Эл Макки с трудом поднялся на ноги. Шишка на голове стала величиной с голубиное яйцо. Он, шатаясь, прошел через кухню и захламленную, похожую на стойло, гостиную. Он ногами расчистил дорогу через мусор: газеты, журналы, пустая бутылка из-под "Тул ламор Дью" на трехногом журнальном столике, который причудливо покосился, поддерживаемый с четвертой стороны стопкой ненужных книг по уголовному законодательству, криминалистике и праву. Книги, которые он так и смог заставить себя прочесть на протяжении тех многих лет, когда он так и не удосужился сдать экзамены на лейтенанта.
Он поглядел на все эти книги, впервые выполняющие полезное дело, поддерживая столик, который он сломал две недели назад, когда, еще пьянее, чем сегодня, споткнулся о проклятого кота.
Как он ненавидел этот проклятый стол! Как он ненавидел эти проклятые книги, которые никогда не читал! Как бы он ненавидел жизнь, если бы стал лейтенантом, и сидел бы за столом, и лизал какую-нибудь капитанскую задницу! Как бы он ненавидел себя, если бы провалился на экзаменах! Боже, как он ненавидел этого треклятого кота!
Кот, шипя, стоял на спинке дивана, такой же зловредный и сволочной, как обычно. Взгляд немигающий, неподвижный. Безымянный кот повернулся и стал точить когти о и без того уже ободранную спинку дивана, это действие он проделывал каждый день с того самого дождливого вечера пять месяцев назад, когда детектив подобрал этого паршивого, затаившегося в переулке кота в порыве пьяной сентиментальности.
Эл Макки наблюдал за котом и зло улыбался. Момент был идеальный. Он вполне подходил под его настроение: его раздражала эта высокомерная демонстрация наглого уничтожения.
- Может, ты хочешь уйти вместе со мной? - сказал Эл Макки коту, который все так же высокомерно взглянул на него и только глубже вонзил когти. Появились и начали выскакивать клочки ваты. Эл Макки повернулся и нетвердым шагом прошел на кухню. Когда он вернулся в растерзанную гостиную, он навел длинноствольный "смит и вессон" на горящие желтые глаза.
- Прям меж твоих поганых рогов,- сказал Эл Макки.
Полосатый жемчужный кот сузил желтый глаз и ответил тем, что еще глубже порвал обивку.
- Ты жалкая скотина, - сказал Эл Макки.
Кот зевнул. Это переполнило чашу.
Эл Макки ногой выбил книги из-под журнального столика. Кот изогнулся и заорал. Полетела бутылка из-под "Тулламор Дью". Эл Макки снова ударил ногой по сломанному столику, и полетел кот.
Эл Макки смотрел, как остатки ирландского виски капают на запятнанный, грязный восточный ковер, принадлежащий, как и все в этой холостяцкой квартирке, хозяйке дома. Эл Макки услышал, как шипит кот, отступая в свой угол с подстилкой в ванне.
Эл Макки был готов всем показать, кто он такой и чего он стоит. Он направился прямо к стенному шкафу. Он вынул футболку и пару кроссовок и кинул их на пол. Он не бегал вот уже два года. Он отшвырнул кроссовки в другой конец комнаты. Он нащупал кожу. Он снял с полки сверток и кинулся обратно на кухню к пластиковому столу.
Это член был ничей. Он вытащил из черной кожаной кобуры короткоствольный "кольт".
Личное оружие. Это было первое, что они сделали 22 года назад, эти отглаженные, надраенные новички-стажеры с широко раскрытыми глазами, и стрижкой "полубокс", и мечтами, исполненными надеждой. Они побежали покупать личное оружие. Додж-сити1. Синдром Джона Уэйна. Они и в продуктовую лавку-то не заходили без личного оружия в кармане, или подмышкой, или на голени, где его крепили пластырем, или, по крайней мере, оставленным в машине под сидением. Никогда не знаешь, а вдруг придется встретиться с мелким воришкой, вырывающим сумки у престарелых леди. Или взломщиком, вылезающим из соседского окна. Или (о, мечты!) с бандитом, держащим на мушке кассира местного банка, в то время как они в штатском стоят в очереди к соседнему окошку, чтобы обменять на наличные чек с зарплатой, полученной от города Лос-Анджелеса. А потом перестрелка! (Естественно, побеждают они). "Лос-Анджелес Таймс". Интервью по телевидению. Может быть, медаль за храбрость? Досрочное повышение из патруля в отдел. Слава. Синдром проходит. Личное оружие продано, или сменено на более практичный револьвер, или уложено в стенной шкаф вместе с юношескими фантазиями.
Эл Макки стрелял так плохо, что ходил в тир только с длинноствольным револьвером. И хотя тот был громоздким, Эл Макки не расставался с ним на протяжении всех лет работы детективом. Не то, чтобы он до сих пор ждал воображаемых перестрелок -- просто он ненавидел эти короткоствольные, с дулом, похожим на свиное рыло, личные револьверы, пули из которых разлетались, как вода из лейки. Из-за этих личных револьверов множество лосанджелесских полицейских попадали во множество неприятных ситуаций в барах и спальнях от Санленда до Сан-Педро.
Вдруг он наставил его себе в лицо. Это ничейный член. Не пытайся играться с этой малышкой. Она тебе незнакома. Это не шутка. Это вызывающая страх машина, которая, если нужно, выбьет из тебя трехдюймовый осколок черепа и бросит его через всю кухню на подоконник. Интересно, этот мерзкий кот вылижет твою кровь?
Рука задрожала. Именно поэтому те, кто настроен серьезно, их "жуют". Едят. Жуют. Берут его в рот, потому что рука трясется слишком сильно, чтобы нацелить его в глаз или висок. Но дуло должно быть направлено вверх. Он помнил много неудавшихся случаев: пули, застрявшие в мягком небе, в челюстной кости, в шее, в ухе. В любом вонючем месте, кроме мозга, куда их посылали. А затем: агония, паралич, деградация. Абсолютная и окончательная неудача.
Он открыл рот. Он придвинул револьвер поближе. Жуй эту малышку. Но патроны 22-летней давности. Он так и не удосужился перезарядить его. Он никогда не стрелял из этого револьвера. Он запылился. Барабан могло заклинить. Он протирал его время от времени, но никогда не стрелял. Патронам 22 года! Они, наверное, дадут осечку. Ударник проделает в капсюле прекрасную огромную дыру. Патрон ни за что не выстрелит. Он лишь играл.
Ладно, проверь. Нажми на курок. Он взмок. По щекам тек пот. Элу Макки было всего 43 года, но его щеки были седыми, ввалившимися и морщинистыми. Густые струйки текли по преждевременным складкам на лице. Рука стала чуть тверже. Он подумал, что надо взвести курок. Нет, стреляй самовзводом, как в тире, на линии огня. Это всего лишь несколько фунтов нагрузки на курок. Он помогал себе большим пальцем. Эти старые патроны не выстрелят. Наверное.
