Устьянцев Виктор. Автономное плавание

   Соня была дома. Кажется, она ничуть не удивилась.
   - А, Матвей. Проходи. - Старательно закрыла дверь и, повернувшись к нему, сказала: - Ну, здравствуй.
   Она было протянула ему руку, но Матвей взял ее за плечи, настойчиво притянул к себе и поцеловал. Потом прижал ее голову к груди и ласково погладил ладонью по волосам. Она стояла покорно и тихо, но Матвей чувствовал, что все в ней напряжено. Вот она вздрогнула и легким движением рук мягко отстранила его, сказала:
   - Сними тужурку. Жарко.
   А через минуту уже совсем спокойно говорила:
   - Я только что с работы, у меня беспорядок. Сейчас немного приберу, и мы приготовим чего-нибудь поесть.
   Она держалась с обескураживающей непринужденностью. Казалось, они расстались только сегодня утром. Для Матвея это было совсем неожиданно, он думал, что придется объясняться. Но Соня ни о чем не спрашивала, и Матвей был благодарен ей.
   Пока она торопливо прибирала комнату, он молча наблюдал за ней. Она осталась такой же, как и восемь месяцев назад.
   - У меня сейчас такая сумасшедшая работа, я так устаю, что дома уже ничего не хочется делать.
   - Может быть, нам пообедать в ресторане?
   - Нет, я уже купила продукты. Если не съесть, все пропадет, жарища-то вон какая. Холодильник я так и не купила.
   - Тогда я пойду принесу чего-нибудь выпить. Как-никак завтра наш праздник.
   - Да, я и не поздравила тебя.
   - Поздравишь завтра.
   Она внимательно посмотрела на него.
   - Не забудь купить минеральной воды.
   - Хорошо.
   - И постарайся побыстрей. У меня уже почти все готово.
   Матвей снял со стула тужурку, но Соня сказала:
   - Подожди-ка. - Она открыла шкаф и, порывшись в нем, достала рубашку. Это была его клетчатая рубашка, он забыл ее тогда. - Надень.
   - Спасибо! - Он вложил в это восклицание особый смысл. Она поняла и, прикрыв глаза, кивнула.
   Когда он вернулся, стол был уже накрыт. Сели, как обычно, друг против друга. Как бы между прочим Соня спросила:
   - Ты надолго?
   - На неделю.
   - На парад?
   - Да.
   Больше она ни о чем не спрашивала. Они говорили о том о сем, старательно избегая говорить о себе.
   - У нас, пожалуй, прохладнее.
   - Да, лето нынче в Ленинграде необыкновенно жаркое. Я уже успела загореть.
   - Ты хорошо выглядишь.
   - Это комплимент?
   - Это правда.
   - Давай я еще положу тебе салата. На корабле вас, наверное, не балуют овощами.
   - Не очень.
   - Сейчас в овощах больше всего витаминов... Наконец он не выдержал:
   - Зачем мы говорим обо всем этом? Ведь нам все равно не уйти от тех вопросов, которые мы не решаемся задать Друг другу.
   - Что же, ты прав, - грустно согласилась Соня...
   Он проснулся от ее взгляда. Когда повернул голову, Соня закрыла глаза и притворилась спящей. Но он сразу понял, что она не спала. Сколько прошло времени? Было еще светло, значит, прошло часа три-четыре, не больше.
   Матвей погладил ее по щеке. Соня сразу открыла глаза и улыбнулась. Она послушно отдавала прикосновению его ласкающей руки свои щеки, шею, грудь. Ее волновали эти прикосновения.
   А он ощущал в себе чудовищное спокойствие, и от этого спокойствия ему стало стыдно. Зачем он обманывает и ее и себя? Зачем он вообще здесь?
