинете ему придется несколько часов.
Не успел он предпочесть роман, как в дверь, насвистывая, вошел Блэкберн. На лице его играла глупая улыбка, а вид был такой, словно «личное дельце» продвигалось слава Богу.
— Сотри помаду с рубашки, — сказал Серж.
— Ума не приложу, как это она там оказалась? — сказал Блэкберн, хитро подмигнув и посмотрев на сочный знак, ярко удостоверявший одержанную им победу.
Однажды, когда Блэкберн остановил машину в переулке у двухэтажного домишка и вошел внутрь, Серж увидел ее, эту его «победу». Не будь даже риска напороться на муженька или вполне реальной опасности того, что милые детки доложат обо всем своему папочке, — Серж бы и тогда на нее не позарился.
Блэкберн прошелся расческой по седым, редеющим волосам, поправил галстук и поковырял пальцем пятно на белой рубашке.
— Может, возьмемся за работу? — спросил Серж, скидывая ноги с конторки.
— Прямо не знаю. Что-то я притомился, — хихикнул тот.
— Пошли-пошли, Казакова, — сказал Серж, покачав головой. — Лучше уж я поведу машину, а ты тем временем передохнешь да силы восстановишь.
Он решил проехать на юг к Сото и свернуть на восток в сторону новой полосы отчуждения на Помонской автостраде. Случалось, по вечерам, когда жара спадала, он любил наблюдать за суетой рабочих, спешащих завершить строительство еще одного огромного лос-анджелесского комплекса из стали и бетона, который устареет раньше еще, чем успеют его сдать, и обречен задохнуться от потока автомобилей буквально через час после открытия. Но вот чего уже теперь нельзя не поставить в заслугу трассе, так это того, что она извела «ястребов». Доктрина о суверенном праве государства отчуждать частную собственность неожиданно добилась успеха там, где потерпели крах и полиция, и отдел по надзору за условно осужденными, и суд по делам несовершеннолетних. Стоило штату перекупить частные владения и вынудить родителей «ястребов» рассеяться по восточному Лос-Анджелесу, как банда словно растворилась в свежеющем воздухе.
Серж направился через бетонированные пути к холленбекскому парку — посмотреть, чем там промышляют юные сорвиголовы. За неделю они с напарником не произвели ни единого ареста, в основном по причине отнимавшего немало рабочего времени блэкберновского романтического увлечения, но сегодня Серж надеялся, им повезет. И пусть пока насчет их «недобора» сержант не произнес ни слова, Серж предпочитал выполнять работу ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы тебе не намылили шею.
Проезжая мимо лодочной станции, он заметил, как в кустах скрылся чей-то силуэт. Тут же они услыхали глухой и полный звук расколовшейся бутылки, кем-то второпях уроненной и угодившей в булыжник.
— Видел его? Не узнал? — спросил Серж Блэкберна, лениво поводившего фонарем по кустам.
— Похоже, кто-то из «малышей». Пожалуй, то был Бимбо Сарагоса.
— Глотнул винца, а?
— Глотнул? Только не он. Этого и клещами от бутылки не оторвешь, так к ней клеится.
— В бурю любая гавань хороша.
— Гавань. Ха, недурно звучит.
— Может, проедем ниже и словим его?
— Нет смысла. Он уж наверняка на той стороне озера, прибился к новой гавани. — И Блэкберн откинулся на сиденье, закрыл глаза.
— Не мешало б нам кого-нибудь сегодня повязать, — сказал Серж.
— Запросто, — сказал Блэкберн и, не открывая глаз, вслепую развернул одну за другой две жевательные резинки и сунул их в рот.
Выехав из парка на Бойл-стрит, Серж заприметил еще пару «малышей», Бимбо среди них не было. Того, что поменьше, звали Марио Вега, другого он не узнал.
— А кто вон тот здоровяк? — спросил он.
Блэкберн приподнял одно веко и посветил лучом на подростков, те усмехнулись и зашагали в сторону Витьерского бульвара.
— Кличка Примат. Забыл имя.