Жуй! Жри! Пощади!
И вот тогда он почувствовал это. Револьвер выскользнул из разжавшихся пальцев и со стуком упал на пластик стола. Под его задом образовалась теплая лужа. Он в ужасе вскочил.
- Я обмочился! - взвыл он.
Зашипел кот. Зазвонил телефон.
- Я обмочился! - воскликнул он со стыдом, унижением, неверием.
Телефон звонил и звонил. Постепенно звук дошел до него. Он бросился в ванную. Кот на подстилке лизался под хвостом. Это заставило Эла Макки взглянуть на свой вымокший пах.
Он направился в спальню к неумолкающему телефону походкой Франкенштейна. Как человек, обмочивший штаны. Как в замедленной съемке.
- Сержант Макки! - завизжала в его ухо хозяйка. - Сейчас 4 часа утра!
- Миссис Донателло, прошу вас. - Он мог говорить только с монотонной размеренностью.
- Я думала, хоть полицейские будут бережливо относиться к моему имуществу!
- Миссис Донателло, прошу вас.
- Не было бы так обидно, если бы вы водили к себе женщин или хотя бы мужчин, но вы!.. Вы устраиваете этот погром и ломаете мое имущество, когда вы совсем один! Я такого никогда не видела! Вы устраиваете эти ужасные драки сам с собой!
- Миссис Донателло, прошу вас.
- Я вас предупреждаю, сержант Макки. Мне жаль вас. Я умоляла вас обратиться в общество "Анонимных алкоголиков". Они помогают таким, как вы.
- Мне не кажется, что я алкоголик, миссис Донателло.
- Вы алкоголик, сержант Макки. Вы четвертый детектив, который снимает у меня квартиру. Трое из вас были алкоголиками. Хватит с меня копов!
- Да, миссис Донателло.
- Что вы сломали на этот раз?
- Я только еще раз сломал журнальный столик.
- Хоть за это спасибо. Вы опять упали?
- Да, я упал.
- Хотите, я вызову врача?
- Нет, наверное лучше вызвать изгоняющих дьявола.
- Что?
- Ничего.
- Я хочу, чтобы вы выехали, сержант Макки. Ваша квартира заросла грязью. И я не разрешаю держать кошек. В вашей квартире слишком много блох и тараканов.
- А сколько блох и тараканов разрешается иметь, миссис Донателло?
- Что?
- Ничего, миссис Донателло.
- Я даю вам тридцать дней, чтобы вы подыскали себе другую квартиру. Тридцати дней достаточно.
- Для меня это бесконечно много, миссис Донателло.- Более, чем достаточно, это точно.
Напряжение выросло в громадный мокрый ком в горле. Потом ком прорвался наружу. Он повесил трубу и начал вздрагивать от рыданий. Его узкие покатые плечи вздымались и тряслись. Он напоминал безрукого человека, пытающегося поплыть. Он отчаянно вздрагивал, не в силах сдержать огромные мокрые рыдания. Каждое рыдание взрывалось в нем. Слезы обжигали.
Он снял брюки. Моча уже стала щипать и жечь кожу. На нем не оказалось нижнего белья.
- Где мои трусы?! - воскликнул Эл Макки. - Я оставил свои трусы в Чайнатауне! Спой про это, Тони Беннет! О господи, чтобы мужчина потерял свои трусы!
Кот без интереса смотрел на него. Точно так же, как смотрел Уинг на бедного старого Кэла Гринберга, который никак не мог доказать, что Глен Миллер делал музыку. Безжалостный кот с довольным видом облизывал яйца и даже не взглянул на плачущего человека. Даже когда он зарыдал так сильно, что его вырвало в ванную, где он обмывался..
2. МАЛЬЧИК ПРИ АЛТАРЕ.
Последние лучи солнца, словно священные мечи, прорезали цветное стекло, но быстро спрятались, испугавшись чудовищный медных грозовых туч. От прилипчивого запаха благовоний и древесного угля его тошнило. Он готов был упасть в обморок -- таким едким было облако кадильного дыма во время хода. Отец Доминик любил, когда дыма было много. Поменьше вина, которое наливали в чашу по его овальным ногтям, побольше угля в кадило. У мальчика при алтаре всегда кружилась голова, когда он раздувал угли, чтобы они стали жарко-красными и начали мрачно чадить. Но хуже крестного хода по узкому проходу церкви было стояние на коленях во время Сорокачасового моления в пустынной церкви, холодной и укутанной саваном из теней в час сумерек, когда покрытые ранами и следами пыток святые и мученики неясно вырисовывались в полутьме, словно окровавленные призраки. Неважно, какую боль чувствовал мальчик от многочасового стояния на деревянных подколенниках: он, конечно, так и смог понять ужасающую агонию, выстраданную этими фигурами, увековеченными в краске, гипсе и стекле.
И каждый раз, когда он присаживался, чтобы унять судороги в мышцах, не появлялись ли из темноты в черных одеяниях сестра Елена и отец Доминик и не напоминали ли ему об особых обязанностях мальчика при алтаре превозмочь эту боль и предоставить эти крошечные, совсем незначительные моменты страдания, как особое жертвоприношение Отцу нашему и Матери его. Агония - это привилегия, если ее вытерпеть без жалоб и посвятить Им.
Высокий монах, хрупкий, как птица-секретарь, указывал пальцем на окровавленных мучеников, с которых заживо сдирали кожу, которых сжигали на костре, разрывали на части, ослепляли, калечили, хоронили заживо. Вспомни рассказ матери--настоятельницы о кандидате в святые, чьи останки по приказу Ватикана вырыли, чтобы обнаружить чудотворные предзнаменования. В руках скелета нашли волосы! Безусловное доказательство, что его похоронили заживо и что он от безысходности и отчаяния рвал на голове волосы вместо того, чтобы безмятежно умереть в шести футах под черной землей, с торжеством ожидая своего последнего вздоха и тем самым обеспечив себе вечное спасение. Но в руках скелета нашли волосы. Теперь он не только не будет канонизирован, но мать-настоятельница опасалась и за его вечную душу, проявившую недостаточно веры.
- Агония - это привилегия, Мартин, - пронзительный голос монаха пугающе отозвался эхом в вечно сумеречной церкви. - Ты должен благодарить Бога, Мартин. Ты понимаешь, Мартин? Да? Мартин? Мартин?
- Мартин! Мартин! Черт бы тебя побрал, Мартин!
Эл Макки расстегивал пряжки и освобождал петли, с усилием придерживая тяжелое тело своего напарника. - Марти, проклятый идиот!