   Он вспомнил о Люсе. Не было ли все это предательством по отношению к ней? Именно предательством, самым низким и грязным. Как он мог забыть о ней? Прошлое оказалось сильнее? Но ведь в прошлом у них с Соней ничего не было, кроме привычки. Впрочем, было. Была благодарность. Искренняя благодарность за ее сочувствие, может быть, даже за ее жалость к нему. Да, она пришла к нему в трудный момент, сочувствие ее было непритворным. Она ни в чем но виновата. Виноват только он. Вероятно, у нее тоже осталась привычка. Она никогда не любила его, ей просто было очень нужно, чтобы с ней кто-то был, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Она на четыре года старше его, ей уже двадцать семь. Женщине в эти годы трудно и почему-то стыдно быть одинокой.
   Но как он мог забыть о Люсе? Он сам этого не понимал.
   Матвей обвел взглядом комнату. Все здесь привычное, знакомое, но все стало ему чужим. И эта смятая постель, и Соня. У него появилось какое-то чувство опустошенности.
   Соня резко отшатнулась. И в тот же момент Матвей встал и начал одеваться.
   - Мне надо на корабль, - сказал он.
   Она молчала. В сумерках он не видел ее лица, но ощущал на себе ее взгляд.
   Когда он уже оделся, Соня позвала:
   - Матвей...
   Он подошел к кровати.
   - Матвей, - Соня, не сдержавшись, громко разрыдалась. Она уткнулась лицом в подушку, тщетно пытаясь заглушить рыдания. Ее голые плечи вздрагивали. Рука Матвея непроизвольно потянулась, чтобы погладить их. Но он боялся сейчас прикасаться к ней, боялся, что в нем снова вспыхнет жалость и не хватит мужества уйти.
   - Не надо! Соня, не надо! - повторял он отчужденно и с досадой.
   И она вдруг перестала рыдать, села на постели, по-детски вытерла тыльной стороной ладони слезы и грустно спросила:
   - Почему так получается? Почему мне так не везет? Ведь я не хуже других. Ну была бы я уродом или просто развратной женщиной, тогда можно было бы еще как-то объяснить. Но ведь я ничем не хуже многих других! Почему же им есть счастье, а ко мне оно не приходит? Скажи, Матвей, почему так получается?
   Он растерянно молчал. Ему стало жалко ее. Но он подавил эту жалость и жестко сказал:
   - Счастье - не холодильник, который можно выиграть по лотерее. Оно не приходит, его надо взять. Его берут и отстаивают.
   - Но как? Как его взять и где его взять?
   - Не знаю.
   - Эх вы!..
   Кого она еще имела в виду, Матвей не понял.
   - Ладно, иди. С тобой счастья не вышло. И вижу, что не выйдет. Но я тебе благодарна и за то, что было.
   - Ну зачем ты так? - он едва сдерживал раздражение.
   - Не сердись, Матвей. Говорю, как умею. Я на тебя не обижаюсь, ты не в чем не виноват. Так уж получилось. А теперь - прощай. Дай я тебя поцелую.
   Он подставил губы, она крепко поцеловала.
   - Иди.
   Она стояла на площадке, запахнув халатик, придерживая его рукой на груди, и смотрела, как Матвей спускается по лестнице.
   - Будь счастлив!
   Он слышал, как осторожно закрылась дверь и почувствовал щемящую грусть.
   15
   Люся проснулась от звонка. Она машинально протянула руку и, нащупав будильник, нажала кнопку. Но звонок повторился. Оказывается, это звонил не будильник. Кто-то пришел. "Кто бы мог в такую рань?" - подумала Люся и откинула одеяло. Но тут же снова натянула его на себя, услышав, что по коридору прошаркали чьи-то шаги.
   А через минуту в дверь ее комнаты постучалась соседка.
   - Люсенька, вы не спите?
   - Нет, входите, пожалуйста.
   Соседка была в ночной рубашке и тапочках на босу ногу.
   - Извините, если разбудила. Вам телеграмма. Я подумала, что она, наверное, срочная, коли так рано принесли.
   - Спасибо. - Люся взяла телеграмму и развернула ее. "Капитан покидает судно последним", - прочитала она и улыбнулась.
   - Что-нибудь действительно срочное? - спросила соседка.
   Люся свернула телеграмму и сунула под подушку.
   - Да, срочная. Спасибо.