Обгоняя их, Серж оценил нарочитость обезьяньей походки этого молодчика: носки вывернуты наружу, каблуки зарываются в землю, руки болтаются по сторонам — вот она, «торговая марка» истинного члена банды, фыркнул он. Да еще странный ритуал медленного пережевывания воображаемой жвачки. На одном были «ливайсы», хаки другого распороты снизу по шву, чтобы «как положено» спадали на черные лакированные туфли. На обоих — пендлтоновские рубашки, застегнутые на обшлагах, дабы скрыть следы от уколов; коли имеешь такие отметины, статус твой повышается — ты уже наркоман. На головах — одинаковые матросские кепочки, какие носят в колониях для малолетних преступников, а побывал ты «на зоне» в действительности или нет — дело десятое…
Он согласился на назначение в сотрудники отдела по делам несовершеннолетних лишь потому, что его заверили: он не будет переведен в участок на Джорджия-стрит, а это означало, что предстоит ему работать здесь же, в Холленбеке. Да, в ночную смену. Да, разумеется, не пешком, а на колесах. Он решил, что, когда встанет вопрос о повышении в звании, новая запись в его послужном списке нисколько не повредит. Но сначала нужно, конечно, сдать письменный экзамен, а исход его был более чем сомнителен. Вообразить себя решительно взявшимся за зубрежку по строгой учебной программе Серж попросту не мог. Даже в колледже ему не удавалось заставить себя учиться. Он улыбнулся, вспомнив, как несколько лет назад — лихие амбиции, нечего сказать! — решил прилежно вкалывать, чтобы получить новое звание и быстрее сделать карьеру. Старший полицейский в штате Калифорния — вот и вся его карьера, тридцать три зачета — вот и все его успехи. Стыдно сказать, но ведь и к этой низенькой ступеньке он подступался несколько раз.
И все же ему нравилось работать в Холленбеке, да и на жизнь хватало с лихвой. Его план экономии оказался на удивление безгрешным, появились кое-какие сбережения, ну а что касается будущего — дальше возможного повышения в сержанты и работы в следственном отделе он даже и не заглядывал. Большего мне и не нужно, размышлял он. К концу двадцатилетнего срока выслуги ему будет сорок три, и сорок процентов жалованья на оставшиеся дни — совсем неплохо, только, конечно, ни в Лос-Анджелесе, ни в его окрестностях он жить тогда не станет. Серж подумывал о Сан-Диего. Там славно. Только опять же — не в самом городе. Возможно, удастся подыскать себе что-нибудь в пригороде. Он знал, что в его планах должно найтись место и для жены с детьми. Рано или поздно, но этого не избежать. По правде говоря, он становился все неспокойнее и сентиментальнее. И начинал проявлять любопытство к телевизионным сериалам, закрученным вокруг семьи и домашнего очага.
С Паулой он встречался давным-давно. Ни одна девушка прежде не возбуждала в нем такого интереса. Красавицей ее не назовешь, но очень привлекательна, а от прозрачных серых глаз вообще не оторвать взгляда — если, разумеется, она не обрядилась во что-нибудь плотно облегающее ее стройную фигуру, тут уж она делалась чертовски привлекательной. Он чувствовал, что она не прочь выйти за него замуж. Паула частенько ему намекала, что хочет обзавестись семьей, на что он отвечал ей: смотри не опоздай, а то состаришься, тебе ведь уже двадцать два; тогда она спрашивала, как он насчет того, чтобы подарить ей пару ребятишек, «С удовольствием», — говорил он. Только все должно быть по закону, предупреждала она.
Обладала она и другими достоинствами. Преуспевающий в Альхамбре дантист доктор Томас Адаме наверняка дарует лакомый кусочек из своих богатств удачливому зятю, который сумеет добиться расположения его единственной и весьма избалованной дочери. Когда Паула сняла в доме, где проживал Серж, квартирку — тот самый двенадцатый номер, что занимала до нее стенографистка по имени Морин Болл, — он, Серж, почти и не заметил особой перемены в женском обществе, тут же начав — а точнее, продолжив — назначать свидания. Как-нибудь вечерком, хорошенько пообедав и приняв солидную дозу мартини, ему придется пройти через формальности и просить ее руки, и сказать ей: ну что ж, действуй, передай своим, пусть готовят свадебный стол, да пороскошней. Какого дьявола! Не может же все это без толку длиться целую вечность!
К восьми тридцати солнце зашло, и сделалось прохладнее, самое время проехаться по Холленбеку. Скорей бы Стэн вернулся, думал Серж, так и не решив, чем же ему пока заняться: уткнуться ли снова в учебник по конституции штата Калифорния (черт бы побрал эти летние курсы при университете!) или же почитать роман, который потому и захватил сегодня на работу, что знал: ждать в кабинете ему придется несколько часов.
Не успел он предпочесть роман, как в дверь, насвистывая, вошел Блэкберн. На лице его играла глупая улыбка, а вид был такой, словно «личное дельце» продвигалось слава Богу.
