Уоллер Лесли. Войны мафии

   Ко всем прочим добавился новый вопрос, тоже угнетающий, — должен ли он жениться? Должен ли он учиться в Гарварде? Никки стоял у окна и смотрел, как осенний дождь превращает речную гладь в расплавленное, кипящее олово.
   Должен ли он стать Номером Два для своего отца? Становится ли преступление вселенского размаха в силу своей грандиозности не преступным, а естественным в ландшафте конца двадцатого века?
   Последний раз он видел Банни на Багамах, сразу после рождения Лео. Она сильно изменилась — из забавной, живой, сексуальной, озорной девчонки превратилась в застенчивого эльфа, ненамного старше, чем Лео. Никки считал, что жизнь в изоляции от мира очистила ее душу до эмбрионального уровня.
   Но кто он такой, чтобы иронизировать по этому поводу? Разве он существо более высокой расы, чем она? На худой конец, она выполняет свой долг как мать — в то время как он увиливает от своего отцовского долга. Долг — подходящее слово? Может быть, роль? Ну конечно! Роль — это костюм, поза, голос, манеры. Без этих декораций не бывает ничего. Будь он настоящим отцом Лео, сопутствующие детали были бы налицо: он жил бы вместе с сыном и имел полезную работу, вместо того чтобы жить в Бостоне и заниматься бесполезным умствованием.
   Он задумчиво смотрел вниз, на Чарльз-Ривер. Двухместная байдарка скользила волнам наперерез, оба гребца — в блестящих оранжевых пластиковых накидках. Все вместе было похоже на гигантское водяное насекомое, две головы — как два безумно выпученных глаза. Этот образ взволновал его. Новая личность Банни волновала его. Молчание отца волновало его. Собственная несостоятельность в журналистике волновала и подавляла его. Пренебрежение отцовской ролью волновало и вызывало острые приступы стыда, как будто занавес поднят, а он не помнит ни строчки.
   Давным-давно отец попросил его принять решение. Он не повторит свою просьбу. Такая настойчивость не в его характере. Последняя отсрочка — это эссе, которое он отослал недавно, фактически — признание своей неспособности к действию.
   "Дорогой отец.
   Наступила Эра Неблагоразумия. Это продемонстрировала нам экономика еще задолго до кончины Человека Благоразумного, чьим девизом было: «Твоя мышеловка Должна быть самой лучшей — мир крадется к твоим дверям».
   После второй мировой войны стало ясно, что чужую мышеловку можно украсть и этим проложить миру тропу к чужой двери.
   Уговаривать слабоумных покупать никчемные лучшие мышеловки — только часть задач «масс медиа». Акции и облигации, книжки и столики для коктейлей, банк или церковь — здесь выбор, решение пока еще подвержены стихии капризов, причуд, случая и массового гипноза. Неблагоразумные Люди потеряли хватку, которой обладали их предшественники, четкое разграничение причины-следствия.
   Ясно уже сейчас, что в Эру Неблагоразумия объектом каприза становятся даже рыночные силы. Управляемые компьютерами, вооруженные мониторами, они чутко реагируют на любую причуду. Бдительность брокерского оборудования позволяет роботам получать прибыль.
   Но так не выигрывает никто — потому что потаенное, секретное знание остается внутри машины. Можно украсть его и свалить потерю на мелкого болвана-подручного — второе эпохальное воровство Эры Неблагоразумия.
   По мере приближения двадцать первого века становится все очевидней, что хотя Третий мир просто стремится к выживанию, изолгавшийся Запад предпочитает питаться следствиями без причин.
   P.S. Я понимаю, что это не похоже на обещание. Но здесь сформулированы вопросы, которые мне предстоит рассмотреть, прежде чем принять решение. Я стараюсь смотреть на вещи так, как ты меня учил, но мешает образование, полученное на Западе. У нас на Востоке такая свирепая нищета, что тревоги обитателей Запада кажутся на ее фоне детским хныканьем.
   Я попробовал принять твою точку зрения на преступление. Возможно, ты удивишься, но я полностью согласен с тем, что преступление — это деяние, которое правительство нашло выгодным для себя запретить.
   Преступная торговля наркотиками в Америке после второй мировой войны дает здесь каждому то, что он ищет: мафия получает непристойно прибыльную замену черному рынку, правительство — извинительные основания для снижения национальной свободы и уровня жизни, и так далее.