Затем Мартин Уэлборн лежал на полу своей спальни, не в силах даже поднять голову. Он не был уверен, где находится. Он не был уверен, кто он. Это могло быть сном, а могло быть и явью - это нависшее над ним темное пятно, пытающееся его усадить.
Наконец Мартин Уэлборн улыбнулся. - Скажи мне, Эл, я человек, вообразивший себя бабочкой, или бабочка, вообразившая себя человеком?
- Ты свихнувшийся идиот, Марти, вот ты кто! Черт бы тебя побрал!
- Это не лишено вероятности, - ответил Мартин Уэлборн.
- Какого дьявола ты тут изображал?
- Помоги мне встать, Эл.
Костлявый детектив взял обнаженного мужчину подмышки и рывком поставил на ноги. Мартин Уэлборн вытянул руки, чтобы опереться о стену, неверно оценил расстояние и сел на кровать.
- Марти, что это за штука? - требовательно спросил Эл Макки, указывая на сооружение из алюминиевых стоек и перекладин и свисающих, как на виселице, петель в аккуратно прибранной спальне Мартина Уэлборна.
- Она выпрямляет позвоночник. Ты ведь знаешь, что у меня болит спина.
- Болит спина... Марти, у тебя должна болеть голова. Даже хуже, чем я предполагал.
- Эл, Эл, - Мартин Уэлборн спокойно улыбнулся, поднимаясь и одевая нижнее белье и брюки, аккуратно сложенные на кровати. - Это очень хорошо помогает пояснице. Я вишу вниз головой два раза в день - утром и вечером. Я вытягиваю позвоночник и не боюсь, что у меня вдруг заболит спина.
- Марти, я барабанил в дверь почти пять минут. Я слышал, как льется вода в душе. Я думал, ты упал в ванной. Боже, мне пришлось отжать замок! Эл Макки показал свое удостоверение детектива из прозрачного пластика с углами, съеденными дверным замком.
- По крайней мере эти удостоверения хоть на что-то годятся, - сказал Мартин Уэлборн, вынимая из шкафа красного дерева накрахмаленную белоснежную сорочку. Его хлопковые сорочки, выстиранные в прачечной, лежали аккуратными ровными рядами.
По полицейскому удостоверению нельзя даже обменять чек на наличные. "Извините, сэр, хозяин приказал только по водительским правам". Но по крайней мере, ими можно отжимать замки не хуже, чем фомками. Руки у Эла Макки дрожали. Он едва смог положить удостоверение обратно в бумажник. - Ты соображаешь, что ты отключился? У тебя не лицо, а кусок сырого мяса! Если бы я не пришел...
- Эл, друг мой, у тебя страсть к преувеличениям, - усмехнулся Мартин Уэлборн.
Всегда "мой друг", "мой мальчик", "сын мой", хотя Мартин Уэлборн всего двумя годами старше Эла Макки. Из второго ящика он достал носки. Пары носков были разложены по цветам и оттенкам. Элу Макки показалось, что Мартин Уэлборн выверял расстояния между стопками носков с помощью микрометра. Когда у него началась эта дрянь? Марти никогда не был таким аккуратным. Никто не был таким аккуратным. Жутковато. Все это становилось жутковатым.
И все это глубоко отзывалось на Эле Макки. Теперь он стал напиваться и даже жевать прицел собственного револьвера. У Эла Макки по спине пробежали мурашки, и он заметно поежился.
- Сколько времени у тебя стоит эта камера пыток, Марти?
- Эта штука выпрямляет спину, Эл. Ее продают тем, у кого болит спина.
- Да, ты уже говорил. А я говорю, что их должны продавать на бульваре Голливуд в магазине для задвинутых вместе с кожаными масками, цепями и ногтедерами. Черт возьми, Марти, если бы я не вошел...
- Эл, я висел ровно три минуты. Я засек по часам возле постели.
- Я торчал у двери почти пять минут.
- Ты ужасно выглядишь, Эл. Ты вчера опять был в "Сверкающем куполе"?
- Господи Иисусе, к тебе только сейчас возвращается нормальный цвет лица.
- Тебе следует держаться подальше от "Сверкающего купола", Эл.
- Мартин Уэлборн поправил безупречный узел на узорчатом галстуке. Неужели ты не можешь найти более приятного места для выпивки?
Поэтому Эл Макки сдался. Он знал, что non sequiturs2 будет продолжаться до тех пор, пока его поражение не станет неизбежным. Он пошел на кухню и открыл холодильник. Трясущимися руками он вынул бутылку апельсинового сока и три яйца. Он не был голоден, но его обезвитаминенный и пропитанный виски организм требовал пищи. Это чувство, это безжалостное требование, отличалось от чувства голода. Он разбил три яйца, пролил одно в раковину, но все же сумел вылить два оставшиеся в стакан с апельсиновым соком.
В поисках ложки Эл Макки открыл наугад несколько кухонных ящиков. Господи Иисусе! Каждый ящик был поделен на части пластиковыми подносами. Каждая ложка уложена так, что не могла сдвинуться с отведенного ей места. То же самое - с вилками и ножами. Эл Макки открыл еще один ящик: ножи для мяса уложены рядком лезвием к стене. Ножи побольше - лезвием к плите. Ложи и половники - к стене. Маленькие деревянные бруски держали каждый предмет на своем месте.
Эл Макки рывком распахнул все шкафы в безукоризненно чистой кухне. Все стаканы сияли Ни на одном ни пятнышка. Каждый стоял на отведенном ему месте: начиная с высоких стаканов для воды и кончая пузатыми стопками для виски. Банки со специями выстроены по высоте. Симметрия идеальная.
Мартин Уэлборн оживленно вошел на кухню. На нем отлично сидел серый костюм-тройка с черными туфлями и серыми носками. Почти невидимый узор на сером шелковом галстуке - единственная вольность в строгом стиле одежды. Его густые черные волосы были зачесаны так, что открывали еще не тронутый возрастом лоб.
- Новый костюм, Эл. Как он тебе нравится? Я в нем смотрюсь?
- Смотришься, Марти. - Эл Макки допивал стакан апельсинового сока с яйцами и удивлялся самообладанию Мартина Уэлборна. "Я засек по часам, Эл".
На подбородке Эла Макки блестела капля сока. Мартин поспешил к раковине, открыл ящик и вынул бумажную салфетку. Все салфетки были разложены по цветам и размерам.
Мартин Уэборн промокнул каплю сока с подбородка Эла Макки. Затем он одарил Эла Макки своей симпатичной мальчишеской улыбкой и сказал, - Нам лучше поторопиться, мой друг. Капитан Вуфер в последнее время стал слишком раздражительным.
