Страница:
- Эту систему упражнений я сам себе установил уже много лет. Не гимнастирую только, когда, работая ночью, чувствую себя утром усталым. В этом случае, как показал опыт, гимнастика не рассеивает усталость, а ее увеличивает.
Ленин несомненно заботился о своем здоровье и для него упражнения, гимнастика были не просто удовольствием, как у меня, а одним из средств укрепления здоровья. Впрочем, он и сюда подходил с точки нужд революции. В этом отношении очень характерны следующие слова, которые я от него услышал. После многодневной голодовки в Киевской тюрьме я долго не мог поправиться. Ленин, узнав об этом от Красикова, - спросил меня: что сказал доктор, какие лекарства он дал? Денег у меня не было, к доктору, кроме одного раза, я не ходил, но не стал это объяснять Ленину, а только сказал: у доктора не был. Ленин посмотрел на меня - другого выражения не нахожу - с какой-то брезгливостью, с которой относятся, например, к человеку грязному или дурно пахнущему.
- У доктора не были? Это уже совсем некультурно, это уже замашки Чухломы. Попрошу Красикова, чтобы он насильно свел вас к доктору. Здоровье надо ценить и беречь. Быть физически сильным, здоровым, выносливым - вообще благо, а для революционера обязанность. Допустим вас выслали куда-нибудь к чорту на кулички в Сибирь. Вам представляется случай бежать на лодке, это предприятие не удастся, если не умеете грести и у вас не мускулы, а тряпка. Или другой {125} пример: вас преследует шпик. У вас важное дело, вы обязательно должны шпика обуздать, другого выхода нет. Ничего не получится, если нет силёнок.
О гимнастике и физических упражнениях мы потом неоднократно говорили с Лениным. Он как-то мне рассказывал, что, живя в Самаре, несколько раз совершал на лодке один, без компаньонов, четырехдневное путешествие по Волге, по маршруту, названного самарскими любителями лодочного спорта "кругосветкой". Из Самары нужно было спуститься вниз по Волге, огибая Жигули, следуя по излучине реки, так называемой - Самарской Луке. Километров 70 от Самары на правом берегу Волги у села Переволоки лодка перетаскивалась в речку Уса, текущую позади Жигулей, параллельно Волге, но в обратную сторону и впадающую в Волгу выше Самарской Луки, почти напротив г. Ставрополя. Выплывая на Волгу, отсюда возвращались в Самару.
"Круговое" путешествие не было трудным: по Волге, и по Усе все время были вниз по течению. Трудно было "волочить", перетаскивать лодку от села Переволок в Усу, кажется - около трех километров. Как Ленин справлялся с этой задачей и был ли он в состоянии один без помощи других - волочить лодку - мне осталось неизвестным. Я тогда не очень об этом его расспрашивал, плохо представляя себе и всю эту "кругосветку", и самый трудный момент ее - перетаскивание лодки. Стоит напомнить, что недалеко от того места, где из Усы Ленин выплывал на Волгу - ныне строится Куйбышевская гидроэлектростанция, "самое большое, по словам советской прессы - гидротехническое сооружение мира".
О всяких физических упражнениях Ленин мог разговаривать только со мною. С кем другим? Для других компаньонов Ленина эта область была столь же неведома, далека, чужда, как вязание чулок или вышивание на пяльцах. Ведь это было 48 лет назад. Теперь не то.
{126} Теперь спорт не только вошел в жизнь, а подмял и оседлал ее. О подвигах боксеров радио иных стран рассказывают, как о великих исторических событиях. Организация спорта стала государственной заботой, спорт создал целую новую индустрию, профессии монитеров, огромную специальную прессу. В своем увлечении боксом и футболом, в преклонении и восхищении пред боксирующим кулаком, мускулами ног у пловца или прыгуна, почтением неизмеримо большим, чем пред мозгом, интеллектом, часть человечества стала загадочной... К чему это ведет?
Я забыл указать, что, помимо уже перечисленных спортивных способностей, Ленин был еще превосходным, неутомимым ходоком и, в частности, в горах. Я участвовал в трех прогулках с Лениным в ближайшие к Женеве горы. В первой, кроме Ленина и Крупской, приняли участие только что приехавший из России А. А. Богданов с женой и Ольминский. От этой прогулки запали в память два момента: во-первых, страсть, с которой защищал Ленин свою позицию на партийном съезде, убеждая Богданова немедленно, не теряя дня, броситься в атаку на меньшевиков. Другой момент - когда, став на выступ горы, как на кафедру, он вдруг стал декламировать стихотворение Некрасова:
Буря бы грянула что ли,
Чаша с краями полна,
Грянь над пучиною моря,
В поле, в лесу засвищи.
Чашу вселенского горя
Всю расплещи!
Все очень аплодировали Ленину и больше всех Крупская. Аплодировал и я, но почему-то чувствовал себя неловко. Может быть, потому, что пафос Ленина в данном месте и данном обществе показался несколько неуместным и театральным, тем более, что "поза" была {127} чужда Ленину. В двух других горных прогулках компаньоном Ленина и Крупской был я один. От продолжения их я был принужден отказаться. Поспевать за Лениным, карабкаясь по горным тропинкам, я, не совсем оправившийся от последствий голодовки, - не мог. Я был обузой. Ленин и Крупская часто останавливались, поджидая меня. "Живы? Не упали?" - кричал мне Ленин. Отправляясь на прогулку в горы, Крупская, однажды, по настоянию Ленина, взяла с собою колбасу, крутые яйца, хлеб и печенье. Соль для яиц забыла взять, за что получила "выговор" от Ленина.
Во время пикников, прогулок, когда нет стола, тарелок, вилок и т. д. - как с пищевым добром управляются люди? Полагаю, со мною согласятся, если скажу, что поступают следующим образом: отрезают кусок хлеба, кладут на него кусок колбасы и сделанный таким образом "сандвич" откусывают. Ленин поступал по-другому. Острым перочинным ножиком он отрезал кусочек колбасы, быстро клал его в рот и немедленно отрезав кусочек хлеба подкидывал его вдогонку за колбасой. Такой же прием он применял и с яйцами. Каждый кусочек, порознь, один за другим, Ленин направлял, лучше сказать, подбрасывал в рот какими-то ловкими, очень быстрыми, аккуратными, спорыми движениями. Я с любопытством смотрел на эту "пищевую гимнастику" и вдруг в голову мне влетел образ Платона Каратаева из "Война и Мир". Он всё делал ловко, он и онучки свои свертывал и развертывал - как говорит Толстой - "приятными, успокоительными, круглыми движениями". Ленин обращается с колбасой, как Каратаев с онучками. Кусая сандвич, я эту чепуху и выпалил Ленину. Это не умно? Но каждый из нас, лишь бы то не повторялось слишком часто, имеет право изрекать и делать глупости.
