Устьянцев Виктор. Автономное плавание

   Вскоре к нему уже начали привыкать, настороженность уступила место доверию. И как это ни странно, матросы стали доверчивее после того, как попытались его "разыграть".
   Затея принадлежала электроприбористу матросу Гущину. Знакомя нового замполита с приборным отсеком, Гущин, указав на автограф глубины, пояснил:
   - А этот прибор служит для контроля за уровнем радиации в отсеке. Вы были сегодня в реакторном? Вот сейчас мы и определим, сколько "бэриков" вы нахватали. Подойдите сюда. Ага, вот видите цифру? Семнадцать и две десятых. Товарищ капитан третьего ранга, вам надо немедленно к врачу.
   Матросы, столпившиеся у двери приборного отсека, едва сдерживали смех, предвкушая "покупку". Аксенов, покосившись на них, озабоченно сказал:
   - Да, нахватался! Ну-ка, попросите сюда врача. Кто-то сбегал за врачом. Пока тот протискивался сквозь толпу у двери, ему что-то шептали, видимо, вовлекая в "розыгрыш".
   - В чем дело? - спросил он Аксенова.
   - Да вот тут я обнаружил, что один прибор не на месте. Он должен по штату стоять в вашей каюте.
   - Какой прибор? - серьезно спросил врач.
   - Вот. - Аксенов указал на автограф глубины. - Этот прибор измеряет количество извилин в мозгу человека. Посмотрите, как он действует. Товарищ Гущин, встаньте сюда, мы у вас измерим. - Аксенов включил автограф.
   Поскольку лодка стояла на месте, то автограф, естественно, вычертил прямую линию.
   - Да, всего одна извилина, да и та прямая, - сказал доктор, не понимая, кого же тут "разыгрывают".
   - Поэтому я вас и пригласил.
   Гущин, почесав затылок, весело заметил:
   - Не густо ж отпущено извилин для Гущина.
   Взрыв хохота потряс отсек.
   По достоинству оценив столь самокритичный экспромт Гущина, Аксенов подумал, что матрос, наверное, пишет стихи и его надо включить в состав редколлегии стенной газеты.
   * * *
   Секретарь партийного бюро капитан третьего ранга Пашков оказался самым свободным из офицеров, для его боевой части в предстоящем походе не предусматривалось особых задач. Знакомя Аксенова с планами и протоколами собраний и заседаний партийного бюро, Пашков как бы между прочим заметил:
   - Тут у нас все в ажуре. Прежний замполит был большим любителем бумаг и аккуратистом.
   - А разве это плохо? - спросил Аксенов.
   - Конечно, партийное хозяйство тоже надо держать в порядке, согласился Пашков и досадливо подумал: "А ведь, наверное, нехорошо, что я начинаю разговор с охаивания Комарова. Это и нового замполита ставит в неловкое положение".
   Аксенов и в самом деле чувствовал себя неловко. С кем бы он ни заговорил, ему иногда прямо, иногда намеками давали понять, что Комаров был не годен, при этом как бы предупреждали: "Не будь похожим на него". Пашков со свойственной ему прямотой тоже сразу предупредил:
   - Не любили у нас Комарова, поэтому и к вам так недоверчиво относятся. Не обижает это вас?
   - Нет, хотя, откровенно говоря, мне не очень приятно.
   - Теперь давайте думать, как с вами будем работать. С чего начнем?
   - С самого начала, то есть со знакомства с людьми. Я тут, пока изучал устройство корабля, кое с кем успел уже познакомиться. Пока лишь бегло. Но, надеюсь, вы поможете...
   - Да, я уже слышал, как мой подчиненный матрос Гущин хотел вас разыграть, - улыбнулся Пашков.
   - Вот с него и начнем. Что он за человек?
   - Парень неплохой и специалист грамотный. Был у него тут однажды прокол: сгорел блок питания автомата. Постругали мы его за это, до сих пор переживает. Он человек эмоциональный...
   - И стихи пишет.
   - Про стихи ничего не знаю, может, и пишет.
   - Пишет, да еще какие! Вот, - Аксенов достал из стола тетрадку. - В основном, правда, лирические, но это ему и по возрасту положено. Почитайте-ка вот это.
   Пашков взял тетрадку, прочел одно стихотворение, другое, удивленно воскликнул:
   - А ведь здорово пишет! И скрывал от меня.
   - Он и от своих друзей скрывает, так что это пока тайна, не выдавайте ее. Я обещал никому эту тетрадь не показывать и, как видите, уже нарушил обещание. Больше того: три стихотворения перепечатал и послал в газету. Может, опубликуют.