У капитана Вуфера имелась причина быть слишком раздражительным. Для него это был очень плохой год сразу с нескольких точек зрения. Одного лос-анджелесского копа арестовали за границей за контрабанду кокаина. Другого ранили, но отнюдь не "плохие парни". Раненый коп сам оказался "плохим парнем" и попал под пулю при попытке уйти от ареста. Затем разразился новый скандал из-за того, что копов из отдела по борьбе с безнравственностью обвинили в "покровительстве" букмекерам. И последним по порядку, но ни в коей мере не по значению было чрезвычайно большое количество случаев, когда полицейские открывали огонь по невооруженным подозреваемым, а также по людям, ошибочно принятых за разыскиваемых преступников.
О лос-анджелесской полиции говорили, как о самой профессиональной в Америке. Средства массовой информации требовали объяснений. Заместитель шефа полиции Джулиан Френсис решил, что у него есть объяснение, во всяком случае тому, что касается коррупции. Он посчитал своим долгом лично посетить все участки в Лос-Анджелесе и проверить свое объяснение на личном составе, как патрульных полицейских, так и полицейских в штатском, прежде чем просить у Главного шефа разрешения созвать пресс-конференцию.
Заместитель шефа Френсис уже накалился, когда Эл Макки с Мартином Уэлборном на цыпочках вошли в комнату детективов в Голливудском участке через пять минут после начала рабочего дня.
- Причина наших несчастий очевидна, - говорил заместитель шефа Френсис. - Распад семьи, церкви и патриотизма - в корне всех этих несчастий.
Итак, в то время, как 30 детективов уронили подбородки на грудь или не могли удержаться от того, чтобы закатить зрачки под раскалывающийся от боли лоб (тринадцать детективов страдали с похмелья, так как вчера была получка), Эл Макки и Мартин Уэлборн прокрались к столу, принадлежащему детективам по расследованию убийств, и приготовились слушать речь о семье-церкви-стране.
Заместитель шефа Френсис не собирался менять в ней ни слова. Он произносил одну и ту же речь в течение двадцати девяти лет. Она произвела впечатление на комиссию, принимавшую его в ряды полицейских, и на все без исключения комиссии по повышению с тех пор, как двадцать один год назад его произвели в сержанты после не более, чем двухмесячной службы в патруле. В те дни убедить триумвират толстых, жующих сигары инспекторов в том, что нужно повысить именно его, а не уличных копов-работяг, было не легко, несмотря на то, что он сочинил для шефа полиции несколько превосходных пламенных речей, лучших, если не считать речей Дж.Эдгара Гувера. Но даже с этими видавшими виды комиссиями ушедших дней, речь о семье-церкви-стране никогда его не подводила. Она вызывала ком в горле и слезы на глазах мужчин, во всяком случае, так думал заместитель шефа Френсис.
Бедного старого Кэла Гринберга от нее тошнило. Его похмелье было куда как тяжелее, чем Эла Макки. Старый детектив по кражам со взломом держался обеими руками за голову и смотрел сквозь заместителя шефа Френсиса. Проклятие "Сверкающего купола". Похоже было на то, что если поднести к его рту зеркало, то оно не запотело бы. Эл Макки протянул руку и с симпатией похлопал бедного старого Кэла Гринберга по плечу. Держись, старик, держись.
Детектив, по виду находившийся в коматозном состоянии, даже не почувствовал. Он слушал свой собственный концерт Глена Миллера. Стоило ему мигнуть, и он переключался с "Нитки жемчуга" на "Маленький коричневый кувшин".
Единственной в этом году вариацией в теме заместителя шефа Френсиса было то, что он влюбился в слово "воздействие". Все на все либо "имело воздействие", либо "испытывало воздействие". Моральный облик полицейских-нарушителей закона, эксплуатируемый средствами массовой информации, явился прямым результатом "воздействия" деградации семьи, церкви, страны.
В этом году заместитель шефа Френсис сменил и свой гардероб. Обычно он предпочитал внешность банкира, весьма напоминающую обличье Мартина Уэлборна. Но теперь, до окончания серии речей, долженствующих поддержать нравственность, он сознательно одевался, как простой работяга-детектив. Выбор одежды заместителя шефа Френсиса был безупречен: клетчатые брюки из плотной шерсти (разумеется, расклешенные теперь, когда клеш вышел из моды и носили прямые, - детектив всегда отстает от моды года на три); светло голубой пиджак из синтетики спортивного стиля со сверхширокими лацканами, темно-коричневая сорочка с простроченным воротничком, под которым царил жирный желтый дешевый галстук. Он тщательно следил, чтобы клетчатые брюки висели на дюйм выше полуботинок, и надевал желто-зеленые длинные носки для усиления эффекта. Готовясь к гастролям по участкам, он отрастил баки. Он долго думал, не отрастить ли и усы, Но всему должен быть предел. Наконец, он увенчал свой костюм медной заколкой для галстука в форме цифр 187 номер статьи Калифорнийского уголовного кодекса, рассматривающей убийства. Все это было безукоризненно. Для всего мира он выглядел, как обыкновенный детектив по убийствам.
Заместитель шефа Френсис знал, что некоторые из ветеранов могут помнить его ненавистную кличку "Паскуда", полученную в 1965 году во время беспорядков в Уаттсе, когда в хаосе пожаров и погромов на Сентрал авеню он потерял своего шофера и телохранителя. Ходил слух, что он размахивал носовым платком и возле Двадцать девятой улицы хотел сдаться небольшой армии мародеров со словами, что он всегда был добрым к неграм. Это была оскорбительная история, так никем и ничем не доказанная, но он считал, что заколка с номером 187 обязана развеять слухи и убедить присутствующих, что он свой парень.
Два бородатых "нарка" - детективов по наркотикам одетые, как рокеры с бульваров, и благодаря своим скользким манерам известные под прозвищами Куница и Хорек, начали пересылать записки остальным детективам. Записки на деле являлись долговыми обязательствами. Они предлагали три к одному, что Паскуда Френсис до конца своей речи, долженствующей поддержать нравственность, произнесет слово "воздействие" еще 12 раз. Это показалось чрезмерным даже для заместителя шефа Френсиса, поэтому несколько записок с согласием принять пари вернулись обратно к молодым наркам. Их командировали в распоряжение капитана Вуфера из Центрального отдела по борьбе с наркотиками для решения проблемы, на которую все время жаловалось деловое сообщество Голливуда.
Заместитель шефа Френсис заключил свою речь словами: "Понадобится искренняя вера в Господа для того, чтобы поддержать Управление полиции города Лос-Анджелеса и Соединенные Штаты Америки в борьбе с врагом, затаившемся в каждом человеческом сердце".
Капитан Роджер Вуфер ("Старый Хрен" Вуфер) был искренне растроган. Он принялся аплодировать.
Куница с Хорьком были в ярости. Количество "воздействий" достигло лишь 11. Еще бы одно!
Куница неистово потянул вверх руку.
