Страница:
Это равновесие, это "нормальное" состояние бывало только полосами, иногда очень кратковременными. Он всегда уходил из него, бросаясь в целиком его захватывающие "увлечения". Они окрашены совершенно особым аффектом. В них всегда элемент неистовства, потери меры, азарта. Крупская крайне метко назвала их ражем (как она говорила "ражью"). В течение его ссылки в Сибири можно хорошо проследить чередование разных видов ленинского ража.
Купив в Минусинске коньки, он и утром, и вечером, бегает на реку кататься, "поражает" (слова Крупской) жителей села Шушенского "разными гигантскими шагами и испанскими прыжками". Он любил с нами состязаться, - пишет Лепешинский - "Кто со мною вперегонки?". И впереди всех несется Ильич, напрягающий всю свою волю, все свои мышцы, лишь бы победить во чтобы то ни стало и каким угодно напряжением сил. Другой раж - охотничий. Ленин обзавелся ружьем, собакой и до изнеможения рыщет по лесам, полям, оврагам, отыскивая дичь. Он отдавался охоте, говорит тот же Лепешинский, с таким "пылом страсти", что в поисках дичи был способен пробегать в день "по кочкам и болотам сорок верст". Шахматы, - третий раж. Он мог сидеть за шахматами {211} с утра до поздней ночи и игра до такой степени заполняла его мозг, что он бредил во сне... Крупская слышала, как во сне он вскрикивал: если он конем пойдет сюда, я отвечу турой. Можно указать и четвертый раж.
"Ильич, - писала родным Крупская, - заявил, что не любит и не умеет собирать грибы, а теперь его из леса не вытащишь, приходит в настоящую грибную ражь". Эта "ражь" неоднократно на него находила. Летом 1916 г. Ленин и Крупская из дома отдыха Чудивизе (недалеко от Цюриха) спешили по горным тропинкам на поезд. Накрапывал дождик, скоро превратившийся в ливень. В лесу Ленин увидел белые грибы, немедленно впал в азарт и, несмотря на ливень, бросился их собирать. "Мы вымокли до костей, опоздали, конечно, на поезд", всё-таки грибной раж свой Ленин удовлетворил вполне: бросил собирать грибы только тогда, когда наполнил ими целый мешок.
Подобного рода раж, но еще с большим неистовством, он вносил и в свою общественную, революционную и интеллектуальную деятельность.
В 1916 г. он писал Инессе Арманд:
"Вот она судьба моя! Одна боевая кампания за другой. И это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, я всё же не променял бы сей судьбы на мир с пошляками".
Боевая кампания! Лучше и не скажешь. Боевая кампания против народников, кампания за организацию партии, установление в ней централизма, железной дисциплины, кампания за бойкот Государственной Думы, за вооруженное восстание, кампания против "ликвидаторов"-меньшевиков, кампания за идеологическое истребление всех, не разделяющих воззрения диалектического материализма, кампания за поражение России в войну 1914-17 г.г., кампания за свержение Временного правительства, за захват власти, чтобы "или погибнуть, или на всех парах устремиться вперед". Жизнь Ленина, {212} действительно, прошла в виде кампаний, войны, для которой мобилизовались все его интеллектуальные и физические силы.
Что происходило с Лениным во всех этих "кампаниях", могу ясно себе представить по его состоянию во время работы над "Шагом вперед". Чтобы осуществить свою мысль, свое желание, намеченную им цель очередной кампании, заставить членов его партии безоговорочно ей подчиниться, Ленин, как заведенный мотор, развивал невероятную энергию. Он делал это с непоколебимой верою, что только он имеет право на "дирижерскую палочку". В своих атаках, Ленин сам в том признавался, он делался "бешеным". Охватившая его в данный момент мысль, идея, властно, остро заполняла весь его мозг, делала его одержимым. Остальные секторы психической жизни, другие интересы и желания - в это время как бы свертывались и исчезали.
В полосу одержимости перед глазами Ленина - только одна идея, ничего иного, одна в темноте ярко светящаяся точка, а перед нею запертая дверь и в нее он ожесточенно, исступленно, колотит, чтобы открыть или сломать. В его боевых кампаниях - врагом мог быть вождь народников - Михайловский, меньшевик Аксельрод, партийный товарищ - Богданов, давно умерший, никакого отношения к политике не имеющий цюрихский философ Р. Авенариус. Он бешено их всех ненавидит, хочет им "дать в морду", налепить "бубновый туз", оскорбить, затоптать, оплевать. С таким ражем он сделал и октябрьскую революцию, а чтобы склонить к захвату власти колеблющуюся партию, не стеснялся называть ее руководящие верхи трусами, изменниками и идиотами.
Грандиозные затраты энергии, требуемые каждой затеваемой Лениным кампанией, вызывая самопогоняние и беспощадное погоняние, подхлестывание других, его изнуряли, опустошали. За известным пределом {213} исступленного напряжения - его волевой мотор отказывался работать. Топлива в организме для него уже не хватало.
После взлета или целого ряда взлетов ража - начиналось падение энергии, наступала психическая реакция, атония, упадок сил, сбивающая с ног усталость. Ленин переставал есть и спать. Мучили головные боли. Лицо делалось буро-желтым, даже чернело, маленькие острые монгольские глаза потухали. Я видел его в таком состоянии. Он был неузнаваем. Спасаясь от тяжкой депрессии, Ленин убегал отдыхать в какое-нибудь тихое безлюдное место, чтобы выбросить из мозга, хотя бы на время, вошедшую в него как заноза мысль; ни о чем не думать, главное, - никого не видеть, ни с кем не разговаривать.
Так, после окончания "Шага вперед", - Ленин с Крупской на несколько недель ушли бродить в горы. "Мы выбирали, - вспоминала Крупская, самые дикие тропинки, забирались в самую глушь, подальше от людей". С подобным же состоянием Ленина мы знакомимся в июне 1907 г. Раж, с которым Ленин поносил либералов, ка-дэ, призывал к вооруженному восстанию, боролся с меньшевиками столь истощил его силы, что после лондонского съезда партии он возвратился в Куоккала, в Финляндию, полутрупом, Крупская немедленно увезла его подальше от людей, в глубь Финляндии, в тишайшее местечко Стирсудден на дачу Книповича. Он точно потерял способность ходить, всякое желание говорить, почти весь день проводил с закрытыми глазами. Он всё время засыпал. Доберется до леса, "сядет под ель и через минуту уже спит". Дети с соседней дачи называли его "дрыхалкой". Крайне характерно то, что, начав оживать, Ленин писал матери из Стирсуддена:
"Здесь отдых чудесный... безлюдье, безделие. Безлюдье и безделие для меня лучше всего".