— Сотри помаду с рубашки, — сказал Серж.
— Ума не приложу, как это она там оказалась? — сказал Блэкберн, хитро подмигнув и посмотрев на сочный знак, ярко удостоверявший одержанную им победу.
Однажды, когда Блэкберн остановил машину в переулке у двухэтажного домишка и вошел внутрь, Серж увидел ее, эту его «победу». Не будь даже риска напороться на муженька или вполне реальной опасности того, что милые детки доложат обо всем своему папочке, — Серж бы и тогда на нее не позарился.
Блэкберн прошелся расческой по седым, редеющим волосам, поправил галстук и поковырял пальцем пятно на белой рубашке.
— Может, возьмемся за работу? — спросил Серж, скидывая ноги с конторки.
— Прямо не знаю. Что-то я притомился, — хихикнул тот.
— Пошли-пошли, Казакова, — сказал Серж, покачав головой. — Лучше уж я поведу машину, а ты тем временем передохнешь да силы восстановишь.
Он решил проехать на юг к Сото и свернуть на восток в сторону новой полосы отчуждения на Помонской автостраде. Случалось, по вечерам, когда жара спадала, он любил наблюдать за суетой рабочих, спешащих завершить строительство еще одного огромного лос-анджелесского комплекса из стали и бетона, который устареет раньше еще, чем успеют его сдать, и обречен задохнуться от потока автомобилей буквально через час после открытия. Но вот чего уже теперь нельзя не поставить в заслугу трассе, так это того, что она извела «ястребов». Доктрина о суверенном праве государства отчуждать частную собственность неожиданно добилась успеха там, где потерпели крах и полиция, и отдел по надзору за условно осужденными, и суд по делам несовершеннолетних. Стоило штату перекупить частные владения и вынудить родителей «ястребов» рассеяться по восточному Лос-Анджелесу, как банда словно растворилась в свежеющем воздухе.
Серж направился через бетонированные пути к холленбекскому парку — посмотреть, чем там промышляют юные сорвиголовы. За неделю они с напарником не произвели ни единого ареста, в основном по причине отнимавшего немало рабочего времени блэкберновского романтического увлечения, но сегодня Серж надеялся, им повезет. И пусть пока насчет их «недобора» сержант не произнес ни слова, Серж предпочитал выполнять работу ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы тебе не намылили шею.
Проезжая мимо лодочной станции, он заметил, как в кустах скрылся чей-то силуэт. Тут же они услыхали глухой и полный звук расколовшейся бутылки, кем-то второпях уроненной и угодившей в булыжник.
— Видел его? Не узнал? — спросил Серж Блэкберна, лениво поводившего фонарем по кустам.
— Похоже, кто-то из «малышей». Пожалуй, то был Бимбо Сарагоса.
— Глотнул винца, а?
— Глотнул? Только не он. Этого и клещами от бутылки не оторвешь, так к ней клеится.
— В бурю любая гавань хороша.
— Гавань. Ха, недурно звучит.
— Может, проедем ниже и словим его?
— Нет смысла. Он уж наверняка на той стороне озера, прибился к новой гавани. — И Блэкберн откинулся на сиденье, закрыл глаза.
— Не мешало б нам кого-нибудь сегодня повязать, — сказал Серж.
— Запросто, — сказал Блэкберн и, не открывая глаз, вслепую развернул одну за другой две жевательные резинки и сунул их в рот.
Выехав из парка на Бойл-стрит, Серж заприметил еще пару «малышей», Бимбо среди них не было. Того, что поменьше, звали Марио Вега, другого он не узнал.
— А кто вон тот здоровяк? — спросил он.
Блэкберн приподнял одно веко и посветил лучом на подростков, те усмехнулись и зашагали в сторону Витьерского бульвара.
— Кличка Примат. Забыл имя.
Обгоняя их, Серж оценил нарочитость обезьяньей походки этого молодчика: носки вывернуты наружу, каблуки зарываются в землю, руки болтаются по сторонам — вот она, «торговая марка» истинного члена банды, фыркнул он. Да еще странный ритуал медленного пережевывания воображаемой жвачки. На одном были «ливайсы», хаки другого распороты снизу по шву, чтобы «как положено» спадали на черные лакированные туфли. На обоих — пендлтоновские рубашки, застегнутые на обшлагах, дабы скрыть следы от уколов; коли имеешь такие отметины, статус твой повышается — ты уже наркоман. На головах — одинаковые матросские кепочки, какие носят в колониях для малолетних преступников, а побывал ты «на зоне» в действительности или нет — дело десятое…