До этого не приходилось слышать Ленина громко хохочущим. У меня оказалась привилегия видеть его {128} изгибающимся от хохота. Он отбросил в сторону перочинный ножик, хлеб, колбасу и хохотал до слез. Несколько раз он пытался произнести "Каратаев", "ем, как онучки он свертывает" и не кончал фразы, сотрясаясь от смеха. Его смех был так заразителен, что, глядя на него, стала хохотать Крупская, а за нею я. В этот момент "старику Ильичу" и всем нам было не более 12 лет.
Из обихода Ленина были изгнаны всякие фамильярности. Я никогда не видал, чтобы он кого-нибудь хлопал по плечу и на этот жест по отношению к Ленину, даже почтительно, никто из его товарищей не осмелился бы. В этот день, когда, возвращаясь в Женеву, мы спускались с горы, Ленин, вопреки своим правилам, дружески тяпнул меня по спине: "Ну, Самсоныч, осрамили же вы меня Каратаевскими онучками"! Может быть это был кульминационный пункт периода "благоволения"?
Раз я коснулся мелочей, фактов из petite histoire Ленина - хочу рассказать еще об одном происшествии.
Перейдя нелегально границу в Польше, моей жене тоже удалось добраться до Женевы. В отличие от Кати Рерих приехала она совсем не для того, чтобы разобраться, - кто прав, кто виноват - большевики или меньшевики. К с.-д. партии она никогда не принадлежала. Она привезла немного денег, и я поспешил покинуть отель на Plaine de Plainpalais и от партийного содержания отказаться. Деньги, привезенные женою, быстро разошлись, нужно было поскорее найти заработок и, не находя ничего лучшего (жена была начинающей артисткой), она стала мыть посуду в столовой для эмигрантов, организованной Лепешинской. Имя это в СССР стало таким знаменитым, что на чете Лепешинских нужно обязательно остановиться.
О Пантелеймоне Николаевиче - его эмигрантской кличкой была Олин, жена его звала "Пантейчик" - {129} Ленин всегда говорил с добродушной усмешкой. Он очень скептически относился к литературным способностям и желанию Лепешинского писать и часто говорил, что "в товарище Олине сидит Обломов, в уменьшенном размере, а всё же Обломов". Может быть, поэтому Лепешинский при всей его верности "Ильичу" не сделал большой карьеры после октябрьской революции. Его сажали на места, не требующие инициативы и большой ответственности. Он был малозаметным членом коллегии Комиссариата Народного Просвещения, потом членом Истпарта (истории партии), потом председателем МОПР - международного общества помощи жертвам революции. Какова его была судьба в последние годы и жив ли он - не знаю. Знаю только, что ему дали чин "доктора исторических наук".
Иной оказалась карьера его супруги. Она лауреат Сталинской премии, профессор, "выдающийся биолог", действительный член Академии Медицинских наук СССР. Ее имя фигурирует рядом с знаменитым садоводом Мичуриным ("мичуринская биология") и "уничтожившим" учение Вейсмана, Менделя и Моргана академиком Лысенко, (доносчиком, погубившим многих больших ученых и в том числе ак. Вавилова). Не это удивительно, а то, что ее ставят почти рядом с таким знаменитым именем, как покойный академик Павлов! Вот докуда она возвысилась! Что же сделала она? За что такие почести?
Еще недавно, в 1930 г., в II томе "Большая Советская Энциклопедия" называла Р. Вирхова, выдающимся ученым, патологом, антропологом. Она писала, что он заложил фундамент "грандиозного по своему значению создания целлюлярной клеточной патологии", дал "ряд замечательных исследований по сифилису, проказе, опухолям, о животных и растительных паразитах и т. д.", основал "знаменитый архив патологии, физиологии, клинической медицины".
Ныне советская печать {130} сообщает, что после опубликования в 1950 г. работ Лепешинской - всё учение Вирхова потрясено, уничтожено до тла. Оно "отнесено к идеалистическим установкам реакционных буржуазных ученых". По ее собственным словам, Лепешинская нанесла Вирхову "сокрушительный удар". "Советская наука, - недавно писала она, - непосредственно руководимая Сталиным, превзошла достижения науки за пределами нашей страны (см. Литературную Газету No 20 сент. 1951 г.). Будучи профаном в биологии, не могу иметь даже малейшее суждение о ценности открытий Лепешинской и ее "сокрушении" Вирхова... Но взлет Лепешинской на вершины науки меня повергнул в крайнее удивление.
Я хорошо знал Ольгу Борисовну Лепешинскую в Женеве, где в течение многих месяцев мог ежедневно видеть ее, приходя завтракать в весьма умело ею организованную столовую. "Пантейчика" она посылала с корзинками для закупки провизии, сама изготовляла из нее - обычно одно и тоже меню - борщ и рубленые котлеты, а помощницами у нее были Аня Чумаковская и моя жена: они чистили овощи, подавали к столу, мыли посуду. Сколько получала Чумаковская неизвестно, моя жена за работу, минимум 6 часов, получала вознаграждение натурой: завтрак для себя и другой для меня, причем для поедания причитающейся мне порции, я, по указанию Ольги Борисовны, должен был приходить лишь поздно, после того как уже удовлетворены товарищи - за еду платящие. Они были, так сказать, гражданами первого сорта, а я низшего порядка. Когда заготовленные для них блюда - всё те же котлеты - съедались, мне приходилось довольствоваться лишь увеличенной порцией борща, заготовлявшегося в огромном количестве и бывшим для бюджета столовой самым выгодным продуктом.
В 1904 г. Ольге Борисовне - (не представляю ее себе иначе как только вооруженной большой {131} зубочисткой!), было 33 года - ее 80-летие праздновалось в Академии в сентябре 1951 г. Лет десять пред этим она была на фельдшерских курсах и этим ее медицинское образование ограничивалось. Повышенным уровнем общего развития она никак не могла похвалиться и никаких позывов к наукам, в частности, к биологии - тогда не обнаруживала. Она была из категорий женщин, называемых "бой-бабой", очень практичной, с большим апломбом изрекающей самые простецкие суждения по всем решительно вопросам.