Это Ленин без боевых доспехов. В состоянии - полной потери сил - он был и в Париже в 1909 г. {214} после очередной партийной склоки и изнурительной кампании против Богданова, эмпириокритиков, "отзовистов", "впередовцев" и т. д. Он убежал в деревушку Bonbon в департаменте Сэн и Марн, никого не желая видеть, слышать и только после трех недель "жизни на травке" превозмог охватившую его депрессию. Опустошенным возвратился он и с циммервальдовской конференции в 1915 г., где неистово сражался за превращение империалистической войны в войну гражданскую. Он искал отдыха в укромном местечке Соренберг, недалеко от Берна, у подножья горы Ротхорн. По приезде забирается на гору и здесь "вдруг ложится на землю", вернее, точно подкошенный, падает "очень неудобно чуть не на снег, засыпает и спит как убитый". Крупская, уже достаточно привыкшая к чередованию у Ленина высочайших взлетов и тяжкого духовного и физического изнеможения, меланхолично писала: "Циммервальдовская конференция видно здорово ему нервы потрепала, отняла порядочно сил".
В июле 1921 г. Ленин писал Горькому: "Я устал так, что уже ничегошеньки не могу". Стоило бы показать - как с октября 1917 г. то взлетал, то исчезал Ленинский "раж", чтобы, в конце концов, превратить этого бурного человека в паралитика, потерявшего способность речи, с омертвелой рукой и ногой. Но это уже далеко выходит из рамок моих записок.
Таков был Ленин. Состояние его психики никак не может быть "графически" представлено более или менее плавной линией. Линия, перпендикулярно вздымающаяся вверх, линия, перпендикулярно свергающаяся до самого крайнего предела вниз - вот его психический график. Думается, что люди с таким устройством, с такими прыжками мозговой системы, - должны, как Ленин, умирать от кровоизлияния в мозг...
{215}
СЕМЕН ПЕТРОВИЧ И ПРОФЕССОР С. Н. БУЛГАКОВ
Я уже исписал немалое количество страниц. Нужно теперь подвигаться к моменту разрыва с Лениным, рассказать как его "благоволение" исчезло в течение нескольких часов и я сразу превратился в врага, "филистимлянина", с которым он не желал "сидеть за одним столом". Ближайшим внешним поводом к тому послужило отнюдь не какое-либо политическое или партийного характера разногласие, а резкое столкновение в области философии, точнее сказать, гносеологии. Через пять лет подобное же столкновение произошло у Ленина с А. Богдановым, автором философии, в отличие от эмпириокритицизма им названной "Эмпириомонизмом". В этом случае в "филистимлянина" превратился уже не какой-то прапорщик революции, вроде меня, а важнейший большевистский генерал, за которым в 1904 г. сугубо ухаживал Ленин. Я не хотел бы ограничиться сухим протокольным изложением моего столкновения с Лениным. У этой маленькой истории есть "предистория", далеко не лишенная, мне кажется, интереса. А для рассказа об этой "предистории" нужно возвратиться всё в тот же Киев и выдвинуть две яркие фигуры - весьма известного писателя и профессора, бывшего марксиста, ставшего священником - С. Н. Булгакова и никому неведомого сектанта столяра Семена Петровича. Косвенно они оба оказались вплетенными в ход различных испытанных мною перипетий, финалом которых было свирепое заклеймение меня Лениным. Рассказ о Семене Петровиче и {216} С. Н. Булгакове я считаю необходимым предисловием к последующим главам.
В начале девятисотых годов в Киевской губернии и во всем юго-западном крае было много сектантов. О некоторых из них говорили, что они признают только Божью власть, симпатизируют социалистическим теориям, хотят жить братствами. В 1901 г. с одним из таких сектантов - столяром Семеном Петровичем, познакомился мой друг Виктор. Между ними установились настолько доверчивые отношения, что Виктор заказал ему буфет с секретными отделениями для хранения нелегальной литературы. Сделанные секретные отделения были так объемисты, что в них помещались потом целые пачки "Искры", номера "Зари", всякие женевские издания и так ловко замаскированы, что несмотря на полицейские обыски, которым часто подвергалось жилище Виктора, а потом наша общая квартира, буфет ни разу не выдал своих секретов. За его фабрикацию Семен Петрович взял какую-то ничтожную плату, еле покрывавшую издержки производства. Вместо вознаграждения он попросил Виктора приходить поучать "уму разуму" кружок сектантов, в который входил Семен Петрович.
"Собираемся частенько целой кампанией. Хотим жизнь человеческую понять и рассудить, а без посторонней помощи нам это сделать не легко. Вы - студенты, люди образованные, мы люд серый, сырой, малограмотный. Приходите к нам. Наверное поможете" - говорил он.
Виктор с большой охотой согласился и при первом же посещении увидел, что "кампания" столяра глубочайшим образом отличается от существовавших тогда подпольных рабочих кружков. Это была не молодежь, а люди на 15-20 лет старше Виктора и меня. В церковь они не ходили, ее порядки сурово критиковали, превосходно знали Библию, Евангелие и были очень религиозны. Ругательных слов, столь в ходу в рабочей среде, от {217} них нельзя было услышать, водку не пили, табак не курили и во всем их облике, особенно Семена Петровича, было что-то чинное.
Оказалось и другое: Семен Петрович совсем не был "сер, сыр и малограмотен". Обычно, когда пропагандист приходил в рабочий кружок, он стремился возможно скорее убедить своих слушателей в том, что нужно "долой самодержавие". В этом кружке в подобной пропаганде не было никакой надобности. Семен Петрович и его товарищи знали, что царское правительство состоит из "злых, несправедливых людей" и должно быть "удалено" от управления страною. Подготовив слушателей к идее устранения самодержавия, пропагандист переходил к доказательствам, что при политической свободе рабочий класс сможет двинуться к лучшей жизни, а эту лучшую жизнь ему обеспечит социализм, т. е., говорили мы, превращение в общее достояние "всех средств и орудий производства".
В кружке Семена Петровича не было надобности доказывать и этот центральный пункт социалистической пропаганды. Общее владение фабриками, железными дорогами, землями, лесами, организацию на них "братского, артельного труда", кружок принимал как нечто ясное, бесспорное, доказуемое толкованием таких-то и таких-то мест Евангелия. Словом, Семен Петрович и его товарищи принимали основные социальные и политические пункты революционной программы, давая всему какое-то особое, совсем "немарксистское" обоснование. Вместо вопросов, в обсуждении которых были сильны социал-демократические пропагандисты, сектанты нагромождали другие, никакой уже партийной программой непредвиденные. Например:
Что такое совесть? Чем она отличается от других чувств? Какова связь между телом и душою? Почему человек, а не какое-либо существо стал править на земле? Нет ли за миром видимым другого мира, который мы познать не может? Нет ли в происходящем {218} сокровенного смысла, который нужно понять, чтобы жизнь не была бессмысленной? Что в Библии правда, а что сказка? Что хотел показать и чему научить Иоанн Богослов в Апокалипсисе? Какие препятствия для установления "братской" жизни, осуществления заповедей "не убий" и "люби ближнего как самого себя"?
Эти и многие подобные вопросы совершенно выбивали Виктора из седла. Он приходил из кружка взъерошенным, усталым и его левый глаз начинал косить более обыкновенного. Я говорил ему, что от сектантской благодати он становится похожим на Катюшу Маслову в "Воскресеньи" Л. Толстого.
- Закосишь на оба глаза, - отвечал Виктор, - если тебя начнут бомбардировать и философией, и богословием, и психологией.
Свои вопросы сектанты, конечно, не облекали в ясную форму. Язык их, как и все их суждения, был достаточно коряв и смутен. Содержание многих вопросов было мнимым, но и по поводу этого нужно было дать объяснение, а таковое далеко не всегда было легко или, вернее, всегда трудно. Некоторые же вопросы были действительно философскими и, не вызывая большого разочарования в пропагандисте как "учителе", от них нельзя было отпихнуться какой-нибудь фразой и, меньше всего, хлесткой фразой. К каждому посещению кружка Виктору нужно было основательно готовиться, рыться в биологии, философии, психологии, богословии, истории культуры. От этого очень страдала его работа в Политехникуме - зачеты, чертежи, проекты, словом подготовка к диплому инженера. По этой причине и потому, что Семен Петрович развивал "немарксистские" взгляды, побороть которые Виктор не смог, он призвал меня в кружок сначала для подмоги, а потом я его там полностью заместил. Почему я взялся за это дело?
Сектантское движение, в котором было много интересных людей, стало привлекать к себе внимание партии.
{219} В 1903 г. на съезде партии была даже вынесена резолюция, рекомендующая усилить пропаганду среди сектантов. Но лично у меня были особые мотивы начать посещать "кампанию" Семена Петровича.
Года четыре до этого я начал усиленно заниматься философией. Усердие в этом направлении сильно подхлестнуло знакомство, встречи, а потом горячие споры с С. Н. Булгаковым - бывшим в это время профессором политической экономии в Политехническом Институте. С 1901 г. он поспешно и очень далеко уходил от разделявшегося им в 90-х годах марксистского мировоззрения. На его лекциях и в экономическом семинарии, участником которого был и я, постоянно проводилась мысль, что человек, желающий стать личностью, полноценным "интеллигентом", должен иметь широкое, цельное, философски обоснованное мировоззрение. Только оно может растолковать смысл жизни человека, указать ему место в социальном движении, обеспечить крепким моральным кодексом, опертым на высшие духовные ценности.
Марксизм, настаивал Булгаков, ни цельным, ни здоровым мировоззрением считаться ни в коем случае не может. Он не может связно представить даже экономическую сферу явлений. Например, очень важные процессы, происходящие в сельском хозяйстве, никак не укладываются в его формулы. Кроме того, у каждого мыслящего человека есть глубочайшая потребность духа отдать себе отчет о смысле и целях бытия. Человек интересуется не только "как" и "что" происходит в мире, но "почему" и "зачем". Для атеистического марксизма эта проблема не существует. Ответ на нее может дать вера, религия, указывающая человеку, стоящие над ним высшие ценности. Вера, а не знание дает успокаивающую уверенность, что человечество идет не к худшему, а к лучшему, притом не только экономически, а морально лучшему.
"В рядах русских марксистов, - говорил мне Булгаков, - есть люди, которых, в некотором смысле, {220} можно назвать "святыми". Они идут в народ, жертвуют собою, погибают в тюрьме, на каторге в Сибири. "Святость" этих марксистов идет совсем не от марксизма, а вопреки ему. Марксизм по самой своей сущности импотентен внушать какие-либо нравственные идеи. Ему известны злоба, мстительность, гнев и чужда жалость, любовь, сострадание, горячая симпатия. Свой идеал - установление социалистического общества - он строит на развитии чувства зависти и ненависти, проповеди кровавого насилия, идеализации классового интереса рабочих, а как бы ни прикрашивали этот классовый интерес он есть и может быть только эгоистическим".
Защищая марксизм от нападок Булгакова, я, тем не менее, разделял его взгляд, что философской, гносеологической, базы у марксизма совсем нет. Клочки неубедительных формул, проникнутых духом черствого рационализма и грубого материализма XVIII столетия, которыми в качестве философии марксизма поучал нас Плеханов - меня совершенно не удовлетворяли. Вышедшая, кажется, в начале девяностых годов книга Лесевича - "Что такое научная философия", с которой я познакомился в Петербурге, навела меня на учение цюрихского философа Р. Авенариуса и венского физика Э. Маха. Знакомство с их работами, позволяя отвернуться от Канта, неокантианства и имманентной философии, создало уверенность, что критический реализм, эмпириокритицизм, превосходно заменяя плехановский и тому подобный материализм, способен крепко "философски подковать" социологическую и экономическую систему марксизма.
Уверенность подкреплялась и тем еще фактом, что как будто этим путем шли и другие марксисты (Богданов, Луначарский). Пользуясь эмпириокритицизмом я и "сражался" с С. Н. Булгаковым на его лекциях и в его семинарии. А дебаты в семинарии привлекали к себе такой интерес, что собрания, имевшие сначала 7-8 участников, были перенесены в большую {221} аудиторию Политехникума, и так как право входа в нее никто не проверял, в аудиторию в конце 1902 г. повалили студенты Университета, Духовной Академии, семинаристы, слушательницы зуброврачебной школы, ученики художественной школы и, в небольшом числе рабочие. В стране, лишенной свободы собраний и слова, такие сборища были полным выходом за всякие пределы дозволенного.
Вероятно потому, что на этих сборищах и в семинарии я был частым, многословным и очень крикливым оппонентом, Булгаков обратил на меня внимание как на человека, которого раньше других нужно освободить от вредных "чар" марксизма. Я виделся с Булгаковым очень часто. С его помощью и из его библиотеки я получал книги, он указывал появившиеся в иностранной печати интересные статьи, к тому же он очень заботился о моем заработке. Благодаря ему, я получил работу в "Киевской Газете" и превосходно оплачиваемый урок по математике в приехавшей из Сибири богатой купеческой семье. Пока не сложилась наша "коммуна" (Виктор, Леонид, моя жена) и я жил один, С. Н. Булгаков забирался иногда ко мне в крохотную студенческую комнату в башне дома на Мариинско-Благовещенской улице. Там долгими часами у нас велись то споры, то разговоры о социализме, метафизике, теории познания, идеализме, материализме, религии, нравственности, Марксе, Канте, Ренане, Соловьеве и т. д. Спор подчас превращался в лекцию, которую, никак не подчеркивая своего профессорского сана, мне читал С. Н. Булгаков. Я сохранил об этих часах очаровательное воспоминание.
Встретиться с ним пришлось лишь через 18 лет в Москве; покинув Киев Булгаков стал профессором московского университета. От Булгакова я узнал, что после одного моего ареста его вызывали в Киевское охранное отделение и потребовали указать, о чем я ораторствовал, при его, как профессора, попустительстве, на собраниях {222} в большой аудитории Политехнического Института. "Я дал, - со смехом рассказывал Сергей Николаевич, - такой ответ, что у жандармского офицера голова закружилась.
Целью собраний, пояснил я, было поднять научный и интеллектуальный уровень студентов. Вы спрашиваете, о чем говорилось? Среди разбираемых вопросов не было таких, которые я бы хотел и считал нужным скрыть от вас. Поощряемые и направляемые мною Вольский и другие студенты говорили о "вещи в себе" Канта, его "Критике Практического разума", триаде в диалектике Гегеля, отношении физического и психического по Фейербаху, имманентной философии Шуппе и Ремке, историческом детерминизме, теории предельной полезности Менгера и Бем-Баверка, теории ренты Рикардо, об Адаме Смите, физиократах и т. д..
"Жандармский офицер, подавленный набором этой неведомой ему премудрости, захлопав глазами, спросил:
"Только об этом говорилось"? - и получив от Булгакова: "Только об этом", -поспешил его отпустить, даже не составив протокола"!
В Москве я встречался с Булгаковым в библиотеке Университета. Очень интересуясь византологией в связи с вопросом о духовных истоках русской культуры, я брал оттуда на дом много книг. Однажды С. Н. Булгаков, говоря со мной, бросил взгляд на взятые мною книги. Помню, среди них были творения отцов церкви Афанасия и Григория Богослова, книга Лебедева об истории вселенских соборов и - позабыл автора - произведение какого-то немца о первых монастырях в Египте.
- Значит, воскликнул Булгаков, протягивая мне руку, вы наш! Я таки думал, что вы уйдете от марксизма.
Пришлось разуверить Булгакова:
- Да, Сергей Николаевич, от ортодоксального марксизма я на самом деле ушел, но совсем не в ту сторону, в какую вы желали бы.
{223} А куда в это время шел сам Булгаков? По его собственному выражению "с левитской кровью до 6-го колена", с душою "рвавшейся к алтарю", он, отряхнув прах свой от веры "в безличного идола прогресса", примкнул к вере своих предков - вере в личного Бога. В июне 1917 г. в разгар революции он принял сан православного священника. Он был человеком исключительной последовательности и искренности. В 1923 г. советская власть этого бывшего марксиста, рукоположенного во священники, выслала заграницу. При жизни Ленина практиковалась еще высылка нежелательных интеллигентов, а не простое их уничтожение, как в царстве Сталина.
В течение многих лет Булгаков был священником в Париже. Но попав тоже в Париж, я об этом не знал, а когда узнал - видеть и говорить с Булгаковым было уже поздно, невозможно: рак горла и операция отняли у него речь. Впрочем, для меня, может быть, и лучше, что я его не видел. Если судить по некоторым страницам "Автобиографических заметок", вышедших после его смерти, встреча с ним могла бы быть очень тяжелой, а без нее у меня осталось чудесное воспоминание о С. Н. Булгакове, забиравшемся в мою студенческую келью, никогда не снимавшего пальто, говорившего - "я к вам мимоходом на минутку" и остававшегося и час, и другой.
Не могу не отметить, что в 1939 г. в парижских "Современных Записках" в книге XVIII, появилась статья Булгакова "Некоторые черты религиозного мировоззрения Л. И. Шестова" и тут же рядом с нею статья Е. Юрьевского "О тенденциях общественного развития в новейшее время". Уверен, что Сергей Николаевич не знал, что Е. Юрьевский - тот самый студент, которого в 1902 и 1903 г.г. он страстно убеждал уйти от "деспотии марксизма". Но мятущаяся душа того, кто стал "отцом Сергием" сама не ушла от деспотии и на другом берегу. В его "Автобиографических заметках" {224} на стр. 53-56 мы читаем: "Я должен исповедовать, что для меня на путях моего священства, при всем моем личном почитании и любви к тем епископам, с которыми я имел дело, церковная "деспотия" была наиболее тяжелым крестом. За четверть века своего священства я никогда не имел своего собственного храма, а всегда или "сослужил" архиереям или настоятелям. О своем церковном устроении в храме я никогда не знал церковной заботы со стороны епископов. Церковно-исторически я одинок и ежусь от церковного холода".
Купив в Минусинске коньки, он и утром, и вечером, бегает на реку кататься, "поражает" (слова Крупской) жителей села Шушенского "разными гигантскими шагами и испанскими прыжками". Он любил с нами состязаться, - пишет Лепешинский - "Кто со мною вперегонки?". И впереди всех несется Ильич, напрягающий всю свою волю, все свои мышцы, лишь бы победить во чтобы то ни стало и каким угодно напряжением сил. Другой раж - охотничий. Ленин обзавелся ружьем, собакой и до изнеможения рыщет по лесам, полям, оврагам, отыскивая дичь. Он отдавался охоте, говорит тот же Лепешинский, с таким "пылом страсти", что в поисках дичи был способен пробегать в день "по кочкам и болотам сорок верст". Шахматы, - третий раж. Он мог сидеть за шахматами {211} с утра до поздней ночи и игра до такой степени заполняла его мозг, что он бредил во сне... Крупская слышала, как во сне он вскрикивал: если он конем пойдет сюда, я отвечу турой. Можно указать и четвертый раж.
"Ильич, - писала родным Крупская, - заявил, что не любит и не умеет собирать грибы, а теперь его из леса не вытащишь, приходит в настоящую грибную ражь". Эта "ражь" неоднократно на него находила. Летом 1916 г. Ленин и Крупская из дома отдыха Чудивизе (недалеко от Цюриха) спешили по горным тропинкам на поезд. Накрапывал дождик, скоро превратившийся в ливень. В лесу Ленин увидел белые грибы, немедленно впал в азарт и, несмотря на ливень, бросился их собирать. "Мы вымокли до костей, опоздали, конечно, на поезд", всё-таки грибной раж свой Ленин удовлетворил вполне: бросил собирать грибы только тогда, когда наполнил ими целый мешок.
Подобного рода раж, но еще с большим неистовством, он вносил и в свою общественную, революционную и интеллектуальную деятельность.
В 1916 г. он писал Инессе Арманд:
"Вот она судьба моя! Одна боевая кампания за другой. И это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, я всё же не променял бы сей судьбы на мир с пошляками".
Боевая кампания! Лучше и не скажешь. Боевая кампания против народников, кампания за организацию партии, установление в ней централизма, железной дисциплины, кампания за бойкот Государственной Думы, за вооруженное восстание, кампания против "ликвидаторов"-меньшевиков, кампания за идеологическое истребление всех, не разделяющих воззрения диалектического материализма, кампания за поражение России в войну 1914-17 г.г., кампания за свержение Временного правительства, за захват власти, чтобы "или погибнуть, или на всех парах устремиться вперед". Жизнь Ленина, {212} действительно, прошла в виде кампаний, войны, для которой мобилизовались все его интеллектуальные и физические силы.
Что происходило с Лениным во всех этих "кампаниях", могу ясно себе представить по его состоянию во время работы над "Шагом вперед". Чтобы осуществить свою мысль, свое желание, намеченную им цель очередной кампании, заставить членов его партии безоговорочно ей подчиниться, Ленин, как заведенный мотор, развивал невероятную энергию. Он делал это с непоколебимой верою, что только он имеет право на "дирижерскую палочку". В своих атаках, Ленин сам в том признавался, он делался "бешеным". Охватившая его в данный момент мысль, идея, властно, остро заполняла весь его мозг, делала его одержимым. Остальные секторы психической жизни, другие интересы и желания - в это время как бы свертывались и исчезали.
В полосу одержимости перед глазами Ленина - только одна идея, ничего иного, одна в темноте ярко светящаяся точка, а перед нею запертая дверь и в нее он ожесточенно, исступленно, колотит, чтобы открыть или сломать. В его боевых кампаниях - врагом мог быть вождь народников - Михайловский, меньшевик Аксельрод, партийный товарищ - Богданов, давно умерший, никакого отношения к политике не имеющий цюрихский философ Р. Авенариус. Он бешено их всех ненавидит, хочет им "дать в морду", налепить "бубновый туз", оскорбить, затоптать, оплевать. С таким ражем он сделал и октябрьскую революцию, а чтобы склонить к захвату власти колеблющуюся партию, не стеснялся называть ее руководящие верхи трусами, изменниками и идиотами.
Грандиозные затраты энергии, требуемые каждой затеваемой Лениным кампанией, вызывая самопогоняние и беспощадное погоняние, подхлестывание других, его изнуряли, опустошали. За известным пределом {213} исступленного напряжения - его волевой мотор отказывался работать. Топлива в организме для него уже не хватало.
После взлета или целого ряда взлетов ража - начиналось падение энергии, наступала психическая реакция, атония, упадок сил, сбивающая с ног усталость. Ленин переставал есть и спать. Мучили головные боли. Лицо делалось буро-желтым, даже чернело, маленькие острые монгольские глаза потухали. Я видел его в таком состоянии. Он был неузнаваем. Спасаясь от тяжкой депрессии, Ленин убегал отдыхать в какое-нибудь тихое безлюдное место, чтобы выбросить из мозга, хотя бы на время, вошедшую в него как заноза мысль; ни о чем не думать, главное, - никого не видеть, ни с кем не разговаривать.
Так, после окончания "Шага вперед", - Ленин с Крупской на несколько недель ушли бродить в горы. "Мы выбирали, - вспоминала Крупская, самые дикие тропинки, забирались в самую глушь, подальше от людей". С подобным же состоянием Ленина мы знакомимся в июне 1907 г. Раж, с которым Ленин поносил либералов, ка-дэ, призывал к вооруженному восстанию, боролся с меньшевиками столь истощил его силы, что после лондонского съезда партии он возвратился в Куоккала, в Финляндию, полутрупом, Крупская немедленно увезла его подальше от людей, в глубь Финляндии, в тишайшее местечко Стирсудден на дачу Книповича. Он точно потерял способность ходить, всякое желание говорить, почти весь день проводил с закрытыми глазами. Он всё время засыпал. Доберется до леса, "сядет под ель и через минуту уже спит". Дети с соседней дачи называли его "дрыхалкой". Крайне характерно то, что, начав оживать, Ленин писал матери из Стирсуддена:
"Здесь отдых чудесный... безлюдье, безделие. Безлюдье и безделие для меня лучше всего".
Это Ленин без боевых доспехов. В состоянии - полной потери сил - он был и в Париже в 1909 г. {214} после очередной партийной склоки и изнурительной кампании против Богданова, эмпириокритиков, "отзовистов", "впередовцев" и т. д. Он убежал в деревушку Bonbon в департаменте Сэн и Марн, никого не желая видеть, слышать и только после трех недель "жизни на травке" превозмог охватившую его депрессию. Опустошенным возвратился он и с циммервальдовской конференции в 1915 г., где неистово сражался за превращение империалистической войны в войну гражданскую. Он искал отдыха в укромном местечке Соренберг, недалеко от Берна, у подножья горы Ротхорн. По приезде забирается на гору и здесь "вдруг ложится на землю", вернее, точно подкошенный, падает "очень неудобно чуть не на снег, засыпает и спит как убитый". Крупская, уже достаточно привыкшая к чередованию у Ленина высочайших взлетов и тяжкого духовного и физического изнеможения, меланхолично писала: "Циммервальдовская конференция видно здорово ему нервы потрепала, отняла порядочно сил".
В июле 1921 г. Ленин писал Горькому: "Я устал так, что уже ничегошеньки не могу". Стоило бы показать - как с октября 1917 г. то взлетал, то исчезал Ленинский "раж", чтобы, в конце концов, превратить этого бурного человека в паралитика, потерявшего способность речи, с омертвелой рукой и ногой. Но это уже далеко выходит из рамок моих записок.
Таков был Ленин. Состояние его психики никак не может быть "графически" представлено более или менее плавной линией. Линия, перпендикулярно вздымающаяся вверх, линия, перпендикулярно свергающаяся до самого крайнего предела вниз - вот его психический график. Думается, что люди с таким устройством, с такими прыжками мозговой системы, - должны, как Ленин, умирать от кровоизлияния в мозг...
{215}
СЕМЕН ПЕТРОВИЧ И ПРОФЕССОР С. Н. БУЛГАКОВ
Я уже исписал немалое количество страниц. Нужно теперь подвигаться к моменту разрыва с Лениным, рассказать как его "благоволение" исчезло в течение нескольких часов и я сразу превратился в врага, "филистимлянина", с которым он не желал "сидеть за одним столом". Ближайшим внешним поводом к тому послужило отнюдь не какое-либо политическое или партийного характера разногласие, а резкое столкновение в области философии, точнее сказать, гносеологии. Через пять лет подобное же столкновение произошло у Ленина с А. Богдановым, автором философии, в отличие от эмпириокритицизма им названной "Эмпириомонизмом". В этом случае в "филистимлянина" превратился уже не какой-то прапорщик революции, вроде меня, а важнейший большевистский генерал, за которым в 1904 г. сугубо ухаживал Ленин. Я не хотел бы ограничиться сухим протокольным изложением моего столкновения с Лениным. У этой маленькой истории есть "предистория", далеко не лишенная, мне кажется, интереса. А для рассказа об этой "предистории" нужно возвратиться всё в тот же Киев и выдвинуть две яркие фигуры - весьма известного писателя и профессора, бывшего марксиста, ставшего священником - С. Н. Булгакова и никому неведомого сектанта столяра Семена Петровича. Косвенно они оба оказались вплетенными в ход различных испытанных мною перипетий, финалом которых было свирепое заклеймение меня Лениным. Рассказ о Семене Петровиче и {216} С. Н. Булгакове я считаю необходимым предисловием к последующим главам.
В начале девятисотых годов в Киевской губернии и во всем юго-западном крае было много сектантов. О некоторых из них говорили, что они признают только Божью власть, симпатизируют социалистическим теориям, хотят жить братствами. В 1901 г. с одним из таких сектантов - столяром Семеном Петровичем, познакомился мой друг Виктор. Между ними установились настолько доверчивые отношения, что Виктор заказал ему буфет с секретными отделениями для хранения нелегальной литературы. Сделанные секретные отделения были так объемисты, что в них помещались потом целые пачки "Искры", номера "Зари", всякие женевские издания и так ловко замаскированы, что несмотря на полицейские обыски, которым часто подвергалось жилище Виктора, а потом наша общая квартира, буфет ни разу не выдал своих секретов. За его фабрикацию Семен Петрович взял какую-то ничтожную плату, еле покрывавшую издержки производства. Вместо вознаграждения он попросил Виктора приходить поучать "уму разуму" кружок сектантов, в который входил Семен Петрович.
"Собираемся частенько целой кампанией. Хотим жизнь человеческую понять и рассудить, а без посторонней помощи нам это сделать не легко. Вы - студенты, люди образованные, мы люд серый, сырой, малограмотный. Приходите к нам. Наверное поможете" - говорил он.
Виктор с большой охотой согласился и при первом же посещении увидел, что "кампания" столяра глубочайшим образом отличается от существовавших тогда подпольных рабочих кружков. Это была не молодежь, а люди на 15-20 лет старше Виктора и меня. В церковь они не ходили, ее порядки сурово критиковали, превосходно знали Библию, Евангелие и были очень религиозны. Ругательных слов, столь в ходу в рабочей среде, от {217} них нельзя было услышать, водку не пили, табак не курили и во всем их облике, особенно Семена Петровича, было что-то чинное.
Оказалось и другое: Семен Петрович совсем не был "сер, сыр и малограмотен". Обычно, когда пропагандист приходил в рабочий кружок, он стремился возможно скорее убедить своих слушателей в том, что нужно "долой самодержавие". В этом кружке в подобной пропаганде не было никакой надобности. Семен Петрович и его товарищи знали, что царское правительство состоит из "злых, несправедливых людей" и должно быть "удалено" от управления страною. Подготовив слушателей к идее устранения самодержавия, пропагандист переходил к доказательствам, что при политической свободе рабочий класс сможет двинуться к лучшей жизни, а эту лучшую жизнь ему обеспечит социализм, т. е., говорили мы, превращение в общее достояние "всех средств и орудий производства".
В кружке Семена Петровича не было надобности доказывать и этот центральный пункт социалистической пропаганды. Общее владение фабриками, железными дорогами, землями, лесами, организацию на них "братского, артельного труда", кружок принимал как нечто ясное, бесспорное, доказуемое толкованием таких-то и таких-то мест Евангелия. Словом, Семен Петрович и его товарищи принимали основные социальные и политические пункты революционной программы, давая всему какое-то особое, совсем "немарксистское" обоснование. Вместо вопросов, в обсуждении которых были сильны социал-демократические пропагандисты, сектанты нагромождали другие, никакой уже партийной программой непредвиденные. Например:
Что такое совесть? Чем она отличается от других чувств? Какова связь между телом и душою? Почему человек, а не какое-либо существо стал править на земле? Нет ли за миром видимым другого мира, который мы познать не может? Нет ли в происходящем {218} сокровенного смысла, который нужно понять, чтобы жизнь не была бессмысленной? Что в Библии правда, а что сказка? Что хотел показать и чему научить Иоанн Богослов в Апокалипсисе? Какие препятствия для установления "братской" жизни, осуществления заповедей "не убий" и "люби ближнего как самого себя"?
Эти и многие подобные вопросы совершенно выбивали Виктора из седла. Он приходил из кружка взъерошенным, усталым и его левый глаз начинал косить более обыкновенного. Я говорил ему, что от сектантской благодати он становится похожим на Катюшу Маслову в "Воскресеньи" Л. Толстого.
- Закосишь на оба глаза, - отвечал Виктор, - если тебя начнут бомбардировать и философией, и богословием, и психологией.
Свои вопросы сектанты, конечно, не облекали в ясную форму. Язык их, как и все их суждения, был достаточно коряв и смутен. Содержание многих вопросов было мнимым, но и по поводу этого нужно было дать объяснение, а таковое далеко не всегда было легко или, вернее, всегда трудно. Некоторые же вопросы были действительно философскими и, не вызывая большого разочарования в пропагандисте как "учителе", от них нельзя было отпихнуться какой-нибудь фразой и, меньше всего, хлесткой фразой. К каждому посещению кружка Виктору нужно было основательно готовиться, рыться в биологии, философии, психологии, богословии, истории культуры. От этого очень страдала его работа в Политехникуме - зачеты, чертежи, проекты, словом подготовка к диплому инженера. По этой причине и потому, что Семен Петрович развивал "немарксистские" взгляды, побороть которые Виктор не смог, он призвал меня в кружок сначала для подмоги, а потом я его там полностью заместил. Почему я взялся за это дело?
Сектантское движение, в котором было много интересных людей, стало привлекать к себе внимание партии.
{219} В 1903 г. на съезде партии была даже вынесена резолюция, рекомендующая усилить пропаганду среди сектантов. Но лично у меня были особые мотивы начать посещать "кампанию" Семена Петровича.
Года четыре до этого я начал усиленно заниматься философией. Усердие в этом направлении сильно подхлестнуло знакомство, встречи, а потом горячие споры с С. Н. Булгаковым - бывшим в это время профессором политической экономии в Политехническом Институте. С 1901 г. он поспешно и очень далеко уходил от разделявшегося им в 90-х годах марксистского мировоззрения. На его лекциях и в экономическом семинарии, участником которого был и я, постоянно проводилась мысль, что человек, желающий стать личностью, полноценным "интеллигентом", должен иметь широкое, цельное, философски обоснованное мировоззрение. Только оно может растолковать смысл жизни человека, указать ему место в социальном движении, обеспечить крепким моральным кодексом, опертым на высшие духовные ценности.
Марксизм, настаивал Булгаков, ни цельным, ни здоровым мировоззрением считаться ни в коем случае не может. Он не может связно представить даже экономическую сферу явлений. Например, очень важные процессы, происходящие в сельском хозяйстве, никак не укладываются в его формулы. Кроме того, у каждого мыслящего человека есть глубочайшая потребность духа отдать себе отчет о смысле и целях бытия. Человек интересуется не только "как" и "что" происходит в мире, но "почему" и "зачем". Для атеистического марксизма эта проблема не существует. Ответ на нее может дать вера, религия, указывающая человеку, стоящие над ним высшие ценности. Вера, а не знание дает успокаивающую уверенность, что человечество идет не к худшему, а к лучшему, притом не только экономически, а морально лучшему.
"В рядах русских марксистов, - говорил мне Булгаков, - есть люди, которых, в некотором смысле, {220} можно назвать "святыми". Они идут в народ, жертвуют собою, погибают в тюрьме, на каторге в Сибири. "Святость" этих марксистов идет совсем не от марксизма, а вопреки ему. Марксизм по самой своей сущности импотентен внушать какие-либо нравственные идеи. Ему известны злоба, мстительность, гнев и чужда жалость, любовь, сострадание, горячая симпатия. Свой идеал - установление социалистического общества - он строит на развитии чувства зависти и ненависти, проповеди кровавого насилия, идеализации классового интереса рабочих, а как бы ни прикрашивали этот классовый интерес он есть и может быть только эгоистическим".
Защищая марксизм от нападок Булгакова, я, тем не менее, разделял его взгляд, что философской, гносеологической, базы у марксизма совсем нет. Клочки неубедительных формул, проникнутых духом черствого рационализма и грубого материализма XVIII столетия, которыми в качестве философии марксизма поучал нас Плеханов - меня совершенно не удовлетворяли. Вышедшая, кажется, в начале девяностых годов книга Лесевича - "Что такое научная философия", с которой я познакомился в Петербурге, навела меня на учение цюрихского философа Р. Авенариуса и венского физика Э. Маха. Знакомство с их работами, позволяя отвернуться от Канта, неокантианства и имманентной философии, создало уверенность, что критический реализм, эмпириокритицизм, превосходно заменяя плехановский и тому подобный материализм, способен крепко "философски подковать" социологическую и экономическую систему марксизма.
Уверенность подкреплялась и тем еще фактом, что как будто этим путем шли и другие марксисты (Богданов, Луначарский). Пользуясь эмпириокритицизмом я и "сражался" с С. Н. Булгаковым на его лекциях и в его семинарии. А дебаты в семинарии привлекали к себе такой интерес, что собрания, имевшие сначала 7-8 участников, были перенесены в большую {221} аудиторию Политехникума, и так как право входа в нее никто не проверял, в аудиторию в конце 1902 г. повалили студенты Университета, Духовной Академии, семинаристы, слушательницы зуброврачебной школы, ученики художественной школы и, в небольшом числе рабочие. В стране, лишенной свободы собраний и слова, такие сборища были полным выходом за всякие пределы дозволенного.
Вероятно потому, что на этих сборищах и в семинарии я был частым, многословным и очень крикливым оппонентом, Булгаков обратил на меня внимание как на человека, которого раньше других нужно освободить от вредных "чар" марксизма. Я виделся с Булгаковым очень часто. С его помощью и из его библиотеки я получал книги, он указывал появившиеся в иностранной печати интересные статьи, к тому же он очень заботился о моем заработке. Благодаря ему, я получил работу в "Киевской Газете" и превосходно оплачиваемый урок по математике в приехавшей из Сибири богатой купеческой семье. Пока не сложилась наша "коммуна" (Виктор, Леонид, моя жена) и я жил один, С. Н. Булгаков забирался иногда ко мне в крохотную студенческую комнату в башне дома на Мариинско-Благовещенской улице. Там долгими часами у нас велись то споры, то разговоры о социализме, метафизике, теории познания, идеализме, материализме, религии, нравственности, Марксе, Канте, Ренане, Соловьеве и т. д. Спор подчас превращался в лекцию, которую, никак не подчеркивая своего профессорского сана, мне читал С. Н. Булгаков. Я сохранил об этих часах очаровательное воспоминание.
Встретиться с ним пришлось лишь через 18 лет в Москве; покинув Киев Булгаков стал профессором московского университета. От Булгакова я узнал, что после одного моего ареста его вызывали в Киевское охранное отделение и потребовали указать, о чем я ораторствовал, при его, как профессора, попустительстве, на собраниях {222} в большой аудитории Политехнического Института. "Я дал, - со смехом рассказывал Сергей Николаевич, - такой ответ, что у жандармского офицера голова закружилась.
Целью собраний, пояснил я, было поднять научный и интеллектуальный уровень студентов. Вы спрашиваете, о чем говорилось? Среди разбираемых вопросов не было таких, которые я бы хотел и считал нужным скрыть от вас. Поощряемые и направляемые мною Вольский и другие студенты говорили о "вещи в себе" Канта, его "Критике Практического разума", триаде в диалектике Гегеля, отношении физического и психического по Фейербаху, имманентной философии Шуппе и Ремке, историческом детерминизме, теории предельной полезности Менгера и Бем-Баверка, теории ренты Рикардо, об Адаме Смите, физиократах и т. д..
"Жандармский офицер, подавленный набором этой неведомой ему премудрости, захлопав глазами, спросил:
"Только об этом говорилось"? - и получив от Булгакова: "Только об этом", -поспешил его отпустить, даже не составив протокола"!
В Москве я встречался с Булгаковым в библиотеке Университета. Очень интересуясь византологией в связи с вопросом о духовных истоках русской культуры, я брал оттуда на дом много книг. Однажды С. Н. Булгаков, говоря со мной, бросил взгляд на взятые мною книги. Помню, среди них были творения отцов церкви Афанасия и Григория Богослова, книга Лебедева об истории вселенских соборов и - позабыл автора - произведение какого-то немца о первых монастырях в Египте.
- Значит, воскликнул Булгаков, протягивая мне руку, вы наш! Я таки думал, что вы уйдете от марксизма.
Пришлось разуверить Булгакова:
- Да, Сергей Николаевич, от ортодоксального марксизма я на самом деле ушел, но совсем не в ту сторону, в какую вы желали бы.
{223} А куда в это время шел сам Булгаков? По его собственному выражению "с левитской кровью до 6-го колена", с душою "рвавшейся к алтарю", он, отряхнув прах свой от веры "в безличного идола прогресса", примкнул к вере своих предков - вере в личного Бога. В июне 1917 г. в разгар революции он принял сан православного священника. Он был человеком исключительной последовательности и искренности. В 1923 г. советская власть этого бывшего марксиста, рукоположенного во священники, выслала заграницу. При жизни Ленина практиковалась еще высылка нежелательных интеллигентов, а не простое их уничтожение, как в царстве Сталина.
В течение многих лет Булгаков был священником в Париже. Но попав тоже в Париж, я об этом не знал, а когда узнал - видеть и говорить с Булгаковым было уже поздно, невозможно: рак горла и операция отняли у него речь. Впрочем, для меня, может быть, и лучше, что я его не видел. Если судить по некоторым страницам "Автобиографических заметок", вышедших после его смерти, встреча с ним могла бы быть очень тяжелой, а без нее у меня осталось чудесное воспоминание о С. Н. Булгакове, забиравшемся в мою студенческую келью, никогда не снимавшего пальто, говорившего - "я к вам мимоходом на минутку" и остававшегося и час, и другой.
Не могу не отметить, что в 1939 г. в парижских "Современных Записках" в книге XVIII, появилась статья Булгакова "Некоторые черты религиозного мировоззрения Л. И. Шестова" и тут же рядом с нею статья Е. Юрьевского "О тенденциях общественного развития в новейшее время". Уверен, что Сергей Николаевич не знал, что Е. Юрьевский - тот самый студент, которого в 1902 и 1903 г.г. он страстно убеждал уйти от "деспотии марксизма". Но мятущаяся душа того, кто стал "отцом Сергием" сама не ушла от деспотии и на другом берегу. В его "Автобиографических заметках" {224} на стр. 53-56 мы читаем: "Я должен исповедовать, что для меня на путях моего священства, при всем моем личном почитании и любви к тем епископам, с которыми я имел дело, церковная "деспотия" была наиболее тяжелым крестом. За четверть века своего священства я никогда не имел своего собственного храма, а всегда или "сослужил" архиереям или настоятелям. О своем церковном устроении в храме я никогда не знал церковной заботы со стороны епископов. Церковно-исторически я одинок и ежусь от церковного холода".