   Таким образом, Соединенные Штаты Америки движутся к преобразованию в вооруженный лагерь по законам военного времени, в идеальное государство абсолютного контроля, которое Муссолини придумал в 1922 или 1923 году и назвал корпоративным государством. Американцы создают свой собственный вид фашизма.
   Итак, по-прежнему позволяем государству называть преступления, как Адам называл животных. В этом контексте — кто я такой, отец, чтобы считать себя лучше любого другого?
   Мне бы помогло назначение предельного срока. Весна? В это время года на Багамах чудесно. Я хотел бы назначить там встречу на высоком уровне — встречу трех Шанов, Лао, Ника и маленького Лео. Март? Я и так проторчал тут достаточно. Пусть будет март.
   С любовью".

Глава 46

   Брумтвейт мгновенно очнулся от полуденной дремы и рывком перебросил свое тело на другую половину кровати, словно кто-то кинул на него скорпиона.
   На острове Палаван скорпионы водилась. А его малышка, Джозефина, достаточно игрива, чтобы изобрести новую забаву. Но не скорпиона в постель!
   В целом животный мир Палавана был достаточно ядовит, но настоящую борьбу за выживание местным жителям приходилось вести против маленьких трубочек, соединенных со сплюснутыми жестянками, используемых для курения опиума.
   Брумтвейт огляделся, обливаясь потом. Что его разбудило? Дурной сон? Неосознанная угроза? Он сел в кровати, мигая из-за пота, бегущего с бровей. Брумтвейт напряженно прислушивался, его жилистое тело била дрожь. Вентилятор на потолке не шумел. Он различил шум мотора джипа, приближавшийся, становившийся громче. Но здесь, на Палаване, это довольно распространенный звук. Вооруженные охранники постоянно патрулировали плантации, особенно сейчас, когда зелень так здорово разрослась. Вся вершина Палавана была укрыта зеленой шубой.
   Брумтвейт выбрался из кровати и встал под холодный душ, отделенный от комнаты занавеской. Он был низкорослым, крепким, страшно волосатым в самых неподходящих местах, но лысым там, где это заметней всего, — на макушке. Покачивая головой, он дернул шнурок, и каскад тепловатых капель обрушился на него, освежая и успокаивая. После долгих лет, проведенных на Дальнем Востоке, Брумтвейт сохранил воробьиные, вороватые движения и повороты головы, типичные для настоящего кокни, круто замешанного, до мозга костей городского жителя.
   Джип остановился перед его домиком. Брумтвейт выключил душ и растерся полотенцем. И сразу же услышал шаги на веранде.
   — Брумтвейт? — позвал звучный голос лорда Хьюго Вейсмита Мэйса. — Эй старый смутьян! Вставай, вставай!
   Завернувшись в купальную простыню, Брумтвейт подошел к решетчатой двери, сплетенной из прутьев.
   — Ну и ну! Кто к нам пожаловал!
   Он распахнул дверь. Вошел Мэйс, за ним следом — высокий молодой человек, очень симпатичный, приятно улыбнувшийся, перешагнул порог. На плече у него висела сумка цвета хаки, напоминавшая рюкзак.
   — А, Джозефину вы выставили, — отметил англичанин. — Слишком жарко дремать вдвоем?
   Брумтвейт ухмыльнулся:
   — Представьте, до сих пор не нашел времени изжарить маленькую паршивку. Ужасная жадина. Хочет каждый день — не дает мне подремать после обеда.
   Он подмигнул, невзначай скользнув глазами по новоприбывшему.
   — Экспериментальный посев на северном плато взошел отлично, — сказал Мэйс. — Выглядит вдохновляюще.
   — Наконец зацепили то, что нужно, — кивнул Брумтвейт. — Эти колумбийские трепачи навешали нам лапши на уши — разве нет? Вею эту чушь насчет температуры и влажности. А нужно одно — плодородная земля.
   — И еще старые добрые премиальные, — добавил Мэйс. — На меня производит впечатление работа персонала, старина. Многовато рома, но они справляются, не так ли?
   Мэйс повернулся к своему молодому спутнику.
   — Наши рабочие руки — это заключенные из тюрем континента. Правительство с нашей помощью регулярно освобождает место в пенитенциарных учреждениях. Неисправимых преступников присылают к нам на кораблях. Вернее, присылали при Маркосе.
   — А новое правительство? — спросил молодой человек с заметным американским акцентом.