   - Напечатают! - уверенно сказал Пашков. - То, что они иногда печатают, значительно слабее. Извините, я еще почитаю.
   Пока Пашков читал, Аксенов внимательно наблюдал за ним. Лицо у Пашкова неправильное, грубоватое: широкий, почти квадратный лоб тяжело нависает над узкими подвижными глазами; нос, пожалуй, маловат; а вот губы - слишком толстые, хотя и правильной формы; чисто выбритый синеватый подбородок для такого лица мал. Но все эти непропорциональные части как-то удивительно уживаются на этом лице, придавая ему гармоничное выражение.
   Вот, должно быть, что-то понравилось ему, он улыбнулся сначала одними глазами, потом чуть шелохнулись крылышки ноздрей, и губы непроизвольно растянулись в улыбке. Он провел ладонью по щеке и как бы стер эту улыбку.
   Они проговорили до поздней ночи. Слушая Пашкова, Аксенов проникался к нему уважением и симпатией. Трудно сказать, что именно расположило Аксенова. В своих суждениях Пашков был, пожалуй, слишком категоричен. Но за внешней грубоватостью Аксенов легко угадывал добрую душу, глубокую порядочность. Он невольно сравнивал Пашкова с Осипенко и теперь понял, почему они так дружат. То, что у одного было всегда на виду, у другого было скрыто, но оба они, безусловно, были близки по своим убеждениям, душевной настроенности, по своим взглядам на жизнь. Аксенов, сразу заметивший, что они дружат, позавидовал им.
   Пашков вскоре убедился, что Аксенов человек открытый и общительный. Пашкову понравилось и то, что новый замполит старается все время быть на людях, и то, что он не хочет, чтобы при нем хаяли Комарова, и то, что не обиделся на "розыгрыш", и то, что матрос Гущин дал ему тетрадку со своими стихами. "Человек он, видать, не глупый и порядочный", - думал Пашков.
   Провожая Аксенова до гостиницы, Пашков говорил:
   - Это хорошо, что скоро пойдем в плавание. Вы сразу почувствуете, как в наших условиях важен душевный заряд человека. Знаете, у нас существует проблема психологической совместимости. Есть эта проблема и у космонавтов. Каждый день одно и то же: та же работа, те же вокруг приборы и переборки, те же лица и те же разговоры. Изо дня в день. Люди становятся раздражительными. И вот представьте, если в такой обстановке даже один начинает нервничать, это действует на других. Тут в полной мере оправдывается пословица о паршивой овце. Ну, я уж не говорю о том, чтобы затеялась ссора, или что-то в этом роде... Вот почему для нас настроение людей - не отвлеченное понятие, а вполне конкретный показатель, я бы назвал его коэффициентом боеспособности.
   "Это он хорошо сказал - "коэффициент боеспособности", - думал Аксенов, лежа в постели. - Но сколько коэффициентов содержит само понятие "настроение"! Тут, пожалуй, ни один математик не подсчитает, ибо ничто так не уязвимо в человеке, как его настроение. На него влияет и некстати оброненное слово, и бессонная ночь, и даже изжога. Может быть, и активность солнечных пятен влияет. Попробуй-ка учти все это!"
   Аксенов заснул только под утро. И так крепко, что не слышал, как встали соседи по комнате. Разбудил его матрос Баринов.
   - Товарищ капитан третьего ранга, до подъема флага осталось полчаса, говорил он, тряся Аксенова за плечо. - Опоздаете.
   Аксенов взглянул на часы, вскочил:
   - Спасибо, я и верно проспал бы.
   Наскоро побрившись, Аксенов побежал в гавань. У проходной встретил Пашкова и тот сообщил:
   - Вас командир спрашивал, но вы на завтрак не пришли.
   - Проспал, - признался Аксенов.
   - Бывает, - улыбнулся Пашков. - А вы командира здесь обождите, он сейчас придет.
   И верно. Стрешнев вскоре появился.
   - Хорошо, что вы здесь. Я вас попрошу заняться встречей гостей. Мне просто не до них.
   - А что за гости?
   - Пойдут с нами. Пока разместите их в гостинице, Дубровский обо всем знает. Надо Баринова предупредить. Покормите их, а заодно и сами позавтракайте. До обеда займите их чем-нибудь. Катер подойдет ко второму причалу через пятнадцать минут, так что поспешите.
