Страница:
"Нам нужны литературные обзоры именно такого рода. Куда там! Добролюбова, которого Энгельс называл социалистическим Лессингом, у нас не было".
Когда после этого рассказа Ленина я возвращался с Гусевым в наш отель, он посмеивался надо мною:
- Ильич за непочтительное отношение к Чернышевскому вам глаза хотел выдрать. Старик, видимо, и по сей день не забыл его. Никогда всё-таки не предполагал, что Чернышевский ему в молодости так голову вскружит.
Гусев этого не предполагал, я тем менее. Роман Ленина с Чернышевским мне был совершенно непонятен, возбуждал только недоумение. Мне казался каким-то курьезом, что такая тусклая, нудная, беззубая вещь как "Что делать" могла "перепахать" Ленина, дать ему "заряд на всю жизнь". Как небо от земли была далека от меня мысль, что есть особая, скрытая, но крепкая революционная идеологическая, политическая, {110} психологическая линия идущая от "Что делать" Чернышевского к "Что делать" Ленина и речь идет не только о совпадении заголовков.
Я должен был констатировать, что какой-то, и видимо очень важной, стороны мировоззрения Ленина - не понимаю. Мое удивление, что Ленин считает Чернышевского в числе своих главных учителей увеличивалось еще следующим обстоятельством.
В Уфе в 1899 г. я был знаком со старым народником Ольшевским (или Ольховским, боюсь, что искажаю его фамилию). Сей старичок, живший во дворе того же дома, где и я - и отсюда частые встречи с ним, - был большой любитель "рюмочки" с закуской из соленых грибов. После шестого или седьмого к ней припадания на него накатывал сентиментально-политический транс с пролитием слезы. Он вспоминал в такие моменты свое участие в революционных кружках 60-х годов и неизменно говорил о Чернышевском, называя его великим революционером, учителем, вождем, о котором благоговейно люди будут помнить и через "сто лет".
Откликаясь на просьбу дать мне наиболее важные сочинения Чернышевского, Ольшевский из какого-то тайника извлек, кажется, женевское издание "Что делать", "Очерки политической экономии по Миллю" и еще какие-то статьи. Для него это были сосуды с священными дарами. Вручая их, Ольшевский взял с меня честное слово беречь книги как зеницу ока, немедленно возвратить после прочтения без единого пятнышка, без единой неловко перевернутой страницы. Я с трудом одолел "Что делать", находя, что еще не читал книги более бездарной, пустословной, варварским языком написанной. Еще с большим трудом прочитал статьи и "Очерки политической экономии". После первого тома "Капитала" Маркса, с которым мы, молодые социал-демократы, тогда не разлучались, написанного блестящим языком, полного всякими яркими социальными {111} формулами и перспективами, Чернышевский мне представился в образе какого-то Тредьяковского, подвизающегося в политической экономии. Возмущение Ольшевского моим кощунством не знало пределов. Обругав меня "ничего не понимающим фаршированным марксизмом поросенком", он недели три после этого со мною не разговаривал. Гнев Ольшевского я мог себе объяснить: он был народник и вполне понятно не терпел какого-либо умаления Чернышевского, пророка народнического мировоззрения. Но разве не странно, что через пять лет почти аналогичное происшествие: но на этот раз уже не народник, а ортодоксальный марксист Ленин свирепо накидывается на меня в защиту Чернышевского и объявляет недопустимым говорить о нем недостаточно почтительными словами. "Он меня всего глубоко перепахал". Большая новость для тех, кто, как я, до сих пор думал, что это Маркс перепахал Ленина!
В конце 1904 г., уже уйдя из большевистской группы и встречаясь с В. И. Засулич, я однажды высказал ей мое недоумение, что люди ее поколения видели в лице Чернышевского великого учителя революции.
- А вы его знаете? - ответила Засулич.
- Почему же не знаю, читал его, как всё, и того, что вы и, например, Ленин - в нем находите, не нашел...
- Не знаете, не знаете, не знаете - упрямо твердила Засулич. - И вам трудно это знать. Чернышевский, стесненный цензурой, писал намеками, иероглифами. Мы умели и имели возможность их разбирать, а вы, молодые люди девятисотых годов, такого искусства лишены. Читаете у Чернышевского какой-нибудь пассаж и вам он кажется немым, пустым листом, а за ним в действительности большая революционная мысль. Вставляя в свои статьи загадочные иероглифы, Чернышевский всегда объяснял своим друзьям и главным сотрудникам "Современника", что он имел ввиду и эти {112} объяснения оттуда долетали до революционной среды, в ней схватывались и переходили из уст в уста. Поэтому, даже когда Чернышевский уже был в Сибири и свои статьи не мог объяснять, долгое время существовал, был в обращении, можно сказать, некий шифр для ясного понимания того, что, по принуждению, он выражал прикрыто и очень темно. Такого шифра у вас ныне нет, а если нет, Чернышевского вы не знаете, а раз не знаете, то и не понимаете, что он совсем не таков, каким по своему неведению, хотя оно простительно, вы себе его представляете.
Засулич дала затем несколько примеров как нужно понимать некоторые фразы и заявления Чернышевского, без обладания "шифром" на самом деле непонятные. К большому моему сожалению, эти примеры я забыл, запомнился лишь один. В одной из своих статей говоря об устройстве в России земледельческих коммунистических ассоциаций, Чернышевский намекает, что для этой цели очень пригодятся разбросанные по всей стране множество "старинных зданий". Чтобы цензуре было трудно догадаться о каких старинных зданиях идет речь, Чернышевский сопровождает свои указания нарочито туманными и сбивчивыми дополнениями.
- Вы читаете теперь, - говорила Засулич, - это место и оно вам непонятно. Пожалуй, даже глупостью, болтовней назовете. А нам в 60 и 70 годах, потому что до нас объяснения долетали и мы кое-что слышали, - всё было понятно. "Старинные здания" - это главным образом монастыри, отчасти церкви, их надо уничтожить, а здания их утилизировать для организации в них фаланстер. Такова была мысль Чернышевского.
Объяснения Засулич я слушал с интересом, но глубоко они не западали. Восемнадцатилетний Ленин, не имея того "шифра", о котором говорит Засулич, {113} всё же превосходно понял Чернышевского, вероятно потому, что обладал особым чутьем распознавать и тянуться к революционному "динамиту". Чернышевского я плохо знал, не понял, а вместе с этим непониманием обнаружилось, что не могу понять, - как я уже сказал, что-то крайне важное, глубоко заложенное в строй воззрений и чувств Ленина. Однако, не хочу оставить впечатления, что с этим непониманием, подобно многим другим, я остался и по сей день. Когда я стал тоже "с карандашиком в руках" штудировать сочинения Чернышевского и собирать всё, что нужно для знания его и его времени - мне представился, думаю, с достаточной ясностью весь процесс - как, чем, в какую сторону Чернышевский "перепахал" Ленина? Распространяться об этом здесь излишне, но по мотивам, а они будут ясны из дальнейшего, одну частицу из того, что я собрал по этому вопросу (Сошлюсь на мои, далеко не исчерпывающие вопрос, статьи "Чернышевский и Ленин", в редактируемом M. M. Карповичем "Новом Журнале" в книгах 26 и 27 за 1951 г.) - мне кажется - стоит извлечь и привести.
Чернышевский был, конечно, самым крайним революционером. Уже в двадцать лет (см. его дневник) он был решительным "монтаньяром", "партизаном социалистов и коммунистов", сторонником "диктатуры", чувствовал "неодолимое ожидание близкой революции и жажду ее", мечтал о "тайном печатном станке" и "писании" воззваний к восстанию. Таким он был и в течение десятилетий позднее. Арестованный в июле 1862 г., просидев в Петропавловской крепости два года (там он написал свое "Что делать"), он был судим и отправлен в Сибирь. При разборе его дела в следственную комиссию и судивший его Сенат поступили две записки с характеристикой литературной деятельности Чернышевского, составленные по заказу III отделения {114} (охранка). В одной из них, написанной поэтом и переводчиком В. Д. Комаровым, предавшим Чернышевского, весьма подробно доказывается, что издающиеся подпольные прокламации в[лдн-книги1] громадной степени инспирируются идеями, развиваемыми Чернышевским в его статьях в легальном журнале "Современник".
"В подметных прокламациях высказываются те же самые политико-экономические учения, которые развивал Чернышевский с тою лишь разницей, что в прокламациях они не прикрыты ученой диалектикой. Насильственные средства к осуществлению новых порядков указываются в прокламациях с беззастенчивой откровенностью такие же, на какие Чернышевский, стесненный условиями цензуры, мог в своих литературных произведениях только намекать более или менее ясно. Словом, прокламации суть как бы вывод из статей Чернышевского, а статьи его подробный к ним комментарий".
Опровергать это безнадежно и невозможно, это сущая правда и одним из образцов (весьма ярким) такого перевода статей и идей Чернышевского на язык подпольных произведений - несомненно была прокламация под заглавием "Молодая Россия", появившаяся в Москве в мае 1862 г. В ней выражена вся социально-политическая программа Чернышевского, правда с противоречиями и большими "излишествами". В ней, например, требуется "уничтожение брака, как явления в высшей степени безнравственного" и "семьи", как института, препятствующего "развитию человека". Недовольный такими "перегибами", Чернышевский послал в Москву виднейшего члена "Земли и Воли" Слепцова уговорить составителей прокламации как-нибудь сгладить созданное ею неблагоприятное впечатление. Составители прокламации потом объяснили, что их излишества появились от желания "чтобы всем либеральным и реакционным чертям стало тошно". Прокламация {115} была выпущена от имени "Центрального Революционного Комитета" (весь состав этого комитета из студентов сидел в это время под арестом в московском полицейском участке), а написал ее студент П. Г. Зайчневский, горячий сторонник Чернышевского. В прокламации он прямо опирается на него, т. е. на письмо, которое, за подписью "Русский Человек", Чернышевский поместил в No от 1 марта 1860 г. в лондонском "Колоколе" Герцена.
"Наше положение, - писал Герцену "Русский Человек" - невыносимо и только топор может нас избавить и ничто, кроме топора, не поможет. Перемените тон и пусть ваш "Колокол" благовестит не к молебну, а звонит набат. К топору зовите Русь!".
Прокламация Зайчневского, следуя этому призыву, именно к топору и зовет. Это одна из самых кровавых российских прокламаций.
"Мы будем последовательнее великих террористов 1792 г. Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка придется пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах... С полной верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой вышло на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: к топору! И тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам. Помни, что кто тогда будет не с нами, тот будет против; кто против - наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами. Да здравствует социальная и демократическая республика русская!".
Почитатель Чернышевского, французских якобинцев и Бланки (всё это весьма увязывается) Зайчневский позднее стал главарем партии {116} "русских якобинцев-бланкистов". Другая разновидность этого течения была представлена П. Н. Ткачевым и его "Набатом". У Зайчневского - никогда не было недостатка в сторонниках и среди них было много женщин, например, Ошанина, ставшая виднейшим членом Исполнительного Комитета "Народной Воли", Е. Оловенникова, принимавшая участие в покушении 1 марта, М. И. Ясенева (потом замужем за Голубевым) и другие. Ясенева - вернейшая политическая спутница Зайчневского с 1882г. по день его смерти - человек с характером, но фигура неяркая.
Вспомнить же о ней важно по следующей причине. Когда Зайчневский был сослан в Сибирь, Ясеневу, привлеченную по его делу, после тюремного заключения, отправили в 1891 г. под гласный надзор полиции в Самару, где она познакомилась с Лениным и часто бывала в семье Ульяновых. В большевистской литературе есть указание, что в Самаре Ленин будто бы "оказал сильное влияние на формирование ее мировоззрения и политических взглядов". Это неверно. При встрече с Лениным, Ясенева, старше его на 9 лет (родилась в 1861 г.), имела уже и революционное прошлое, и сложившееся под влиянием Чернышевского и Зайчневского мировоззрение. "Зайчневский, - говорила она Мицкевичу (см. его статью в "Пролетарской Революции"), - заставлял нас изучать "Примечания к Миллю" Чернышевского". Ленину же, тоже "перепаханному" Чернышевским и лишь недавно ставшему марксистом, было 21 год. Не он открывал Ясеневой новые перспективы, а следует думать, в гораздо большей степени, она ему. Ленин в это время особенно интересовался историей русского революционного движения, ища личного знакомства с его участниками. Очень заинтересовался он и партией "якобинцев-бланкистов" Зайчневского, и о программе и истории ее, начиная с появления "Молодой России", ему и рассказывала Ясенева. Об этом можно кое-что найти в ее статье "Последний Караул", {117} напечатанной в сборниках "О Ленине", книге II. Говорю лишь кое-что, так как Ясенева, плохо владея пером, не смогла связно и подробно рассказать о том, что для истории политического развития Ленина, несомненно, представляло большой интерес.
"В разговорах со мною, - писала она, - Владимир Ильич часто останавливался на вопросе о захвате власти - одном из пунктов нашей якобинской программы. Он не оспаривал ни возможности, ни желательности захвата власти, только никак не мог понять на какой такой "народ" мы думаем опереться. Я теперь еще больше, чем раньше, прихожу к заключению, что у него уже тогда являлась мысль о диктатуре пролетариата".
Можно найти ряд подтверждений, что мысль о захвате власти и диктатуре, тогда, действительно бродила, формировалась, в голове Ленина, несмотря на то, что этому шла наперекор критика идеи захвата власти в работе Плеханова "Наши Разногласия", с усвоения которой в 1889 г. Ленин начал свое марксистское воспитание. Разговоры с Ясеневой о "Молодой России", Зайчневском, партии якобинцев-бланкистов - несомненно осели в памяти Ленина. На это указывает следующий факт. Осенью 1904 г., после двенадцати лет полного забвения Ясеневой, отсутствия между ними какой-либо переписки, Ленин вдруг вспоминает о ней, пишет ей из Женевы в Саратов письмо, "чрезвычайно радуется", узнав что она "жива" и "очень хотел возобновить дружбу" с нею.
Что случилось, что толкнуло его вспомнить о ней? На это легко ответить: написав "Шаг вперед - два назад", Ленин в это время пришел к твердому убеждению, что ортодоксальный марксист-социал-демократ непременно должен быть якобинцем, что якобинство требует диктатуры, что "без якобинской чистки нельзя произвести революцию" и "без якобинского насилия диктатура пролетариата выхолощенное от всякого содержания слово". Но ведь это всё близко к тому, что следуя призыву {118} Чернышевского, к топору приглашала "Молодая Россия", весьма близко к тому, что развивала программа "якобинцев-бланкистов", излагавшаяся Ясеневой. Как тут ее не вспомнить! Тем более, что Ленин узнал, что Ясенева примкнула к большевистскому течению и "занимает солидарную с нами позицию" (письмо к Ясеневой опубликовано в полном собрании сочинений Ленина). Эту, почти никому неизвестную, историю с "Молодой Россией", партией "якобинцев-бланкистов" и, разговорами Ленина с Ясеневой - мне казалось уместным привести. Она бросает особый свет на ряд заявлений Ленина, о которых буду говорить в главе о том, как он писал "Шаг вперед - два шага назад".
Несколько строк в добавление. Зайчневский - глава "русских якобинцев-бланкистов", умер в 1896 г., на смертном одре, в бреду споря с Лавровым и доказывая, что "недалеко время, когда человечество шагнет в царство социализма". С его смертью, писал в 1925 г. Мицкевич, один из виднейших последователей Зайчневского - "русское якобинство умерло, чтобы воскреснуть в новом виде в русском марксизме - революционном крыле русской социал-демократии - в большевизме".
Не только Ясенева, но "все из участников кружка Зайчневского" - тот же Мицкевич, А. Романова, Л. Романова, Арцыбашев, Орлов и другие - потом прислонились к Ленину, стали большевиками. "Очевидно, якобинство предрасполагало к большевизму", очевидно и другое - большевизм предрасполагал к якобинству. Вспоминая отправной политический документ русского якобинства прокламацию "Молодой России", но упуская из виду, что она навеяна "топором" Чернышевского, Мицкевич указывал, что это "замечательное" произведение содержит много лозунгов, претворенных октябрьской революцией.
"Тут и предсказания, что России первой выпадет на долю осуществить великое дело социализма, тут и {119} предсказания, что все партии оппозиционные объединятся против социальной революции, тут и требование организации общественных фабрик, общественной торговли, национализации земли, конфискации церковных богатств, признание необходимости для свершения революции строго централизованной партии, которая после переворота в "наивозможно скором времени" заложит основы нового экономического и общественного быта при помощи диктатуры, регулирующей выборы в национальном собрании так, чтобы в состав его не вошли сторонники старого порядка. Все это идеи октябрьской революции, не хватает только одного пролетариата".
Мицкевич совершенно прав: октябрьская революция 1917 г. провела в жизни много лозунгов "Молодой России" 1862 г.; в течение десяти слишком лет практически осуществлялись даже такие лозунги, как уничтожение брака и семьи. И вот что достойно внимания. В архивах Слепцова было найдено письмо, написанное в 1889 г. Зайчневским какому-то неизвестному Андрею Михайловичу. На вопрос последнего - что знали и читали составители "Молодой России", Зайчневский ответил: "Марксятину мы тогда еще не читали".
Замечание весьма интересное. Из него явствует, что руководимая Лениным октябрьская революция могла быть "сделанной" без всякой "марксятины", а только исходя из поучений перепахавшего Ленина Чернышевского.
{120}
ЛЕНИН СПОРТСМЕН. ИСТОРИЯ С РУЧНОЙ ПОВОЗКОЙ
Читая разные описания жизни Ленина, его биографии, да и подавляющую часть воспоминаний о нем, мы все время видим Ленина только в качестве производителя политических резолюций, организатора большевистской партии и Коминтерна, человека, занятого только борьбой и сокрушением инакомыслящих. Вы не найдете указаний на то, как жил Ленин вне политической сферы, каковы были его привычки, как он одевался и т. д. Все мелочи, входящие в жизнь всякого человека, в описаниях жизни Ленина обычно тщательно вытравлены. В результате получается не живая, а какая-то геометрическая фигура. А между тем, мелочи, связанные с характером, обычаями Ленина, именно потому, что одними прославляемый, проклинаемый другими, он уже вошел в историю XX века, - не менее интересны, чем мелочи, входившие в жизнь, например, Наполеона I.
Ведь на ход истории личность Ленина положила отпечаток, конечно, не меньший, чем Наполеон. Вот почему, в отличие от других авторов воспоминаний, мне хочется рассказать о некоторых известных мне "мелочах", кое-каких фактах, ничего не прибавляющих нового для характеристики "политика" Ленина, но интересных как черточки для портрета живого, а не "геометрического" Ленина.
Красиков, в день моего приезда в Женеву, представил меня Ленину следующими словами: "Смотрите, Ильич, на эту дохлую кошку. Можете ли вы поверить, что {121} этот человек имел лошадиные мускулы и подбрасывал десятки пудов?".
Конечно, я "не подбрасывал" и не мог "подбрасывать десятки пудов", таких Геркулесов в природе вообще нет, не было и не будет - это миф. Какой же вес я мог поднимать не тогда, когда после голодовки, стал "дохлой" кошкой, а до этого? Именно этот вопрос предложил мне Ленин, при одной нашей встрече.
- Правда ли, что вы легко могли поднимать десять пудов?
- Нет, это очень, очень далеко от истины. Самое большее, что я двумя руками поднимал вверх на вытянутых руках - было 7 пудов 20 фунтов. Это вес, который могут поднять не все атлеты, подвизающиеся в цирках, но это, конечно, значительно меньше рекордов прославленных атлетов.
- Если, - заметил Ленин, - вы могли над головой поднять 7 пудов 20 фунтов, значит могли бы поднять от земли наверное вдвое больше.
- Нет, это не так. Пробы поднятия от земли максимального для данного лица веса мне кажутся опасными. Так можно нажить грыжу. Следуя указаниям в Уфе моего монитера по атлетике С. И. Елисеева, держателя в то время (конец девяностых годов) всех мировых рекордов по поднятию тяжестей - я за это и не принимался. Один раз поднял от земли на немного 9 пудов и это было столь тяжело, что больше за такой номер я не брался.
Ленин меня слушал с явным недоверием:
- Здесь какой-то физический или физиологический абсурд! Не пойму, как же это так - поднимали над головою 7 пудов, а 9 пудов еле подняли с земли?
Объяснить этот факт с точки зрения "научной" я никак не мог. Мог лишь указать, что между максимальным весом, который умеючи можно двумя руками поднять вверх, и максимальным весом, поднятым от земли {122} совсем нет того огромного разрыва, который предполагает, так сказать, здравая сравнительная логика.
На этом наш разговор не кончился. Ленин меня крайне удивил (сколько раз он меня удивлял!), когда обнаружилось, что он немало интересуется спортом и разными физическими упражнениями. Он мне сообщил, что когда-то, в Казани, ходил в цирк специально, чтобы видеть атлетические номера и потерял к ним "всякое уважение", случайно узнав за кулисами цирка, что гири атлетов дутые, пустые и потому совсем нетяжелые. Разговор потом перешел к упражнениям, считающимся в атлетике основными, "классическими". Я взялся их показать Ленину, оперируя вместо штанги половой щеткой, которую он мне принес.
- Вот смотрите, Владимир Ильич, номер - первый. Вы берете штангу двумя руками, вот так, быстро подымаете ее на грудь и от плеча, толчком рук, ног, спины, усилиями всего тела, вскидываете наверх, держа ее там на вытянутых руках. Вот так. Этот номер называется толканием двумя руками.
Взяв половую щетку из моих рук, Ленин мастерски повторил, "скопировал" упражнение.
- Второй номер. На этот раз штанга не толкается от груди, а без всяких толчков медленно подымается, так сказать, выжимается. Поэтому это упражнение и называется выжиманием и оно много тяжелее первого. При нем крайне напрягаются бицепсы, трицепсы, мускулы плечевые и груди. Для облегчения можно корпус откинуть немного назад. Ноги должны быть раздвинуты для придания себе большей опоры. Если же приставить их одна к другой, встать, как говорят русские атлеты, в "солдатскую стойку", упражнение делается еще более тяжелым.
Ленин и это упражнение в солдатской стойке и без нее, проделал снова мастерски.
- Наконец, третье основное упражнение - {123} выбрасывание. Штанга берется на этот раз одной рукой (Ныне на международных чемпионатах практикуется выбрасывание двумя руками, а не одной. Как видите, я вводил Ленина в курс атлетики, следуя старинным правилам.) и должна быть быстро поднята вверх и там удержана. Ничего не выйдет, если пробовать взметывать ее вот так на вытянутой руке. Тут требуется следующий трюк.
Я показал какой. Два раза "трюк" не удавался Ленину, в третий он съимитировал его превосходно. Как раз в этот момент на ступенях, шедших в кухню-приемную, где мы находились, я увидел Елизавету Васильевну - мать Крупской. Смотря на наши упражнения с щеткой и держа платок у рта, она тряслась от хохота. Заметил ее и Ленин.
- Елизавета Васильевна, не мешайте нам, мы занимаемся очень важными делами!
При встрече чрез несколько дней Елизавета Васильевна мне сказала:
- Неправда ли, какой Владимир Ильич ловкий? Прямо удивительно, как он схватывал всякие ваши штуки с щеткой. Володинька во всем ловкий. Пуговица у него где-нибудь оторвется, ни к кому не обращаясь, он сам ее пришьет и лучше, чем Надя (Крупская). Он и ловкий, и аккуратный. Утром, прежде чем сесть заниматься, всюду с тряпкой наводит порядок среди своих книг. Если ботинки начнет чистить - доведет их до глянцу. Пятно на пиджаке увидит - сейчас же принимается выводить.
Беседуя с Лениным, я понял, откуда у него такая крепко сложенная фигура, бросившаяся в глаза при первой с ним встрече. Он был настоящий спортсмен с большим вкусом ко всей гамме спорта. Оказалось, что он умел хорошо грести, плавать, ездить на велосипеде, кататься на коньках, проделывать разные упражнения на трапеции и на кольцах, стрелять, охотиться и, как я {124} мог убедиться, ловко играть на биллиарде. Он мне поведал, что каждое утро, полуголый, он проделывает не менее 10 минут разные гимнастические упражнения, среди них на первом месте, разведение и вращение рук, приседание, сгибание корпуса с таким расчетом, чтобы, не сгибая ног, коснуться пола пальцами вытянутых рук.
Когда после этого рассказа Ленина я возвращался с Гусевым в наш отель, он посмеивался надо мною:
- Ильич за непочтительное отношение к Чернышевскому вам глаза хотел выдрать. Старик, видимо, и по сей день не забыл его. Никогда всё-таки не предполагал, что Чернышевский ему в молодости так голову вскружит.
Гусев этого не предполагал, я тем менее. Роман Ленина с Чернышевским мне был совершенно непонятен, возбуждал только недоумение. Мне казался каким-то курьезом, что такая тусклая, нудная, беззубая вещь как "Что делать" могла "перепахать" Ленина, дать ему "заряд на всю жизнь". Как небо от земли была далека от меня мысль, что есть особая, скрытая, но крепкая революционная идеологическая, политическая, {110} психологическая линия идущая от "Что делать" Чернышевского к "Что делать" Ленина и речь идет не только о совпадении заголовков.
Я должен был констатировать, что какой-то, и видимо очень важной, стороны мировоззрения Ленина - не понимаю. Мое удивление, что Ленин считает Чернышевского в числе своих главных учителей увеличивалось еще следующим обстоятельством.
В Уфе в 1899 г. я был знаком со старым народником Ольшевским (или Ольховским, боюсь, что искажаю его фамилию). Сей старичок, живший во дворе того же дома, где и я - и отсюда частые встречи с ним, - был большой любитель "рюмочки" с закуской из соленых грибов. После шестого или седьмого к ней припадания на него накатывал сентиментально-политический транс с пролитием слезы. Он вспоминал в такие моменты свое участие в революционных кружках 60-х годов и неизменно говорил о Чернышевском, называя его великим революционером, учителем, вождем, о котором благоговейно люди будут помнить и через "сто лет".
Откликаясь на просьбу дать мне наиболее важные сочинения Чернышевского, Ольшевский из какого-то тайника извлек, кажется, женевское издание "Что делать", "Очерки политической экономии по Миллю" и еще какие-то статьи. Для него это были сосуды с священными дарами. Вручая их, Ольшевский взял с меня честное слово беречь книги как зеницу ока, немедленно возвратить после прочтения без единого пятнышка, без единой неловко перевернутой страницы. Я с трудом одолел "Что делать", находя, что еще не читал книги более бездарной, пустословной, варварским языком написанной. Еще с большим трудом прочитал статьи и "Очерки политической экономии". После первого тома "Капитала" Маркса, с которым мы, молодые социал-демократы, тогда не разлучались, написанного блестящим языком, полного всякими яркими социальными {111} формулами и перспективами, Чернышевский мне представился в образе какого-то Тредьяковского, подвизающегося в политической экономии. Возмущение Ольшевского моим кощунством не знало пределов. Обругав меня "ничего не понимающим фаршированным марксизмом поросенком", он недели три после этого со мною не разговаривал. Гнев Ольшевского я мог себе объяснить: он был народник и вполне понятно не терпел какого-либо умаления Чернышевского, пророка народнического мировоззрения. Но разве не странно, что через пять лет почти аналогичное происшествие: но на этот раз уже не народник, а ортодоксальный марксист Ленин свирепо накидывается на меня в защиту Чернышевского и объявляет недопустимым говорить о нем недостаточно почтительными словами. "Он меня всего глубоко перепахал". Большая новость для тех, кто, как я, до сих пор думал, что это Маркс перепахал Ленина!
В конце 1904 г., уже уйдя из большевистской группы и встречаясь с В. И. Засулич, я однажды высказал ей мое недоумение, что люди ее поколения видели в лице Чернышевского великого учителя революции.
- А вы его знаете? - ответила Засулич.
- Почему же не знаю, читал его, как всё, и того, что вы и, например, Ленин - в нем находите, не нашел...
- Не знаете, не знаете, не знаете - упрямо твердила Засулич. - И вам трудно это знать. Чернышевский, стесненный цензурой, писал намеками, иероглифами. Мы умели и имели возможность их разбирать, а вы, молодые люди девятисотых годов, такого искусства лишены. Читаете у Чернышевского какой-нибудь пассаж и вам он кажется немым, пустым листом, а за ним в действительности большая революционная мысль. Вставляя в свои статьи загадочные иероглифы, Чернышевский всегда объяснял своим друзьям и главным сотрудникам "Современника", что он имел ввиду и эти {112} объяснения оттуда долетали до революционной среды, в ней схватывались и переходили из уст в уста. Поэтому, даже когда Чернышевский уже был в Сибири и свои статьи не мог объяснять, долгое время существовал, был в обращении, можно сказать, некий шифр для ясного понимания того, что, по принуждению, он выражал прикрыто и очень темно. Такого шифра у вас ныне нет, а если нет, Чернышевского вы не знаете, а раз не знаете, то и не понимаете, что он совсем не таков, каким по своему неведению, хотя оно простительно, вы себе его представляете.
Засулич дала затем несколько примеров как нужно понимать некоторые фразы и заявления Чернышевского, без обладания "шифром" на самом деле непонятные. К большому моему сожалению, эти примеры я забыл, запомнился лишь один. В одной из своих статей говоря об устройстве в России земледельческих коммунистических ассоциаций, Чернышевский намекает, что для этой цели очень пригодятся разбросанные по всей стране множество "старинных зданий". Чтобы цензуре было трудно догадаться о каких старинных зданиях идет речь, Чернышевский сопровождает свои указания нарочито туманными и сбивчивыми дополнениями.
- Вы читаете теперь, - говорила Засулич, - это место и оно вам непонятно. Пожалуй, даже глупостью, болтовней назовете. А нам в 60 и 70 годах, потому что до нас объяснения долетали и мы кое-что слышали, - всё было понятно. "Старинные здания" - это главным образом монастыри, отчасти церкви, их надо уничтожить, а здания их утилизировать для организации в них фаланстер. Такова была мысль Чернышевского.
Объяснения Засулич я слушал с интересом, но глубоко они не западали. Восемнадцатилетний Ленин, не имея того "шифра", о котором говорит Засулич, {113} всё же превосходно понял Чернышевского, вероятно потому, что обладал особым чутьем распознавать и тянуться к революционному "динамиту". Чернышевского я плохо знал, не понял, а вместе с этим непониманием обнаружилось, что не могу понять, - как я уже сказал, что-то крайне важное, глубоко заложенное в строй воззрений и чувств Ленина. Однако, не хочу оставить впечатления, что с этим непониманием, подобно многим другим, я остался и по сей день. Когда я стал тоже "с карандашиком в руках" штудировать сочинения Чернышевского и собирать всё, что нужно для знания его и его времени - мне представился, думаю, с достаточной ясностью весь процесс - как, чем, в какую сторону Чернышевский "перепахал" Ленина? Распространяться об этом здесь излишне, но по мотивам, а они будут ясны из дальнейшего, одну частицу из того, что я собрал по этому вопросу (Сошлюсь на мои, далеко не исчерпывающие вопрос, статьи "Чернышевский и Ленин", в редактируемом M. M. Карповичем "Новом Журнале" в книгах 26 и 27 за 1951 г.) - мне кажется - стоит извлечь и привести.
Чернышевский был, конечно, самым крайним революционером. Уже в двадцать лет (см. его дневник) он был решительным "монтаньяром", "партизаном социалистов и коммунистов", сторонником "диктатуры", чувствовал "неодолимое ожидание близкой революции и жажду ее", мечтал о "тайном печатном станке" и "писании" воззваний к восстанию. Таким он был и в течение десятилетий позднее. Арестованный в июле 1862 г., просидев в Петропавловской крепости два года (там он написал свое "Что делать"), он был судим и отправлен в Сибирь. При разборе его дела в следственную комиссию и судивший его Сенат поступили две записки с характеристикой литературной деятельности Чернышевского, составленные по заказу III отделения {114} (охранка). В одной из них, написанной поэтом и переводчиком В. Д. Комаровым, предавшим Чернышевского, весьма подробно доказывается, что издающиеся подпольные прокламации в[лдн-книги1] громадной степени инспирируются идеями, развиваемыми Чернышевским в его статьях в легальном журнале "Современник".
"В подметных прокламациях высказываются те же самые политико-экономические учения, которые развивал Чернышевский с тою лишь разницей, что в прокламациях они не прикрыты ученой диалектикой. Насильственные средства к осуществлению новых порядков указываются в прокламациях с беззастенчивой откровенностью такие же, на какие Чернышевский, стесненный условиями цензуры, мог в своих литературных произведениях только намекать более или менее ясно. Словом, прокламации суть как бы вывод из статей Чернышевского, а статьи его подробный к ним комментарий".
Опровергать это безнадежно и невозможно, это сущая правда и одним из образцов (весьма ярким) такого перевода статей и идей Чернышевского на язык подпольных произведений - несомненно была прокламация под заглавием "Молодая Россия", появившаяся в Москве в мае 1862 г. В ней выражена вся социально-политическая программа Чернышевского, правда с противоречиями и большими "излишествами". В ней, например, требуется "уничтожение брака, как явления в высшей степени безнравственного" и "семьи", как института, препятствующего "развитию человека". Недовольный такими "перегибами", Чернышевский послал в Москву виднейшего члена "Земли и Воли" Слепцова уговорить составителей прокламации как-нибудь сгладить созданное ею неблагоприятное впечатление. Составители прокламации потом объяснили, что их излишества появились от желания "чтобы всем либеральным и реакционным чертям стало тошно". Прокламация {115} была выпущена от имени "Центрального Революционного Комитета" (весь состав этого комитета из студентов сидел в это время под арестом в московском полицейском участке), а написал ее студент П. Г. Зайчневский, горячий сторонник Чернышевского. В прокламации он прямо опирается на него, т. е. на письмо, которое, за подписью "Русский Человек", Чернышевский поместил в No от 1 марта 1860 г. в лондонском "Колоколе" Герцена.
"Наше положение, - писал Герцену "Русский Человек" - невыносимо и только топор может нас избавить и ничто, кроме топора, не поможет. Перемените тон и пусть ваш "Колокол" благовестит не к молебну, а звонит набат. К топору зовите Русь!".
Прокламация Зайчневского, следуя этому призыву, именно к топору и зовет. Это одна из самых кровавых российских прокламаций.
"Мы будем последовательнее великих террористов 1792 г. Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка придется пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах... С полной верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой вышло на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: к топору! И тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам. Помни, что кто тогда будет не с нами, тот будет против; кто против - наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами. Да здравствует социальная и демократическая республика русская!".
Почитатель Чернышевского, французских якобинцев и Бланки (всё это весьма увязывается) Зайчневский позднее стал главарем партии {116} "русских якобинцев-бланкистов". Другая разновидность этого течения была представлена П. Н. Ткачевым и его "Набатом". У Зайчневского - никогда не было недостатка в сторонниках и среди них было много женщин, например, Ошанина, ставшая виднейшим членом Исполнительного Комитета "Народной Воли", Е. Оловенникова, принимавшая участие в покушении 1 марта, М. И. Ясенева (потом замужем за Голубевым) и другие. Ясенева - вернейшая политическая спутница Зайчневского с 1882г. по день его смерти - человек с характером, но фигура неяркая.
Вспомнить же о ней важно по следующей причине. Когда Зайчневский был сослан в Сибирь, Ясеневу, привлеченную по его делу, после тюремного заключения, отправили в 1891 г. под гласный надзор полиции в Самару, где она познакомилась с Лениным и часто бывала в семье Ульяновых. В большевистской литературе есть указание, что в Самаре Ленин будто бы "оказал сильное влияние на формирование ее мировоззрения и политических взглядов". Это неверно. При встрече с Лениным, Ясенева, старше его на 9 лет (родилась в 1861 г.), имела уже и революционное прошлое, и сложившееся под влиянием Чернышевского и Зайчневского мировоззрение. "Зайчневский, - говорила она Мицкевичу (см. его статью в "Пролетарской Революции"), - заставлял нас изучать "Примечания к Миллю" Чернышевского". Ленину же, тоже "перепаханному" Чернышевским и лишь недавно ставшему марксистом, было 21 год. Не он открывал Ясеневой новые перспективы, а следует думать, в гораздо большей степени, она ему. Ленин в это время особенно интересовался историей русского революционного движения, ища личного знакомства с его участниками. Очень заинтересовался он и партией "якобинцев-бланкистов" Зайчневского, и о программе и истории ее, начиная с появления "Молодой России", ему и рассказывала Ясенева. Об этом можно кое-что найти в ее статье "Последний Караул", {117} напечатанной в сборниках "О Ленине", книге II. Говорю лишь кое-что, так как Ясенева, плохо владея пером, не смогла связно и подробно рассказать о том, что для истории политического развития Ленина, несомненно, представляло большой интерес.
"В разговорах со мною, - писала она, - Владимир Ильич часто останавливался на вопросе о захвате власти - одном из пунктов нашей якобинской программы. Он не оспаривал ни возможности, ни желательности захвата власти, только никак не мог понять на какой такой "народ" мы думаем опереться. Я теперь еще больше, чем раньше, прихожу к заключению, что у него уже тогда являлась мысль о диктатуре пролетариата".
Можно найти ряд подтверждений, что мысль о захвате власти и диктатуре, тогда, действительно бродила, формировалась, в голове Ленина, несмотря на то, что этому шла наперекор критика идеи захвата власти в работе Плеханова "Наши Разногласия", с усвоения которой в 1889 г. Ленин начал свое марксистское воспитание. Разговоры с Ясеневой о "Молодой России", Зайчневском, партии якобинцев-бланкистов - несомненно осели в памяти Ленина. На это указывает следующий факт. Осенью 1904 г., после двенадцати лет полного забвения Ясеневой, отсутствия между ними какой-либо переписки, Ленин вдруг вспоминает о ней, пишет ей из Женевы в Саратов письмо, "чрезвычайно радуется", узнав что она "жива" и "очень хотел возобновить дружбу" с нею.
Что случилось, что толкнуло его вспомнить о ней? На это легко ответить: написав "Шаг вперед - два назад", Ленин в это время пришел к твердому убеждению, что ортодоксальный марксист-социал-демократ непременно должен быть якобинцем, что якобинство требует диктатуры, что "без якобинской чистки нельзя произвести революцию" и "без якобинского насилия диктатура пролетариата выхолощенное от всякого содержания слово". Но ведь это всё близко к тому, что следуя призыву {118} Чернышевского, к топору приглашала "Молодая Россия", весьма близко к тому, что развивала программа "якобинцев-бланкистов", излагавшаяся Ясеневой. Как тут ее не вспомнить! Тем более, что Ленин узнал, что Ясенева примкнула к большевистскому течению и "занимает солидарную с нами позицию" (письмо к Ясеневой опубликовано в полном собрании сочинений Ленина). Эту, почти никому неизвестную, историю с "Молодой Россией", партией "якобинцев-бланкистов" и, разговорами Ленина с Ясеневой - мне казалось уместным привести. Она бросает особый свет на ряд заявлений Ленина, о которых буду говорить в главе о том, как он писал "Шаг вперед - два шага назад".
Несколько строк в добавление. Зайчневский - глава "русских якобинцев-бланкистов", умер в 1896 г., на смертном одре, в бреду споря с Лавровым и доказывая, что "недалеко время, когда человечество шагнет в царство социализма". С его смертью, писал в 1925 г. Мицкевич, один из виднейших последователей Зайчневского - "русское якобинство умерло, чтобы воскреснуть в новом виде в русском марксизме - революционном крыле русской социал-демократии - в большевизме".
Не только Ясенева, но "все из участников кружка Зайчневского" - тот же Мицкевич, А. Романова, Л. Романова, Арцыбашев, Орлов и другие - потом прислонились к Ленину, стали большевиками. "Очевидно, якобинство предрасполагало к большевизму", очевидно и другое - большевизм предрасполагал к якобинству. Вспоминая отправной политический документ русского якобинства прокламацию "Молодой России", но упуская из виду, что она навеяна "топором" Чернышевского, Мицкевич указывал, что это "замечательное" произведение содержит много лозунгов, претворенных октябрьской революцией.
"Тут и предсказания, что России первой выпадет на долю осуществить великое дело социализма, тут и {119} предсказания, что все партии оппозиционные объединятся против социальной революции, тут и требование организации общественных фабрик, общественной торговли, национализации земли, конфискации церковных богатств, признание необходимости для свершения революции строго централизованной партии, которая после переворота в "наивозможно скором времени" заложит основы нового экономического и общественного быта при помощи диктатуры, регулирующей выборы в национальном собрании так, чтобы в состав его не вошли сторонники старого порядка. Все это идеи октябрьской революции, не хватает только одного пролетариата".
Мицкевич совершенно прав: октябрьская революция 1917 г. провела в жизни много лозунгов "Молодой России" 1862 г.; в течение десяти слишком лет практически осуществлялись даже такие лозунги, как уничтожение брака и семьи. И вот что достойно внимания. В архивах Слепцова было найдено письмо, написанное в 1889 г. Зайчневским какому-то неизвестному Андрею Михайловичу. На вопрос последнего - что знали и читали составители "Молодой России", Зайчневский ответил: "Марксятину мы тогда еще не читали".
Замечание весьма интересное. Из него явствует, что руководимая Лениным октябрьская революция могла быть "сделанной" без всякой "марксятины", а только исходя из поучений перепахавшего Ленина Чернышевского.
{120}
ЛЕНИН СПОРТСМЕН. ИСТОРИЯ С РУЧНОЙ ПОВОЗКОЙ
Читая разные описания жизни Ленина, его биографии, да и подавляющую часть воспоминаний о нем, мы все время видим Ленина только в качестве производителя политических резолюций, организатора большевистской партии и Коминтерна, человека, занятого только борьбой и сокрушением инакомыслящих. Вы не найдете указаний на то, как жил Ленин вне политической сферы, каковы были его привычки, как он одевался и т. д. Все мелочи, входящие в жизнь всякого человека, в описаниях жизни Ленина обычно тщательно вытравлены. В результате получается не живая, а какая-то геометрическая фигура. А между тем, мелочи, связанные с характером, обычаями Ленина, именно потому, что одними прославляемый, проклинаемый другими, он уже вошел в историю XX века, - не менее интересны, чем мелочи, входившие в жизнь, например, Наполеона I.
Ведь на ход истории личность Ленина положила отпечаток, конечно, не меньший, чем Наполеон. Вот почему, в отличие от других авторов воспоминаний, мне хочется рассказать о некоторых известных мне "мелочах", кое-каких фактах, ничего не прибавляющих нового для характеристики "политика" Ленина, но интересных как черточки для портрета живого, а не "геометрического" Ленина.
Красиков, в день моего приезда в Женеву, представил меня Ленину следующими словами: "Смотрите, Ильич, на эту дохлую кошку. Можете ли вы поверить, что {121} этот человек имел лошадиные мускулы и подбрасывал десятки пудов?".
Конечно, я "не подбрасывал" и не мог "подбрасывать десятки пудов", таких Геркулесов в природе вообще нет, не было и не будет - это миф. Какой же вес я мог поднимать не тогда, когда после голодовки, стал "дохлой" кошкой, а до этого? Именно этот вопрос предложил мне Ленин, при одной нашей встрече.
- Правда ли, что вы легко могли поднимать десять пудов?
- Нет, это очень, очень далеко от истины. Самое большее, что я двумя руками поднимал вверх на вытянутых руках - было 7 пудов 20 фунтов. Это вес, который могут поднять не все атлеты, подвизающиеся в цирках, но это, конечно, значительно меньше рекордов прославленных атлетов.
- Если, - заметил Ленин, - вы могли над головой поднять 7 пудов 20 фунтов, значит могли бы поднять от земли наверное вдвое больше.
- Нет, это не так. Пробы поднятия от земли максимального для данного лица веса мне кажутся опасными. Так можно нажить грыжу. Следуя указаниям в Уфе моего монитера по атлетике С. И. Елисеева, держателя в то время (конец девяностых годов) всех мировых рекордов по поднятию тяжестей - я за это и не принимался. Один раз поднял от земли на немного 9 пудов и это было столь тяжело, что больше за такой номер я не брался.
Ленин меня слушал с явным недоверием:
- Здесь какой-то физический или физиологический абсурд! Не пойму, как же это так - поднимали над головою 7 пудов, а 9 пудов еле подняли с земли?
Объяснить этот факт с точки зрения "научной" я никак не мог. Мог лишь указать, что между максимальным весом, который умеючи можно двумя руками поднять вверх, и максимальным весом, поднятым от земли {122} совсем нет того огромного разрыва, который предполагает, так сказать, здравая сравнительная логика.
На этом наш разговор не кончился. Ленин меня крайне удивил (сколько раз он меня удивлял!), когда обнаружилось, что он немало интересуется спортом и разными физическими упражнениями. Он мне сообщил, что когда-то, в Казани, ходил в цирк специально, чтобы видеть атлетические номера и потерял к ним "всякое уважение", случайно узнав за кулисами цирка, что гири атлетов дутые, пустые и потому совсем нетяжелые. Разговор потом перешел к упражнениям, считающимся в атлетике основными, "классическими". Я взялся их показать Ленину, оперируя вместо штанги половой щеткой, которую он мне принес.
- Вот смотрите, Владимир Ильич, номер - первый. Вы берете штангу двумя руками, вот так, быстро подымаете ее на грудь и от плеча, толчком рук, ног, спины, усилиями всего тела, вскидываете наверх, держа ее там на вытянутых руках. Вот так. Этот номер называется толканием двумя руками.
Взяв половую щетку из моих рук, Ленин мастерски повторил, "скопировал" упражнение.
- Второй номер. На этот раз штанга не толкается от груди, а без всяких толчков медленно подымается, так сказать, выжимается. Поэтому это упражнение и называется выжиманием и оно много тяжелее первого. При нем крайне напрягаются бицепсы, трицепсы, мускулы плечевые и груди. Для облегчения можно корпус откинуть немного назад. Ноги должны быть раздвинуты для придания себе большей опоры. Если же приставить их одна к другой, встать, как говорят русские атлеты, в "солдатскую стойку", упражнение делается еще более тяжелым.
Ленин и это упражнение в солдатской стойке и без нее, проделал снова мастерски.
- Наконец, третье основное упражнение - {123} выбрасывание. Штанга берется на этот раз одной рукой (Ныне на международных чемпионатах практикуется выбрасывание двумя руками, а не одной. Как видите, я вводил Ленина в курс атлетики, следуя старинным правилам.) и должна быть быстро поднята вверх и там удержана. Ничего не выйдет, если пробовать взметывать ее вот так на вытянутой руке. Тут требуется следующий трюк.
Я показал какой. Два раза "трюк" не удавался Ленину, в третий он съимитировал его превосходно. Как раз в этот момент на ступенях, шедших в кухню-приемную, где мы находились, я увидел Елизавету Васильевну - мать Крупской. Смотря на наши упражнения с щеткой и держа платок у рта, она тряслась от хохота. Заметил ее и Ленин.
- Елизавета Васильевна, не мешайте нам, мы занимаемся очень важными делами!
При встрече чрез несколько дней Елизавета Васильевна мне сказала:
- Неправда ли, какой Владимир Ильич ловкий? Прямо удивительно, как он схватывал всякие ваши штуки с щеткой. Володинька во всем ловкий. Пуговица у него где-нибудь оторвется, ни к кому не обращаясь, он сам ее пришьет и лучше, чем Надя (Крупская). Он и ловкий, и аккуратный. Утром, прежде чем сесть заниматься, всюду с тряпкой наводит порядок среди своих книг. Если ботинки начнет чистить - доведет их до глянцу. Пятно на пиджаке увидит - сейчас же принимается выводить.
Беседуя с Лениным, я понял, откуда у него такая крепко сложенная фигура, бросившаяся в глаза при первой с ним встрече. Он был настоящий спортсмен с большим вкусом ко всей гамме спорта. Оказалось, что он умел хорошо грести, плавать, ездить на велосипеде, кататься на коньках, проделывать разные упражнения на трапеции и на кольцах, стрелять, охотиться и, как я {124} мог убедиться, ловко играть на биллиарде. Он мне поведал, что каждое утро, полуголый, он проделывает не менее 10 минут разные гимнастические упражнения, среди них на первом месте, разведение и вращение рук, приседание, сгибание корпуса с таким расчетом, чтобы, не сгибая ног, коснуться пола пальцами вытянутых рук.