   — Эти пока еще не решили, как им с нами поступить. Остров у нас удаленный, труднодоступный. — Англичанин хмыкнул. — Думаю, они выжидают, пока мы упустим какого-нибудь беглеца.
   — А как тут с болезнями джунглей?
   — За все это время единственная пара рабочих рук потеряна нами из-за грубости охранников. Одного типа забили до смерти. Это не особенно сложно, если учесть, насколько они истощены. Жестоко, конечно, зато остальные получили урок. Это освобождает охрану от множества забот. Напоминание, кто здесь хозяин и кто — раб. — Он снова хмыкнул. — Да, я упоминал о беглецах. У нас их нет. Можно, конечно, допустить это теоретически...
   — Не стоит, — отрезал Брумтвейт. — Но если найдется достаточный дурак, чтобы попытаться убежать, его сожрут акулы в Миндоро-Стрэйт.
   — Если только у него нет друзей на грузовом судне, — вставил Мэйс и поморщился. — Многие из здешних заключенных политические. У всех политических есть друзья. Ну, в любом случае... — Он внезапно улыбнулся и взял беспечный тон: — Я говорит теоретически, и имел в виду: теоретически. Но никогда не вредно лишний раз задуматься: «Что, если...»
   Брумтвейт с облегчением вздохнул.
   — Я уже подумал было...
   — Да, конечно, — перебил его Мэйс, — А теперь — познакомьтесь с нашим молодым гостем. Кевин — эмиссар из-за границы, приехавший с инспекцией... Брумтвейт, мы стали знамениты. Теперь ожидайте бригаду Би-би-си.
   Управляющий и Кевин Риччи обменялись небрежным рукопожатием.
   — Здесь и так достаточно оружия, — заметил Брумтвейт, покосившись на девятимиллиметровый браунинг в кобуре у Кевина. — Это что, выставочный образец НАТО?
   — Какая у вас симпатичная, прохладная берлога. — Кевин невозмутимо обвел взглядом большую комнату с высоким потолком. На выступе карниза медленно вращался вентилятор. При такой жаре его ленивое движение все же создавало иллюзию прохлады, когда воздушная струя касалась влажной кожи.
   — Кевин остановился по соседству с вами, в соседнем домике, — объявил Мэйс. — На одну ночь. Возможно, вы хотели бы распаковать вещи?
   Молодой человек вежливо кивнул.
   — Да, хотелось бы. Следующий коттедж?
   — Шофер покажет вам.
   — Отлично. Вещей у меня немного, один маленький сверток.
   Кевин направился к выходу, но вдруг остановился.
   — О, чуть не забыл, что прихватил домашний гостинец...
   Он сунул руку в свой рюкзак и вытащил блестящий черный «тинкмэн».
   — Вам нравится?
   Брумтвейт взял в руки компьютер.
   — Никогда не...
   — Какой продуманный подарок, — перебил лорд Мэйс. — Скажите спасибо этому юному джентльмену, Брумтвейт.
   — Да ну! — И Кевин вышел. Они проводили его глазами. В комнате воцарилось короткое, выразительное молчание. Полуденное солнце припекало уже не так свирепо; в зарослях неподалеку какая-то певчая птица разразилась трелями.
   — Шо это за парень? — Брумтвейт заговорил, как положено настоящему кокни. — Шан открывает тута «Хилтон» или шо?
   — Его прислала семья из Нью-Йорка, — понизив голос, объяснил Мэйс. — Те, с восточного побережья и Карибов. Мы сократили их перевозки, и они отчаянно взвыли. Сейчас началась большая перетасовка во всем мире, они теперь будут целиком зависеть от нас. И решили повесить нам на шею этого хулигана — очевидно, ему поручено выяснить, достойны ли мы доверия. Фамилия Риччи вам ни о чем не говорит?
   — Не особо. А звать как?
   — Зва-ать, — иронически протянул Мэйс, — Кевин. Конечно, — продолжал он, понизив голос, — газеты к вам не доходят.
   — По подписке?..
   — Прекратите, Брумтвейт. Колумбийцы занимаются самоуничтожением. Алчность и гордыня, как говорит Шан. Вам объясняли в школе, что есть гордыня? Разумеется, нет. У вас есть соображения, какой ценностью становится белый порошок с Палавана?
   Брумтвейт ухмыльнулся, демонстрируя отсутствие правого клыка, и повертел в руках «тинкмэн».
   — Давно хотел завести такую штуку. Я слышал, Шан их делает в Корее или еще где-то.
   — В общем, наш юный друг не должен сообразить, какую яму вырыл для них Шан.
   — А мы хто? Приют принцессы Анны для подкидышей?
   — Представляйте себя кем угодно, старина, но юный Кевин не должен узнать, что Шан сейчас — производитель номер один белого порошка во всем мире.
   Брумтвейт тихо присвистнул.
   — А когда говорится «Шан», следует понимать — Палаван.
   — У Шан Лао есть шестое чувство, благодаря которому он всегда знает точно, куда лучше вложить деньги. И в кого их вложить. Вы становитесь чертовски важной шишкой, грязный старый жулик Брумтвейт! — Мэйс переключил свое внимание на бутылку с темным местным ромом, стоявшем на шкафу. — Лед есть, старина?
   Брумтвейт пошарил в старом морозильнике и достал подносик с кубиками льда и жестянку лимонного сока.
   — Вам высокий бокал?
   — Сделайте сразу еще порцию для нашего юного друга из Нью-Йорка. — Прищурив глаза, лорд Мэйс спросил: — Ну уступите ли вы ему на одну ночь Джозефину? Или она для него слишком маленькая?
   — Только не Джозефину, ладно? Она чистоплотная девочка; а кто знает, где ваш Кевин последний раз снимал штаны? Я подберу ему отличную шлюху, настоящую профессионалку. Для гостеприимства ничего не жалко?
   — Не жалко, по крайней мере, пока он на дюйм не отступит от условий договора.
   Мэйс опустился в ветхое кресло и тяжело вздохнул. Он легонько помассировал лоб кончиками пальцев.
   — Парень ничего не знает о расширении нашего дела на Палаване, — озабоченно пробормотал Мэйс. — Я показал ему кусочек плантаций и сказал, что это экспериментальная посадка. Завтра покажем третий участок, там вообще смотреть не на что. Главное — не подпускать его к седьмому и восьмому. Он не должен заподозрить, что тут выпускают еще что-то, кроме кокаина. Ладно. — Он перешел на сухой, деловитый тон: — Мы не деревенские примадонны, вроде этих колумбийских ослов. Мы деловые люди. Поэтому я хочу, чтобы за парнем хорошо следили. Он очень опасен. Если посчитаем необходимым, можно пойти на ликвидацию.
   — Вы уверены?..
   — Так распорядился Шан, который уже убедился, что этот парень умеет нарушать самые продуманные планы. Он говорит, что это прирожденный убийца. И знаете, что еще говорил Шан?
   — Объяснил слово «алчность»?
   Застывшее лицо Мэйса неожиданно расплылось в улыбке.
   — Он разглагольствовал о философии. Это бывает, только когда он настроен очень серьезно. Мне вот что понравилось. Он сказал — на тщательно скошенной лужайке трава становится бархатистым зеленым ковром.
   — Оч-чень поэтично.
   — А потом вырастает одуванчик и нарушает совершенство. Вы знаете, как следует поступать с одуванчиками?
   Улыбка Брумтвейта стала еще шире.
   — Все понял, губернатор...
   В решетчатую дверь постучал Кевин.
   — Как раз вовремя! — отозвался англичанин. — Входите, присаживайтесь. Остыньте немного после дороги.
   Кевин вошел, держа в руке свой «тинкмэн».
   — Я принес свой на случай, если вам потребуется репетитор. Когда вернусь домой, непременно вышлю вам книжку с инструкцией.
   — Замечательная мысль, правда, Брумтвейт? А где наши напитки?
   Протягивая Кевину высокий бокал с темно-коричневой ромовой смесью, Брумтвейт объяснил:
   — Это наш захолустный вариант дайкири.
   Мэйс бокалом отсалютовал Кевину.
   — С приездом, молодой человек! Добро пожаловать на Палаван! Это лишь крошечная провинция империи Шан Лао, но мы постараемся оказать прием, достойный такого гостя!

Глава 47

   Девушку звали Айрис. Она была выше ростом, чем Джозефина, и, в отличие от местных добродушных простушек, обладала необычной, холодной красотой, лебединым изяществом, которое ценится высоко в этой части Тихого океана. Они с Кевином лежали рядышком на узкой кровати и смотрели на медленно вращающиеся под потолком лопасти вентилятора.
   Кевин сразу же догадался, что это профессионалка. Не потому, что она оказалась более опытной в постели, чем можно было ожидать от местной девушки, а из-за ее духов. Это был дразнящий городской аромат, наполовину мускусный, наполовину сандаловый, и такой... непреднамеренный, словно ее кожа постоянно издает этот резкий соблазнительный запах. Кевин знал эту уловку проституток. Айрис выпила несколько капель духов. Теперь в течение ночи все выделения ее тела будут иметь тот же запах. Если б она вспотела, каждая капля ее пота пахла бы мускусом и сандаловым деревом. Куда бы он ни целовал ее тонкое гладкое тело, он чувствовал во рту этот запах.
   В изысканном аромате сандала есть горьковатая нотка осени, отзвук костра из душистых дров, собранных в старом лесу. Этот аромат умирания, запах церковных курений, и еще — снега и льда, следующих за осенью, погребальный, как дыхание мавзолея.
   К полуночи Айрис полностью его вымотала. Позволить ей еще раз взобраться на него было все равно что отдаться египетской мумии, окутанной слоями истлевших льняных покрывал, высушенной столетней жаждой. Кевин чувствовал себя слегка пристыженным. Ни одна шлюха до сих пор не доводила его до такого изнеможения.
   Он вывернулся из ее объятий, встал около кровати и приятно улыбнулся.
   — Спокойной ночи, Айрис.
   Он достал из бумажника пятидесятидолларовую купюру и протянул девушке, еще раз с недоумением оглядев ее траурную красоту.
   — Спокойной ночи.
   При свете догорающей свечки он увидел, как ее длинные, египетские глаза удивленно расширились.
   — Это слишком много. — Она облизала губы, мелькнул острый язычок, как змеиное жало.
   — Немного, если ты уйдешь прямо сейчас.
   — Я перестаралась?
   — Да нет. — Он смотрел на девушку так, словно видел ее в первый раз. — Просто... меня одолевают... заковыристые мысли насчет тебя.
   — Я умею заковыристые штуки, — приободрилась Айрис.
   — Я имел в виду, в мыслях заковыристые. Брат как-то произнес при мне слово... Не могу вспомнить. Кажется, некрофилия.
   — Я сумею все, что ты захочешь.
   Он взял со спинки стула ее короткое цветастое платье и набросил поверх лица и тонкого, душистого тела. Потом всунул банкноту между маленькими грудями.
   — Тебе никто не говорил раньше, что ты похожа на привидение?
   — Давай попробуем заковыристо, с привидением, как захочешь. Только не выгоняй меня.
   Мольба эхом отозвалась в его голове. Перед глазами, как вспышка, пронеслась простенькая история ее жизни.
   — Adios. Buenos noches^[65].
   Айрис захихикала:
   — Я не говорю по-испански.
   Он подхватил ее на руки и поставил на пол около решетчатой двери.
   — Исчезни, верная служанка, прощай.
   Полчаса Кевин выжидал, прислушиваясь к ночным шорохам и размышляя о своей странной реакции на Айрис. Она была порождением этих джунглей, и окутывавшая ее аура напоминала о жизни, которой никто не согласился бы жить, имея выбор... Он пожал плечами. Сколько раз терзали ее гладкое тело, ее нежную кожу ради извращенного удовольствия видеть бегущую кровь? У Айрис была та утонченная красота, которая побуждает мужчин мучить, насиловать, бить. Кевин помотал головой, отгоняя наваждение. Тишина. Ни птичьих голосов, ни шороха листьев.
   Вход на плантации наверняка запирают после заката. В такое позднее время джипы уже не патрулируют окрестности. Но вполне возможно, что Айрис уже отрапортовала о происшествии своему начальству или кто там ее прислал. Шлюхи умеют хранить верность, вопрос только — кому. Она оставалась с ним около трех часов. Достаточно честно. Но, возможно, от нее потребовали, чтобы она продержала его в постели всю ночь. Но никакая уважающая себя шлюха не признается, что ее выставили, — наоборот, три оргазма — на табло для счета очков!..
   Кевин про себя молился, чтобы в домике оказался второй вход. Переднюю дверь и три зарешеченных окна просто держать под наблюдением даже ночью. Вместо четвертой стены в комнате была холщовая занавеска, отгораживающая душевую. Кевин тихо подошел к занавеске. Орел или решка?
   В душевую был ход снаружи. Человек, уставший, грязный и потный после работы, мог вымыться и освежиться, прежде чем заходить в свое жилище. Итак, второй вход. Великолепно.
   В час ночи Кевин распаковал свой рюкзак, отбрасывая в сторону грязную одежду, скопившуюся в дороге. «Тинкмэн» он упаковал снова. Тот экземпляр, который он подарил Брумтвейту, был специально адаптирован для работы в качестве передатчика. Над этим потрудился один из специалистов по компьютерам из фирмы Эль Профессоре. Все «тинкмэны» с такой программой отлично работали на дистанции около двух километров. Так что из разговора лорда Мэйса с Брумтвейтом в соседней хижине Кевин почерпнул много полезного для себя.
   Участки семь и восемь ему не собирались показывать, не так ли?
   В час пятнадцать он тихо выскользнул из домика и направился к баракам, которые успел разглядеть с вертолета по дороге на остров. Если, как Мэйс пытался убедить его, Палаван — просто зона экспериментальных посадок, то такие массивные сооружения не вписываются в картину. Они построены для каких-то Других целей, принципиально отличных от того, что может себе представить Чио Итало. Кевин успел с воздуха заметить и другие строения, в том числе барак, в котором держали заключенных, два крепких дома, где жили охранники, и похожее на пагоду бунгало, окруженное садом, скорее всего — больница.
   Что же представляют из себя номера семь и восемь? В том бараке, который ему разрешили осмотреть, была обычная техника для измельчения листа коки и смешивания с другими компонентами, а также перегонки в конечный продукт: белые кристаллики кокаина гидрохлорида, почитаемого знатоками.
   Мэйс, гнусный извращенец, приложил руку к неприятностям в Колумбии. Белая дрянь что-то ломает в голове. Из-за кокаина человек чувствует себя непобедимо сильным, и все, что он делает — правильно, правильно, правильно! Не важно — что, не важно — кого, но он победит!..
   К двум часам Кевин проинспектировал большую часть бараков, и, насколько он понимал, Палаван мог обеспечить всех страждущих Западного полушария с такой скоростью, с какой будет производиться доставка. И не только кокаином. Он обнаружил в одном из бараков отличную лабораторию по изготовлению крэка, делали здесь и «лунный камень» — новинку наркобизнеса, смесь героина с крэком, самый действенный наркотик в истории. Все, что пожелаете, к вашим услугам на Палаване!
   Кевин передвигался перебежками, застывая на месте каждый раз, когда луна выходила из-за облаков. Бледный полукруг обеспечивал его необходимым количеством света. И часовых тоже, вероятно. Но тишина казалась убедительной. Видимо, никто не патрулировал эту зону по ночам. Охраны требовали не бараки, а трудившиеся там заключенные.
   По маленькой тропинке Кевин подошел к естественным зарослям, остаткам джунглей, выжившим, несмотря на то, что весь хребет горы был засеян кокой. Маленькая роща из тонких деревьев укрывала от посторонних глаз два барака. Когда луна вышла из-за облаков, Кевин разглядел двадцатифутовую изгородь, окружавшую расчищенную площадку. Ворота ограды запирались на три засова, каждый с отдельным стальным замком. Дикарские изгибы колючей проволоки венчали изгородь. У Кевина пересохло во рту. Он облизал губы и снова почувствовал вкус Айрис.
   Теперь он пожалел о грязной майке и шортах, брошенных в коттедже. Ему нужна была какая-то другая одежда, чтобы пролезть через ограждение. Когда в очередной раз выглянула луна, он осмотрел изгородь в поисках признаков электрификации или системы сигнализации. Но эти новомодные ухищрения не пользовались популярностью на задворках мира.
   Присмотревшись, он заметил зазор между двумя витками колючей проволоки — зияющую прореху в несколько футов шириной. Видимо, кто-то экономный оставил эту дыру, чтобы не начинать новый рулон проволоки из-за жалкой пары футов.
   В два тридцать Кевин уже осматривал бараки семь и восемь. Но суть дела ускользнула от него. Действительно, здесь не было машин для измельчения листа коки и выпаривания активных компонентов. Просто лаборатория с расставленными вдоль стен тяжелыми стеклянными бутылями и стальными цилиндрами.
   В школе и колледже Керри отдувался за двоих. Кевину оставалось только тихо прошмыгнуть мимо преподавателя, пока брат отчитывался за его домашние задания. Никогда раньше ему не приходилось жалеть о своей избыточной ловкости. А теперь Кевин-ловкач тупо смотрел на этикетки бутылей с жуткими, зубодробительными названиями — примерно такими, какие отбарабанивал на экзамене по химии Керри, в два захода, разумеется.