   Оказывается, Баринов обо всем знал и сейчас с другими двумя матросами переставлял койки, освобождая для гостей комнату. Убедившись, что тут все будет в порядке, Аксенов побежал на причал. Рейсовый катер уже входил в гавань.
   Гостей оказалось семеро и все с багажом. Двое океанологов с помощью матросов осторожно вытащили на причал четыре ящика. Судя по предупреждающим надписям, в ящиках была аппаратура. Специалист по акустике подал с катера два увесистых чемодана. Двое операторов и режиссер военной киностудии тащили камеры и коробки с пленкой. И только ихтиолог вышел с небольшим чемоданчиком.
   Пришлось разыскивать машину, чтобы все это перевезти. Выручили строители, для них этим же катером привезли гвозди.
   Оператор по дороге несколько раз останавливался и повторял:
   - Нет, вы посмотрите, какая панорама! На полюсе такой не будет.
   Из этого Аксенов заключил, что лодка, видимо, пойдет на полюс, киношники - народ осведомленный, хотя, подчас, и болтливый.
   16
   Но достижение Северного полюса было не главной и далеко не единственной целью похода. Главным было изучение мало исследованного района Арктики, возможности использования его для плавания подо льдами. Попутно лодка должна была в районе полюса поставить автоматическую метеостанцию и на всем пути следования тщательно изучить гидрологическую обстановку и обитаемость глубин Арктики. Собственно, последняя часть задачи возлагалась лишь на ихтиолога, но один он, разумеется, много не сделает, и Стрешнев поручил штурману всячески содействовать "рыбьему профессору", как окрестили ихтиолога матросы.
   И то, что полюс был на втором плане задачи, лишний раз напоминало Стрешневу разговор с главкомом о повседневности и будничности подледных плаваний. Конечно, зайдя на полюс, они не станут его первооткрывателями. Там уже побывали другие лодки. "Но ведь сейчас мы не просто повторяем их путь. Задачи с каждым походом все более усложняются, и в этом смысле всякое новое плаванье является первооткрытием чего-то. И очень важно, чтобы каждый матрос ощущал это", - думал Стрешнев.
   Вскоре после того, как лодка вышла из гавани и погрузилась, он, объявляя по трансляции задачи похода, счел нужным добавить:
   - Мы идем в такой район Арктики, куда не заходила ни одна лодка. Нам предстоит высокая честь первыми обследовать и изучить его. И я твердо верю, что каждый из вас отнесется к этому с должным пониманием и ответственностью...
   - А все-таки жаль, что не сразу к полюсу идем, - сказал потом Аксенов. - Само слово "полюс" звучит романтичнее. По-моему, и матросы несколько разочарованы.
   - Возможно. А вы при случае объясните им, что сначала выполняется самая главная и самая трудная часть задания. Ведь случись на переходе к полюсу что-нибудь, придется возвращаться, не обследовав важный район.
   Собственно, он и сам мог бы объяснить все это матросам. Но он преднамеренно вовлекал в это Аксенова, полагая, что с такой животрепещущей в данный момент темы замполиту легче будет начать любой разговор. И вообще пусть пройдет по отсекам, посмотрит на людей в работе.
   А работали они много, хотя до кромки паковых льдов было еще далеко. Проверялись на всех режимах приборы и механизмы, даже те, в работе которых сейчас не было особой нужды. Океанологи начали свои измерения, ихтиолог брал первую пробу. Осипенко, штурман и представитель гидрографического управления Кошелкин изучали карту района, обращая внимание главным образом на глубины. Но промеры здесь производились лишь по маршрутам проходивших когда-то ледоколов и ледовых станций, а там, где глубины были обозначены, рядом с четырехзначной цифрой можно было встретить и двузначную. А двузначные - это уже опасно. Высота лодки от киля до ограждения рубки составляет много метров. Толщина льда в обследуемом районе по прогнозам около тридцати метров. К этому надо прибавить минимально допустимое расстояние от рубки до нижней кромки льда, да еще оставить несколько метров под киль. Даже при глубине в сотню метров придется пролезать между льдами и дном океана.
   Представитель гидрографического управления Кошелкин прибыл лишь накануне выхода, предварительную прокладку Горбатенко сделал без него, и сейчас, просматривая ее Кошелкин озабоченно говорил:
   - Идти тут - все равно, что продергивать нитку в ушко иголки...
   - С той лишь разницей, что нитку, если не попадешь с первого раза, можно попробовать вдернуть и во второй раз и в третий, - заметил Осипенко. А нам ошибаться нельзя...
   И Стрешнев, разделяя их беспокойство, уже подумывал уменьшить скорость хода при плавании в этом районе. В графике похода есть резервные сутки на непредвиденные обстоятельства, не израсходовать ли хотя бы часть эти суток?
   Аксенов пошел по отсекам, Гречихин сидит за пультом управления энергетической установкой. И только Пашков коротает время за беседой с ихтиологом. Через час Пашкову заступать на вахту, мог бы отдохнуть, но, видимо, считает неудобным в самом начале похода отлеживаться в каюте.
   - Иван Спиридонович, - окликнул его Стрешнев. - Идите поспите.
   - Не хочется. Да вот и рыбками интересуюсь. - Он заглянул через плечо ихтиолога, прильнувшего к телевизионному экрану. Прозрачность воды здесь плохая, на экране видны лишь мутные тени, к тому же сейчас работают все приборы, и лодка на много метров "одета" шумами гидролокатора, эхолота, эхоледомера и гребных винтов. Рыбы, наверное, шарахаются от нее.
   Стрешнев поднял перископ, заглянул в окуляры. Через перископ было видно значительно лучше, чем через телекамеру. Позвав ихтиолога, Стрешнев уступил ему место у перископа.
   - Минут семь-восемь можете посмотреть.
   - Но тут совсем ничего не видно, - сказал ихтиолог.
   - У вас какое зрение?
   - Плюс шесть с половиной.
   Вращая ободок диоптрийной настройки, Стрешнев помог ему навести на резкость.
   - Вот теперь другое дело! А знаете, очень даже красиво! - воскликнул ихтиолог. Это восклицание будто подбросило сидевшего у гидроакустической рубки кинооператора.
   - Дайте и мне посмотреть! - потребовал он. Однако, посмотрев, разочарованно сказал: - Слишком статичное изображение.
   А ихтиолог смотрел, не отрываясь. Ход увеличили до полного. Стрешнев решил на участке перехода до кромки льдов сэкономить хотя бы еще три-четыре часа.
   Отдав все необходимые распоряжения и оставив за себя вахтенного офицера, Стрешнев зашел в выгородку штурмана и тоже склонился над картой. Собственно, о районе, кроме этой карты и скупой записи в лоции, им ничего не было известно.
   - Если судить по наклону береговой полосы и геологической характеристике побережья, то глубины в этом районе везде должны быть большими, - сказал Горбатенко. - Однако на карте обозначены и малые.
   - Пока проложите курс по линии наибольших глубин, отмеченных на карте, - сказал Стрешнев. - Нам ничего другого не остается, хотя карте полностью доверять не следовало бы.
   - Мне кажется, что эту зону надо предварительно прощупать гидролокатором, - предложил Осипенко. - Для этого придется дополнительно сделать семь-восемь галсов.
   - Что же, вполне резонно, - согласился Стрешнев. - Какой прогноз погоды на ближайшую неделю?
   - Ветер пять-шесть баллов, - доложил Горбатенко. - Возможно торошение льдов.
   В выгородку заглянул Пашков, спросил:
   - Разрешите очередной смене заступать на вахту?
   - Да, пожалуйста, - разрешил Стрешнев. - А вы, Петр Поликарпович, идите отдыхать. Нам с вами предстоит не одна бессонная ночь. Через три часа подмените меня.
   - Есть, отдыхать! - по-уставному вытянулся Осипенко, но все-таки добавил: - К вашим услугам.
   Кошелкин, еще не привыкший к этой поговорке, удивленно посмотрел на старпома.
   После смены вахт Стрешнев приказал увеличить глубину погружения еще на двадцать метров.
   * * *
   Рано утром лодка нагнала большой караван судов. Вероятно, это был уже последний караван, до конца навигации на Северном Морском пути еще месяц, но суда должны вернуться раньше, чем будет скован льдами проход через Карские ворота. Сведения об этом караване Стрешнев получил еще до выхода, знал, что ведет его атомный ледокол, что в составе его четыре лесовоза, два сухогруза и танкер.
   - Акустики! Классифицировать шумы! - все-таки приказал он, подумав: "Посмотрим, сумеют ли они точно определить состав каравана". Через несколько минут, получив доклад акустиков, удовлетворенно отметил, что они не ошиблись.
   Караван тащился со скоростью восемь узлов, надо было его обогнать. Хотя корабли и свои, но даже им не положено знать, что в этом районе есть подводная лодка. Пришлось делать большой крюк, однако, когда Стрешнев вновь поднял перископ, караван уже не был виден, лишь над самой чертой горизонта висели дымки пароходных труб.
   К юго-западной кромке паковых льдов лодка подошла на следующее утро. Прежде чем нырнуть под лед, следовало бы всплыть для более точного определения места астрономическим способом. Но всего три часа назад штурману удалось через перископ замерить высоты трех звезд. Определенное по ним место почти точно совпадало с тем, что выдала навигационная система. Невязка была настолько малой, что можно было сейчас не всплывать и таким образом наверстать время, потерянное на обходе каравана.
   Но Стрешнев все-таки приказал подвсплыть на перископную глубину. Пока Горбатенко вел через перископ астрономические наблюдения, освежили воздух в отсеках. Радисты не только передали радиограммы в штаб, а приняли и записали на магнитофон очередной выпуск последних известий. Позднее, когда будет свободное время, они прокрутят пленку для всего экипажа, а пока Аксенов уносит кассету к себе в каюту, видимо, боится, что ее могут затерять. "Это он зря", - думает Стрешнев. Хотя сейчас и в самом деле ведется много всевозможных записей на магнитофон, радисты вполне аккуратны, все у них разложено по полочкам и коробкам, перепутать, а тем более затерять пленку они не могут.
   Гречихин решил избавиться от накопившегося за сутки мусора и продуть сточные цистерны санитарных узлов. Даже океанологи, используя специальное устройство, успевают взять пробы воды для себя и планктон для ихтиолога.
   Штурман, замерив высоту солнца, отходит от перископа, уступая место старпому. Осипенко, осмотрев горизонт, докладывает:
   - Прямо по носу в четырех кабельтовых вижу плавающую льдину.
   - Убрать все выдвижные устройства! - приказывает Стрешнев. Погружаться на глубину восемьдесят метров!
   Вскоре перья эхоледомера вычертили конфигурацию этой, замеченной старпомом, льдины. Потом встретилось еще несколько отдельно плавающих льдин, все они были небольших размеров с осадкой в полтора-два метра. Видимо, их оторвало от кромки и отнесло ветром, они уже успели подтаять. Если верить последней метеосводке, температура воздуха наверху около нуля градусов.
   Миновав небольшой участок чистой воды, лодка вошла под сплошную шапку пакового льда. Теперь перья эхоледомера вычерчивали причудливые башенки и острые пики вершин, нижняя кромка льда напоминала древний сказочный город с зубчатыми стенами крепости, с островерхими крышами домов и колокольнями церквей. На экране телевизора это выглядело так красиво, что кинооператор воскликнул с восторгом:
   - Вот бы что снять-то!
   Однако столпившиеся у эхоледомера и телевизора члены экипажа не разделяли его восторженного настроения. У них были серьезные, озабоченные лица. Кроме самого Стрешнева, только Осипенко и Гречихин плавали подо льдами. Они знали, какими волнующими бывают эти первые минуты, когда лодка входит под голубую шапку земли. И еще знали, что в эти минуты в человеке все напряжено до предела, он невольно думает о том, что, если, упаси бог, случится какая-нибудь неисправность, лодке уже никто не поможет. Нет, это не страх, а обостренное ощущение ответственности за каждый свой шаг, за каждое свое действие и движение. Именно в такие минуты наивысшего нервного напряжения человек чаще ошибается.
   Можно, конечно, увеличить глубину погружения, эхолот показывает, что под килем запас еще в полторы тысячи метров. Но впереди исследование малоизвестного района, возможно, придется на брюхе протискиваться между дном океана и льдами и надо, чтобы уже сейчас экипаж привыкал к этому. А снять напряжение лучше всего, если убедить людей, что никакой реальной опасности пока нет. И убедить не словами...
   - Петр Поликарпович, - обращается Стрешнев к старшему помощнику, - а не вздремнуть ли мне минуток полтораста? Надеюсь, вы тут и без меня управитесь?
   - Да, конечно, к вашим услугам, - так же спокойно соглашается Осипенко. - Ничего интересного пока нет.
   И Стрешнев неторопливо направляется к себе в каюту. Может быть, только старший помощник и догадывается, что у командира сейчас нервы натянуты до предела, что в каюте он будет волноваться еще больше, ни о каком сне не может быть и речи, что это спокойствие - напускное.
   Хотя размеры атомной подводной лодки не уступают размерам крейсера, офицерские каюты здесь маленькие. В каюте командира небольшой письменный столик с тремя разноцветными телефонными аппаратами и кнопочной панелью переговорного устройства, по которому командир может говорить с любым человеком на корабле. И сейчас, войдя в каюту, Стрешнев едва удержал себя от того, чтобы соединиться с центральным постом.
   Слева от стола - узкий металлический шкаф для одежды, окрашенный под дуб. На задней стенке умывальник с зеркалом, а вдоль противоположной стены вытянулся откидной диван. Над ним пощелкивает лаг, рядом укреплены на переборке репитер гирокомпаса и глубиномер. Растянувшись на диване, Стрешнев не спускал с этих приборов глаз. Сейчас, оставшись один, он засомневался в правильности принятого им решения. "Может, зря я ушел? Все-таки рискованно в такой момент оставлять центральный пост на старпома". И тут же успокоил себя: "Осипенко не хуже меня справится. На Гречихина тоже можно надеяться, специалист он хороший".
   Все-таки надо было отдохнуть, пока не пришли в тот малоисследованный район. Он знал, что потом отдыхать не придется.
   За десять с лишним лет службы на подводных лодках Матвей приучил себя засыпать в любое время и в любой обстановке. Он мог не спать и двое, и трое суток, но способен был спать и по десять часов подряд, и по двенадцать, а однажды проспал даже более суток.
   Но сейчас сон не шел. Чтобы отвлечься от повседневных корабельных забот, он стал думать о Люсе, об Иришке, о том, что после похода все-таки возьмет отпуск и поедет с семьей на юг. Матвей не любил курорты, он не умел целыми днями валяться на пляже, он и в отпуске был так же непоседлив, как и на службе. Но в этом году он твердо решил все-таки поехать на юг. Ради Иришки. Хотя лето она проведет у бабушки в Синеморске, но нынче и там дождливо и холодно. Может быть, следовало отправить жену с дочерью на все лето на юг, но Люся, наверное, опять уже работает.
   Хотя офицеры на лодке в основном молодые, а все-таки женатых одиннадцать человек. И каждый, наверное, вспоминает об оставшейся на берегу семье не только в редкие минуты уединения. А каково их женам!
   "Сколько тысяч жен живет сейчас только на побережье Ледовитого океана? - думал Матвей. - Они месяцами живут одни, взяв на себя все заботы по воспитанию детей, по ведению, ох какого нелегкого, домашнего хозяйства. Им и печку надо истопить, и дров наколоть, и уголь достать. Ведь кое-где в новых гарнизонах нет даже электричества и воды, приходится растапливать снег и лед... Выскочит какая-нибудь городская девчонка за молодого красивого моряка-лейтенанта, завезет он ее на самый край света, а сам в море уйдет на месяц, а то и на два-три. И все эти три месяца живет в нем тревога за эту выросшую в тепличных условиях пичугу. Случается, что улетает пичуга в края более теплые, под крылышко к маме и папе. Но ведь это бывает редко, большинство таких пичуг выживает в этих холодных краях. И порой даже удивляешься, откуда в них берется столько физических сил, мужества и терпения.
   "Что придает им душевные силы? Любовь? Да, и любовь. Но, наверное, не только она. А может быть, то же сознание долга, которое руководит и поступками их мужей? Вот это сознание, что кому-то надо плавать подо льдами. Может быть, они тоже так рассуждают? Нет, скорее, они отдаются чувству, женщине не свойственна холодная рассудительность".
   Он вспомнил о памятнике лейтенанту в том городке, где служил раньше. Этот лейтенант еще не успел жениться. "А почему бы не поставить где-нибудь в глухом гарнизоне памятник женщине, жене моряка или летчика? Чтобы мужья, проходя мимо него, останавливались бы н отдавали дань уважения своим подругам, задумывались, почему так редко они доставляют им радость н не слишком ли часто огорчают их, без всякой на то причины. Право же, наши жены заслуживают большего уважения"...
   Он даже придумал, где можно поставить такой памятник: на скале, неподалеку от того героического стотридцатимиллиметрового орудия. Чтобы, уходя в море и возвращаясь домой, моряки за много миль от базы видели эту глядящую в даль океана ожидающую их женщину. И пусть у нее будет строгое и грустное выражение лица, сурово поджатые губы и горестные складки в уголках рта. Упаси бог, если какой-нибудь сентиментальный скульптор сделает ее улыбающейся и махающей платочком. Северянки сдержанны и работящи. Такими их сделала жизнь. Хотя она и не сумела и, наверное, никогда не сумеет сделать их бездушными.