Ленин, узнав, что она хорошо зарабатывает в организованной ею столовой, заметил: "с нею (Ольгой Борисовной) Пантейчик не пропадет". До 1931 г., - а в то время, я лишь недавно попав заграницу, имел еще хорошие связи с Россией, ни от кого не слыхал, что Лепешинская ушла в науку. Очевидно, ее чудесное, загадочное, для меня непонятное превращение в признанного партией и советской наукой "выдающегося биолога", "сокрушившего" учение Вирхова, произошло за последние 19 лет в царствование Сталина. И даже не за 19, а за 15 лет, в книжке А. Эмме "Наука и религия о возникновении жизни на земле" (Москва, 1951 г. стр. 92) - указывается, что работы Лепешинской в СССР "в течение пятнадцати лет не признавались, замалчивались и опорочивались сторонниками вирховианства" (т. е. Вирхова) (Лепешинская в No 1 "Правды" за 1951 г. пояснила, что ее великие открытия сделаны благодаря "руководству тов. Сталина".
"Выполняя предначертания Ленина и Сталина, советские ученые отстаивают в своей повседневной работе принципы большевистской партийности в науке. Этот принцип стал девизом не только для меня старого большевика (почему не старой большевички? Н. В.), но и для многих тысяч молодых научных работников, воспитанных партией Ленина-Сталина. Идеи Ленина- Сталина оплодотворили и вызвали расцвет многих отраслей наук... Диалектический метод, как учит товарищ Сталин (следующие строки Лепешинская списывает из "Краткого курса партии ВКП", Сталина - стр. 102, издание 1950 г., который их, в свою очередь, списал у Ленина), считает, что процесс развития следует понимать не как движение по кругу, не как повторение пройденного, а как движение поступательное, как движение по восходящей линии, как переход от старого качественного состояния к новому качественному, как развитие от простого к сложному, от низшего к высшему. Руководствуясь этими указаниями тов. Сталина, мы подошли к изучению происхождения сложных жизненных единиц-клеток из более простого живого вещества, из белковых тел способных к обмену веществ. Таким образом, экспериментально была опровергнута идеалистическая теория Вирхова (всякая клетка и все ее составные части могут происходить только от клетки путем делений и что вне клетки нет ничего живого) и создана новая диалектико-материалистическая клеточная теория, гласящая: всякая клетка из живого вещества и ниже клетки есть более простое вещество - живое вещество".).
{132} Одним борщом и котлетами, т. е. заработком жены - мы просуществовать не могли. Я тоже бросился в поиски заработка и после некоторых проб стал кое-что зарабатывать перевозкой багажа. Перевозил его на charrette a bras, ручной повозке, а нанимал ее у консьерж на улице Carouge, платя за пользование 20 сантимов в час. Главными моими клиентами, кроме иностранцев-туристов (их нужно было ловить при выходе из вокзала) были русские эмигрантки и студентки. Владимиров в брошюре "Ленин в Женеве и Париже", напечатанной в 1924 г. писал, что в Женеве среди большевиков в 1904 г. было "не мало" таких, которые, чтобы не погибнуть с голода, занимались перевозкой вещей. Владимиров превратил меня во множественное число. Никаких конкурентов по "извозу" у меня не было, кое-кто из большевиков даже считал, что заниматься таким делом, заменять собою лошадь, - "оскорбительно для человеческого достоинства".
Однажды во время какого-то собрания, на котором шел бой между социал-демократами и социалистами-революционерами, ко мне подошел (назовем его Петров: фамилию его прекрасно помню, но по некоторым причинам не хочу называть). Он приехал в Женеву {133} самым легальным путем, посещал университет, слыл за попутчика меньшевиков, жил не по-эмигрантски, будучи, как говорили, очень состоятельным человеком.
- Мне сказали, что вы занимаетесь перевозкой багажа. Не могли ли вы доставить вещи из пансиона, в котором сейчас живу, в другой пансион, на дачу, за Женевой. Могу предложить за это десять франков.
У меня дыхание сперло от такой блестящей перспективы. До сих пор, за уплатой аренды повозки, более двух франков и, разумеется, не каждый день, зарабатывать не приходилось. Десять франков на весах эмигрантского бюджета представлялись чем-то огромным!
- Вы приедете в мой пансион послезавтра в 12 часов дня. Мы с женою уже уедем на дачу на велосипедах, но все вещи будут собраны и вам останется лишь их погрузить.
- А далеко ли везти?
Петров выдернул из своей записной книжки листок и пометил адрес своего пансиона - avenue Petit, (боюсь ошибиться) и место назначения. Везти нужно было через весь город и двигаться дальше к франко-шейцарской границе, ориентируясь на Fernay. Это название меня хлестнуло: "Вольтер-патриарх Fernay!". Как раз несколько дней до этого, увидя у А. С. Мартынова книгу о Вольтере, я попросил ее мне дать и с большим интересом прочитал. Вольтер, разрушавший основы феодально-средневекового мировоззрения, поучавший, как малых детей, коронованные головы того времени, был весьма предусмотрительным и осторожным человеком.
Не доверяя коварному и злобному Людовику XV, он приобрел замок в Fernay на швейцарской границе с таким расчетом, чтобы в случае угрожающих ему неприятностей, в несколько минут очутиться в свободной Швейцарии. Как не позавидовать такому удобству! У нас с Катей Рерих таких удобств не было. Когда {134} Вольтеру что-либо казалось подозрительным, он набрасывая на себя плащ, брал подмышку ящичек с золотом и драгоценными камнями и вооружившись палкой с золотым набалдашником, просто перешагивал через границу. Раз дача Петрова, куда мне нужно доставить багаж, находится не так уж далеко от Fernay, воспользуюсь удобной оказией и побываю в жилище Вольтера. После прочитанной книги оно меня очень заинтересовало. Но вот вопрос: много ли вещей везти? Петров ответил: "Немного, на обычного размера ручной повозке они легко помещаются. Два ящика с книгами, три чемоданчика, кое-какие пакеты. Я оставлю достаточно веревок, перевязав вещи, вам будет легко их везти".[лдн-книги2]
Радужное настроение духа (перспектива заработка 10 франков), с которым через день я подкатил повозку к пансиону Петрова, сразу исчезло при виде груды вещей, назначенной к перевозу. "Ящички" с книгами оказались тяжелыми ящиками. Снести их со второго этажа и водрузить на повозку помог служитель пансиона. Чемоданов из толстой кожи, туго набитых бельем и разными вещами, очень тяжелых, оказалось не три, а помнится четыре или пять. А сверх того - тяжелые пакеты с одеялами, пледами, пальто. С ними долго пришлось повозиться. Когда все было нагружено на повозку, она превратилась в настоящий воз. Стало окончательно ясно, что обещанные франки не достанутся легко. Передвижение такого воза само по себе требовало силы, а тут были нужны дополнительные усилия, чтобы держать оглобки перегруженной повозки параллельно земле, иначе она опрокинется назад.
Я был уже достаточно опытен в перевозках, чтобы знать, что без отдыха, передышки в пути, при таком грузе не обойтись. А я не мог его иметь, если бы положил оглобли просто на землю. В части платформы повозки, обращенной к оглоблям, почему-то не было доски, груз мог бы отсюда скатиться вниз. Два раза я обращал на это {135} внимание владелицы повозки, на что она мне неизменно отвечала: "Не нравится повозка, - не берите". Отдыхать я мог бы, лишь опуская заднюю часть повозки на землю, но в такой позиции ее оглобли взметнутся почти вертикально и опустить их будет не легко. Меня это не смутило бы, будь то до голодовки в тюрьме, но теперь я чувствовал, что во мне что-то не ладится, что силы стало гораздо меньше и я далеко не был уверен, что мне при таком тяжелом грузе удастся справиться с повозкой. "Vous creverez!" - убежденно сказал мне служитель пансиона. Однако, к данному положению, более чем к какому-либо другому, подходила пословица:
"Взялся за гуж - не говори, что не дюж". И я покатил.
Путь был долог. Там, где улицы были гладки, повозка шла тоже сравнительно гладко, на плохо замощенных приходилось напрягаться. Была весна. Солнце пекло немилосердно. На мне тяжелое черное пальто и в нем, под лучами солнца, я обливался потом, как взмыленная скачкой лошадь. А почему бы не снять пальто? В спешке бегства из Киева под руками не нашлось ничего подходящего, чем бы заменить форменную студенческую тужурку и совершенно износившиеся в тюрьме штатское одеяние. Мой друг Леонид, отбывавший повторный призыв на военную службу в качестве прапорщика, уступил мне свой военный мундир и его, когда после выхода из тюрьмы я провел день у проф. Тихвинского, лишь слегка приспособили под штатский облик. В этом одеянии, имевшем довольно странный вид, я приехал в Женеву и в полдень, на следующий день после своего водворения в отеле, появился к завтраку, к табельдоту. Красиков, великий насмешник, вытаращив глаза на мой мундир (он меня в нем не видел, приведя к Ленину, почти немедленно от него ушел) - решил меня "разыграть": отведя в сторону хозяйку {136} отеля и так, чтобы я слышал, указывая на меня, стал шептать:
- Смотрите, это казак, это знаете ли страшные и дикие люди: они и свечки едят. Хозяйка бросила на меня испуганный взгляд:
- Зачем же, monsieur, есть свечи? Порции за завтраком достаточно большие. Пусть monsieur берет столько, сколько хочет.
Пришлось к ней подойти и поклясться, что я не казак и свечей не ем. На странноватый мундир - обратил внимание и Ленин настоял, чтобы на партийные деньги мне было куплено другое одеяние. Костюм я покупал вместе с П. А. Красиковым, деньги за него, - выбиралась дешевка, - были уплачены ничтожные, а соответственно деньгам было и качество материи. Оно было низко до крайности, особенно штаны стали быстро разлезаться, когда я занялся перевозками. Сколько ни чинила их моя жена, сколько ни ставила заплат, штанная конструкция еле держалась. Чтобы скрывать зияющие прорехи, я, выходя на улицу, невзирая на погоду, надевал черное пальто, полученное из эмигрантского фонда. Не снимал его и приходя к Ленину, и по этому поводу от Крупской, которая в эту пору уже стала на меня сильно коситься и злиться, выслушал следующее язвительное замечание:
- Удивительно глупо, что вы не снимаете пальто. Чего вы стесняетесь? Неужели вы думаете, что весь свет или кто-то на вас смотрит? Чем вы можете к себе привлекать? Не понимаю.
Свет на мои разорванные штаны, конечно, не смотрел. Будь это сейчас, я без малейшего стеснения в этих самых брюках мог бы прогуливаться на самых шикарных улицах Парижа, тем более, что в этом отношении Париж - город совершенно особый. Всякие экстравагантности там все видят, но никто и вида не покажет, что их заметил. Но что поделаешь, в Женеве я, {137} действительно "стеснялся" и предпочитал мучиться под солнцем в веригах тяжелого пальто, но дыр штанов "всему свету" не показывать. В этих веригах я и тащил мою повозку. Перетащив ее через мост, я двинулся по дороге, недалеко от которой жил Ленин. Вскоре я почувствовал, что дальше везти не могу. Руки и спина от усилий онемели. Я был так мокр, точно только что вылез из озера. Кое-как подкатив к тротуару в тень под дерево, против какого-то простенького кафе, я опустил повозку наземь. Как и нужно было ожидать, ее оглобли встали на-дыбы. Ну, и чорт с ними! Всё равно, нужно отдохнуть. В эту минуту в нескольких шагах от меня я увидел Ленина. На нем был люстриновый легкий пиджачок и он держал шляпу в руке. На его лице промелькнуло удивление, когда он увидел меня около воза-повозки.
- А где жена?
Я ответил с раздражением:
- При чем тут жена?
- Как причем? Вы ведь куда-то переезжаете? Мне стало смешно.
- Неужели вы думаете, что всё это добро мне принадлежит?
Я уже сказал, что Ленин крайне редко интересовался тем, что находилось вне партийного, политическо-идеологического сектора жизни его товарищей. Он, например, знал, что я покинул отель на Plaine de Plain-palais, но он ни разу не спросил меня, на какие средства я стал после этого жить. Совершенно естественно, что мне в голову не приходила мысль сообщать ему, что я занимаюсь "извозом". К партии и большевизму это никакого отношения не имело. На этот раз, изменяя себе, Ленин заинтересовался моим случаем.
- Пойдемте в кафе, вам нужно подкрепиться, - сказал он.
В кафе, отвечая на вопросы Ленина, пришлось {138} рассказать детали моего "ремесла" и почему такой тяжелой оказалась перевозка вещей Петрова.
- Как далеко до места назначения? Я развернул листок Петрова, расстояния на нем не были помечены. Ленин обратился тогда к хозяину кафе. Тот ответил, что до места назначения (повторяю, забыл его название) по крайней мере восемь километров, что оказалось ошибочным, расстояние было гораздо меньше.
- Ну, - сказал Ленин, - не знаю, как вы с вашей задачей справитесь? Вы сделали с повозкой, вероятно, два километра и совсем выдохнулись. Что же останется от вас после шести последующих? Видно придется мне писать некролог и указать, что товарищ Самсонов стал жертвой эксплуатации меньшевика Петрова. Какую сумму он вам обещал уплатить?
- Десять франков.
- Возмутительно! Фиакр за такое расстояние взял бы с него не меньше 20 франков.
Я не знал, сколько бы взял фиакр, но указал Ленину, что его расчет неверен: если бы я брал за перевозку по тарифу извозчиков, все обращались бы к ним, а не ко мне. Ленин с этим согласился, но самым строгим и серьезным тоном прибавил:
Ленин несомненно заботился о своем здоровье и для него упражнения, гимнастика были не просто удовольствием, как у меня, а одним из средств укрепления здоровья. Впрочем, он и сюда подходил с точки нужд революции. В этом отношении очень характерны следующие слова, которые я от него услышал. После многодневной голодовки в Киевской тюрьме я долго не мог поправиться. Ленин, узнав об этом от Красикова, - спросил меня: что сказал доктор, какие лекарства он дал? Денег у меня не было, к доктору, кроме одного раза, я не ходил, но не стал это объяснять Ленину, а только сказал: у доктора не был. Ленин посмотрел на меня - другого выражения не нахожу - с какой-то брезгливостью, с которой относятся, например, к человеку грязному или дурно пахнущему.
- У доктора не были? Это уже совсем некультурно, это уже замашки Чухломы. Попрошу Красикова, чтобы он насильно свел вас к доктору. Здоровье надо ценить и беречь. Быть физически сильным, здоровым, выносливым - вообще благо, а для революционера обязанность. Допустим вас выслали куда-нибудь к чорту на кулички в Сибирь. Вам представляется случай бежать на лодке, это предприятие не удастся, если не умеете грести и у вас не мускулы, а тряпка. Или другой {125} пример: вас преследует шпик. У вас важное дело, вы обязательно должны шпика обуздать, другого выхода нет. Ничего не получится, если нет силёнок.
О гимнастике и физических упражнениях мы потом неоднократно говорили с Лениным. Он как-то мне рассказывал, что, живя в Самаре, несколько раз совершал на лодке один, без компаньонов, четырехдневное путешествие по Волге, по маршруту, названного самарскими любителями лодочного спорта "кругосветкой". Из Самары нужно было спуститься вниз по Волге, огибая Жигули, следуя по излучине реки, так называемой - Самарской Луке. Километров 70 от Самары на правом берегу Волги у села Переволоки лодка перетаскивалась в речку Уса, текущую позади Жигулей, параллельно Волге, но в обратную сторону и впадающую в Волгу выше Самарской Луки, почти напротив г. Ставрополя. Выплывая на Волгу, отсюда возвращались в Самару.
"Круговое" путешествие не было трудным: по Волге, и по Усе все время были вниз по течению. Трудно было "волочить", перетаскивать лодку от села Переволок в Усу, кажется - около трех километров. Как Ленин справлялся с этой задачей и был ли он в состоянии один без помощи других - волочить лодку - мне осталось неизвестным. Я тогда не очень об этом его расспрашивал, плохо представляя себе и всю эту "кругосветку", и самый трудный момент ее - перетаскивание лодки. Стоит напомнить, что недалеко от того места, где из Усы Ленин выплывал на Волгу - ныне строится Куйбышевская гидроэлектростанция, "самое большое, по словам советской прессы - гидротехническое сооружение мира".
О всяких физических упражнениях Ленин мог разговаривать только со мною. С кем другим? Для других компаньонов Ленина эта область была столь же неведома, далека, чужда, как вязание чулок или вышивание на пяльцах. Ведь это было 48 лет назад. Теперь не то.
{126} Теперь спорт не только вошел в жизнь, а подмял и оседлал ее. О подвигах боксеров радио иных стран рассказывают, как о великих исторических событиях. Организация спорта стала государственной заботой, спорт создал целую новую индустрию, профессии монитеров, огромную специальную прессу. В своем увлечении боксом и футболом, в преклонении и восхищении пред боксирующим кулаком, мускулами ног у пловца или прыгуна, почтением неизмеримо большим, чем пред мозгом, интеллектом, часть человечества стала загадочной... К чему это ведет?
Я забыл указать, что, помимо уже перечисленных спортивных способностей, Ленин был еще превосходным, неутомимым ходоком и, в частности, в горах. Я участвовал в трех прогулках с Лениным в ближайшие к Женеве горы. В первой, кроме Ленина и Крупской, приняли участие только что приехавший из России А. А. Богданов с женой и Ольминский. От этой прогулки запали в память два момента: во-первых, страсть, с которой защищал Ленин свою позицию на партийном съезде, убеждая Богданова немедленно, не теряя дня, броситься в атаку на меньшевиков. Другой момент - когда, став на выступ горы, как на кафедру, он вдруг стал декламировать стихотворение Некрасова:
Буря бы грянула что ли,
Чаша с краями полна,
Грянь над пучиною моря,
В поле, в лесу засвищи.
Чашу вселенского горя
Всю расплещи!
Все очень аплодировали Ленину и больше всех Крупская. Аплодировал и я, но почему-то чувствовал себя неловко. Может быть, потому, что пафос Ленина в данном месте и данном обществе показался несколько неуместным и театральным, тем более, что "поза" была {127} чужда Ленину. В двух других горных прогулках компаньоном Ленина и Крупской был я один. От продолжения их я был принужден отказаться. Поспевать за Лениным, карабкаясь по горным тропинкам, я, не совсем оправившийся от последствий голодовки, - не мог. Я был обузой. Ленин и Крупская часто останавливались, поджидая меня. "Живы? Не упали?" - кричал мне Ленин. Отправляясь на прогулку в горы, Крупская, однажды, по настоянию Ленина, взяла с собою колбасу, крутые яйца, хлеб и печенье. Соль для яиц забыла взять, за что получила "выговор" от Ленина.
Во время пикников, прогулок, когда нет стола, тарелок, вилок и т. д. - как с пищевым добром управляются люди? Полагаю, со мною согласятся, если скажу, что поступают следующим образом: отрезают кусок хлеба, кладут на него кусок колбасы и сделанный таким образом "сандвич" откусывают. Ленин поступал по-другому. Острым перочинным ножиком он отрезал кусочек колбасы, быстро клал его в рот и немедленно отрезав кусочек хлеба подкидывал его вдогонку за колбасой. Такой же прием он применял и с яйцами. Каждый кусочек, порознь, один за другим, Ленин направлял, лучше сказать, подбрасывал в рот какими-то ловкими, очень быстрыми, аккуратными, спорыми движениями. Я с любопытством смотрел на эту "пищевую гимнастику" и вдруг в голову мне влетел образ Платона Каратаева из "Война и Мир". Он всё делал ловко, он и онучки свои свертывал и развертывал - как говорит Толстой - "приятными, успокоительными, круглыми движениями". Ленин обращается с колбасой, как Каратаев с онучками. Кусая сандвич, я эту чепуху и выпалил Ленину. Это не умно? Но каждый из нас, лишь бы то не повторялось слишком часто, имеет право изрекать и делать глупости.
До этого не приходилось слышать Ленина громко хохочущим. У меня оказалась привилегия видеть его {128} изгибающимся от хохота. Он отбросил в сторону перочинный ножик, хлеб, колбасу и хохотал до слез. Несколько раз он пытался произнести "Каратаев", "ем, как онучки он свертывает" и не кончал фразы, сотрясаясь от смеха. Его смех был так заразителен, что, глядя на него, стала хохотать Крупская, а за нею я. В этот момент "старику Ильичу" и всем нам было не более 12 лет.
Из обихода Ленина были изгнаны всякие фамильярности. Я никогда не видал, чтобы он кого-нибудь хлопал по плечу и на этот жест по отношению к Ленину, даже почтительно, никто из его товарищей не осмелился бы. В этот день, когда, возвращаясь в Женеву, мы спускались с горы, Ленин, вопреки своим правилам, дружески тяпнул меня по спине: "Ну, Самсоныч, осрамили же вы меня Каратаевскими онучками"! Может быть это был кульминационный пункт периода "благоволения"?
Раз я коснулся мелочей, фактов из petite histoire Ленина - хочу рассказать еще об одном происшествии.
Перейдя нелегально границу в Польше, моей жене тоже удалось добраться до Женевы. В отличие от Кати Рерих приехала она совсем не для того, чтобы разобраться, - кто прав, кто виноват - большевики или меньшевики. К с.-д. партии она никогда не принадлежала. Она привезла немного денег, и я поспешил покинуть отель на Plaine de Plainpalais и от партийного содержания отказаться. Деньги, привезенные женою, быстро разошлись, нужно было поскорее найти заработок и, не находя ничего лучшего (жена была начинающей артисткой), она стала мыть посуду в столовой для эмигрантов, организованной Лепешинской. Имя это в СССР стало таким знаменитым, что на чете Лепешинских нужно обязательно остановиться.
О Пантелеймоне Николаевиче - его эмигрантской кличкой была Олин, жена его звала "Пантейчик" - {129} Ленин всегда говорил с добродушной усмешкой. Он очень скептически относился к литературным способностям и желанию Лепешинского писать и часто говорил, что "в товарище Олине сидит Обломов, в уменьшенном размере, а всё же Обломов". Может быть, поэтому Лепешинский при всей его верности "Ильичу" не сделал большой карьеры после октябрьской революции. Его сажали на места, не требующие инициативы и большой ответственности. Он был малозаметным членом коллегии Комиссариата Народного Просвещения, потом членом Истпарта (истории партии), потом председателем МОПР - международного общества помощи жертвам революции. Какова его была судьба в последние годы и жив ли он - не знаю. Знаю только, что ему дали чин "доктора исторических наук".
Иной оказалась карьера его супруги. Она лауреат Сталинской премии, профессор, "выдающийся биолог", действительный член Академии Медицинских наук СССР. Ее имя фигурирует рядом с знаменитым садоводом Мичуриным ("мичуринская биология") и "уничтожившим" учение Вейсмана, Менделя и Моргана академиком Лысенко, (доносчиком, погубившим многих больших ученых и в том числе ак. Вавилова). Не это удивительно, а то, что ее ставят почти рядом с таким знаменитым именем, как покойный академик Павлов! Вот докуда она возвысилась! Что же сделала она? За что такие почести?
Еще недавно, в 1930 г., в II томе "Большая Советская Энциклопедия" называла Р. Вирхова, выдающимся ученым, патологом, антропологом. Она писала, что он заложил фундамент "грандиозного по своему значению создания целлюлярной клеточной патологии", дал "ряд замечательных исследований по сифилису, проказе, опухолям, о животных и растительных паразитах и т. д.", основал "знаменитый архив патологии, физиологии, клинической медицины".
Ныне советская печать {130} сообщает, что после опубликования в 1950 г. работ Лепешинской - всё учение Вирхова потрясено, уничтожено до тла. Оно "отнесено к идеалистическим установкам реакционных буржуазных ученых". По ее собственным словам, Лепешинская нанесла Вирхову "сокрушительный удар". "Советская наука, - недавно писала она, - непосредственно руководимая Сталиным, превзошла достижения науки за пределами нашей страны (см. Литературную Газету No 20 сент. 1951 г.). Будучи профаном в биологии, не могу иметь даже малейшее суждение о ценности открытий Лепешинской и ее "сокрушении" Вирхова... Но взлет Лепешинской на вершины науки меня повергнул в крайнее удивление.
Я хорошо знал Ольгу Борисовну Лепешинскую в Женеве, где в течение многих месяцев мог ежедневно видеть ее, приходя завтракать в весьма умело ею организованную столовую. "Пантейчика" она посылала с корзинками для закупки провизии, сама изготовляла из нее - обычно одно и тоже меню - борщ и рубленые котлеты, а помощницами у нее были Аня Чумаковская и моя жена: они чистили овощи, подавали к столу, мыли посуду. Сколько получала Чумаковская неизвестно, моя жена за работу, минимум 6 часов, получала вознаграждение натурой: завтрак для себя и другой для меня, причем для поедания причитающейся мне порции, я, по указанию Ольги Борисовны, должен был приходить лишь поздно, после того как уже удовлетворены товарищи - за еду платящие. Они были, так сказать, гражданами первого сорта, а я низшего порядка. Когда заготовленные для них блюда - всё те же котлеты - съедались, мне приходилось довольствоваться лишь увеличенной порцией борща, заготовлявшегося в огромном количестве и бывшим для бюджета столовой самым выгодным продуктом.
В 1904 г. Ольге Борисовне - (не представляю ее себе иначе как только вооруженной большой {131} зубочисткой!), было 33 года - ее 80-летие праздновалось в Академии в сентябре 1951 г. Лет десять пред этим она была на фельдшерских курсах и этим ее медицинское образование ограничивалось. Повышенным уровнем общего развития она никак не могла похвалиться и никаких позывов к наукам, в частности, к биологии - тогда не обнаруживала. Она была из категорий женщин, называемых "бой-бабой", очень практичной, с большим апломбом изрекающей самые простецкие суждения по всем решительно вопросам.
Ленин, узнав, что она хорошо зарабатывает в организованной ею столовой, заметил: "с нею (Ольгой Борисовной) Пантейчик не пропадет". До 1931 г., - а в то время, я лишь недавно попав заграницу, имел еще хорошие связи с Россией, ни от кого не слыхал, что Лепешинская ушла в науку. Очевидно, ее чудесное, загадочное, для меня непонятное превращение в признанного партией и советской наукой "выдающегося биолога", "сокрушившего" учение Вирхова, произошло за последние 19 лет в царствование Сталина. И даже не за 19, а за 15 лет, в книжке А. Эмме "Наука и религия о возникновении жизни на земле" (Москва, 1951 г. стр. 92) - указывается, что работы Лепешинской в СССР "в течение пятнадцати лет не признавались, замалчивались и опорочивались сторонниками вирховианства" (т. е. Вирхова) (Лепешинская в No 1 "Правды" за 1951 г. пояснила, что ее великие открытия сделаны благодаря "руководству тов. Сталина".
"Выполняя предначертания Ленина и Сталина, советские ученые отстаивают в своей повседневной работе принципы большевистской партийности в науке. Этот принцип стал девизом не только для меня старого большевика (почему не старой большевички? Н. В.), но и для многих тысяч молодых научных работников, воспитанных партией Ленина-Сталина. Идеи Ленина- Сталина оплодотворили и вызвали расцвет многих отраслей наук... Диалектический метод, как учит товарищ Сталин (следующие строки Лепешинская списывает из "Краткого курса партии ВКП", Сталина - стр. 102, издание 1950 г., который их, в свою очередь, списал у Ленина), считает, что процесс развития следует понимать не как движение по кругу, не как повторение пройденного, а как движение поступательное, как движение по восходящей линии, как переход от старого качественного состояния к новому качественному, как развитие от простого к сложному, от низшего к высшему. Руководствуясь этими указаниями тов. Сталина, мы подошли к изучению происхождения сложных жизненных единиц-клеток из более простого живого вещества, из белковых тел способных к обмену веществ. Таким образом, экспериментально была опровергнута идеалистическая теория Вирхова (всякая клетка и все ее составные части могут происходить только от клетки путем делений и что вне клетки нет ничего живого) и создана новая диалектико-материалистическая клеточная теория, гласящая: всякая клетка из живого вещества и ниже клетки есть более простое вещество - живое вещество".).
{132} Одним борщом и котлетами, т. е. заработком жены - мы просуществовать не могли. Я тоже бросился в поиски заработка и после некоторых проб стал кое-что зарабатывать перевозкой багажа. Перевозил его на charrette a bras, ручной повозке, а нанимал ее у консьерж на улице Carouge, платя за пользование 20 сантимов в час. Главными моими клиентами, кроме иностранцев-туристов (их нужно было ловить при выходе из вокзала) были русские эмигрантки и студентки. Владимиров в брошюре "Ленин в Женеве и Париже", напечатанной в 1924 г. писал, что в Женеве среди большевиков в 1904 г. было "не мало" таких, которые, чтобы не погибнуть с голода, занимались перевозкой вещей. Владимиров превратил меня во множественное число. Никаких конкурентов по "извозу" у меня не было, кое-кто из большевиков даже считал, что заниматься таким делом, заменять собою лошадь, - "оскорбительно для человеческого достоинства".
Однажды во время какого-то собрания, на котором шел бой между социал-демократами и социалистами-революционерами, ко мне подошел (назовем его Петров: фамилию его прекрасно помню, но по некоторым причинам не хочу называть). Он приехал в Женеву {133} самым легальным путем, посещал университет, слыл за попутчика меньшевиков, жил не по-эмигрантски, будучи, как говорили, очень состоятельным человеком.
- Мне сказали, что вы занимаетесь перевозкой багажа. Не могли ли вы доставить вещи из пансиона, в котором сейчас живу, в другой пансион, на дачу, за Женевой. Могу предложить за это десять франков.
У меня дыхание сперло от такой блестящей перспективы. До сих пор, за уплатой аренды повозки, более двух франков и, разумеется, не каждый день, зарабатывать не приходилось. Десять франков на весах эмигрантского бюджета представлялись чем-то огромным!
- Вы приедете в мой пансион послезавтра в 12 часов дня. Мы с женою уже уедем на дачу на велосипедах, но все вещи будут собраны и вам останется лишь их погрузить.
- А далеко ли везти?
Петров выдернул из своей записной книжки листок и пометил адрес своего пансиона - avenue Petit, (боюсь ошибиться) и место назначения. Везти нужно было через весь город и двигаться дальше к франко-шейцарской границе, ориентируясь на Fernay. Это название меня хлестнуло: "Вольтер-патриарх Fernay!". Как раз несколько дней до этого, увидя у А. С. Мартынова книгу о Вольтере, я попросил ее мне дать и с большим интересом прочитал. Вольтер, разрушавший основы феодально-средневекового мировоззрения, поучавший, как малых детей, коронованные головы того времени, был весьма предусмотрительным и осторожным человеком.
Не доверяя коварному и злобному Людовику XV, он приобрел замок в Fernay на швейцарской границе с таким расчетом, чтобы в случае угрожающих ему неприятностей, в несколько минут очутиться в свободной Швейцарии. Как не позавидовать такому удобству! У нас с Катей Рерих таких удобств не было. Когда {134} Вольтеру что-либо казалось подозрительным, он набрасывая на себя плащ, брал подмышку ящичек с золотом и драгоценными камнями и вооружившись палкой с золотым набалдашником, просто перешагивал через границу. Раз дача Петрова, куда мне нужно доставить багаж, находится не так уж далеко от Fernay, воспользуюсь удобной оказией и побываю в жилище Вольтера. После прочитанной книги оно меня очень заинтересовало. Но вот вопрос: много ли вещей везти? Петров ответил: "Немного, на обычного размера ручной повозке они легко помещаются. Два ящика с книгами, три чемоданчика, кое-какие пакеты. Я оставлю достаточно веревок, перевязав вещи, вам будет легко их везти".[лдн-книги2]
Радужное настроение духа (перспектива заработка 10 франков), с которым через день я подкатил повозку к пансиону Петрова, сразу исчезло при виде груды вещей, назначенной к перевозу. "Ящички" с книгами оказались тяжелыми ящиками. Снести их со второго этажа и водрузить на повозку помог служитель пансиона. Чемоданов из толстой кожи, туго набитых бельем и разными вещами, очень тяжелых, оказалось не три, а помнится четыре или пять. А сверх того - тяжелые пакеты с одеялами, пледами, пальто. С ними долго пришлось повозиться. Когда все было нагружено на повозку, она превратилась в настоящий воз. Стало окончательно ясно, что обещанные франки не достанутся легко. Передвижение такого воза само по себе требовало силы, а тут были нужны дополнительные усилия, чтобы держать оглобки перегруженной повозки параллельно земле, иначе она опрокинется назад.
Я был уже достаточно опытен в перевозках, чтобы знать, что без отдыха, передышки в пути, при таком грузе не обойтись. А я не мог его иметь, если бы положил оглобли просто на землю. В части платформы повозки, обращенной к оглоблям, почему-то не было доски, груз мог бы отсюда скатиться вниз. Два раза я обращал на это {135} внимание владелицы повозки, на что она мне неизменно отвечала: "Не нравится повозка, - не берите". Отдыхать я мог бы, лишь опуская заднюю часть повозки на землю, но в такой позиции ее оглобли взметнутся почти вертикально и опустить их будет не легко. Меня это не смутило бы, будь то до голодовки в тюрьме, но теперь я чувствовал, что во мне что-то не ладится, что силы стало гораздо меньше и я далеко не был уверен, что мне при таком тяжелом грузе удастся справиться с повозкой. "Vous creverez!" - убежденно сказал мне служитель пансиона. Однако, к данному положению, более чем к какому-либо другому, подходила пословица:
"Взялся за гуж - не говори, что не дюж". И я покатил.
Путь был долог. Там, где улицы были гладки, повозка шла тоже сравнительно гладко, на плохо замощенных приходилось напрягаться. Была весна. Солнце пекло немилосердно. На мне тяжелое черное пальто и в нем, под лучами солнца, я обливался потом, как взмыленная скачкой лошадь. А почему бы не снять пальто? В спешке бегства из Киева под руками не нашлось ничего подходящего, чем бы заменить форменную студенческую тужурку и совершенно износившиеся в тюрьме штатское одеяние. Мой друг Леонид, отбывавший повторный призыв на военную службу в качестве прапорщика, уступил мне свой военный мундир и его, когда после выхода из тюрьмы я провел день у проф. Тихвинского, лишь слегка приспособили под штатский облик. В этом одеянии, имевшем довольно странный вид, я приехал в Женеву и в полдень, на следующий день после своего водворения в отеле, появился к завтраку, к табельдоту. Красиков, великий насмешник, вытаращив глаза на мой мундир (он меня в нем не видел, приведя к Ленину, почти немедленно от него ушел) - решил меня "разыграть": отведя в сторону хозяйку {136} отеля и так, чтобы я слышал, указывая на меня, стал шептать:
- Смотрите, это казак, это знаете ли страшные и дикие люди: они и свечки едят. Хозяйка бросила на меня испуганный взгляд:
- Зачем же, monsieur, есть свечи? Порции за завтраком достаточно большие. Пусть monsieur берет столько, сколько хочет.
Пришлось к ней подойти и поклясться, что я не казак и свечей не ем. На странноватый мундир - обратил внимание и Ленин настоял, чтобы на партийные деньги мне было куплено другое одеяние. Костюм я покупал вместе с П. А. Красиковым, деньги за него, - выбиралась дешевка, - были уплачены ничтожные, а соответственно деньгам было и качество материи. Оно было низко до крайности, особенно штаны стали быстро разлезаться, когда я занялся перевозками. Сколько ни чинила их моя жена, сколько ни ставила заплат, штанная конструкция еле держалась. Чтобы скрывать зияющие прорехи, я, выходя на улицу, невзирая на погоду, надевал черное пальто, полученное из эмигрантского фонда. Не снимал его и приходя к Ленину, и по этому поводу от Крупской, которая в эту пору уже стала на меня сильно коситься и злиться, выслушал следующее язвительное замечание:
- Удивительно глупо, что вы не снимаете пальто. Чего вы стесняетесь? Неужели вы думаете, что весь свет или кто-то на вас смотрит? Чем вы можете к себе привлекать? Не понимаю.
Свет на мои разорванные штаны, конечно, не смотрел. Будь это сейчас, я без малейшего стеснения в этих самых брюках мог бы прогуливаться на самых шикарных улицах Парижа, тем более, что в этом отношении Париж - город совершенно особый. Всякие экстравагантности там все видят, но никто и вида не покажет, что их заметил. Но что поделаешь, в Женеве я, {137} действительно "стеснялся" и предпочитал мучиться под солнцем в веригах тяжелого пальто, но дыр штанов "всему свету" не показывать. В этих веригах я и тащил мою повозку. Перетащив ее через мост, я двинулся по дороге, недалеко от которой жил Ленин. Вскоре я почувствовал, что дальше везти не могу. Руки и спина от усилий онемели. Я был так мокр, точно только что вылез из озера. Кое-как подкатив к тротуару в тень под дерево, против какого-то простенького кафе, я опустил повозку наземь. Как и нужно было ожидать, ее оглобли встали на-дыбы. Ну, и чорт с ними! Всё равно, нужно отдохнуть. В эту минуту в нескольких шагах от меня я увидел Ленина. На нем был люстриновый легкий пиджачок и он держал шляпу в руке. На его лице промелькнуло удивление, когда он увидел меня около воза-повозки.
- А где жена?
Я ответил с раздражением:
- При чем тут жена?
- Как причем? Вы ведь куда-то переезжаете? Мне стало смешно.
- Неужели вы думаете, что всё это добро мне принадлежит?
Я уже сказал, что Ленин крайне редко интересовался тем, что находилось вне партийного, политическо-идеологического сектора жизни его товарищей. Он, например, знал, что я покинул отель на Plaine de Plain-palais, но он ни разу не спросил меня, на какие средства я стал после этого жить. Совершенно естественно, что мне в голову не приходила мысль сообщать ему, что я занимаюсь "извозом". К партии и большевизму это никакого отношения не имело. На этот раз, изменяя себе, Ленин заинтересовался моим случаем.
- Пойдемте в кафе, вам нужно подкрепиться, - сказал он.
В кафе, отвечая на вопросы Ленина, пришлось {138} рассказать детали моего "ремесла" и почему такой тяжелой оказалась перевозка вещей Петрова.
- Как далеко до места назначения? Я развернул листок Петрова, расстояния на нем не были помечены. Ленин обратился тогда к хозяину кафе. Тот ответил, что до места назначения (повторяю, забыл его название) по крайней мере восемь километров, что оказалось ошибочным, расстояние было гораздо меньше.
- Ну, - сказал Ленин, - не знаю, как вы с вашей задачей справитесь? Вы сделали с повозкой, вероятно, два километра и совсем выдохнулись. Что же останется от вас после шести последующих? Видно придется мне писать некролог и указать, что товарищ Самсонов стал жертвой эксплуатации меньшевика Петрова. Какую сумму он вам обещал уплатить?
- Десять франков.
- Возмутительно! Фиакр за такое расстояние взял бы с него не меньше 20 франков.
Я не знал, сколько бы взял фиакр, но указал Ленину, что его расчет неверен: если бы я брал за перевозку по тарифу извозчиков, все обращались бы к ним, а не ко мне. Ленин с этим согласился, но самым строгим и серьезным тоном прибавил: