Уилльямз Тимоти. Черный август

   – Да, чтобы достать сейчас «Нацьонали», нужно иметь друзей в государственной табачной промышленности или работать в полиции нравов. – Тротти подлил себе минеральной воды. Ему захотелось спать. – Слава Богу, я могу обходиться леденцами.
   – От леденцов вы мягче не становитесь, комиссар.
   – Слишком долго я живу в этой стране, чтобы ожесточиться, – сказал Тротти и прибавил: – Очень обидно за вашу книгу, Боатти.
   – Значит, стали от них циничнее.
   – Не будь ты циничным, тебе и голову из воды не высунуть. Только не в Италии, где за всем стоят интересы политики и власти. Даже за ценой на сигареты. – Тротти помолчал. – Что вы решили делать со своей книгой?
   – С книгой?
   – Если Розанна жива, необходимость писать книгу о полиции вроде бы отпадает. Немного обидно, конечно.
   – Я буду счастлив видеть целой и невредимой Розанну. – Обезоруживающая улыбка. – И ничто не остановит меня написать книгу о полицейском – об удачливом комиссаре, завершающем свою блестящую многолетнюю карьеру.
   – Открытки или чего-нибудь еще вы от нее не получали, Боатти?
   – Книгу о человеке и о провинциальном городе.
   – Розанна никак с вами не связывалась?
   Боатти перестал улыбаться.
   – Я вам уже говорил, что, уезжая на праздники, она писала редко.
   – И не звонила?
   – Нет.
   – Тогда почему она написала синьоре Изелле?
   – Они подруги. – Боатти посмотрел на Тротти. – Вы по-прежнему думаете, что она хотела обеспечить себе алиби?
   – Открытку – и дату ее отправления – можно использовать как свидетельство того, что во время смерти сестры в городе ее не было. Очень удобно.
   – Вы и вправду думаете, что Розанна способна убить сестру? – Боатти покачал головой. – Вы и впрямь слишком циничны. А может, вы просто ее плохо знаете.
   – Вы сами же говорили, что Марию-Кристину она ненавидела.
   – Но не до такой степени, чтобы проламывать сестре череп.
   – Цинизм – это та цена, которой я вынужден расплачиваться за свою работу. Всегда предполагаю в людях самое худшее – до тех пор, пока не выясняется обратное. – Тротти фыркнул. – Но такое бывает редко.
   – Благодарю за комплимент.
   Тротти опустил голову.
   – Вы же знали Розанну, комиссар.
   – Я вообще не уверен в том, что человека можно постичь до конца. Люди зашифрованы. Иной человек – айсберг, и ты видишь только его верхушку. Насчет всего остального можно лишь строить догадки. Мы одиноки, Боатти. Все мы одиноки. Вы, похоже, этого не понимаете. Значит, вы еще слишком молоды.
   – Вы думаете, что, если я моложе вас, страдание мне неведомо?
   – Одинокими мы рождаемся, Боатти, и одинокими умираем. И всю жизнь думаем… надеемся, что можно завязать какие-то отношения. Прочные отношения. Но даже самые прочные отношения преходящи. Одна лишь разлука – благо.
   – Это работа вас так вымотала? Вам и в самом деле пора на покой.
   – А дальше что? – Тротти покачал головой. – Книгу писать?
   – А сами вы никогда прочных отношений не завязывали?
   Тротти усмехнулся.
   – Мне казалось, что я знаю свою жену, Боатти. Двадцать с лишним лет прожили вместе. Прекрасная жена, прекрасная дочь. Я искренне верил, что все мы счастливы. – Он звякнул во рту леденцом. – Теперь моя жена живет в Америке. Счастлива? Сейчас, может, и счастлива. Но теперь-то я понимаю, что со мной она счастлива никогда не была.
   – Вам следовало бы понять это вовремя.
   – Я верил лишь в то, что меня устраивало. – Тротти снова звякнул леденцом о зубы. – Книга о полицейском? Пожалуй, выйдет не очень интересно.
   Боатти махнул рукой в сторону книжных полок.
   – У меня в запасе всегда несколько проектов. А кроме того, дело ведь еще не закрыто.
   – Для вас, Боатти, может быть. Для меня оно уже закрыто.
   Боатти поднял брови и покосился на Тротти.
   – Преданность, дружба… Мне кажется, все что мог я для Розанны Беллони сделал. Я думал, что она мертва, но меня ввели в заблуждение. Не исключено даже, что нарочно… Не знаю. Зато точно знаю, что насолить за это время я успел многим. И не только начальнику квестуры. Пора в отпуск. Все мне только об этом и говорят, да сейчас я и сам не прочь. – Тротти зевнул и запоздало прикрыл рот рукой. – Вы не возражаете, если я минут на пять прилягу на кушетку. Такая жара.
   – Конечно, ложитесь.
   – Ваша жена отменно готовит.
   – Если хотите, можете устроиться в детской. Там прохладнее.
   – Не нужно мне было пить «гриньолино». От красного вина меня всегда клонит ко сну, – сказал Тротти и, словно продолжая какую-то свою мысль, прибавил:
   – Никак не могу взять в толк эту открытку.
   – Какую открытку, комиссар?
   – Обычно Розанна не пишет. – Тротти пожал плечами. – Если она не пишет вам, то, думаю, и другим писать не любит. Пусть хоть синьоре Изелле. В этой открытке что-то искусственное.
   – Видите ли, Розанна в душе немножко поэт.
   – Если б Розанна вдруг захотела опоэтизировать красоты дельты По, она бы написала письмо. Но эта открытка… – Он опять зевнул. – Как будто списана с какого-нибудь путеводителя. – Тротти покачал головой. – Минут пять вздремну. Эта жара…
   – Комиссар, Розанна никогда не смогла бы убить свою сестру.
   – Это вы так думаете.
   – Я ее прекрасно знаю.
   – Если она жива, рано или поздно она объявится. И тем скорее, чем раньше известие о смерти Марии-Кристины попадет в газеты. А когда она объявится…
   – Да?
   – Можете не сомневаться – алиби у нее будет. У нее найдется неопровержимое доказательство, что во время смерти сестры ее в городе не было.

Китайская триада

   Короткий отдых и душ.
   Тротти покинул дом на Сан-Теодоро в половине пятого.
   Боатти, собравшийся в редакцию газеты «Провинча падана», согласился проводить его до проспекта Кавур.
   – Что вы теперь намерены делать, комиссар?
   Тротти улыбнулся. Он развернул ревеневый леденец, положил его в рот и переспросил:
   – Что делать?
   – Розанна жива и здорова и, судя по всему, отдыхает где-нибудь в дельте По. Как вы сами сказали, рано или поздно она объявится.
   – Я собираюсь позвонить в Болонью дочери и узнать, как она себя чувствует: у нее в любую минуту могут начаться роды. Потом я собираюсь прибраться на своем рабочем столе в квестуре и попрощаться с друзьями. Вечером выберусь куда-нибудь поужинать и, может быть, даже схожу в кино. Я уже давно ничего не смотрел. А завтра у меня будет небольшой праздник. Пора сматываться из этого города – что мне все так настоятельно и советовали. Выведу из гаража машину, залью в двигатель масло и проверю колеса. И в шесть утра, до того как начнется столпотворение на автостраде, отправлюсь в Гардезану.
   – Куда?
   – У моей жены на озере Гарда есть вилла. Мне нужно отдохнуть и выбраться из этой… – он посмотрел на Боатти, – из этого тропического пекла.
   – Это случайно не та самая Гардезана, где жил Лоуренс?
   – Какой Лоуренс?
   – Д.Г. Лоуренс, английский писатель.
   – Вам лучше спросить у моей жены. Она в деревне всех знает.
   – Она там и живет?
   – Моя жена в Америке – в Эванстоне, штат Иллинойс. – Блеклая улыбка. – Изобретает новые сорта сахарина для какой-то крупной американской химической фирмы. Она там очень счастлива.
   Боатти замолчал. Было по-прежнему жарко, и в небе повисла свинцово-серая пелена. Они шли по безлюдным улицам, пахнувшим вином, бутылочными пробками и пылью.
   – Розанна, – сказал Тротти, взяв Боатти под руку. – Ваша жена сказала, что Розанна помогла вам поселиться в этой квартире.
   – Розанна всегда готова помочь чем может, – ответил Боатти и прибавил: – В этой квартире я живу уже больше пятнадцати лет. Въехал в нее еще до женитьбы. Нам повезло – Розанна берет с нас очень умеренную плату.
   – Почему?
   – Почему она любит всем помогать? Так уж она устроена. Вы же с ней были знакомы, комиссар. Вы, должно быть, отметили ее потребность приносить людям пользу. Она понастоящему добрый человек.
   – А к вам она была особенно добра.
   Боатти ничего не ответил.
   – Почему она так расположена к вам, Боатти?
   – Не понимаю, о чем вы спрашиваете. – Боатти остановился. Он опять начал потеть. Они стояли возле «Citta di Pechino» ^[29]– небольшого китайского ресторана на улице Лангобарди. Ресторан еще не открывали, но двое мужчин с плоскими азиатскими лицами выносили из залитой неоновым светом кухни ведра с мусором. Из кассетного магнитофона неслись непривычные для уха заморские мелодии.
   (В квестуре считали, что секс-поезд – вечерний экспресс из Генуи, привозивший африканских и бразильских проституток на ночной промысел в Богеру и на улицу Аурелиа, – был обязан своим существованием китайской триаде, сеть которой в Ломбардии составляли рестораны вроде «Citta di Pechino»).
   – Вы не понимаете, о чем я вас спрашиваю? Поставим вопрос иначе: Розанна занимает в вашей жизни очень важное место?
   Боатти кивнул.
   – А между тем, узнав о ее смерти, вы даже не поплакали.
   – При вас я действительно не плакал, комиссар. Вы меня плачущим не видели.
   – Вы хотите писать книгу. Ради нее.
   – Она мой друг. Я думал, она умерла.
   – И только-то?
   – Что вы имеете в виду? – Боатти выдернул руку из ладони Тротти. – Мне не нравятся ваши инсинуации, комиссар.
   – Вы знали, что Розанна жива, Боатти.
   – Никакого права говорить такое у вас нет, – горячился Боатти.
   – Вы сочиняете сказку, что собираетесь писать книгу только для того, чтобы сбить всех с толку и получить возможность влезть в расследование.
   – Смешно.
   – Чтобы следить за мной.
   – Вы считаете себя такой важной птицей?
   – Только я-то от дела отстранен.
   – Что вам от меня нужно, Тротти?
   – А что вам от меня было нужно, Боатти?
   – Что вам нужно?
   Они стояли друг против друга на булыжной мостовой, а тем временем китайцы, не обращая на них внимания, готовились к своему ежевечернему действу. Откуда-то из глубины «Citta di Pechino» донесся женский смех.
   – Правда.
   – Я знаю не больше вашего, комиссар.
   – Она была вашей любовницей, разве нет?
   – Простите?
   – Вы с Резанной Беллони были любовниками. И все эти пятнадцать лет вы ее трахали, разве не так, Боатти?
   Круглое лицо Боатти начало бледнеть.
   – Она годится вам в матери, а вы ее трахали.
   Боатти ударил. Сильно ударил Тротти по лицу. Потом повернулся и быстро пошел прочь.

Конверт

   В квестуре было прохладно и почти безлюдно.
   Поднимаясь на лифте, Тротти вспоминал, как родилась Пьоппи, – у нее было круглое сплющенное личико и темные волосы. Почти тридцать лет прошло. Ему вспомнилось, как гордилась рождением дочери Аньезе. «Наш первый ребенок, Пьеро», – сказала она.
   Первый и единственный.
   Улыбаясь воспоминаниям, Тротти вышел на третьем этаже и направился к своему кабинету. «Пора бы позвонить дочери», – сказал он себе и стал распахивать окна, выпуская застоявшийся воздух на волю. Снаружи было все еще жарко, но в воздухе над городом уже ощущалась вечерняя прохлада. Переждав затянувшееся интермеццо полуденного зноя, на крыше снова заворковали голуби.
   У Тротти болели глаза. Ни с того ни с сего задрожала вдруг с гулом отопительная батарея.
   Тротти поставил на стол банку холодного «кинотто».
   На столе он заметил конверт: Итальянская республика, уголовная полиция.

   «Пьеро, если ты на праздники уезжаешь, до отъезда верни мне это».

   Пытаясь расшифровать подпись, Тротти нахмурился. Потом до него дошло, что неразборчиво выведенные буквы означают инициалы Майокки.
   Он вскрыл темный плотный конверт и вынул из него квадратную фотографию.
   Снимок был сделан «поляроидом» с помощью фотовспышки, изображение получилось блеклым и размытым.
   За столом сидели мужчина и женщина. На обоих были футболки с белыми переплетенными буквами «NY» с левой стороны груди. Сначала Тротти никого из них не узнал.
   У молодого мужчины было свежее лицо жителя Средиземноморского побережья. Как и сидевшая рядом с ним женщина, он смотрел на что-то, что находилось слева от фотографа и в кадр не попало. Кулаком левой руки он подпирал подбородок, правая покоилась на плече у подруги.
   От яркой вспышки света морщины у женщины явно сгладились. Ее лицо было слегка обрюзгшим. Двойной подбородок, откинутые назад и небрежно завязанные узлом нечесаные волосы.
   Женщина очень походила на Розанну, но черты лица были жестче и грубее. Да и выглядела она моложе. Сильно накрашенные губы и ресницы и густо наложенные под глазами тени наводили на мысль, что пользоваться косметикой она не привыкла.
   В ушах у Марии-Кристины висели тяжелые золотые кольца. Как и Лука, она улыбалась, но в лице заметно было напряжение. Один зрачок у нее получился на снимке красным. Руки лежали на краю стола, толстые пальцы сжимали стакан с желтой жидкостью.
   07.21.90.
   Лишь через несколько секунд Тротти понял, что эти цифры, словно булавкой выколотые в правом нижнем углу рамки, обозначают – на американский манер – дату.
   На обратной стороне снимка было нарисовано пронзенное стрелой сердце и аккуратным почерком выведены слова: «Лука и Снупи – навсегда». Неустоявшийся почерк школьницы.
   Тротти перевернул фотокарточку и, продолжая разглядывать ее, потянулся к телефону.
   В это мгновение в кабинет вошла молодая женщина.

Дядюшка

   – Дядя!
   Тротти поднял глаза.
   – Дядя Пьеро!
   – Это я ваш дядя?
   Девушка прошла в комнату, а Тротти положил на место телефонную трубку и встал, нахмуря лоб и одновременно улыбаясь.
   От девушки веяло запахом сена и юности. Встав на цыпочки, она поцеловала Тротти в обе щеки.
   – Ты меня не узнаешь, дядюшка? – Она отступила на шаг и склонила набок голову. – Не узнаешь свою крестницу?
   – Анна?
   Она кивнула.
   – Анна Эрманьи?
   Тротти заключил ее в объятия, и она рассмеялась.
   – Анна, я думал, что ты вернулась в Бари. – Он сделал шаг назад. – Я думал, вы все вернулись в Бари.
   – Теперь видишь, как ты обо мне заботишься?
   – Когда ты сюда вернулась? А ты уже совсем взрослая, Анна! – Тротти положил ей руки на плечи. Она была в джинсах и майке. – Дай мне поглядеть на мою Анну. Челку убрала – нет, что я говорю, в последний раз, что я тебя видел, ты была с хвостом. Но что ты тут делаешь? Садись, садись, Анна. – Он поцеловал ее в голову. – А отец как? А Симонетта? И мальчишка – как его зовут-то? Ему сейчас, наверно, лет десять уже?
   – Ты и этого даже не помнишь. Пьеро Тротти. Забыл, что моего брата тоже зовут Пьеро?
   – Выпьем, Анна?
   Она помотала головой и плюхнулась в кресло-модерн.
   – Глазам не верю. Неужели ты – та самая девчушка, которую я нашел на автобусной остановке? Девочка, которую похитили?
   – Сто лет назад, дядя. – Она улыбнулась, показав ровные белые зубы.
   – Тысячу лет назад.
   – А тетя Агнезе? Как она?
   – Моя жена в Америке.
   – А Пьоппи?
   – Только собирался ей позвонить, а ты тут как тут. Она вышла замуж, теперь живет в Болонье. Вот-вот родит. – Тротти широко улыбался, и усталости в его глазах не было. – Так что перед тобой без пяти минут дедушка.
   – Ну и чудеса. – Она смотрела на него своими прекрасными, как и у ее покойной матери, глазами, от улыбки нежная кожа, покрытая легким светлым пушком, собралась вокруг глаз в морщинки. – Пьоппи всегда была такой красавицей.
   – Красавица. – Тротти пожал плечами. – И ей не сладко иногда приходилось. Как-то целый год почти ничего не ела. Мы не знали, что и делать. Потом, слава Богу, появился Нандо.
   – Нандо – ее муж?
   – Они вместе уже четыре года. Он адвокат. А ты, Анна, – почему ты тут? Твой отец заходил ко мне перед вашим отъездом в Бари.
   – Поступила в университет. В октябре начинаются занятия.
   – Сколько тебе лет? Восемнадцать?
   – Я учу языки – английский, французский и русский. – Широкая улыбка. – Когда вернусь из Лондона или Нью-Йорка, меня возьмут переводчицей. В ФАО.
   Тротти положил руки на стол.
   – Вот девица, которая знает, чего хочет. – Он откинул назад голову и рассмеялся, поймав себя на мысли, что впервые за долгое-долгое время смеется счастливо.
   – Я думала, что ты в отпуске, а Пьеранджело сказал, что ты работаешь, дядя.
   – Пьеранджело?
   – Пиза.
   – Пьеранджело? Какой Пьеранджело?
   – Пизанелли, дядя.
   – Пизанелли, – глухо проговорил Тротти. – Мой Пизанелли?
   Она кивнула:
   – Пьеранджело.
   – Пизанелли зовут Пьеранджело?
   – Мой Пизанелли предпочитает, чтобы его звали Пьеранджело.
   – Твой Пизанелли, Анна?
   – А он тебе разве не говорил? – От улыбки ее нежная кожа вновь собралась вокруг глаз в мелкие морщинки. – Уже две недели как мы с ним помолвлены.
   – О Господи!
   – Он хочет на мне жениться.

Цветок

   Ревность?
   – Дядя, я же знала, что ты за меня порадуешься.
   – Ты уже взрослая женщина.
   – Пьеранджело – человек особенный. Он понимает женщин.
   – Анна, ты помолвлена с Пизой?
   – Он мне рассказывал о смерти синьорины Беллони. Она всегда была такой доброй. И прекрасно относилась к нам, детям.
   Тротти нахмурился и покачал головой.
   – Пиза мне говорил, что у него есть девушка. И сказал даже, что я ее знаю. Но мне и в голову не приходило, что это моя крестница.
   – Вы нашли ее убийцу, дядя? – Анна поежилась.
   Тротти подался вперед, наклонился над столом и положил свои руки на ее ладони.
   – Маленькая моя Анна, такая серьезная, такая спокойная, сидит на автобусной остановке со своей черной челкой, в своих беленьких школьных носочках… – Тротти засмеялся и почувствовал, что в глазах в него защекотало. – А теперь совсем взрослая женщина. И настоящая красавица.
   Анна кокетливо склонила голову набок и улыбнулась:
   – Вы правда думаете, что я ничего, дядюшка Пьеро?
   – Цветок. Так, бывало, Розанна говорила: дети как цветы. А ты как прекрасный распустившийся цветок. – Тротти медленно покачал головой. – Мне жалко только, что я так мало смог для тебя сделать.
   – Ты сделал для меня многое, дядя.
   Тротти обвел взглядом убогую тесную комнатушку:
   – Во всем виновата моя работа. Вот эта квестура, этот убогий кабинет, которые и были все это время моей работой. Моей жизнью. Я всегда ставил работу на первое место – даже впереди жены и дочери. И впереди всех тех, кого мне следовало бы любить больше – и крепче.
   Анна завертела своей коротко стриженной головой с черными блестящими волосами:
   – Ты всегда был рядом – даже если я тебя и не видела.
   Тротти внимательно на нее посмотрел.
   – То же самое о тебе говорит и отец, дядюшка. Ты все время занят, тебе нравится целиком отдавать себя работе, чувствовать, что ты что-то делаешь. Отец говорит, что ты очень упрямый и считаешь, что способен обойтись без чужой помощи. Но отец-то знает, что, когда ты ему был нужен, когда он в тебе нуждался по-настоящему, – ты всегда оказывался рядом.
   – Не совсем так. – Тротти почесал нос и потер рукой подбородок. – Крестным отцом тебе я был плохим. Ты заслуживаешь большего, чем этот старый угрюмый сыщик.
   – Отец говорит о тебе только хорошее. А если мы с тобой и не виделись слишком часто, это из-за того, что у меня ведь тоже есть отец, мать и младший братишка. Дома и так всегда хватало любви. Но я всегда знала, что ты рядом и если что, я всегда могу на тебя положиться.
   Тротти промолчал.
   – Вот и теперь я знаю, что ты рад за меня. Рад за нас с Пьеранджело.
   Ревность? Под ложечкой засосало? Прохлада от ее мягких девичьих рук у него под ладонями.
   – А твой братишка? Как он?
   – Ты же знаешь, отец назвал его Пьеро в честь тебя. После смерти матери ему было очень плохо. Он говорит, что, если б не твоя помощь, он бы ни за что не женился во второй раз. – Девушка откинулась на спинку кресла и сложила на груди руки. У нее было продолговатое лицо, красные улыбающиеся губы и ровные блестящие зубы.
   – Расскажи мне о своем брате.
   – Синьору Пьеро Эрманьи сейчас девять лет. Он не любит девчонок, а всякого женатого мужчину искренне считает дураком. Говорит, что, когда начнет зарабатывать, все деньги будет тратить не на жену, а на свою коллекцию «лего».
   – «Лего»?
   – Конструкторы. Он весь в каких-то моторах, подъемных кранах и даже сам мастерит маленькие автомобильчики. Говорит, что, когда вырастет, станет инженером и архитектором. Уедет жить в Данию, поселится там в деревне Лего и будет изобретать новые игры и игрушки.
   – Весьма целеустремленный юноша, этот Пьеро-младший, – рассмеялся Тротти.
   – А его старшая сестра, не менее целеустремленная молодая женщина, очень целеустремленная и очень счастливая.
   Тротти смотрел на нее, любовался ее молодостью, энергией и счастьем, и в носу у него вдруг защипало. Проползающие мимо годы, ностальгия по незаметно пролетевшим дням…
   – Пьеро, – проговорил он вслух, – неплохое имя.
   – Дома все зовут его Рино. Иногда это маленький монстр. Но он может быть и нежным… когда захочет.
   Тротти снял трубку и нажал кнопку.
   – Коммутатор.
   – Синьорина, не могли бы вы соединить меня с номером…
   – Комиссар Тротти?
   – Да. Не могли бы вы соединить меня с Болоньей, телефон [phone]?
   – Комиссар Тротти, вас искала какая-то молодая дама.
   – Это моя крестница, она сейчас здесь, у меня.
   – И еще, комиссар Тротти.
   – Да?
   – Заходил комиссар Майокки. Он хотел вам что-то передать.
   – Все в порядке. Свою записку он оставил у меня на столе. Благодарю вас.
   – Комиссар Майокки просил передать, что он еще к вам зайдет. Ему нужно о чем-то с вами переговорить.
   – Спасибо, синьорина. А теперь соедините-ка меня, пожалуйста, с Болоньей – 232-34-23… - Не дожидаясь ответа, Тротти положил трубку на рычаг и улыбнулся Анне Эрманьи. – Я почему-то уверен, что у Пьоппи родится мальчик. Нутром чувствую. И абсолютно уверен, что она назовет его Пьеро.
   Анна широко улыбнулась.
   – Мне тоже хочется детей. Кучу детишек.
   – Не все сразу, Анна, – сказал Тротти и снова нахмурил лоб. – Подожди, пока не подыщешь работу. Ты же еще очень молода – двадцати даже нет. А Пьоппи без малого тридцать. Может, и поздновато немножко для первого ребенка, но она столько училась. Зато сейчас у нее хорошая работа.
   – Пьеранджело говорит, что мы будем жить в деревне.
   – А как же ФАО? – спросил Тротти с беспокойством. – И твоя переводческая работа в Риме?
   – Не волнуйся, дядюшка, не волнуйся, дурака я никогда не сваляю. Прежде чем обзаводиться семьей, мне нужно выучить английский и французский. Хотя стоит мне только посмотреть на Пьеранджело – и всей моей целеустремленности как не бывало.
   – Я тебя понимаю. – Тротти вздохнул и быстро прибавил: – Хочу поговорить с Пьоппи. Мы с ней уже четыре дня не разговаривали. А она может родить в любую минуту. Только бы блондинка на коммутаторе соединила.
   Телефонный аппарат, словно вняв его пожеланию, начал мигать лампочкой.
   – Да?
   – Комиссар Тротти, вы не сказали мне – ваш звонок в Болонью частного характера?
   – Я звоню дочери – она ждет ребенка.
   – Это частный звонок, комиссар?
   – А какая разница?
   – Вы же знаете новые правила, комиссар. Начальник квестуры распорядился не предоставлять частных междугородных переговоров. Говорит, слишком много частных звонков, что квестура на них разорится, что коммутатор перегружен.
   – Коммутатор перегружен? О Господи, да на носу феррагосто! Ведь в квестуре почти никого нет!
   – Но ваш вызов – частный?
   – Частный? Будь у меня собственный телефон, как у Меренды, Майокки и остальных, мне не нужно было бы вообще пользоваться коммутатором.
   – Попробуйте и меня понять.
   – Синьорина, я вот-вот стану дедушкой… И вы меня тоже поймите.
   – Я всего лишь выполняю распоряжения, господин комиссар.
   – Продолжайте выполнять распоряжения. Огромное вам спасибо, – прохрипел Тротти и со злостью бросил телефонную трубку.

Болонья

   Блондинка на коммутаторе, должно быть, сжалилась: безобразный зеленый аппарат неожиданно зазвонил. Тротти схватил трубку:
   – Пьоппи?
   – Прошу прощения?
   – Нандо? – громче спросил Тротти. Звуки его голоса отскакивали от пустых стен кабинета.
   – Кто это? – Мужской голос со знакомым болонским акцентом.
   – Это синьор Тротти! Я хочу переговорить с дочерью. Это ты, Нандо?
   – Нандо нету. Кто это говорит, простите?
   – Отец Пьоппи.
   – Простите – не расслышал.
   – Отец синьоры Солароли – отец Пьоппи. Как она? С ней все нормально?
   – Полицейский?
   – Где Пьоппи? – Тротти перешел почти на крик. – С ней все в порядке? Где Нандо?
   – Простите. Я брат Нандо. Нандо в больнице.
   – Как она? Я думал, что роды начнутся через день-другой.
   – Ее отвезли в больницу прошлой ночью.
   – Она уже родила? Мальчик?
   – Пока ждем – не знаю.
   – Как так – не знаете? С моей Пьоппи все в порядке? Что-нибудь случилось?
   – Нандо сказал, что собирается вам позвонить.
   Пальцы Тротти, сжимавшие трубку, побелели. Сосредоточенный, насупленный, он вперил взгляд в пол, в пятно желтого света, косо падавшего из окна кабинета.
   Анна Эрманьи следила за ним своими прекрасными немигающими глазами. Она протянула руку и дотронулась до его запястья.