- Сэр! Шеф! - воскликнул Куница. - Какой эффект имело вьетнамское поколение полицейских на общий упадок нравственности среди сегодняшних служащих полиции?
Остальные игроки конечно знали, чего добивался Куница. Бедный старый Кэл Гринберг вскочил с места. Он держал пари на два доллара. (На все, что не удалось вчера стянуть Уингу).
Он поглядел на все эти книги, впервые выполняющие полезное дело, поддерживая столик, который он сломал две недели назад, когда, еще пьянее, чем сегодня, споткнулся о проклятого кота.
Как он ненавидел этот проклятый стол! Как он ненавидел эти проклятые книги, которые никогда не читал! Как бы он ненавидел жизнь, если бы стал лейтенантом, и сидел бы за столом, и лизал какую-нибудь капитанскую задницу! Как бы он ненавидел себя, если бы провалился на экзаменах! Боже, как он ненавидел этого треклятого кота!
Кот, шипя, стоял на спинке дивана, такой же зловредный и сволочной, как обычно. Взгляд немигающий, неподвижный. Безымянный кот повернулся и стал точить когти о и без того уже ободранную спинку дивана, это действие он проделывал каждый день с того самого дождливого вечера пять месяцев назад, когда детектив подобрал этого паршивого, затаившегося в переулке кота в порыве пьяной сентиментальности.
Эл Макки наблюдал за котом и зло улыбался. Момент был идеальный. Он вполне подходил под его настроение: его раздражала эта высокомерная демонстрация наглого уничтожения.
- Может, ты хочешь уйти вместе со мной? - сказал Эл Макки коту, который все так же высокомерно взглянул на него и только глубже вонзил когти. Появились и начали выскакивать клочки ваты. Эл Макки повернулся и нетвердым шагом прошел на кухню. Когда он вернулся в растерзанную гостиную, он навел длинноствольный "смит и вессон" на горящие желтые глаза.
- Прям меж твоих поганых рогов,- сказал Эл Макки.
Полосатый жемчужный кот сузил желтый глаз и ответил тем, что еще глубже порвал обивку.
- Ты жалкая скотина, - сказал Эл Макки.
Кот зевнул. Это переполнило чашу.
Эл Макки ногой выбил книги из-под журнального столика. Кот изогнулся и заорал. Полетела бутылка из-под "Тулламор Дью". Эл Макки снова ударил ногой по сломанному столику, и полетел кот.
Эл Макки смотрел, как остатки ирландского виски капают на запятнанный, грязный восточный ковер, принадлежащий, как и все в этой холостяцкой квартирке, хозяйке дома. Эл Макки услышал, как шипит кот, отступая в свой угол с подстилкой в ванне.
Эл Макки был готов всем показать, кто он такой и чего он стоит. Он направился прямо к стенному шкафу. Он вынул футболку и пару кроссовок и кинул их на пол. Он не бегал вот уже два года. Он отшвырнул кроссовки в другой конец комнаты. Он нащупал кожу. Он снял с полки сверток и кинулся обратно на кухню к пластиковому столу.
Это член был ничей. Он вытащил из черной кожаной кобуры короткоствольный "кольт".
Личное оружие. Это было первое, что они сделали 22 года назад, эти отглаженные, надраенные новички-стажеры с широко раскрытыми глазами, и стрижкой "полубокс", и мечтами, исполненными надеждой. Они побежали покупать личное оружие. Додж-сити1. Синдром Джона Уэйна. Они и в продуктовую лавку-то не заходили без личного оружия в кармане, или подмышкой, или на голени, где его крепили пластырем, или, по крайней мере, оставленным в машине под сидением. Никогда не знаешь, а вдруг придется встретиться с мелким воришкой, вырывающим сумки у престарелых леди. Или взломщиком, вылезающим из соседского окна. Или (о, мечты!) с бандитом, держащим на мушке кассира местного банка, в то время как они в штатском стоят в очереди к соседнему окошку, чтобы обменять на наличные чек с зарплатой, полученной от города Лос-Анджелеса. А потом перестрелка! (Естественно, побеждают они). "Лос-Анджелес Таймс". Интервью по телевидению. Может быть, медаль за храбрость? Досрочное повышение из патруля в отдел. Слава. Синдром проходит. Личное оружие продано, или сменено на более практичный револьвер, или уложено в стенной шкаф вместе с юношескими фантазиями.
Эл Макки стрелял так плохо, что ходил в тир только с длинноствольным револьвером. И хотя тот был громоздким, Эл Макки не расставался с ним на протяжении всех лет работы детективом. Не то, чтобы он до сих пор ждал воображаемых перестрелок -- просто он ненавидел эти короткоствольные, с дулом, похожим на свиное рыло, личные револьверы, пули из которых разлетались, как вода из лейки. Из-за этих личных револьверов множество лосанджелесских полицейских попадали во множество неприятных ситуаций в барах и спальнях от Санленда до Сан-Педро.
Вдруг он наставил его себе в лицо. Это ничейный член. Не пытайся играться с этой малышкой. Она тебе незнакома. Это не шутка. Это вызывающая страх машина, которая, если нужно, выбьет из тебя трехдюймовый осколок черепа и бросит его через всю кухню на подоконник. Интересно, этот мерзкий кот вылижет твою кровь?
Рука задрожала. Именно поэтому те, кто настроен серьезно, их "жуют". Едят. Жуют. Берут его в рот, потому что рука трясется слишком сильно, чтобы нацелить его в глаз или висок. Но дуло должно быть направлено вверх. Он помнил много неудавшихся случаев: пули, застрявшие в мягком небе, в челюстной кости, в шее, в ухе. В любом вонючем месте, кроме мозга, куда их посылали. А затем: агония, паралич, деградация. Абсолютная и окончательная неудача.
Он открыл рот. Он придвинул револьвер поближе. Жуй эту малышку. Но патроны 22-летней давности. Он так и не удосужился перезарядить его. Он никогда не стрелял из этого револьвера. Он запылился. Барабан могло заклинить. Он протирал его время от времени, но никогда не стрелял. Патронам 22 года! Они, наверное, дадут осечку. Ударник проделает в капсюле прекрасную огромную дыру. Патрон ни за что не выстрелит. Он лишь играл.
Ладно, проверь. Нажми на курок. Он взмок. По щекам тек пот. Элу Макки было всего 43 года, но его щеки были седыми, ввалившимися и морщинистыми. Густые струйки текли по преждевременным складкам на лице. Рука стала чуть тверже. Он подумал, что надо взвести курок. Нет, стреляй самовзводом, как в тире, на линии огня. Это всего лишь несколько фунтов нагрузки на курок. Он помогал себе большим пальцем. Эти старые патроны не выстрелят. Наверное.
Жуй! Жри! Пощади!
И вот тогда он почувствовал это. Револьвер выскользнул из разжавшихся пальцев и со стуком упал на пластик стола. Под его задом образовалась теплая лужа. Он в ужасе вскочил.
- Я обмочился! - взвыл он.
Зашипел кот. Зазвонил телефон.
- Я обмочился! - воскликнул он со стыдом, унижением, неверием.
Телефон звонил и звонил. Постепенно звук дошел до него. Он бросился в ванную. Кот на подстилке лизался под хвостом. Это заставило Эла Макки взглянуть на свой вымокший пах.
Он направился в спальню к неумолкающему телефону походкой Франкенштейна. Как человек, обмочивший штаны. Как в замедленной съемке.
- Сержант Макки! - завизжала в его ухо хозяйка. - Сейчас 4 часа утра!
- Миссис Донателло, прошу вас. - Он мог говорить только с монотонной размеренностью.
- Я думала, хоть полицейские будут бережливо относиться к моему имуществу!
- Миссис Донателло, прошу вас.
- Не было бы так обидно, если бы вы водили к себе женщин или хотя бы мужчин, но вы!.. Вы устраиваете этот погром и ломаете мое имущество, когда вы совсем один! Я такого никогда не видела! Вы устраиваете эти ужасные драки сам с собой!
- Миссис Донателло, прошу вас.
- Я вас предупреждаю, сержант Макки. Мне жаль вас. Я умоляла вас обратиться в общество "Анонимных алкоголиков". Они помогают таким, как вы.
- Мне не кажется, что я алкоголик, миссис Донателло.
- Вы алкоголик, сержант Макки. Вы четвертый детектив, который снимает у меня квартиру. Трое из вас были алкоголиками. Хватит с меня копов!
- Да, миссис Донателло.
- Что вы сломали на этот раз?
- Я только еще раз сломал журнальный столик.
- Хоть за это спасибо. Вы опять упали?
- Да, я упал.
- Хотите, я вызову врача?
- Нет, наверное лучше вызвать изгоняющих дьявола.
- Что?
- Ничего.
- Я хочу, чтобы вы выехали, сержант Макки. Ваша квартира заросла грязью. И я не разрешаю держать кошек. В вашей квартире слишком много блох и тараканов.
- А сколько блох и тараканов разрешается иметь, миссис Донателло?
- Что?
- Ничего, миссис Донателло.
- Я даю вам тридцать дней, чтобы вы подыскали себе другую квартиру. Тридцати дней достаточно.
- Для меня это бесконечно много, миссис Донателло.- Более, чем достаточно, это точно.
Напряжение выросло в громадный мокрый ком в горле. Потом ком прорвался наружу. Он повесил трубу и начал вздрагивать от рыданий. Его узкие покатые плечи вздымались и тряслись. Он напоминал безрукого человека, пытающегося поплыть. Он отчаянно вздрагивал, не в силах сдержать огромные мокрые рыдания. Каждое рыдание взрывалось в нем. Слезы обжигали.
Он снял брюки. Моча уже стала щипать и жечь кожу. На нем не оказалось нижнего белья.
- Где мои трусы?! - воскликнул Эл Макки. - Я оставил свои трусы в Чайнатауне! Спой про это, Тони Беннет! О господи, чтобы мужчина потерял свои трусы!
Кот без интереса смотрел на него. Точно так же, как смотрел Уинг на бедного старого Кэла Гринберга, который никак не мог доказать, что Глен Миллер делал музыку. Безжалостный кот с довольным видом облизывал яйца и даже не взглянул на плачущего человека. Даже когда он зарыдал так сильно, что его вырвало в ванную, где он обмывался..
2. МАЛЬЧИК ПРИ АЛТАРЕ.
Последние лучи солнца, словно священные мечи, прорезали цветное стекло, но быстро спрятались, испугавшись чудовищный медных грозовых туч. От прилипчивого запаха благовоний и древесного угля его тошнило. Он готов был упасть в обморок -- таким едким было облако кадильного дыма во время хода. Отец Доминик любил, когда дыма было много. Поменьше вина, которое наливали в чашу по его овальным ногтям, побольше угля в кадило. У мальчика при алтаре всегда кружилась голова, когда он раздувал угли, чтобы они стали жарко-красными и начали мрачно чадить. Но хуже крестного хода по узкому проходу церкви было стояние на коленях во время Сорокачасового моления в пустынной церкви, холодной и укутанной саваном из теней в час сумерек, когда покрытые ранами и следами пыток святые и мученики неясно вырисовывались в полутьме, словно окровавленные призраки. Неважно, какую боль чувствовал мальчик от многочасового стояния на деревянных подколенниках: он, конечно, так и смог понять ужасающую агонию, выстраданную этими фигурами, увековеченными в краске, гипсе и стекле.
И каждый раз, когда он присаживался, чтобы унять судороги в мышцах, не появлялись ли из темноты в черных одеяниях сестра Елена и отец Доминик и не напоминали ли ему об особых обязанностях мальчика при алтаре превозмочь эту боль и предоставить эти крошечные, совсем незначительные моменты страдания, как особое жертвоприношение Отцу нашему и Матери его. Агония - это привилегия, если ее вытерпеть без жалоб и посвятить Им.
Высокий монах, хрупкий, как птица-секретарь, указывал пальцем на окровавленных мучеников, с которых заживо сдирали кожу, которых сжигали на костре, разрывали на части, ослепляли, калечили, хоронили заживо. Вспомни рассказ матери--настоятельницы о кандидате в святые, чьи останки по приказу Ватикана вырыли, чтобы обнаружить чудотворные предзнаменования. В руках скелета нашли волосы! Безусловное доказательство, что его похоронили заживо и что он от безысходности и отчаяния рвал на голове волосы вместо того, чтобы безмятежно умереть в шести футах под черной землей, с торжеством ожидая своего последнего вздоха и тем самым обеспечив себе вечное спасение. Но в руках скелета нашли волосы. Теперь он не только не будет канонизирован, но мать-настоятельница опасалась и за его вечную душу, проявившую недостаточно веры.
- Агония - это привилегия, Мартин, - пронзительный голос монаха пугающе отозвался эхом в вечно сумеречной церкви. - Ты должен благодарить Бога, Мартин. Ты понимаешь, Мартин? Да? Мартин? Мартин?
- Мартин! Мартин! Черт бы тебя побрал, Мартин!
Эл Макки расстегивал пряжки и освобождал петли, с усилием придерживая тяжелое тело своего напарника. - Марти, проклятый идиот!
Затем Мартин Уэлборн лежал на полу своей спальни, не в силах даже поднять голову. Он не был уверен, где находится. Он не был уверен, кто он. Это могло быть сном, а могло быть и явью - это нависшее над ним темное пятно, пытающееся его усадить.
Наконец Мартин Уэлборн улыбнулся. - Скажи мне, Эл, я человек, вообразивший себя бабочкой, или бабочка, вообразившая себя человеком?
- Ты свихнувшийся идиот, Марти, вот ты кто! Черт бы тебя побрал!
- Это не лишено вероятности, - ответил Мартин Уэлборн.
- Какого дьявола ты тут изображал?
- Помоги мне встать, Эл.
Костлявый детектив взял обнаженного мужчину подмышки и рывком поставил на ноги. Мартин Уэлборн вытянул руки, чтобы опереться о стену, неверно оценил расстояние и сел на кровать.
- Марти, что это за штука? - требовательно спросил Эл Макки, указывая на сооружение из алюминиевых стоек и перекладин и свисающих, как на виселице, петель в аккуратно прибранной спальне Мартина Уэлборна.
- Она выпрямляет позвоночник. Ты ведь знаешь, что у меня болит спина.
- Болит спина... Марти, у тебя должна болеть голова. Даже хуже, чем я предполагал.
- Эл, Эл, - Мартин Уэлборн спокойно улыбнулся, поднимаясь и одевая нижнее белье и брюки, аккуратно сложенные на кровати. - Это очень хорошо помогает пояснице. Я вишу вниз головой два раза в день - утром и вечером. Я вытягиваю позвоночник и не боюсь, что у меня вдруг заболит спина.
- Марти, я барабанил в дверь почти пять минут. Я слышал, как льется вода в душе. Я думал, ты упал в ванной. Боже, мне пришлось отжать замок! Эл Макки показал свое удостоверение детектива из прозрачного пластика с углами, съеденными дверным замком.
- По крайней мере эти удостоверения хоть на что-то годятся, - сказал Мартин Уэлборн, вынимая из шкафа красного дерева накрахмаленную белоснежную сорочку. Его хлопковые сорочки, выстиранные в прачечной, лежали аккуратными ровными рядами.
По полицейскому удостоверению нельзя даже обменять чек на наличные. "Извините, сэр, хозяин приказал только по водительским правам". Но по крайней мере, ими можно отжимать замки не хуже, чем фомками. Руки у Эла Макки дрожали. Он едва смог положить удостоверение обратно в бумажник. - Ты соображаешь, что ты отключился? У тебя не лицо, а кусок сырого мяса! Если бы я не пришел...
- Эл, друг мой, у тебя страсть к преувеличениям, - усмехнулся Мартин Уэлборн.
Всегда "мой друг", "мой мальчик", "сын мой", хотя Мартин Уэлборн всего двумя годами старше Эла Макки. Из второго ящика он достал носки. Пары носков были разложены по цветам и оттенкам. Элу Макки показалось, что Мартин Уэлборн выверял расстояния между стопками носков с помощью микрометра. Когда у него началась эта дрянь? Марти никогда не был таким аккуратным. Никто не был таким аккуратным. Жутковато. Все это становилось жутковатым.
И все это глубоко отзывалось на Эле Макки. Теперь он стал напиваться и даже жевать прицел собственного револьвера. У Эла Макки по спине пробежали мурашки, и он заметно поежился.
- Сколько времени у тебя стоит эта камера пыток, Марти?
- Эта штука выпрямляет спину, Эл. Ее продают тем, у кого болит спина.
- Да, ты уже говорил. А я говорю, что их должны продавать на бульваре Голливуд в магазине для задвинутых вместе с кожаными масками, цепями и ногтедерами. Черт возьми, Марти, если бы я не вошел...
- Эл, я висел ровно три минуты. Я засек по часам возле постели.
- Я торчал у двери почти пять минут.
- Ты ужасно выглядишь, Эл. Ты вчера опять был в "Сверкающем куполе"?
- Господи Иисусе, к тебе только сейчас возвращается нормальный цвет лица.
- Тебе следует держаться подальше от "Сверкающего купола", Эл.
- Мартин Уэлборн поправил безупречный узел на узорчатом галстуке. Неужели ты не можешь найти более приятного места для выпивки?
Поэтому Эл Макки сдался. Он знал, что non sequiturs2 будет продолжаться до тех пор, пока его поражение не станет неизбежным. Он пошел на кухню и открыл холодильник. Трясущимися руками он вынул бутылку апельсинового сока и три яйца. Он не был голоден, но его обезвитаминенный и пропитанный виски организм требовал пищи. Это чувство, это безжалостное требование, отличалось от чувства голода. Он разбил три яйца, пролил одно в раковину, но все же сумел вылить два оставшиеся в стакан с апельсиновым соком.
В поисках ложки Эл Макки открыл наугад несколько кухонных ящиков. Господи Иисусе! Каждый ящик был поделен на части пластиковыми подносами. Каждая ложка уложена так, что не могла сдвинуться с отведенного ей места. То же самое - с вилками и ножами. Эл Макки открыл еще один ящик: ножи для мяса уложены рядком лезвием к стене. Ножи побольше - лезвием к плите. Ложи и половники - к стене. Маленькие деревянные бруски держали каждый предмет на своем месте.
Эл Макки рывком распахнул все шкафы в безукоризненно чистой кухне. Все стаканы сияли Ни на одном ни пятнышка. Каждый стоял на отведенном ему месте: начиная с высоких стаканов для воды и кончая пузатыми стопками для виски. Банки со специями выстроены по высоте. Симметрия идеальная.
Мартин Уэлборн оживленно вошел на кухню. На нем отлично сидел серый костюм-тройка с черными туфлями и серыми носками. Почти невидимый узор на сером шелковом галстуке - единственная вольность в строгом стиле одежды. Его густые черные волосы были зачесаны так, что открывали еще не тронутый возрастом лоб.
- Новый костюм, Эл. Как он тебе нравится? Я в нем смотрюсь?
- Смотришься, Марти. - Эл Макки допивал стакан апельсинового сока с яйцами и удивлялся самообладанию Мартина Уэлборна. "Я засек по часам, Эл".
На подбородке Эла Макки блестела капля сока. Мартин поспешил к раковине, открыл ящик и вынул бумажную салфетку. Все салфетки были разложены по цветам и размерам.
Мартин Уэборн промокнул каплю сока с подбородка Эла Макки. Затем он одарил Эла Макки своей симпатичной мальчишеской улыбкой и сказал, - Нам лучше поторопиться, мой друг. Капитан Вуфер в последнее время стал слишком раздражительным.
У капитана Вуфера имелась причина быть слишком раздражительным. Для него это был очень плохой год сразу с нескольких точек зрения. Одного лос-анджелесского копа арестовали за границей за контрабанду кокаина. Другого ранили, но отнюдь не "плохие парни". Раненый коп сам оказался "плохим парнем" и попал под пулю при попытке уйти от ареста. Затем разразился новый скандал из-за того, что копов из отдела по борьбе с безнравственностью обвинили в "покровительстве" букмекерам. И последним по порядку, но ни в коей мере не по значению было чрезвычайно большое количество случаев, когда полицейские открывали огонь по невооруженным подозреваемым, а также по людям, ошибочно принятых за разыскиваемых преступников.
О лос-анджелесской полиции говорили, как о самой профессиональной в Америке. Средства массовой информации требовали объяснений. Заместитель шефа полиции Джулиан Френсис решил, что у него есть объяснение, во всяком случае тому, что касается коррупции. Он посчитал своим долгом лично посетить все участки в Лос-Анджелесе и проверить свое объяснение на личном составе, как патрульных полицейских, так и полицейских в штатском, прежде чем просить у Главного шефа разрешения созвать пресс-конференцию.
Заместитель шефа Френсис уже накалился, когда Эл Макки с Мартином Уэлборном на цыпочках вошли в комнату детективов в Голливудском участке через пять минут после начала рабочего дня.
- Причина наших несчастий очевидна, - говорил заместитель шефа Френсис. - Распад семьи, церкви и патриотизма - в корне всех этих несчастий.
Итак, в то время, как 30 детективов уронили подбородки на грудь или не могли удержаться от того, чтобы закатить зрачки под раскалывающийся от боли лоб (тринадцать детективов страдали с похмелья, так как вчера была получка), Эл Макки и Мартин Уэлборн прокрались к столу, принадлежащему детективам по расследованию убийств, и приготовились слушать речь о семье-церкви-стране.
Заместитель шефа Френсис не собирался менять в ней ни слова. Он произносил одну и ту же речь в течение двадцати девяти лет. Она произвела впечатление на комиссию, принимавшую его в ряды полицейских, и на все без исключения комиссии по повышению с тех пор, как двадцать один год назад его произвели в сержанты после не более, чем двухмесячной службы в патруле. В те дни убедить триумвират толстых, жующих сигары инспекторов в том, что нужно повысить именно его, а не уличных копов-работяг, было не легко, несмотря на то, что он сочинил для шефа полиции несколько превосходных пламенных речей, лучших, если не считать речей Дж.Эдгара Гувера. Но даже с этими видавшими виды комиссиями ушедших дней, речь о семье-церкви-стране никогда его не подводила. Она вызывала ком в горле и слезы на глазах мужчин, во всяком случае, так думал заместитель шефа Френсис.
Бедного старого Кэла Гринберга от нее тошнило. Его похмелье было куда как тяжелее, чем Эла Макки. Старый детектив по кражам со взломом держался обеими руками за голову и смотрел сквозь заместителя шефа Френсиса. Проклятие "Сверкающего купола". Похоже было на то, что если поднести к его рту зеркало, то оно не запотело бы. Эл Макки протянул руку и с симпатией похлопал бедного старого Кэла Гринберга по плечу. Держись, старик, держись.
Детектив, по виду находившийся в коматозном состоянии, даже не почувствовал. Он слушал свой собственный концерт Глена Миллера. Стоило ему мигнуть, и он переключался с "Нитки жемчуга" на "Маленький коричневый кувшин".
Единственной в этом году вариацией в теме заместителя шефа Френсиса было то, что он влюбился в слово "воздействие". Все на все либо "имело воздействие", либо "испытывало воздействие". Моральный облик полицейских-нарушителей закона, эксплуатируемый средствами массовой информации, явился прямым результатом "воздействия" деградации семьи, церкви, страны.
В этом году заместитель шефа Френсис сменил и свой гардероб. Обычно он предпочитал внешность банкира, весьма напоминающую обличье Мартина Уэлборна. Но теперь, до окончания серии речей, долженствующих поддержать нравственность, он сознательно одевался, как простой работяга-детектив. Выбор одежды заместителя шефа Френсиса был безупречен: клетчатые брюки из плотной шерсти (разумеется, расклешенные теперь, когда клеш вышел из моды и носили прямые, - детектив всегда отстает от моды года на три); светло голубой пиджак из синтетики спортивного стиля со сверхширокими лацканами, темно-коричневая сорочка с простроченным воротничком, под которым царил жирный желтый дешевый галстук. Он тщательно следил, чтобы клетчатые брюки висели на дюйм выше полуботинок, и надевал желто-зеленые длинные носки для усиления эффекта. Готовясь к гастролям по участкам, он отрастил баки. Он долго думал, не отрастить ли и усы, Но всему должен быть предел. Наконец, он увенчал свой костюм медной заколкой для галстука в форме цифр 187 номер статьи Калифорнийского уголовного кодекса, рассматривающей убийства. Все это было безукоризненно. Для всего мира он выглядел, как обыкновенный детектив по убийствам.
Заместитель шефа Френсис знал, что некоторые из ветеранов могут помнить его ненавистную кличку "Паскуда", полученную в 1965 году во время беспорядков в Уаттсе, когда в хаосе пожаров и погромов на Сентрал авеню он потерял своего шофера и телохранителя. Ходил слух, что он размахивал носовым платком и возле Двадцать девятой улицы хотел сдаться небольшой армии мародеров со словами, что он всегда был добрым к неграм. Это была оскорбительная история, так никем и ничем не доказанная, но он считал, что заколка с номером 187 обязана развеять слухи и убедить присутствующих, что он свой парень.
Два бородатых "нарка" - детективов по наркотикам одетые, как рокеры с бульваров, и благодаря своим скользким манерам известные под прозвищами Куница и Хорек, начали пересылать записки остальным детективам. Записки на деле являлись долговыми обязательствами. Они предлагали три к одному, что Паскуда Френсис до конца своей речи, долженствующей поддержать нравственность, произнесет слово "воздействие" еще 12 раз. Это показалось чрезмерным даже для заместителя шефа Френсиса, поэтому несколько записок с согласием принять пари вернулись обратно к молодым наркам. Их командировали в распоряжение капитана Вуфера из Центрального отдела по борьбе с наркотиками для решения проблемы, на которую все время жаловалось деловое сообщество Голливуда.
Заместитель шефа Френсис заключил свою речь словами: "Понадобится искренняя вера в Господа для того, чтобы поддержать Управление полиции города Лос-Анджелеса и Соединенные Штаты Америки в борьбе с врагом, затаившемся в каждом человеческом сердце".
Капитан Роджер Вуфер ("Старый Хрен" Вуфер) был искренне растроган. Он принялся аплодировать.
Куница с Хорьком были в ярости. Количество "воздействий" достигло лишь 11. Еще бы одно!
Куница неистово потянул вверх руку.
- Сэр! Шеф! - воскликнул Куница. - Какой эффект имело вьетнамское поколение полицейских на общий упадок нравственности среди сегодняшних служащих полиции?
Остальные игроки конечно знали, чего добивался Куница. Бедный старый Кэл Гринберг вскочил с места. Он держал пари на два доллара. (На все, что не удалось вчера стянуть Уингу).