   - Пожалуйста. - Соседка ушла.
   "Матвей! Милый мой Матвей, значит, ты тоже думаешь обо мне?" - Люся радостно рассмеялась. Потом достала из-под подушки телеграмму и перечитала ее. Подписи нет. Она и не нужна. Отправлена из Ленинграда вчера, в двадцать три сорок. "Я была уже дома. Странно, однако я в это время тоже думала о нем".
   Впрочем, с тех пор, как он ушел в Ленинград, она все время думала о нем.
   Это было неудержимо, как обвал. Стоило ей хоть на минуту отвлечься от дел, как сразу наваливались воспоминания. Они, точно ночные бабочки около огня, вились вокруг событий последнего вечера, проведенного вместе. Она помнила каждое сказанное им слово, каждую фразу, слышала его голос, ощущала его взгляд. Когда он вернется? Что она скажет, когда увидит его?
   - Люсенька, ты не опоздаешь? - приоткрыв дверь, спросила мать.
   - Ой, уже четверть восьмого!
   * * *
   Юзек ждал ее у проходной.
   - Ну, как дела? - спросила Люся.
   - Вернули.
   - Гаврилов?
   - Да.
   - Что он сказал?
   - Сказал, что это никуда не годится.
   - Так. Идем! - Люся взяла Юзека за руку и потащила к заводоуправлению.
   Герасименко был один. Втолкнув Юзека в его кабинет, Люся еще с порога начала:
   - Товарищ секретарь, когда же прекратится это безобразие? Третий раз возвращают и, по существу, ничем не мотивируют...
   Остап Григорьевич улыбнулся:
   - Простите, как ваша фамилия?
   - Казакова. А что?
   - Здравствуйте, товарищ Казакова.
   - Ой, извините, я, кажется, не поздоровалась. Здравствуйте, товарищ Герасименко.
   - Меня зовут Остапом, по батьке Григорьевич.
   - Очень приятно. Понимаете, Остап Григорьевич, он бывает иногда совершенно беспомощным.
   - Простите, а кто этот молодой человек? - опять прервал ее Герасименко.
   - Это Юзек. Шварц. Сварщик в моей бригаде.
   - Вот теперь я начинаю кое-что понимать. Вы - бригадир, а это сварщик Юзек Шварц. Садитесь, пожалуйста. И как можно спокойнее объясните: первое в чем состоит упомянутое вами безобразие; второе - что именно возвращают в третий раз и но мотивируют по существу; и, наконец, третье кто бывает иногда совершенно беспомощным и в чем мы ему можем помочь.
   Спокойный тон секретаря парткома почему-то окончательно вывел Люсю из себя. И она сердито ответила:
   - Первое: вышеупомянутое безобразие состоит в том, что начальник БРИЗа Гаврилов зажимает предложения рабочих. Второе: в третий раз возвращают рационализаторское предложение Шварца. Третье: сам Шварц об этом никому никогда не скажет. Вот почему вам докладываю я.
   Она сделала ударение на слове "докладываю", намекая Герасименко на его недавнюю службу и рассчитывая уязвить его тем, что в делах завода он плохо разбирается. "Ишь ведь какая ершистая!" - подумал Герасименко. Он понял ее намек, но не обиделся. Отчасти потому, что в ном была доля правды - он еще не успел вникнуть во все стороны жизни завода. Отчасти же по другой причине: ершистых людей он любил больше, чем покладистых.
   - Ну что ж, будем разбираться, - сказал он.
   - А сколько будете разбираться? - спросила Люся - Месяц, два?
   Герасименко внимательно посмотрел на нее, потом заглянул в лежавший под стеклом план. С работой БРИЗа он должен был знакомиться только через неделю. Придется, видимо, заняться сегодня. И он спокойно ответил:
   - Зачем же месяц? Сейчас и разберемся.
   Он встал, по привычке одернул китель и предложил:
   - Пойдемте-ка к Гаврилову.
