Страница:
– А меня волнует, как от него избавиться, – не выдержала Аферта.
– От него не надо избавляться, – наставительно сказала гидра. – Он сам себя рано или поздно погубит, он ведь нездешний, пришелец из другого мира. Это мне доподлинно известно. А чужаки в чужих краях не выживают, разве что они попали сюда по особым причинам и с какой-либо тайной миссией. И тогда вмешиваться в ход событий тем паче не следует.
– Но не сидеть же нам со сложенными лапами, пока он здесь всех не перекалечит и не убьет в угоду своим людям! – возмутилась драконша.
– Неплохо было бы с ним потолковать, – предположил Гельс-Дрих-Энн, – но, судя по всему, он в нашем обществе не нуждается и любого, кто к нему сунется со своими дурацкими разговорами, ожидает нелегкая участь Ушлафа. Так что передай всем, кого увидишь, чтобы были предельно осторожны, не высовывались и в драку не лезли. Это мой совет, а что касается дела, то тут – как фишка ляжет (Аферта даже не стала переспрашивать, что такое «фишка», удовлетворившись тем, что общий смысл был ей все равно понятен). Если мне суждено с гостем встретиться, то я все улажу. А если нет, не взыщи, специально на старости лет гоняться за ним не буду.
– Понятно, – пробормотала драконша. – И на том спасибо.
– Да ты не расстраивайся прежде времени, красавица, не то будешь такой же трехголовой, – пошутил Гельс. – Ничего в этом мире просто так не случается. И уж коли ты мне о полосатом поведала, задачу поставила – значит, судьба изыщет способ и решение мне подкинуть.
Глава партизанская, неприметная
Извилистыми партизанскими тропами шел к победе отряд Тараса Салонюка. В пути его подстерегали многочисленные трудности и опасности, и если мы так долго не возвращались к судьбе этих героев, то это еще не значит, что мы о них забыли. Очутившиеся в классово чуждом им Вольхолле, вдали от руководящих и направляющих органов, наедине с непредсказуемым будущим, партизаны не растерялись.
Правда, они знать не знали, что это какой-то Вольхолл, а не любимая родина; что же до руководящих и направляющих органов – то здесь образованный Перукарников часто цитировал Александра Сергеевича Грибоедова, который говаривал: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Что же до будущего – то оно им представлялось ясно как на ладони. Они обязаны были догнать и обезвредить немецкий танк, и чего тут такого непредсказуемого? Рванет, сволочь, как миленький.
Одним словом, никаких неожиданностей партизаны не ждали; а странную историю с перемещением в пространстве и времени давно уже не обсуждали. Постановили, что все неприятности в мире – от женщин, в данном случае – от Гали, и думать забыли.
Поэтому неприятнейшим сюрпризом оказался для Тараса Салонюка тот вид, что открылся ему при разглядывании окружающего пейзажа в верный командирский бинокль. Как совсем незадолго до этого Дитрих фон Морунген, так и партизанский командир Салонюк был до глубины души потрясен зрелищем замка, высившегося перед ним на холме, – с башенками, зубчатыми стенами, бойницами, флагами и всей прочей средневековой дребеденью.
Вот тут и наступила революционная ситуация, когда одни все еще не могут, а другие уже не хотят. В том смысле, что в Уппертале не могли жить не в замках: архитектура у них была такая, фортификация опять же и соответствующий исторический период. Одним словом, иначе было невозможно.
А вот Салонюк не хотел верить своим глазам и признавать очевидный факт, потому что в таком случае ум у него заходил за разум, а мозги вскипали. Салонюк, не любивший, когда кипел его разум возмущенный, решил, что дело плохо. Так он и сформулировал:
– Погано дило, хлопци, – упавшим голосом молвил Тарас, не отрываясь от окуляров бинокля. – Ой, яке лихо…
Сидорчук забеспокоился:
– Що таке, командир? Багато нимца лизе?
Салонюк даже не обернулся в его сторону:
– Гирше.
Нетерепеливый Жабодыщенко изо всех сил сощурился, пытаясь таким образом разглядеть что-нибудь в туманной дали. Со всех сторон посыпались вопросы:
– Що, знов эсесивци?
– Каратели? Каратели, да?
– Танкив десятка с три?
– Противный враг, однако, – уточнил Маметов.
Похоже, что командир партизанского соединения не на шутку увлекся зрелищем, доступным пока только ему. Он вовсю крутил колесико настройки бинокля и шумно пыхтел, но не говорил ни слова. Только когда Жабодыщенко нетерпеливо потолкал его в бок, Салонюк сообщил:
– Та ни, ще гирше.
Сидорчук возбужденно потер приклад автомата:
– Та шо ж може буты гирше эсесивцив? Чи до нас сам ихний фюрер повзэ?
Наконец Салонюк оторвался от окуляров и, сурово нахмурив брови, стал держать речь:
– Тепер я все зрозумив, – торжественно заявил он замершим подчиненным. – И чому фашистська танка як до себе пёрла, и чому тутошни диты, – тут он немного помялся, – тобто папуасы дывно розмовлялы, и чому нам тут все незнайомо.
Салонюк выдержал паузу, затем опустился на землю, скрестив ноги по-турецки, и пригласил остальных последовать его примеру:
– Треба систы.
Перукарников тревожно вгляделся в Салонюка, покопался в своем вещмешке и протянул командиру фляжку с самогоном:
– Товарищ командир, вы прямо в лице изменились. Хлебните маленько для душевного равновесия.
Салонюк охотно принял это пожертвование и сделал несколько больших глотков. Перукарников тем временем рассудительно заметил:
– Что бы ни случилось, а вы это так близко к сердцу не принимайте. Где наша не пропадала. Вон Маметов на любую проблему сквозь пальцы смотрит – так ему море по колено.
Маметов не очень понял, о каком море идет речь, но на всякий случай решил уточнить, во избежание дальнейших недоразумений:
– Моя охотник, моя не рыбак, – и самокритично добавил: – Рыбак плавать хорошо, охотник плавать плохо.
Салонюк окинул Маметова долгим и внимательным взглядом и произнес мечтательно:
– Гарно тоби, Маметов. И я таким був – у дытынстви. Мама тоди пампушки пекла та з часныком до червоного борщу з чорнослывом подавала… Романтыка. – Тут он хлопнул себя по колену. – Ну, хватыть лирычных видступив, треба до основного завдання повертаться.
Сидорчук уже изныл от нетерпения:
– Товариш Салонюк, скажить все, як е. Бойци-партызаны до бою готови.
Самогон у партизан был знатный – стратегически важное зелье. Всего только пара глоточков, а растрепанные нервы пришли в порядок, в голове прояснилось, и Тарас ощутил потребность четко и внятно разъяснить ситуацию своим боевым товарищам:
– Значить, так, – голосом сказочника начал он, – Галя, будь вона неладна, ось ту зэлэну западню, що в хати була, особысто для нимця зоставыла, бо в такий спосиб выришыла его до ридной стороны видислать. А мы, на свое лыхо, за ным слидом вскочилы, тому зараз, як кажуть, не ворог у нас в гостях, а мы у него дома, тобто у самой середыни цей клятой Нимеччины.
Перукарников аж присвистнул:
– Ничего себе – поворотик событий. Ходила девица по воду да нечаянно утонула.
Маметов совсем не понял, при чем тут Галя и ловушка для немцев, но зато уловил самую важную для себя мысль про утонувшую девицу. Сопоставив известные ему факты, он понял, что Галя – эта самая девица и есть, немец тоже куда-то исчез и горькая сия судьба ожидает теперь весь партизанский отряд. Он переполошился и решительно заявил:
– Моя совсем плохо плавать, моя дальше не ходить!
Сидорчук не мог спокойно смотреть, как изводится его товарищ по оружию. Он дружески похлопал Маметова по плечу:
– Спокийно, спокийно, Маметов, не волнуйся, тут тебе раньше вбьють, чем ты утопнешь.
Жабодыщенко торопливо перекрестился:
– Чуе мое серденько недобре, ой чуе.
Один Перукарников никогда не унывал:
– Тише, ребята, без паники, – широко улыбнулся он. – Как говорят в народе, незваный гость хуже татарина. И немцам в этом предстоит убедиться на собственной шкуре.
Салонюк поднял вверх указательный палец:
– Во, точно! Перукарников дило каже: зараз мы не обычный партизанський пидроздил, а отряд особливого прызначення, бо наша циль – здийснувать в ворожому тылу ризни шкоды та дыверсии, зрозумило?
У Перукарникова в предвкушении прелестей диверсионных развлечений даже глаза заблестели.
– Так точно, товарищ командир!
Сидорчук плотоядно улыбнулся:
– А як же!
Вник в суть происходящего боец Колбажан Маметов, перспектива утопления которого отодвинулась на неопределенный срок:
– А-а, моя не топнуть, моя на фронте биться!
– Фронт в тылу врага, – заметил Перукарников. – Воспоминания, что ли, после войны надиктовать? А то жалко, если такое название пропадет. Главное – аккуратно обойти вопрос о том, как мы в этом самом тылу очутились. Не про Галины же фокусы объяснять советскому читателю.
– Наша сила у тому, – гнул свое Тарас, – що ворог ани сном, ани духом про нас не видае – я так соби хотив бы думаты, – значить, преимущество нашего партизанського отряда – неожиданность.
В том, что внезапность может решить исход боя, не сомневался никто. Каждый из бойцов уже продумывал свой собственный план, согласно которому он будет наносить ощутимый вред проклятому врагу и устраивать диверсии, чтобы подорвать боевой дух противника, внушить ему пессимизм и отчаяние и побудить его сдаться на милость партизан.
Словом, внезапный вопрос Жабодыщенко выбил всех из колеи:
– Звыняйте, товарищу Салонюк, – заговорил он торопливо, – а як вы дизналыся, що мы у ворожому тылу?
Все замолкли, выжидательно глядя на Салонюка, замершего с открытым ртом. Пауза затягивалась, и тогда в ход событий вмешался неугомонный Сидорчук:
– Жабодыщенко, ты що, з глузду зъйихав? Вже не довиряешь свому ридному командиру?
Тот замахал руками, оправдываясь:
– А шо я, шо я? Я тильки спытал, що вже и спытать не можна? Як воно може таке буты, щоб мы из вогню да в полымя вскочили? Щоб ото р-раз, и у саме, можно сказать, логово!
Перукарников пожал плечами:
– Микола, я вас умоляю, какая разница, где немца бить: у себя дома или у него? В тылу небось фрицы пожирнее. И товарищ Сталин всем нам лично вручит ордена за проявленный героизм!
– Ура-а! – немедленно отреагировал Маметов.
Салонюк понял, что утратил контроль над ситуацией.
– Тихише, хлопци, тихише, – приказал он. – Бо до нас з того замку, – помахал рукой куда-то себе за спину, – уси фашисты збегуться, та у финали цей середневичной драмы товарищу Сталину никого буде орденами нагороджувать.
Жабодыщенко схватил свою снайперскую винтовку и лег на землю, пристально вглядываясь через прицел в ту сторону, куда указал его командир:
– Ага, точнисинько якийсь замок видно! – Полюбовавшись некоторое время открывшимся пейзажем, он продолжил как ни в чем не бывало: – Ну та що, у брата мого кума, у западэнцив, таки теж е: от хрест святой, сам бачив.
Салонюк срочно принялся разглядывать замок в бинокль, чтобы самому убедиться, что он не поспешил с выводами:
– Тильки не кажи, що мы з-за Гали попалы до брата твого кума.
Жабодыщенко не собирался сдаваться:
– А шо там зараз – вийны нема, чи там вже тыл?
Салонюк, не отрываясь от бинокля, произнес:
– Жабодыщенко, тоби брехаты, як собаци мух хапаты. Ну що ты не бачишь ниякои разныци миж ридными замками та ворожими? Ворожи в доброму стани, нибыто их вчора построилы. А ридни порушени, пограбовани, на них завжды щось соромнэ намалевано чи напысано, напрыклад: «Тут булы та кохалыся Олесь та Ганна из Полтавы» – та щось у такому роди.
Жабодыщенко, как не раз уже упоминалось, был существом упрямым и неуступчивым:
– Та бис их знае, ци замки. Мабуть, их вси у давнину одна артиль будувала, мени вси воны на одне обличчя, тильки цей ще совковська власть захватить не встигла, тому вин не порушеный та не пограбованый.
Салонюк довольно улыбнулся, предчувствуя, что победит в этом споре:
– Во, ты теж замитыв ознаки, що совковськои власти немае, а теперь скажи мени, яка у замку може буть власть, коли нема совковськои?
Не выдержал сын солнечной Азии:
– Командира, однако, в замке немца сидеть, да?
Тарас тихонько вздохнул:
– Бачишь, Жабодыщенко, вже до Маметова дошло, з чим дило маемо.
Жабодыщенко недовольно забурчал:
– Цей хлопец далеко пойдеть. Не удивлюсь, як що до Ташкенту.
Перукарников постарался внести ясность в запутанный и сложный вопрос, каковым всегда является нападение на хорошо укрепленный пункт противника.
– Ладно, давайте лучше решим, что нам с этим замком делать. Может, когда наступит вечер, пошлем кого-нибудь на разведку, чтобы наверняка выяснить, кто в нем – фашисты или наши.
Сидорчук сразу заволновался:
– Про кого ты думаешь, як про розвидку говорыш?
Перукарников почувствовал себя неловко. Сам он был человеком отчаянно храбрым и в разведку ходил охотно. Он совершенно не собирался отсиживаться в тылу и подвергать опасности своих товарищей. Более того, он совершенно не хотел зря портить им нервы:
– Могу пойти и я. В чем, собственно, дело?
Салонюк прервал его хорошо поставленным командирским басом:
– У мене в отряде кожна людына необхидна. Никуды нихто не пиде, навить якщо с того боку будуть руками махаты и кум, и брат Жабодыщенко.
Жабодыщенко недовольно уставился на бестолкового Тараса и возразил:
– Нема у мене брата. То у кума брат, я ж пояснював.
Салонюк почесал в затылке:
– Я це образно казав, ничего до моих слов чипляться.
Сидорчук, который всегда хотел чем-нибудь порадовать начальство, радостно встрял в этот разговор:
– У мене брат е, товариш Салонюк!
Печальный Маметов тоже не остался в стороне от дискуссии:
– А мне мама Маметов-брат не дарить. Нет у меня Маметов-брат ни маленький, ни большой. Ни средненький. Плохо, однако.
Салонюк потому и был командиром, что никогда и никому не позволял сбивать себя с толку. Что существующий брат Сидорчука, что несуществующий брат Маметова не могли заставить его потерять нить беседы.
– Зараз мы на войне, и не важно, чия це земля була раньше – наша чи не наша, все одне теперь буде ридна! Сперва зробимо з цей чащи звычайный партизанський лис!
Жабодыщенко жалобно заголосил:
– Ой матинка ридна, знову дерева валить та землянки будувать! Ни тоби поисты, ни тоби поспаты – тильки губить прыроду.
Спохватился и Перукарников:
– Кстати, товарищ Салонюк, топор наш на хуторе остался, а тут где-то лесосека неподалеку. Мы с Сидорчуком ночью слышали стук, как если бы деревья рубили. Может, позволите мне на разведку прошвырнуться, я мигом – одна нога тут, другая там.
Салонюк пригорюнился:
– Не нравыться мени твоя хоробристь, Перукарников. Допрыгаешься, що ото буде – одна нога тут, а другой нет. А поскильки командир вам – и батько, и маты, и начальство, то вин и буде выноватый. И совисть його загрызе… Ну що з тобою зробыш? Кажеш, лисосика?
Перукарников понял, что появился шанс убедить родного командира начать действовать, и горячо заговорил:
– Я быстро, глазом моргнуть не успеете! А заодно пожрать чего принесу: хлеба буханочка, соли чуток сейчас бы не помешали. Горилки, конечно, не обещаю, это же дойче-лесорубы, откуда у них горилка, но что-нибудь толковое найду.
Салонюк кивнул:
– Добре, тильки захвати з собою Сидорчука та кулемет. Та швыдко и без фокусив, щоб обое поспилы до вечора!
Перукарников и Сидорчук в один голос проорали:
– Есть, товарищ командир!
И бегом устремились в чащу леса.
Шли они на стук топора, справедливо рассудив, что обычных лесорубов вряд ли станет охранять отряд карателей. К тому же никто не мешает им подкрасться, найти хороший наблюдательный пункт, откуда будет видно округу, и какое-то время присмотреться, что к чему.
Такая хитрая партизанская тактика позволила им добраться до намеченной цели незамеченными и выйти к небольшой поляне, на самом краю которой стоял грубо сработанный домик с плоской крышей. Повсюду штабелями были уложены стволы деревьев. На опушке леса трудолюбиво стучала топором одна-единственная девица.
Одежда на ней была явно домотканая, холщовая, серая. На ногах – плетеные чуни. Толстые пшеничные косы были короной уложены вокруг головы. Человек, обладающий поэтическим видением, обязательно бы сравнил девицу с северной богиней или легендарной великаншей Ран – правда, та, кажется, обитала где-то в море, ну да не в этом дело.
Дело в том, что из двоих посланных на разведку бойцов партизанского отряда ни один не был поэтом. Посему Сидорчук пихнул Перукарникова локтем и заметил шепотом: «И здоровая же бабища!» – а Перукарников откликнулся: «Да, могучая фрау».
Перукарникова особенно удивил ее топор – тяжелый, на длинном топорище, больше напоминающий секиру. Управлялась с ним девица просто с неприличной легкостью – и доблестные солдаты крепко призадумались о том, каким таким способом выманить у владелицы необходимую вещь.
– Така як шарахнет нежной ручкою… – развил Сидорчук свою мысль. – Добре, як самим топором по голови не дасть. И як ото у нее инструмент видибраты?
– Попробуем, – неопределенно пообещал Перукарников. – Нежность, она, знаешь ли, города берет.
Он пригладил волосы, протер лицо рукавом (трудно сказать – что стало чище, а что грязнее) и выбрался из зарослей на открытое место.
Девица обернулась на шорох.
Иван улыбался ей самой обаятельной из своих улыбок – той самой, которая пачками швыряла в его объятия особ женского пола на танцевальных вечерах в клубе машиностроительного завода имени Жертв Революции (в 1947 году дирекция предприятия наконец очнулась и поспешно переименовала его в завод имени Героев Революции). Но не то девица была действительно не советская, а классово чуждая, не то уродилась мужененавистницей, не то была чересчур застенчива – только улыбка на нее не подействовала. Равно как и добросердечное приветствие, произнесенное с жутким акцентом на языке, отдаленно походившем на немецкий.
– Гутен таг, фройлен! – поведал Перукарников.
Девица уставилась на него непонимающим взором. При ближайшем рассмотрении оказалась она не так уж и молода, и это окончательно вывело Ивана из себя. Много о себе думает, хоть бы улыбнулась ради приличия. Только врожденное чувство справедливости заставило его признать, что, возможно, и он не стал бы вот так сразу улыбаться странного вида персоне, которая бы вылезла у него из-за спины в военное время и заговорила на непонятном языке.
Перукарников был человеком разумным и хорошо знал цену своим лингвистическим способностям. Поэтому он решил сразу прояснить ситуацию:
– Шпрехен зи дойч, фрау?
Та оставалась безмолвной и неподвижной, словно обратилась в гипсовую статую «Комсомолка с топором».
Справа донесся приглушенный смешок, а затем ехидный шепот Сидорчука:
– Перукарников, ты такий же нимець, як я – тубаретка. Не травмуй дамочку своими знаннямы, бо вона ось-ось дуба дасть.
Услышав шелест в кустах и, очевидно, сообразив, что Перукарников здесь не один, женщина явно встревожилась. Она отошла от Ивана на несколько шагов, выпрямилась, сделала строгое лицо и внятно произнесла:
– Ачча ясуаза?!
Перукарников, недовольный выходкой Сидорчука, подавал ему знаки рукой, отведенной за спину. Сложнее всего при этом было делать вид, что ничего особенного не происходит: у кустов вообще существует тенденция шелестеть противными голосами… Он с трудом вспомнил все, что когда-либо знал по-немецки, и родил интернациональную по сути фразу:
– Мадам, битте ваш топорик на благо партизанской жизни в лесу, – и вытянул руку в требовательном жесте пролетария, требующего следующий булыжник.
Благо партизан меньше всего волновало вредную девицу. Идеи пролетарского интернационализма были ей чужды, а вот свои имущественные интересы она блюла. В том смысле, что ухватила топор обеими руками, будто заправский вояка. И стало сразу понятно безо всяких слов, что просто так она его не вручит и без боя не сдастся.
Перукарников как раз размышлял о том, по-коммунистически ли это – оглушить женщину по голове, как часового на посту, и что в таком случае должен делать советский партизан, когда снова послышался голос Сидорчука:
– Шось твое «шпрехен зи дойч» не работает, Ваня. А ось теби Василь покаже, який треба маты пидхид до дамы, шоб усе було путем.
Дальше произошло вот что: закатив глаза так, что были видны только белки, вытянув руки с растопыренными, скрюченными пальцами, оскалив зубы в жуткой ухмылке и вывернув ноги коленями внутрь, Сидорчук внезапно появился на поляне. При этом ковылял он на полусогнутых строго в направлении опешившей, побелевшей от ужаса «фрау» – и ворчал и завывал, как целая стая голодных волков.
Итак, выступает Василь Сидорчук, Советский Союз:
– Be!!!! Ууу! Be!!!
Девица дико завизжала, когда жуткое существо приблизилось к ней на расстояние вытянутой руки. Про спасительный топор она и думать забыла – бросила его на землю и стремительной серной метнулась прочь, вереща на ходу:
– Самбу есса!! Самбу есса!!!
Сидорчук, весьма довольный произведенным эффектом, распрямился не без труда и подобрал топор. Затем оглядел Перукарникова с видом триумфатора и спросил:
– Видал? А то – нежность, нежность…
Перукарников холодно возразил:
– Ну что ты сделал, Василь?
Сидорчук скромно улыбнулся:
– Показав фрау, як у ночи вурдалак до панночки чиплявся.
Иван тяжко вздохнул:
– Через пять минут, не позднее, здесь будет рота автоматчиков. Хватай пулемет и давай отсюда драпать, пока нам не показали вурдалаков.
Сидорчук невозмутимо извлек свое оружие из зарослей и пояснил ситуацию:
– Ну, скажимо, не рота, а взвид ахтаматчикив; та не через пять, а через десять. И кого воны шукаты будуть – вурдалака, що до панночки чиплявся? Краще поблагодарствуй мени за догадливисть, бо шукалы б воны партизана Перукарникова, що таки не знае нимецькои мовы.
– Ладно, не обижайся, – согласился Перукарников. – Может, ты и прав. Давай только посмотрим, нет ли в избе чего съестного.
Через пару минут Иван и вовсе развеселился:
– Честно говоря, Вася, с такими замашками, как у тебя, для женского общества ты фигура не подходящая!
Сидорчук не согласился:
– Чого це, я завждый такий галантный парубок, колы треба… А сюды мы не на танци прыйшлы.
– Кстати, твой вурдалак очень на настоящего похож – я сам перепугался. Предупреждать надо.
– А я попереджував.
– Ничего себе подход к даме, – не унимался Перукарников. – Я уж грешным делом подумал, не случилось ли с тобой чего такого по причине долгого отсутствия женщин.
Сидорчук немного смутился:
– Та ни, я цим не хвораю.
А в покинутой избушке действительно нашлись продукты: ржаной хлеб, какие-то квашеные овощи, целый венок лука и даже горшочек сметаны. К величайшему огорчению бойцов партизанского отряда, ни соли, ни алкоголя не обнаружилось. Но и напуганная женщина безвозвратно канула в чаще – и погони слышно не было. Сидорчук и Перукарников прихватили еще один топор и странного вида пилу и, нагруженные добычей, бегом отправились обратно.
Партизанская жизнь – это не только истребление врага, организация диверсий и всякие прочие хлопоты. Это еще и единение с природой, что прекрасно в летнее время и совершенно не радует холодной зимой. К счастью для бойцов отряда, в Уппертале как раз был самый разгар лета.
Цвело, благоухало и пело все, что могло петь, цвести и благоухать. Лес был полон всякой живности, и по этой причине человек, вооруженный снайперской винтовкой с оптическим прицелом, просто не мог остаться голодным. Как не мог остаться голодным и человек, у которого всегда есть в подкладке шапки пара рыболовных крючков и лесочка на всякий случай.
Жабодыщенко относился как раз к таким запасливым людям; и едва только обнаружилось довольно большое и глубокое озеро с кристально чистой водой, обнаружились и снасти. А буквально через полчаса в пейзаж органично вписался и сам Микола с импровизированной удочкой в руках. При первом же взгляде, брошенном на его неподвижную фигуру, становилось ясно, что он был здесь всегда, и Господь, когда задумывал этот мир, и представить себе не мог, что на берегу водоема не будет удачливого рыболова Жабодыщенко.
Поплавок, сделанный из найденного на берегу птичьего пера, вел себя просто исключительно, радуя главного кормильца отряда. Он то и дело резко уходил под воду, и удочка изгибалась крутой дугой. Десятка два рыб приличного размера влажно блестели в густой траве за спиной Миколы.
Да, мы забыли уточнить: утро-то раннее-раннее. Это только Жабодыщенко ради хорошего клева может подняться ни свет ни заря, а остальные лишь начинают шевелиться.
Сонный Салонюк наблюдает за тем, как его боец ловит рыбу. Сидорчук вообще досматривает самый сладкий рассветный сон. А вот Перукарникову не до того.
Дело в том, что партизан Маметов сушит у костра свои сапоги. И сапоги – как бы поаккуратнее выразиться? – не только хорошо видны, но и очень хорошо слышны на большом расстоянии всем, у кого нет жесточайшего насморка (к глубокому их сожалению).
– От него не надо избавляться, – наставительно сказала гидра. – Он сам себя рано или поздно погубит, он ведь нездешний, пришелец из другого мира. Это мне доподлинно известно. А чужаки в чужих краях не выживают, разве что они попали сюда по особым причинам и с какой-либо тайной миссией. И тогда вмешиваться в ход событий тем паче не следует.
– Но не сидеть же нам со сложенными лапами, пока он здесь всех не перекалечит и не убьет в угоду своим людям! – возмутилась драконша.
– Неплохо было бы с ним потолковать, – предположил Гельс-Дрих-Энн, – но, судя по всему, он в нашем обществе не нуждается и любого, кто к нему сунется со своими дурацкими разговорами, ожидает нелегкая участь Ушлафа. Так что передай всем, кого увидишь, чтобы были предельно осторожны, не высовывались и в драку не лезли. Это мой совет, а что касается дела, то тут – как фишка ляжет (Аферта даже не стала переспрашивать, что такое «фишка», удовлетворившись тем, что общий смысл был ей все равно понятен). Если мне суждено с гостем встретиться, то я все улажу. А если нет, не взыщи, специально на старости лет гоняться за ним не буду.
– Понятно, – пробормотала драконша. – И на том спасибо.
– Да ты не расстраивайся прежде времени, красавица, не то будешь такой же трехголовой, – пошутил Гельс. – Ничего в этом мире просто так не случается. И уж коли ты мне о полосатом поведала, задачу поставила – значит, судьба изыщет способ и решение мне подкинуть.
Глава партизанская, неприметная
Не привлекай на себя огонь противника. Это раздражает людей, которые тебя окружают.
Артур Блох. Военные законы Мерфи
Если вы ущипнули себя, но видение не исчезло, ущипните видение.
Ген. Малкин
Извилистыми партизанскими тропами шел к победе отряд Тараса Салонюка. В пути его подстерегали многочисленные трудности и опасности, и если мы так долго не возвращались к судьбе этих героев, то это еще не значит, что мы о них забыли. Очутившиеся в классово чуждом им Вольхолле, вдали от руководящих и направляющих органов, наедине с непредсказуемым будущим, партизаны не растерялись.
Правда, они знать не знали, что это какой-то Вольхолл, а не любимая родина; что же до руководящих и направляющих органов – то здесь образованный Перукарников часто цитировал Александра Сергеевича Грибоедова, который говаривал: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Что же до будущего – то оно им представлялось ясно как на ладони. Они обязаны были догнать и обезвредить немецкий танк, и чего тут такого непредсказуемого? Рванет, сволочь, как миленький.
Одним словом, никаких неожиданностей партизаны не ждали; а странную историю с перемещением в пространстве и времени давно уже не обсуждали. Постановили, что все неприятности в мире – от женщин, в данном случае – от Гали, и думать забыли.
Поэтому неприятнейшим сюрпризом оказался для Тараса Салонюка тот вид, что открылся ему при разглядывании окружающего пейзажа в верный командирский бинокль. Как совсем незадолго до этого Дитрих фон Морунген, так и партизанский командир Салонюк был до глубины души потрясен зрелищем замка, высившегося перед ним на холме, – с башенками, зубчатыми стенами, бойницами, флагами и всей прочей средневековой дребеденью.
Вот тут и наступила революционная ситуация, когда одни все еще не могут, а другие уже не хотят. В том смысле, что в Уппертале не могли жить не в замках: архитектура у них была такая, фортификация опять же и соответствующий исторический период. Одним словом, иначе было невозможно.
А вот Салонюк не хотел верить своим глазам и признавать очевидный факт, потому что в таком случае ум у него заходил за разум, а мозги вскипали. Салонюк, не любивший, когда кипел его разум возмущенный, решил, что дело плохо. Так он и сформулировал:
– Погано дило, хлопци, – упавшим голосом молвил Тарас, не отрываясь от окуляров бинокля. – Ой, яке лихо…
Сидорчук забеспокоился:
– Що таке, командир? Багато нимца лизе?
Салонюк даже не обернулся в его сторону:
– Гирше.
Нетерепеливый Жабодыщенко изо всех сил сощурился, пытаясь таким образом разглядеть что-нибудь в туманной дали. Со всех сторон посыпались вопросы:
– Що, знов эсесивци?
– Каратели? Каратели, да?
– Танкив десятка с три?
– Противный враг, однако, – уточнил Маметов.
Похоже, что командир партизанского соединения не на шутку увлекся зрелищем, доступным пока только ему. Он вовсю крутил колесико настройки бинокля и шумно пыхтел, но не говорил ни слова. Только когда Жабодыщенко нетерпеливо потолкал его в бок, Салонюк сообщил:
– Та ни, ще гирше.
Сидорчук возбужденно потер приклад автомата:
– Та шо ж може буты гирше эсесивцив? Чи до нас сам ихний фюрер повзэ?
Наконец Салонюк оторвался от окуляров и, сурово нахмурив брови, стал держать речь:
– Тепер я все зрозумив, – торжественно заявил он замершим подчиненным. – И чому фашистська танка як до себе пёрла, и чому тутошни диты, – тут он немного помялся, – тобто папуасы дывно розмовлялы, и чому нам тут все незнайомо.
Салонюк выдержал паузу, затем опустился на землю, скрестив ноги по-турецки, и пригласил остальных последовать его примеру:
– Треба систы.
Перукарников тревожно вгляделся в Салонюка, покопался в своем вещмешке и протянул командиру фляжку с самогоном:
– Товарищ командир, вы прямо в лице изменились. Хлебните маленько для душевного равновесия.
Салонюк охотно принял это пожертвование и сделал несколько больших глотков. Перукарников тем временем рассудительно заметил:
– Что бы ни случилось, а вы это так близко к сердцу не принимайте. Где наша не пропадала. Вон Маметов на любую проблему сквозь пальцы смотрит – так ему море по колено.
Маметов не очень понял, о каком море идет речь, но на всякий случай решил уточнить, во избежание дальнейших недоразумений:
– Моя охотник, моя не рыбак, – и самокритично добавил: – Рыбак плавать хорошо, охотник плавать плохо.
Салонюк окинул Маметова долгим и внимательным взглядом и произнес мечтательно:
– Гарно тоби, Маметов. И я таким був – у дытынстви. Мама тоди пампушки пекла та з часныком до червоного борщу з чорнослывом подавала… Романтыка. – Тут он хлопнул себя по колену. – Ну, хватыть лирычных видступив, треба до основного завдання повертаться.
Сидорчук уже изныл от нетерпения:
– Товариш Салонюк, скажить все, як е. Бойци-партызаны до бою готови.
Самогон у партизан был знатный – стратегически важное зелье. Всего только пара глоточков, а растрепанные нервы пришли в порядок, в голове прояснилось, и Тарас ощутил потребность четко и внятно разъяснить ситуацию своим боевым товарищам:
– Значить, так, – голосом сказочника начал он, – Галя, будь вона неладна, ось ту зэлэну западню, що в хати була, особысто для нимця зоставыла, бо в такий спосиб выришыла его до ридной стороны видислать. А мы, на свое лыхо, за ным слидом вскочилы, тому зараз, як кажуть, не ворог у нас в гостях, а мы у него дома, тобто у самой середыни цей клятой Нимеччины.
Перукарников аж присвистнул:
– Ничего себе – поворотик событий. Ходила девица по воду да нечаянно утонула.
Маметов совсем не понял, при чем тут Галя и ловушка для немцев, но зато уловил самую важную для себя мысль про утонувшую девицу. Сопоставив известные ему факты, он понял, что Галя – эта самая девица и есть, немец тоже куда-то исчез и горькая сия судьба ожидает теперь весь партизанский отряд. Он переполошился и решительно заявил:
– Моя совсем плохо плавать, моя дальше не ходить!
Сидорчук не мог спокойно смотреть, как изводится его товарищ по оружию. Он дружески похлопал Маметова по плечу:
– Спокийно, спокийно, Маметов, не волнуйся, тут тебе раньше вбьють, чем ты утопнешь.
Жабодыщенко торопливо перекрестился:
– Чуе мое серденько недобре, ой чуе.
Один Перукарников никогда не унывал:
– Тише, ребята, без паники, – широко улыбнулся он. – Как говорят в народе, незваный гость хуже татарина. И немцам в этом предстоит убедиться на собственной шкуре.
Салонюк поднял вверх указательный палец:
– Во, точно! Перукарников дило каже: зараз мы не обычный партизанський пидроздил, а отряд особливого прызначення, бо наша циль – здийснувать в ворожому тылу ризни шкоды та дыверсии, зрозумило?
У Перукарникова в предвкушении прелестей диверсионных развлечений даже глаза заблестели.
– Так точно, товарищ командир!
Сидорчук плотоядно улыбнулся:
– А як же!
Вник в суть происходящего боец Колбажан Маметов, перспектива утопления которого отодвинулась на неопределенный срок:
– А-а, моя не топнуть, моя на фронте биться!
– Фронт в тылу врага, – заметил Перукарников. – Воспоминания, что ли, после войны надиктовать? А то жалко, если такое название пропадет. Главное – аккуратно обойти вопрос о том, как мы в этом самом тылу очутились. Не про Галины же фокусы объяснять советскому читателю.
– Наша сила у тому, – гнул свое Тарас, – що ворог ани сном, ани духом про нас не видае – я так соби хотив бы думаты, – значить, преимущество нашего партизанського отряда – неожиданность.
В том, что внезапность может решить исход боя, не сомневался никто. Каждый из бойцов уже продумывал свой собственный план, согласно которому он будет наносить ощутимый вред проклятому врагу и устраивать диверсии, чтобы подорвать боевой дух противника, внушить ему пессимизм и отчаяние и побудить его сдаться на милость партизан.
Словом, внезапный вопрос Жабодыщенко выбил всех из колеи:
– Звыняйте, товарищу Салонюк, – заговорил он торопливо, – а як вы дизналыся, що мы у ворожому тылу?
Все замолкли, выжидательно глядя на Салонюка, замершего с открытым ртом. Пауза затягивалась, и тогда в ход событий вмешался неугомонный Сидорчук:
– Жабодыщенко, ты що, з глузду зъйихав? Вже не довиряешь свому ридному командиру?
Тот замахал руками, оправдываясь:
– А шо я, шо я? Я тильки спытал, що вже и спытать не можна? Як воно може таке буты, щоб мы из вогню да в полымя вскочили? Щоб ото р-раз, и у саме, можно сказать, логово!
Перукарников пожал плечами:
– Микола, я вас умоляю, какая разница, где немца бить: у себя дома или у него? В тылу небось фрицы пожирнее. И товарищ Сталин всем нам лично вручит ордена за проявленный героизм!
– Ура-а! – немедленно отреагировал Маметов.
Салонюк понял, что утратил контроль над ситуацией.
– Тихише, хлопци, тихише, – приказал он. – Бо до нас з того замку, – помахал рукой куда-то себе за спину, – уси фашисты збегуться, та у финали цей середневичной драмы товарищу Сталину никого буде орденами нагороджувать.
Жабодыщенко схватил свою снайперскую винтовку и лег на землю, пристально вглядываясь через прицел в ту сторону, куда указал его командир:
– Ага, точнисинько якийсь замок видно! – Полюбовавшись некоторое время открывшимся пейзажем, он продолжил как ни в чем не бывало: – Ну та що, у брата мого кума, у западэнцив, таки теж е: от хрест святой, сам бачив.
Салонюк срочно принялся разглядывать замок в бинокль, чтобы самому убедиться, что он не поспешил с выводами:
– Тильки не кажи, що мы з-за Гали попалы до брата твого кума.
Жабодыщенко не собирался сдаваться:
– А шо там зараз – вийны нема, чи там вже тыл?
Салонюк, не отрываясь от бинокля, произнес:
– Жабодыщенко, тоби брехаты, як собаци мух хапаты. Ну що ты не бачишь ниякои разныци миж ридными замками та ворожими? Ворожи в доброму стани, нибыто их вчора построилы. А ридни порушени, пограбовани, на них завжды щось соромнэ намалевано чи напысано, напрыклад: «Тут булы та кохалыся Олесь та Ганна из Полтавы» – та щось у такому роди.
Жабодыщенко, как не раз уже упоминалось, был существом упрямым и неуступчивым:
– Та бис их знае, ци замки. Мабуть, их вси у давнину одна артиль будувала, мени вси воны на одне обличчя, тильки цей ще совковська власть захватить не встигла, тому вин не порушеный та не пограбованый.
Салонюк довольно улыбнулся, предчувствуя, что победит в этом споре:
– Во, ты теж замитыв ознаки, що совковськои власти немае, а теперь скажи мени, яка у замку може буть власть, коли нема совковськои?
Не выдержал сын солнечной Азии:
– Командира, однако, в замке немца сидеть, да?
Тарас тихонько вздохнул:
– Бачишь, Жабодыщенко, вже до Маметова дошло, з чим дило маемо.
Жабодыщенко недовольно забурчал:
– Цей хлопец далеко пойдеть. Не удивлюсь, як що до Ташкенту.
Перукарников постарался внести ясность в запутанный и сложный вопрос, каковым всегда является нападение на хорошо укрепленный пункт противника.
– Ладно, давайте лучше решим, что нам с этим замком делать. Может, когда наступит вечер, пошлем кого-нибудь на разведку, чтобы наверняка выяснить, кто в нем – фашисты или наши.
Сидорчук сразу заволновался:
– Про кого ты думаешь, як про розвидку говорыш?
Перукарников почувствовал себя неловко. Сам он был человеком отчаянно храбрым и в разведку ходил охотно. Он совершенно не собирался отсиживаться в тылу и подвергать опасности своих товарищей. Более того, он совершенно не хотел зря портить им нервы:
– Могу пойти и я. В чем, собственно, дело?
Салонюк прервал его хорошо поставленным командирским басом:
– У мене в отряде кожна людына необхидна. Никуды нихто не пиде, навить якщо с того боку будуть руками махаты и кум, и брат Жабодыщенко.
Жабодыщенко недовольно уставился на бестолкового Тараса и возразил:
– Нема у мене брата. То у кума брат, я ж пояснював.
Салонюк почесал в затылке:
– Я це образно казав, ничего до моих слов чипляться.
Сидорчук, который всегда хотел чем-нибудь порадовать начальство, радостно встрял в этот разговор:
– У мене брат е, товариш Салонюк!
Печальный Маметов тоже не остался в стороне от дискуссии:
– А мне мама Маметов-брат не дарить. Нет у меня Маметов-брат ни маленький, ни большой. Ни средненький. Плохо, однако.
Салонюк потому и был командиром, что никогда и никому не позволял сбивать себя с толку. Что существующий брат Сидорчука, что несуществующий брат Маметова не могли заставить его потерять нить беседы.
– Зараз мы на войне, и не важно, чия це земля була раньше – наша чи не наша, все одне теперь буде ридна! Сперва зробимо з цей чащи звычайный партизанський лис!
Жабодыщенко жалобно заголосил:
– Ой матинка ридна, знову дерева валить та землянки будувать! Ни тоби поисты, ни тоби поспаты – тильки губить прыроду.
Спохватился и Перукарников:
– Кстати, товарищ Салонюк, топор наш на хуторе остался, а тут где-то лесосека неподалеку. Мы с Сидорчуком ночью слышали стук, как если бы деревья рубили. Может, позволите мне на разведку прошвырнуться, я мигом – одна нога тут, другая там.
Салонюк пригорюнился:
– Не нравыться мени твоя хоробристь, Перукарников. Допрыгаешься, що ото буде – одна нога тут, а другой нет. А поскильки командир вам – и батько, и маты, и начальство, то вин и буде выноватый. И совисть його загрызе… Ну що з тобою зробыш? Кажеш, лисосика?
Перукарников понял, что появился шанс убедить родного командира начать действовать, и горячо заговорил:
– Я быстро, глазом моргнуть не успеете! А заодно пожрать чего принесу: хлеба буханочка, соли чуток сейчас бы не помешали. Горилки, конечно, не обещаю, это же дойче-лесорубы, откуда у них горилка, но что-нибудь толковое найду.
Салонюк кивнул:
– Добре, тильки захвати з собою Сидорчука та кулемет. Та швыдко и без фокусив, щоб обое поспилы до вечора!
Перукарников и Сидорчук в один голос проорали:
– Есть, товарищ командир!
И бегом устремились в чащу леса.
Шли они на стук топора, справедливо рассудив, что обычных лесорубов вряд ли станет охранять отряд карателей. К тому же никто не мешает им подкрасться, найти хороший наблюдательный пункт, откуда будет видно округу, и какое-то время присмотреться, что к чему.
Такая хитрая партизанская тактика позволила им добраться до намеченной цели незамеченными и выйти к небольшой поляне, на самом краю которой стоял грубо сработанный домик с плоской крышей. Повсюду штабелями были уложены стволы деревьев. На опушке леса трудолюбиво стучала топором одна-единственная девица.
Одежда на ней была явно домотканая, холщовая, серая. На ногах – плетеные чуни. Толстые пшеничные косы были короной уложены вокруг головы. Человек, обладающий поэтическим видением, обязательно бы сравнил девицу с северной богиней или легендарной великаншей Ран – правда, та, кажется, обитала где-то в море, ну да не в этом дело.
Дело в том, что из двоих посланных на разведку бойцов партизанского отряда ни один не был поэтом. Посему Сидорчук пихнул Перукарникова локтем и заметил шепотом: «И здоровая же бабища!» – а Перукарников откликнулся: «Да, могучая фрау».
Перукарникова особенно удивил ее топор – тяжелый, на длинном топорище, больше напоминающий секиру. Управлялась с ним девица просто с неприличной легкостью – и доблестные солдаты крепко призадумались о том, каким таким способом выманить у владелицы необходимую вещь.
– Така як шарахнет нежной ручкою… – развил Сидорчук свою мысль. – Добре, як самим топором по голови не дасть. И як ото у нее инструмент видибраты?
– Попробуем, – неопределенно пообещал Перукарников. – Нежность, она, знаешь ли, города берет.
Он пригладил волосы, протер лицо рукавом (трудно сказать – что стало чище, а что грязнее) и выбрался из зарослей на открытое место.
Девица обернулась на шорох.
Иван улыбался ей самой обаятельной из своих улыбок – той самой, которая пачками швыряла в его объятия особ женского пола на танцевальных вечерах в клубе машиностроительного завода имени Жертв Революции (в 1947 году дирекция предприятия наконец очнулась и поспешно переименовала его в завод имени Героев Революции). Но не то девица была действительно не советская, а классово чуждая, не то уродилась мужененавистницей, не то была чересчур застенчива – только улыбка на нее не подействовала. Равно как и добросердечное приветствие, произнесенное с жутким акцентом на языке, отдаленно походившем на немецкий.
– Гутен таг, фройлен! – поведал Перукарников.
Девица уставилась на него непонимающим взором. При ближайшем рассмотрении оказалась она не так уж и молода, и это окончательно вывело Ивана из себя. Много о себе думает, хоть бы улыбнулась ради приличия. Только врожденное чувство справедливости заставило его признать, что, возможно, и он не стал бы вот так сразу улыбаться странного вида персоне, которая бы вылезла у него из-за спины в военное время и заговорила на непонятном языке.
Перукарников был человеком разумным и хорошо знал цену своим лингвистическим способностям. Поэтому он решил сразу прояснить ситуацию:
– Шпрехен зи дойч, фрау?
Та оставалась безмолвной и неподвижной, словно обратилась в гипсовую статую «Комсомолка с топором».
Справа донесся приглушенный смешок, а затем ехидный шепот Сидорчука:
– Перукарников, ты такий же нимець, як я – тубаретка. Не травмуй дамочку своими знаннямы, бо вона ось-ось дуба дасть.
Услышав шелест в кустах и, очевидно, сообразив, что Перукарников здесь не один, женщина явно встревожилась. Она отошла от Ивана на несколько шагов, выпрямилась, сделала строгое лицо и внятно произнесла:
– Ачча ясуаза?!
Перукарников, недовольный выходкой Сидорчука, подавал ему знаки рукой, отведенной за спину. Сложнее всего при этом было делать вид, что ничего особенного не происходит: у кустов вообще существует тенденция шелестеть противными голосами… Он с трудом вспомнил все, что когда-либо знал по-немецки, и родил интернациональную по сути фразу:
– Мадам, битте ваш топорик на благо партизанской жизни в лесу, – и вытянул руку в требовательном жесте пролетария, требующего следующий булыжник.
Благо партизан меньше всего волновало вредную девицу. Идеи пролетарского интернационализма были ей чужды, а вот свои имущественные интересы она блюла. В том смысле, что ухватила топор обеими руками, будто заправский вояка. И стало сразу понятно безо всяких слов, что просто так она его не вручит и без боя не сдастся.
Перукарников как раз размышлял о том, по-коммунистически ли это – оглушить женщину по голове, как часового на посту, и что в таком случае должен делать советский партизан, когда снова послышался голос Сидорчука:
– Шось твое «шпрехен зи дойч» не работает, Ваня. А ось теби Василь покаже, який треба маты пидхид до дамы, шоб усе було путем.
Дальше произошло вот что: закатив глаза так, что были видны только белки, вытянув руки с растопыренными, скрюченными пальцами, оскалив зубы в жуткой ухмылке и вывернув ноги коленями внутрь, Сидорчук внезапно появился на поляне. При этом ковылял он на полусогнутых строго в направлении опешившей, побелевшей от ужаса «фрау» – и ворчал и завывал, как целая стая голодных волков.
Итак, выступает Василь Сидорчук, Советский Союз:
– Be!!!! Ууу! Be!!!
Девица дико завизжала, когда жуткое существо приблизилось к ней на расстояние вытянутой руки. Про спасительный топор она и думать забыла – бросила его на землю и стремительной серной метнулась прочь, вереща на ходу:
– Самбу есса!! Самбу есса!!!
Сидорчук, весьма довольный произведенным эффектом, распрямился не без труда и подобрал топор. Затем оглядел Перукарникова с видом триумфатора и спросил:
– Видал? А то – нежность, нежность…
Перукарников холодно возразил:
– Ну что ты сделал, Василь?
Сидорчук скромно улыбнулся:
– Показав фрау, як у ночи вурдалак до панночки чиплявся.
Иван тяжко вздохнул:
– Через пять минут, не позднее, здесь будет рота автоматчиков. Хватай пулемет и давай отсюда драпать, пока нам не показали вурдалаков.
Сидорчук невозмутимо извлек свое оружие из зарослей и пояснил ситуацию:
– Ну, скажимо, не рота, а взвид ахтаматчикив; та не через пять, а через десять. И кого воны шукаты будуть – вурдалака, що до панночки чиплявся? Краще поблагодарствуй мени за догадливисть, бо шукалы б воны партизана Перукарникова, що таки не знае нимецькои мовы.
– Ладно, не обижайся, – согласился Перукарников. – Может, ты и прав. Давай только посмотрим, нет ли в избе чего съестного.
Через пару минут Иван и вовсе развеселился:
– Честно говоря, Вася, с такими замашками, как у тебя, для женского общества ты фигура не подходящая!
Сидорчук не согласился:
– Чого це, я завждый такий галантный парубок, колы треба… А сюды мы не на танци прыйшлы.
– Кстати, твой вурдалак очень на настоящего похож – я сам перепугался. Предупреждать надо.
– А я попереджував.
– Ничего себе подход к даме, – не унимался Перукарников. – Я уж грешным делом подумал, не случилось ли с тобой чего такого по причине долгого отсутствия женщин.
Сидорчук немного смутился:
– Та ни, я цим не хвораю.
А в покинутой избушке действительно нашлись продукты: ржаной хлеб, какие-то квашеные овощи, целый венок лука и даже горшочек сметаны. К величайшему огорчению бойцов партизанского отряда, ни соли, ни алкоголя не обнаружилось. Но и напуганная женщина безвозвратно канула в чаще – и погони слышно не было. Сидорчук и Перукарников прихватили еще один топор и странного вида пилу и, нагруженные добычей, бегом отправились обратно.
Партизанская жизнь – это не только истребление врага, организация диверсий и всякие прочие хлопоты. Это еще и единение с природой, что прекрасно в летнее время и совершенно не радует холодной зимой. К счастью для бойцов отряда, в Уппертале как раз был самый разгар лета.
Цвело, благоухало и пело все, что могло петь, цвести и благоухать. Лес был полон всякой живности, и по этой причине человек, вооруженный снайперской винтовкой с оптическим прицелом, просто не мог остаться голодным. Как не мог остаться голодным и человек, у которого всегда есть в подкладке шапки пара рыболовных крючков и лесочка на всякий случай.
Жабодыщенко относился как раз к таким запасливым людям; и едва только обнаружилось довольно большое и глубокое озеро с кристально чистой водой, обнаружились и снасти. А буквально через полчаса в пейзаж органично вписался и сам Микола с импровизированной удочкой в руках. При первом же взгляде, брошенном на его неподвижную фигуру, становилось ясно, что он был здесь всегда, и Господь, когда задумывал этот мир, и представить себе не мог, что на берегу водоема не будет удачливого рыболова Жабодыщенко.
Поплавок, сделанный из найденного на берегу птичьего пера, вел себя просто исключительно, радуя главного кормильца отряда. Он то и дело резко уходил под воду, и удочка изгибалась крутой дугой. Десятка два рыб приличного размера влажно блестели в густой траве за спиной Миколы.
Да, мы забыли уточнить: утро-то раннее-раннее. Это только Жабодыщенко ради хорошего клева может подняться ни свет ни заря, а остальные лишь начинают шевелиться.
Сонный Салонюк наблюдает за тем, как его боец ловит рыбу. Сидорчук вообще досматривает самый сладкий рассветный сон. А вот Перукарникову не до того.
Дело в том, что партизан Маметов сушит у костра свои сапоги. И сапоги – как бы поаккуратнее выразиться? – не только хорошо видны, но и очень хорошо слышны на большом расстоянии всем, у кого нет жесточайшего насморка (к глубокому их сожалению).