Угрюмова Виктория. Змеи, драконы и родственники

   – Да, да. Вы есть казнить. Он есть спасаться.
   Король растерянно оглянулся на министра, ища у него моральной поддержки:
   – Не может быть, я сам видел, как его казнили!
   Хаббс не унимался:
   – Да, да. Вы есть видеть, а он есть бежать.
   От волнения Оттобальт даже привстал с трона:
   – Куда бежать?! Вот злопакостные существа! Когда бежать?! Я видел, как его казнили! Повторить по слогам?
   Посол решил для доходчивости изобразить ситуацию в лицах:
   – О да. Вы есть присутствовать – он есть отсутствовать, спасаться.
   Его величество начал потихоньку звереть:
   – Марона, как это все понимать? У меня уже голова идет кругом, растолкуй немедленно, не то велю спасать… то есть казнить!
   Когда закрутилась вся эта история с побегом и подменой казнимого, Марона был категорически против подобной авантюры. Но дал себя уговорить, не желая ввязываться в полемику с разгневанным монархом и надеясь, что повезет. Хотя должен был знать, что все тайное когда-нибудь становится явным. Вот и тайна Юркич-хана все равно выплыла наружу. А отдуваться теперь не тем, кто упустил преступника, а ему. И скажите после этого – – есть ли в мире справедливость?
   Первый министр лучезарно улыбнулся своему королю и буквально пропел:
   – О мой повелитель, не извольте гневаться, все предельно элементарно. Говоря простым хаббским языком, он был не столько казнен, сколько спасся бегством.
   Оттобальт снова умостился на троне:
   – Да-а-а?! Во дают! Хорошо еще, что ты этих хаббсов понимаешь. А то – не есть казнить, есть спасаться, не есть спасаться, есть казнить… Тьфу! Чушь какая-то, белиберда. – Тут его величество спохватился и уставился на Марону с подозрением: – То есть как – спасся бегством?!
   Чуткий министр понял, что ступает в самые бурные воды, и если сейчас пронесет, то все остальное будет не так страшно. И он отчаянно заговорил:
   – Видите ли, ваше величество, хаббсы – народ эпический. Их национальные герои не умирают, они переходят в легенды. На сей раз легенда гласит, что Юркич-хан был храбрым воином и борцом за справедливость. Он с крохотным своим отрядом бился с коварными и жестокими врагами. Врагов было так много, что их стрелы закрывали собою солнце, а мечи сверкали, как молнии, они были безжалостны и сильны и надвигались, как океан во время шторма. Поэтому, когда Юркич-хан, обессиленный и израненный, упал один-одинешенек посреди поля битвы, трусливые враги, дабы не рисковать своею жизнью, предложили ему сдаться. Но он на это не согласился, и тогда они задумали захватить его в плен коварством и хитростью: пообещали ему вдвое больше жен, чем у него было, а также два табуна породистых скакунов или три табуна, не помню, и даже волшебный раритетный лук самого бога Якечи. А ко всему прочему золотой прижизненный памятник на родине…
   Там в легенде говорится, что много чего предлагали, – сейчас, ваше величество, уже не воспроизведу в точности. У хаббсов, знаете ли, каждый год легенды переписываются и список обещанного растет, так что теперь там обещают не то удвоить процентные ставки на выплату дани, не то платить за год как за десять… В общем, хорошего из этого в любом случае ничего не выходит. Юркич-хан, как истинный патриот, категорически не соглашается, и тогда враги решают его незамысловато убить…
   Оттобальт участливо вставил:
   – Я бы убил.
   Муспапс, на которого перестали обращать внимание, любезно растягивал рот от уха до уха (а уши у хаббсов большие, растопыренные и с костяными выростами, что совершенно не способствует пробуждению какой-либо симпатии к их обладателям).
   Оттобальт уперся взглядом в лицо, способное покоробить натуру тонкую и впечатлительную, пробормотал про себя: «Тьфу ты, гадость. Не дай Душара, приснится что-то похожее», – и с облегчением отвернулся к Мароне, пухлощекая физиономия которого показалась ему просто прекрасной.
   Вот уж воистину – все познается в сравнении.
   Марона тяжко вздохнул, но продолжил:
   – Но, завидев эти бесчинства с неба, бог любви, смерти, блаженства и изобилия Рядилло – у них это одно и то же лицо – не позволил надругаться над умирающим героем. Он спустился с облаков и забрал его в свое вечное царство. В этом царстве, по моим подсчетам, таких спасенных уже человек пятьсот наберется.
   До его величества медленно доходил смысл легенды.
   – А эти коварные, жестокие и трусливые враги – это, выходит, мы? И этот ушастый будущий трофей смеет намекать на то…
   – Что вы! Что вы, мой повелитель! – засуетился Марона. Он только представил себе, какой страшный международный конфликт разразится в ту секунду, когда разгневанный Оттобальт спустится с трона и своими руками примется восстанавливать попранную справедливость прямо по голове хаббского посла…
   Несчастному министру захотелось на какой-то миг стать Нучипельской Девой и мирно дрыхнуть в дальних покоях Дартского замка, знать не зная о том, что здесь творится, но, увы, сия роскошь была ему недоступна. И поэтому он бросился успокаивать возлюбленного монарха:
   – Это такая стандартная форма легенды, принятая во всем Хаббсе для упрощения процедуры воспевания павших героев. Там только имена подставляют, а прочий текст идет без изменений. («Что я несу?» – подумал Марона, но зацикливаться на этой мысли не стал.) И потом, я бы и сам с Хаббсом повоевал не без тайного удовольствия, однако же вдумайтесь, мой король, какой убыток это принесет вашей казне. Опять придется экономить на мульчапликах.
   Это был уже удар ниже пояса, но первый министр, чтобы выжить, пользовался сейчас всеми доступными приемами.
   При мысли об экономии на милых его сердцу мульчапликах Оттобальт взгрустнул, а значит, перестал гневаться на злопакостных хаббсов.
   – Так, хорошо, – уточнил он. – А какое отношение эта белиберда имеет ко мне, если я их Юркич-хана казнил еще в позапрошлом году? – Тут король указал в сторону сидящего перед ним на корточках посла. – Он что, думает, что я и есть этот, как его, бог любви и изобилия?
   Марона ступил на зыбкую почву дипломатии:
   – Тут, мой повелитель, главная проблема заключается в том, что они, – и он обернулся в сторону сидящего посла, – частично не уверены, что Рядилло забрал их героя к себе, а думают, что он по сей день томится где-то в наших подземельях.
   – У них что, легенды слагают одни, а думают другие? – рассердился Оттобальт. – Пусть определятся в конце-то концов, погиб он славной смертью или сидит в наших казематах!
   Марона не удержался от язвительного замечания:
   – У них, ваше величество, одни слагают легенды, чтобы другие с легким сердцем могли наследовать славным предкам.
   – То есть потомки этого головореза однажды могут объединиться в общество «Стопами Юркич-хана» и попытаться просочиться в очередную легенду, нападая на Упперталь?
   Марона ощутил глубокое удовлетворение, поняв, что монарший гнев направлен в нужное русло и теперь можно немного расслабиться:
   – Именно так и есть, мой повелитель.
   Оттобальт сверкнул глазами:
   – Передай этому летописцу, что его легендарный Юркич-хан за свой последний поступок вряд ли попадет в царство любви и блаженства и уж тем более – никак не обратно на родину.
   Произнеся эту великолепную речь, король слегка отвлекся и не без интереса принялся оглядывать длинные ряды трофейных черепов, украшавшие стены парадного зала. Затем поманил пальцем Сереиона, который во время приема молча возвышался по правую руку от повелителя. Сереион выглядел внушительно: рост, стать, разворот плеч, сияющие доспехи.
   Хаббский посол поглядывал на него с опаской. Сереион давно уже вошел в их народные легенды и предания, которые при описании столкновений уппертальского гвардейца с национальными героями становились какими-то невразумительными. В основном ныне уже покойные хаббские герои раз эдак пятьдесят своей могучей рукою отправляли к Душаре все еще живого Сереиона, и только в нескольких случаях было соблюдено правдоподобие: земля разверзалась, поглощала уппертальца и исторгала его живым и невредимым уже в Дартском замке.
   Словом, столкнувшись с Сереионом нос к носу при дворе Оттобальта, Муспапс явно чувствовал себя не в своей тарелке.
   Когда гвардеец склонился к нему, король горячо зашептал в подставленное ухо, тыкая пальцем в сторону костяных трофеев:
   – А вон тот, четвертый слева во втором ряду, разве это не Юркич-хан?
   Сереион внимательно вгляделся в череп и компетентно заявил:
   – Четвертый слева, ваше величество, это череп его троюродного дяди. Он нам достался после двухдневной битвы на Чуфанском плато. Помните, когда вы Пуримурзилю выбили два передних зуба за то, что он вас обозвал мульчапликом?
   – Мерзавец! – зашептал король. – Конечно, помню. Ты полагаешь, это его череп?
   Сереион еще раз вгляделся в пустые глазницы:
   – Видите, у него как раз двух зубов спереди нет. Это должен быть Пуримурзиль. И это точно не Юркич-хан.
   Король продолжил разговор все тем же шепотом, но уже с сердитой интонацией:
   – Тогда какого пичкамута он здесь делает? Я же просил дырявые, беззубые и проломленные черепа сюда не приносить! Во-первых, это жутко неэстетично, во-вторых, признак дурного вкуса, а в-третьих, мы же не варвары какие-нибудь, а цивилизованные люди. Я уже не говорю о том, что никогда не любил Пуримурзиля и не собираюсь видеться с ним каждый день после его смерти. Чтобы завтра, нет, сегодня его, – король еще раз энергично ткнул пальцем в беззубый череп, – немедленно убрали в музей.
   Сереион немного замялся:
   – Осмелюсь заявить, ваше величество, что там еще со времен вашего дедушки приблизительно такими некондиционными черепами уже два подвала завалены.
   Посол внимательно смотрел на пантомиму, которую разыгрывали Оттобальт и его любимый военачальник, и в голове его рождался хитроумный замысел. Когда план окончательно созрел, хаббс многозначительно посмотрел на министра Марону. Марона многозначительно посмотрел на хаббса, потому что понять, что привлекло внимание возлюбленного монарха, все равно не мог.
   Тем временем Оттобальт пытался отстоять свое понимание гармоничности и изысканности интерьеров:
   – Ну так что – два подвала? Да хоть десять, но это же не повод для беспорядка. Такое впечатление, что на уют, всем, кроме меня, плевать. Ты приглядись получше, как зал выглядит. Послам стыдно в глаза смотреть, живу как людоед на болоте…
   Сереион был холоден, тверд и неприступен:
   – Вы совершенно правы, ваше великолепие, но из всего, что у нас есть, этот самый благопристойный, так что заменить его будет нечем.
   – Ничего, пускай пока так побудет, – безмятежно улыбнулся король. – А потом повоюем с кем-нибудь и выберем что-нибудь привлекательное из новых поступлений. А?
   Сереион деликатно, но категорически отрицательно отнесся к этой идее возлюбленного повелителя.
   – Вынужден не без прискорбия напомнить вашему величеству, что нынешний год в Вольхолле, согласно моде, объявлен годом симметрии. И нам волей-неволей приходится соблюдать новые правила, что в данном конкретном случае означает – снять с противоположной стороны ваш любимый трофей, череп Зифянтия Третьего Кровавого.
   Оттобальт обиженно поглядел на своего полководца:
   – Ну что это за жизнь? Даже в собственном замке правит какая-то мода, а не я. Этого нельзя, того нельзя, сего – и думать не моги. А если я сейчас начну всем и все запрещать? Тогда вы хором запоете, что Оттобальт-де и тиран, и деспот, и этот… как его?
   – Самодур, – четко выговаривая каждую букву, подсказал гвардеец.
   – Вот-вот, – закивал король.
   – Моду изобрел не я, – с достоинством напомнил Сереион. – Я всего лишь пекусь о том, чтобы уппертальский двор выглядел жемчужиной среди прочих королевских и княжеских дворов Вольхолла.
   Его величество кинул печальный взгляд на любимый череп Зифянтия Кровавого и после непродолжительного любования оным установил, что жизнь без этого трофея будет гораздо менее мила, нежели с ним.
   – А нельзя придумать что-нибудь спасительное? – с надеждой зашептал он. – Скажем, попросить мастера чучельных дел Ликасюту, чтобы он приделал Пуримурзилю чьи-нибудь зубы? Чтобы красивенько было, а не как в лавке подержанных черепов для тех, кто не в состоянии сам раздобыть себе достойную вещь.
   Сереион оставался несгибаемым:
   – Подделка фактов, мой повелитель, нарушит историческую достоверность. Что о вас подумают потомки?
   Громкий шепот раздосадованного Оттобальта достигал самых дальних уголков обширного тронного зала:
   – Я себя начинаю чувствовать как выпускник на нутичемском вечере. И я подозреваю, что с таким отношением к моей августейшей персоне я не доживу до лицезрения своих потомков. Так что мне вообще наплевать на то, что они обо мне подумают.
   Сереион демонстративно уставился в потолок.
   Все время, пока Оттобальт яростно спорил с Сереионом, посол Муспапс строил глазки министру Мароне, а Марона строил глазки Муспапсу, отчаянно пытаясь придать неожиданной ситуации вид того официального приема, с которого все и начиналось.
   Хитроумный хаббс понял одно: король и Сереион слишком часто и внимательно рассматривали один из черепов, висевших на стене, – и этот череп наверняка был крайне важной вещью. Скорее всего это и были останки злополучного Юркич-хана – неоспоримое свидетельство его гибели, каковое Муспапс решил добыть во что бы то ни стало для демонстрации на родине.
   Он пошевелил ушами, оскалился (ох не зря в Вольхолле была популярной поговорка: «Скалится, как хаббский череп») и елейным голосом произнес:
   – Моя скромно просить этот голова, – и он указал на беззубый череп, – как факт казнить, а не спасаться. Моя предлагать меняться. Что хотеть великий король?
   Едва-едва успокоившийся после спора с Сереионом Оттобальт ошарашенно воззрился на хаббса:
   – Марона, он опять чего-то хочет. А ты объясни ему, что я не тот, за кого он меня принимает. То есть я-то тот, но не тот, кто он думать… Вапонтиха ему в глотку! Скоро я окончательно потеряю голову и ее можно будет вывесить здесь на стене напротив Зифянтия. В общем, растолкуй послу, что по ряду уважительных причин мой ответ отрицательный. И вообще, я обедать хочу, а там в приемной еще целая толпа таких же…
   Марона с готовностью склонился к королевскому уху и заговорил так, чтобы слышали его только Оттобальт и Сереион:
   – У меня, ваше величество, есть идея, которая вам понравится своей незамысловатостью и легкостью исполнения и позволит немедленно приступить к долгожданной трапезе.
   Король насторожился. Все незамысловатые идеи первого министра в итоге сводились к ужесточению режима экономии государственных денег, сокращению тяжелой рыцарской конницы, диким спорам по поводу покупки нового оружия и обязательно завершались выпадом против несчастных мульчапликов, которых Марона отчего-то на дух не переносил.
   – Ну, выкладывай свою идею.
   – А давайте отдадим этому выходцу из орды какой-нибудь череп из тех, что валяются без дела внизу, и скажем, что это и есть голова его Юркич-хана. Да для укрепления дружбы и взаимопонимания между двумя нашими государствами и беззубого Пуримурзиля не жалко, все равно вы, ваше величество, его никогда не любили.
   – Не любил, – растерянно подтвердил Оттобальт, окончательно растерявшись.
   – И зачем тогда нам сдался этот Пуримурзиль? – настойчиво вопросил Марона.
   – Для симметрии, – поведал король глубокомысленно.
   Глаза первого министра медленно полезли на лоб. Сереион тоже не остался в стороне от обсуждения:
   – Подтасовка фактов нарушит историческую достоверность, – упрямо повторил он. Но тут же вспомнил, что факты говорят не в пользу Упперталя, а потому историческая достоверность ни к чему, и совсем иным голосом добавил: – Впрочем, отчасти это уже не наша история.
   Оттобальт понял, что снова пропустил что-то важное и что драгоценные подданные совершенно не собираются посвящать его в детали.
   Посол Муспапс тревожно ожидал ответа на свою просьбу.
   – Какая еще подтасовка фактов? Почему не наша история? Теперь я ничего не понимаю, – взмолился король.
   Марона расцвел самой чарующей из обширного арсенала своих улыбок:
   – Ничего особенного вам и не нужно понимать, ваше величество. Просто следует учитывать, что хаббская история основана на вымысле, а наша – на правде. Вот и получается, как вы сами мудро и проницательно заметили, что, с какой стороны ни посмотри, ответ отрицательный. Но череп отдать все-таки стоит, поэтому ответ наш положительный. А что касается симметрии, то неужели не найдется чем заменить какого-то беззубого Пуримурзиля?
   Король понял, что если еще немного поглядит на любезно улыбающегося Муспапса и его шевелящиеся уши, то окончательно утратит веру в светлое будущее:
   – Так, с меня хватит, – решительно подвел он итог переговоров на высшем уровне. – Дайте этому проходимцу, чего он хочет, всучите, кого хотите, и вытолкните отсюда, потому что втроем вы меня точно доконаете.
 
   Жаркий летний полдень.
   Довольно большое лесное озеро, спрятанное в самой чаще леса.
   Тишина.
   Божья благодать.
   Даже теплый ветерок так лениво и неохотно трогает стебельки осоки, что они не шелестят, а лишь едва заметно колышутся.
   Выползла на плавающее под самым берегом бревно маленькая лягушка, открыла было рот, чтобы квакнуть, но передумала и плюхнулась обратно, в теплую, как парное молоко, воду. И круги разошлись медленно-медленно и совсем недалеко.
   Нечто огромное, похожее на какой-нибудь тысячелетний дуб-рекордсмен с замшелой грубой корой, примостилось в душистых травах, сладко посапывая и негромко беседуя.
   Может ли такое быть, спросите вы?
   Может, если речь идет о Гельс-Дрих-Энне, трехглавом водяном драконе, страннике, маге и мыслителе, известном на весь Вольхолл. Легенд о нем было сложено великое множество. В частности, утверждали, что он родился неизвестно где и пришел неизвестно откуда.
   На самом деле Гельс-Дрих-Энн мог путешествовать по мирам и временам, там завтракал, здесь обедал чем бог пошлет. Несмотря на проявлявшиеся периодически людоедские замашки, был большим гуманистом, и за советом к нему шли отовсюду. Он редко когда отказывал, обычно старался помочь по мере сил. Поэтому помощи и защиты у него просили и жук, и жаба.
   Что же до трех голов, то они у дракона были каждая со своим вкусом, наклонностями и характером. Так что самые важные вопросы решались у них тайным голосованием.
   Сейчас голова Гельс как раз неспокойно спала, пуская носом струйки дыма и бормоча что-то маловразумительное, а головы Дрих и Энн тихо, чтобы ее не беспокоить, обсуждали сложившуюся ситуацию.
   – Ээ-э, нет, батенька, – незнакомым голосом заявила голова Гельс, – пожаг миговой геволюции так не газдувают, так только одна пгофанация выходит.
   Голова Энн печальным шепотом пожаловалась голове Дриху:
   – Это с ним уже с прошлой недели продолжается, с тех пор как он сожрал кружок марксистов.
   – Подумаешь, марксисты, – недовольно заявил Дрих, – мы вот позавчера хор этих, далеко продвинутых, которые по утрам прыгают, хлопают в ладоши и песни поют…
   – Свидетели Конца Света и Братство Желтого Луча, – подсказал Энн.
   – Именно-именно, – закивал Дрих. – Тоже на завтрак употребили, и ничего – не поем. – Тут он широко улыбнулся во всю необъятную пасть. – А ты видел, как они построятся на берегу на утренней зорьке и давай часа два горлопанить: «Я теперь не один, я твой сын, ты мой отец, ты со мной на работе, в трамвае, в туалете, буду нести твой свет людям до гробовой доски, аллилуйя, аллилуйя!»
   – Дык там у людей жизнь нервная, тяжелая. Инфляция, девальвация, сплошные экономические и политические кризисы, – сочувственно молвил Энн. – Какая психика это выдержит?
   – Но слова-то и рифмы могли бы придумать и получше, – не унимался Дрих. – А если бы нас как следует проняло?
   Энн живо представил себе трехголовый ансамбль, исполняющий на утренней зорьке гимн Желтому Лучу, и содрогнулся.
   В этот момент и высунулась из близлежащих кустов голова драконши Аферты.
   – Ужасно. Как говорят у нас, у драконов, ни уму ни сердцу.
   Дрих и Энн искренне обрадовались:
   – Привет, красавица, какими судьбами тебя сюда занесло? Только не ври, что захотела старика увидеть.
   Аферта кокетливо улыбнулась:
   – Не такой уж ты старик, как я погляжу. Небось по-прежнему за дамами ухлестываешь по всем измерениям.
   При упоминании о прекрасном поле длинные уши Гельса затрепетали, и он моментально проснулся:
   – Что касается всех измерений, то это ты лишку хватила. Нынче жизнь не та, нашего брата днем с огнем не найдешь, остались только те, что под водой обитают или в глухомани живут. А кому не повезло и кто в центре цивилизации застрял – те от ученых прячутся, плодом воспаленного воображения прикидываются.
   Аферта участливо вздохнула:
   – Или как ты: и то, и другое, и третье.
   – Верно, – согласился Гельс-Дрих-Энн, – как я. По мирам шатаюсь, приключений на свои головы ищу. Там позавтракаю, там пообедаю, там галлюцинацией притворюсь, а где и свои порядки наведу.
   Аферта сочла, что неофициальную часть на этом можно закончить и приступить к делу.
   – Кстати, о порядке, – быстро сказала она. – Есть у меня к тебе одна большая просьба. По пустякам я бы тебя беспокоить не стала, но тут только на тебя надежда.
   – Излагай.
   – Ты ведь давненько домой не заглядывал? – уточнила Аферта.
   – Порядком, – признался Гельс-Дрих-Энн. – Настроение было такое легкомысленное, что я предпочел побродить по захолустным мирам, от греха подальше.
   – А вот пока ты по захолустьям мотался, в наших краях объявился зверь могучий, диковинный, – напевным голосом сообщила драконша. – На вид вроде нашего роду и племени, но абсолютно невоспитан: дикарь, драчун и грубиян. Я бы даже сказала – варвар. Молодому Ушлафу от него уже на орехи досталось, да и я чудом неприятностей избежала. А уж я, как ты сам понимаешь, существо далеко не безобидное. Разгуливает этот незнакомец по нашим угодьям, как по своей родной пещере, но самое главное, что при нем состоят люди. Человек пять, не больше, но охраняет он их, как собственных детенышей, – ни на шаг от них не отходит и все время бдит, чтобы их кто ненароком не огорчил.
   Дракон явно заинтересовался:
   – Что за люди такие? Давай поподробнее.
   Аферта пожала крыльями:
   – Не знаю, не знаю. Я странствовала меньше твоего, так что утверждать не берусь, но будто бы нездешние. Говорят на непонятном языке, запах от них такой непривычный – словно цветами благоухает. Одежда тоже удивительная, пятнистая, как шкура мечезубого пумса; предметы некие в руках, будто оружие наготове держат, но кого этими палочками можно поразить – ума не приложу! Но главное, что они обладают властью над драконом и он им беспрекословно повинуется. Даже стыдно – какой-никакой, а родственник, и вот… докатился.
   Гельс, Дрих и Энн понимающе переглянулись. Покивали друг другу.
   – Кажется, я знаю, о ком ты говоришь, – изрек наконец Энн.
   Он сделал внушительную паузу и внезапно заговорил на чистейшем немецком языке:
   – Хальт! Хенде хох! Вас ист дас? Вас воллен зи? Шпрехен зи дойч? Нихт шлиссен! Шнелле!
   Аферта восхитилась:
   – А что? Очень даже похоже.
   Гельс-Дрих-Энн печально вздохнул:
   – Это плохо, что похоже. Ты вот что, держись от этой веселой компании подальше, а то сей варварский дракон сделает в тебе большую-пребольшую дырку. Он фанатик, ему на все наплевать, у него свое кино в голове.
   Аферта пригнула к земле великолепную голову и вздыбила гребень:
   – Что в голове?
   Дракон сообразил, что лекция об искусстве кинематографии и его основных этапах в данный момент несколько неуместна, а потому расстроился еще больше. Читать лекции Гельс-Дрих-Энн любил.
   – Я имел в виду, что полосатый защищает не только людей, но и идеалы, за которые они воюют.
   Аферта растерялась:
   – А они воюют? С кем?
   – Да с кем угодно, – ощерилась голова Дрих. – Например, с теми, кто с этими идеалами не согласен.
   – Бред, – выдохнула Аферта струйки синеватого дыма.
   – Бред не бред, а к нему не суйся. Он парень серьезный, для драки создан.
   – Так он военный?
   – До мозга костей, и к тому же почти неуязвимый. Шкура толстенная, лапы могучие, в голове – ни одной мысли. Молись предкам, чтобы он здесь один был, потому что обычно эти твари водятся целыми стаями. Когда такая стая нападает, то выстоять против нее нормальному дракону невозможно. А люди ими руководят, ибо своего ума у полосатых нет: как им скажут, так они и поступят.
   – Какой ужас! – воскликнула драконша. – Что же нам делать?
   Гельс-Дрих-Энн поднялся на лапы и потянулся. Был он так велик, что исполинская Аферта на его фоне показалась хрупкой и беззащитной девочкой, едва вышедшей из младенческого возраста. Она с благоговением задрала голову и оглядела великолепную гидру.
   – Что делать? Что делать? – обратился Гельс к Дриху и Энну. – Не знаю, как вы, но я бы посоветовал сохранять спокойствие, проявлять недюжинное терпение и выдержку. Как говаривал один клерк с двадцатилетним стажем, съеденный нами в заповеднике в далекой Небраске: «Все равно восемьдесят процентов всех существующих проблем неразрешимы, а двадцать – разрешатся сами собой». Мудрый был человек.
   Головы Дрих и Энн выразили живейшее согласие.
   – Меня сейчас, – продолжил Гельс, – гораздо больше волнует другое: что этот механический дракон делает в наших краях и как он сюда попал?