   Бюро рационализации и изобретательства располагалось в небольшой полутемной комнатке, где едва помещались стол, шкаф и два стула. За столом сидел Гаврилов. Это был щупленький старичок с голым черепом и бородкой клинышком, в потертом пиджаке, обсыпанном пеплом. Нагнув голову, точно собираясь боднуть Герасименко, Гаврилов посмотрел на него поверх больших очков в роговой оправе и спросил:
   - Чем могу служить?
   - Я бы хотел ознакомиться с предложением товарища Шварца, - сказал Герасименко.
   Гаврилов поочередно оглядел Люсю и Юзека, и в его умных глазах мелькнула добродушная усмешка.
   - Извольте, - он открыл шкаф и, вынув из него папку, протянул ее Остапу Григорьевичу.
   Герасименко взял папку, взвесил ее на ладони и положил пород Гавриловым.
   - Вы, очевидно, знаете, что я не специалист. Поэтому я попрошу вас популярно объяснить суть дела.
   Гаврилов рассказал о предложении Шварца. Спросил Юзека:
   - Я ничего не упустил?
   - Нет, все точно.
   - Так вот, предложение это никакими теоретическими и техническими расчетами не обосновано. Я это сейчас докажу. Идите сюда, Шварц.
   Юзек подошел к столу.
   - Идите и вы, - пригласил Гаврилов Люсю. Он положил перед ними чистый лист бумаги:
   - Пишите.
   Люся взяла карандаш. Гаврилов стал диктовать какие-то формулы. Герасименко ничего в них не смыслил, но Люся и Юзек, судя по всему, разбирались в них.
   Наконец Гаврилов, откинувшись на спинку стула, спросил:
   - Что мы имеем в итоге?
   - Ничего, - растерянно сказала Люся.
   - Вот именно ничего, - подтвердил Гаврилов.
   - Да, но практически, может быть... - начала было Люся.
   - Ничего не может быть! - сказал Гаврилов и выдвинул ящик стола. Он стал извлекать из него металлические пластины и стержни, электроды, куски угля.
   - Вот, извольте полюбоваться. Посмотрите хотя бы на этот шов.
   Люся взяла стальную плиту, внимательно рассмотрела шов.
   - Шов хороший. Даже красивый.
   - Спасибо. Но красота эта обманчива. Вот данные лаборатории, - Гаврилов протянул Люсе листок.
   - Да, хуже не придумаешь.
   - А вот еще. - Гаврилов положил перед Люсей еще несколько листков.
   Люся перечитала их, поинтересовалась:
   - Скажите, кто все это проверял?
   - Ну, это не важно.
   - Но ведь это месяц работы, притом кропотливой.
   - Ошибаетесь. Я затратил на нее семнадцать дней.
   - Вы хотели сказать - ночей.
   - Это не имеет значения.
   - Нет, имеет! - Люся подошла к Гаврилову, неожиданно обняла его. Дорогой наш товарищ Гаврилов! Вы извините нас. Мы совершенные идиоты. Юзек, идем!
   Люся схватила Юзека за руку и вытащила из комнаты.
   Гаврилов вынул платок и сделал вид, что протирает очки. Но Герасименко заметил, что глаза старика влажные.
   - Вы действительно сами все проверяли?
   - Видите ли, этот Шварц - парень с головой. У него необычен ход рассуждений. И мне вдруг подумалось: а что, если в этом что-то действительно есть? Может быть, я отстал? И потом, знаете: новое всегда непривычно. Вот я и решил проверить.
   - Почему же вы им не сказали? Шварц мог бы вам помочь.
   - Шварц? Нет, он совсем непригоден для практической работы. Он прирожденный фантазер. Я третий раз возвращаю ему работу, и каждый раз он предлагает новый вариант. Может быть, двадцатый или тридцатый вариант окажется открытием. А эта девушка, что же, вам жаловалась?
   - Да.
   - Замечательная девушка.
   - Она вас здорово ругала.
   Гаврилов засмеялся:
   - Они думали, что сидит тут старый гриб, копается в бумажках и душит их молодую пылкую мысль. Н-да. Но бумажек, к сожалению, у меня действительно много. Я имею в виду - ненужных.
   - Знаете, - сказал Герасименко, - уж коли я зашел к вам, то мне хотелось бы подробнее ознакомиться с работой БРИЗа, с предложениями рабочих. Не сочтите это за проверку. Просто мне хочется посмотреть, много ли предложений, кто их вносит, насколько они характеризуют возросший технический уровень рабочих. И действительно ли растет этот уровень, или мы только говорим об этом.
   - Почту за честь, - Гаврилов поклонился. - Знаете, всерьез работой нашего БРИЗа никто не занимался с одна тысяча девятьсот сорок седьмого года. И я буду очень рад ознакомить вас. Уверяю, что вы почерпнете довольно любопытные сведения.
   Весь день Герасименко просидел с начальником БРИЗа.
   - Как видите, предложений много, большинство их внедрено в производство, - говорил Гаврилов. - С одной стороны, это хорошо, ибо свидетельствует о действительно возросшем техническом уровне рабочего. Но позвольте высказать еще одну крайне тревожащую меня мысль. Вот по этому станку рабочие нашего завода внесли тридцать шесть усовершенствований. А вот еще, - Гаврилов вынул из шкафа пачку журналов. - Я специально поинтересовался этим станком. На других заводах, по опубликованным в печати сведениям, внесено еще около сотни усовершенствований. Хорошо ли это? В журналах и газетах буквально хвастаются этими цифрами. А ведь это очень плохо! Что значит полторы сотни усовершенствований? Они значат, что в серийное производство был запущен никуда не годный станок. Эти усовершенствования говорят не столько о творческой мысли рабочих, сколько о безответственности, а может быть, и бездарности, и технической безграмотности конструкторов станка. Вы понимаете, о чем я говорю?
   Гаврилов понравился Остапу Григорьевичу. Работа у него была налажена образцово, но видно было, что она его не удовлетворяет. "Не дают старику оперативного простора, - подумал Остап Григорьевич. - Тесновато ему тут".
   16
   Лодка возвращалась из Ленинграда. До базы оставалось не более трех часов хода, когда получили радиограмму комбрига. В. ней предписывалось зайти в полигон и провести зачетную стрельбу. Сам комбриг находился на тральщике, который должен служить целью.
   К этой стрельбе готовились долго и тщательно. Но потом началась подготовка к параду, покраска, обнаружилась прорва дел, связанных с переходом в Ленинград, и стрельба неизбежно отодвинулась на второй план. Правда, во время стоянки в Неве торпедисты занимались, но им то и дело мешали экскурсанты, которых через каждые два часа перевозил с берега на лодку рейдовый катер. Поэтому сейчас, прочитав радиограмму, Крымов озабоченно потер щеку и вызвал на мостик Семена Пронякова. Когда тот поднялся, Крымов протянул ему радиограмму и, выждав, пока Проняков ее прочтет, спросил:
   - Готовы?
   - Готовы, - уверенно ответил Семен.
   - Проверьте все лично.
   - Есть! - Семен нырнул в рубочный люк.
   Начали поиск цели. Через двадцать минут акустик доложил, что слышит шум винтов. Но это был всего лишь рыболовный траулер. Потом им встретился большой транспорт, идущий курсом к Ленинграду. Наконец они обнаружили в третьем квадрате тральщик.
   - Боевая тревога! Торпедная атака!
   Прежде чем послать Крымову радиограмму, Уваров запросил по радио, вышел ли торпедолов. Из базы сообщили, что торпедолов вышел полчаса назад. Продиктовав шифровальщику радиограмму, Уваров приподнялся над обвесом мостика, оглядел горизонт и озабоченно сказал стоявшему рядом командиру тральщика капитан-лейтенанту Баскакову:
   - Как бы не потерять торпеду. Ветер крепчает.
   Шторм все усиливался, море было усеяно белыми барашками, ветер срывал с их верхушек крупные хлопья пены.
   - Потерять не потеряем, а поднимать торпеду будет трудно, - сказал Баскаков.
   Тральщик шел малым ходом, лагом к волне, и его валило с борта на борт. Волны захлестывали палубу, разбиваясь о надстройки, окутывали корабль светло-оранжевым туманом брызг. Уварову принесли плащ, но он уже не согревал - китель успел промокнуть насквозь. Баскаков, оставив за себя на мостике помощника, пригласил Уварова пить чай, и они спустились в кают-компанию.
   Когда они снова поднялись на мостик, Уваров спросил у помощника командира тральщика:
   - Торпедолова не видно?
   - Никак нет.
   Уваров посмотрел на часы. Торпедолов должен был давно прийти.
   - Запросите через оперативного базы его место.
   - Есть!
   На посланную радиограмму долго не отвечали. Наконец передали, что по приказанию командира бригады траления торпедолов вернулся в базу. В тот же момент акустик доложил, что слышит шум винтов.
   - Приготовить гранаты! - приказал Уваров. Он хотел немедленно поднять лодку.
   Но было уже поздно: акустик слышал шум винтов торпеды. Ее след тотчас же обнаружили сигнальщики.
   Торпеда прошла точно под тральщиком в районе трубы и вскоре всплыла кабельтовых в трех по левому борту.
   - Молодцы! - похвалил подводников Баскаков. Уваров промолчал, хотя и сам, оценив атаку как отличную, мысленно похвалил Крымова. Комбриг был сейчас озабочен тем, что делать с торпедой дальше. Вряд ли удастся на такой волне поднять ее на борт тральщика. "Какого черта он вернул торпедолов?" - с досадой подумал Уваров о командире бригады траления.
   Когда лодка всплыла, ей передали радиограмму: "Торпеда прошла под целью, всплыла у вас по курсу в трех кабельтовых. Прикройте ее с наветренной стороны, буду брать торпеду на буксир".
   Развернувшись, лодка прикрыла от ветра плясавшую на волне торпеду. Тральщик зашел с подветренной стороны. Отпорным крюком удалось зацепиться за рым зарядного отделения торпеды и завести трос.
   К тому времени совсем стемнело, на тральщике и на лодке включили прожекторы. Их тонкие жала скрестились на едва выступавшей из воды головке торпеды.
   О том, чтобы поднять торпеду на борт тральной лебедкой, не могло быть и речи, и Уваров приказал буксировать ее малым ходом. Но не прошли они и двух миль, как были вынуждены отказаться от этой затеи. Волна стала еще круче, тральщик бросало из стороны в сторону, создавалась опасность нарушить герметичность торпеды и утопить ее. Оставалось отдать трос и, удерживая торпеду в луче прожектора, ждать торпедолова.
   Тральщик лег в дрейф, лодке было приказано идти в базу. Уваров снова запросил у оперативного дежурного место торпедолова. Вскоре тот сообщил, что торпедолов вышел, и передал командиру тральщика приказание комбрига немедленно следовать на базу.
   - Но ведь это же нелепо! - воскликнул Баскаков. - Торпедолову идти сюда не меньше двух часов.
   "Это не только нелепо, это просто чудовищно!" - подумал Уваров. Оставить торпеду - значит потерять ее. Вернуть лодку? Но у нее слабый прожектор, она через десять минут все равно потеряет торпеду. Да и оставлять лодку одну в надводном положении нельзя.
   Уваров приказал связаться с командиром бригады траления Самохиным и доложить ему обстановку. Но Самохин лишь подтвердил свое приказание. Чем он руководствовался, отдавая это приказание, Уваров не знал и не мог даже представить, какие причины заставляют Самохина принять решение, нелепость которого совершенно очевидна.
   "Неужели он мстит?"
   После случая, когда по вине Самохина упустили зашедшую в наши воды чужую лодку и Самохин был предупрежден о неполном служебном соответствии, он разговаривал с Уваровым сквозь зубы. Очевидно, полагал, что тогда Уваров должен был, выгораживая его, свалить всю вину на Дубровского.
   Однако надо было что-то предпринимать. И Уваров приказал лодке вернуться.
   Слабый луч прожектора едва пробивал десять - двенадцать метров темноты и ложился на воду небольшим бледно-желтым пятном, в котором клокотало и пенилось море. Нет-нет да и выталкивало оно из кипени волн темную головку торпеды. Удерживать ее в свете прожектора было трудно, то и дело приходилось подрабатывать электромоторами.
   Инженер-механик доложил Крымову, что плотность электролита мала и, если торпедолов задержится, они окончательно "посадят" аккумуляторные батареи. Крымов приказал лечь в дрейф и следить за торпедой радиолокатором. Но радиолокационный контакт был ненадежен: шторм усиливается, и поймать на экране такую точечную цель было невероятно трудно. Матвей Стрешнев, поднявшись на мостик, замерил направление и силу ветра и нанес на карту вектор дрейфа.
   Теперь оставалось только ждать подхода торпедолова. Крымов разрешил команде ужинать и сам спустился в кают-компанию. На мостике остались Вадим Сенцов, Матвей Стрешнев, рулевые-сигнальщики Бодров и Широков.
   Матвей молча курил одну папиросу за другой и никак не мог подавить в себе поднимавшегося раздражения. Его, как и всех на корабле, радовал успех атаки. Но все, что делалось после этого, было непонятно и особенно досадно. Почему ушел комбриг с тральщиком? Матвей не знал, что так распорядился Самохин, и всю вину сваливал на Уварова. Его уважение к Уварову поколебалось. Конечно, и начальство может ошибаться. Но разве все, что сейчас делается, просто ошибка? Ведь любому мало-мальски грамотному моряку ясно, что логичнее всего было бы оставить с торпедой тральщик.
   Хорошо еще, что с тральщика догадались сбросить буй. Парусность у него больше, чем у торпеды, его отнесет, но он все-таки хоть приблизительно будет указывать место.
   Погас прожектор.
   - Что там? - спросил Матвей.
   - Опять замыкание, - ответил Широков.
   Это было уже в третий раз. Где-то, видимо, пробило кабель, а волна то и дело захлестывает мостик. Широков, подсвечивая фонариком, осматривал кабель. Потом спустился в боевую рубку и долго возился там. Матвей тоже спустился в рубку и присел рядом с матросом. Широков покосился на него и ничего не сказал. Последнее время матрос стал угрюм и неразговорчив, сторонился товарищей.
   - Что это вы грустите? - спросил Матвей. Матрос усмехнулся:
   - Вы ведь, товарищ лейтенант, меня уже спрашивали об этом.
   Только теперь Матвей вспомнил, что действительно спрашивал Широкова, и, кажется, не раз, но так и не узнал, в чем дело.
   - Так что же у вас все-таки приключилось?
   - Ничего интересного. Так, мелочи жизни, - уклонился от прямого ответа Широков.
   Матвей вдруг подумал, что совсем не знает этого матроса. То есть знает, что со своими обязанностями он справляется хорошо, исполнительный, умелый специалист. И только. А как человек? А что у него на душе, что он любит, о чем думает?
   Что он мог сказать сейчас о Широкове? А о других? Может быть, несколько лучше он знал только Бодрова.
   Видимо, матросы замечали его привычку уходить в себя. Это, наверное, обижало их. Вот и Широков не доверяет ему. Значит, Матвей не сумел расположить его к себе.
   Что же происходит с матросом? Неприятностей по службе у него не было, ни с кем вроде не ссорился. Может, в городе? Но Широков редко ходит на берег. А почему? Да, ведь он женат. Единственный из его подчиненных женатый матрос. Может быть, дома что-нибудь случилось?
   - Видимо, мне вы еще не доверяете, - сказал Матвей. - Но поверьте, мне хочется вам чем-то помочь. Может быть, дома у вас что-нибудь неладно? Что пишет жена?
   Кажется, он угадал. Широков, быстро взглянув на Матвея, потупился. Потом тихо сказал:
   - В том-то и дело, что она ничего не пишет.
   - Как же так?
   - А вот так. Не пишет, и все. И на мои письма не отвечает.
   - Может, вы ее чем-нибудь обидели?
   Широков долго колебался: рассказывать или нет? Наконец заговорил: