- Спасибо, - сказал я. - Особого желания не испытываю.
- Присоединяйтесь, присоединяйтесь, господин поэт. Если уж вы обыкновенный стол удостоили таким интересом, зачем же пренебрегать бывшим человеческим материалом?
Пошли, пошли, скучно не будет.
Мы оделись - я с неохотой - и вышли из тёплой сторожки на холодный ноябрьский ветер, в который уже вплетались одинокие колкие снежинки. Экскурсовод Серёжка шёл впереди с мощным фонарём.
- Не бойтесь, - приговаривал он, - я не собираюсь показывать вам все надгробья.
Только своих фаворитов. Видите вон тот памятник в виде пропеллера? Пропеллер, между прочим настоящий, от самолёта. Неудачная посадка - зашёл по ветру. Сам же дурак, и виноват. И сорока не было. Жена осталась, детишки... Теперь скорбят надписью на памятнике. У нас тут всякие - и генералы, и композиторы, и алкоголики... Во, кстати. - Он ткнул пальцем в скромную могилку, изрядно заросшую увядшим лопухом. - Плотник мой. Тот Самый. Кузнецов Роман Петрович, 1931-1984. Уж пять лет, как помре. Жены-детей не имел, ухаживать за могилкой некому. Поставили за счёт кладбища как проработавшему на нём бессменно тридцать лет. Овладел ремеслом, в армию сходил - и сразу сюда. Надписей, естественно, никаких сами понимаете, глупо бы выглядело: "Незабвенному Роману Петровичу от скорбящей дирекции кладбища".
- Завязвывай, Серёжка, - поморщился Руслан.
- А чё? - нахально удивился Серёжка. - Я, между прочим, единственный, кто оказвает этой могилке хоть какие знаки внимания.
- Какие?
- А такие. - Серёжка нагнулся, раздвинул рукою заросли лопуха и достал оттуда бутылку водки. - Я её здесь всегда нычкую. Напарник Корнеич такая сука - хоть ты где в сторожке спрячь - через три стены учует, найдёт и выпьет. А Роман Петрович - тот уж больше ничего не пьет - после мебельного лаку завязал.
У меня, честно говоря, мороз прошёл по коже. Русланчик прижался ко мне и дрожал, как щенок. Даже Кольке, кажется, было не по себе.
- Ну что, пацаны. - Серёжка содрал с бутылки закрутку. - Выпьем прям здесь, прям из горла за упокой души Кузнецова Роман Петровича, 31-84?
- Ну тя на хер, - сказал я. - Пошли, Руслан.
- Серёг, мож того её, в сторожке у тебя выпьем? - робко спросил Колька.
- Как угодно. Я свою порцию выпиваю здесь. - Серёжка приложился к бутылке и отпил ровно четверть. - Спи спокойно, дорогой плотник. - Он передал бутылку Кольке. - Пей.
Колька взял бутылку и направился к сторожке. Мы с Русланом зашагали вслед, но не к сторожке, а на выход. Угрюмо распрощались с Колькой и покинули кладбище через те же центральные ворота.
Автобуса ждали молча - настроение было пакостным и разговаривать не хотелось.
Людей на остановке, кроме нас, не было - кому охота тащиться в кладбищенскую глушь в будний день по такой погоде. Наконец, автобус подошёл, мы зашли и сели у окошка друг против друга. Руслан прислонил голову к оконному стеклу, рассматривая невидимые снежинки. Двери закрылись, атобус тронулся. От встряски Русланчик слегка ударился головой о стекло, потёр ушибленное и почему-то глянул на меня с какой-то полувиноватой улыбкой. Я улыбнулся ему в ответ.
- Ничего, - сказал он, слегка коснувшись своею рукою моей, - сейчас приедем домой, гори оно всё огнём, и всё будет хорошо.
- Обязательно, - кивнул я. Слова вылетали из меня, точно сами по себе. - Обязательно всё будет хорошо. Так хорошо, как нам с тобой и не снилось.
И действительно - нам пока и не снилось. Не снилось в последний вечер.
* * * - Кондрашов, Рябинин, Матушинский, Ибрагимов! - Голос Зои Александровны трепетал от негодования. - Лессе ву ля кляс!
- Чево? - Колька повернул к Серёжке свою широкую ряшку.
- Любимая учительница французского предлагает нам выйти прогуляться. С вещами.
- Возьмите вещи и к директору на выход - шагом - марш! - Некрасивое лицо Зои Александровны пылало от гнева.
- С вещами на выход, - вставил Руслан. - Пацаны, а ведь с этими словами освобождают из тюрьмы.
- Ибрагимов! - взвизгнула Зоя Александровна, - На твоём месте я бы не ёрничала, а подумала бы, как объяснить директору синяк под глазом. Совсем обнаглели!
Устроить драку перед кабинетом классной руководительницы за минуту до урока!
- Но, согласитесь, драка была честная - двое на двое, - сказал я.
- Матушинский, а от тебя я вообще ничего подобного не ожидала! Мальчик из интеллнгентной семьи, мать - учительница, один из лучших в группе по французскому...
- А, может, у меня французско-мушкетёрская страсть к дуэлям?
- Все четверо - вон из класса. К директору. Объясняйте ему, какие у вас страсти!
Колька, Серёжка, Русланчик и я взяли свои портфели и поплелись на выход... с вещами.
- Ну, и чё скажем директору? - спросил Колька в коридоре. - Небось, нафискалите?
- Да пошёл ты, ещё на тебя фискалить, - огрызнулся Руслан, потирая глаз.
- Сам пошёл! - вспыхнул по-новой Колька. - Снова в глаз захотел?
- Колян, успокойся, - угомонил его Серёжка.
Колян немедленно успокоился. Каждое слово Серёжки было для него приказом.
- А и правда, пацаны, что мы скажем директору? - Серёжка повернулся к нам с Русланом.
- Не ваша забота, - буркнул я. - Говорить будем мы.
- А спрашивать будут всех.
- Тебя-то, дурака, спрашивать ни о чём не будут.
- Хочешь опять подраться? - Колька с готовностью почесал кулаки.
- Остынь, Колян. Перед директорским-то кабинетом не будем устраивать драки.
Постучись.
Колян остыл и постучался.
- Да, - строго проговорил голос секретарши. - Хто там?
- Свои. - Серёга отстранил Кольку и первым распахнул дверь приёмной.
- Драссе. Нас Зоя Александровна к Матвей Владимирычу направила. По поводу безобразной драки, учинённой нами сегодня.
- Кондрашов, не юродствуй, - поморщилась секретарша Эльвира Павловна. А от тебя, Матушинский, я этого вообще не ожидала. С такой-то мамой!
"Далась им всем моя мама!" - подумал я с тайной злостью.
- Подождите здесь! - Эльвира Павловна окинула нашу группу уничижительным взглядом и скрылась в двери директорского кабинета.
Мы нахохлившись молчали, не желая даже глядеть друг на друга.
- Матвей Владимирыч ожидает вас у себя. - Эльвира вновь возникла в приёмной и уселась за свой секретарский стол с совершенно отсутствующим видом.
Вот гадина! Довольно хладнокровно мы распахнули дверь в святая святых нашей школы - кабинет директора, и переступили порог. Матвей Владимирыч Зисерсон, человечек лет шестидесяти, местами курчавый, местами лысый сидел за массивным письменым столом, просматривая определённые бумаги.
- Явились наконец-то! - воскликнул он, когда мы вошли.
- Что значит "наконец-то"? - не понял я.
- Это значит, что вести в школе разносятся очень быстро. То есть, то, что Зоя Александровна отправила вас ко мне, сюрпризом для меня не было. Я вами огорчён, ребята! Ибрагимов, как по-вашему, вас очень украшает этот синяк?
- Не очень, - буркнул Руслан.
- А вы, Рябинин... - начал было директор, но Колька тут же перебил его с природной учтивостью:
- А чё Рябинин? Чуть что - сразу Рябинин.
- Уж не хотите ли вы сказать, что это не вы соизволили поставить синяк под глаз Ибрагимову?
- Я упал, - поспешно сказал Руслан.
- И глазом о чей-то кулак, - ещё поспешнее сказал директор. - Очень благородно, но очень глупо. Так из-за чего была драка-то?
Мы обменялись взглядами, отвернулись друг от друга и молча насупились.
- Я и сам в детстве дрался - когда была затронута моя честь, неожиданно произнёс Матвей Владимирович. - Но теперь я стал старше и позволю заметить вам:
это не метод.
- А можно мы сначала станем старше? - довольно нагло спросил я.
- Не ёрничайте, Матушинский. Вам-то уж драки совсем не к лицу. И не извольте меня перебивать. Мне пятьдесят восемь лет и я достаточно разбираюсь в людях..
Может, вы полагаете, что я намерен вызывать в школу ваших родителей? Так вот - не намерен. Я считаю, что мальчишки сами должны разбираться со своими проблемами. Но - желательно - без драк.
- Мы больше не будем, - буркнул Колька.
- Рябинин! Если можно - без детского сада. Вы всё же в восьмом классе, а не в четвёртом. На урок французского можете не возвращаться. Чтобы Зое Александровне глаза не мозолить. Но к следующему уроку извольте быть. От души предлагаю вам за это время подумать и не подраться по-новой. Можете идти.
С облегчением выпорхнули мы из директорского кабинета. Эльвира Павловна попробовала с укоризной покивать нам вслед головой, но мы проигнорировали её знак внимания и вышли в коридор.
- Пойдёмте шоколадных батончиков купим, - предложил Серёжка.
- Неохота.
- Чё, гордость не позволяет? Или денег нет?
- А хоть бы и нет?
- Не ссыте, я угощаю.
- А давай.
- Ну, пошли.
- Ну, пошли.
И мы пошли. Внешне драка наша вспыхнула из-за пустяка. Колька (как мне сейчас кажется, нарочно) налетел на Русланчика в коридоре перед уроком и сказал: "Чего пихаешься, татарин?" - "Ты сам пихаешься", - слегка растеряно ответил Руслан. - "Ещё и грубишь!" - продолжал наседать Колька. Затем глянул на Серёжку, кивнул и заехал Руслану в глаз. Русланчик вскрикнул и скорчился у стены. Я тут же подскочил и стукнул Кольку в челюсть. Челюсть от удивления отвисла книзу. А я схватился рукою за ухо, в которое влетел Серёжкин кулак. Вот, в общем-то, и вся драка, продолжения которой не последовало по причине вмешательства Зои Александровны. Та перехватила гневную руку Русланчика, занесённую над физиономией Серёжки, и велела нам войти в класс, из которого пять минут спустя выгнала.
Если бы драка получила своё развитие, нас бы с Русланом следовало отправить не к директору, а в медпункт. Серёжка был самым сильным человеком в классе. Кроме того, он во всём был коновод, заводила, первый. Мальчики готовы были следовать за ним хоть на край света, угождать, даже не думая, что угождают. И первым среди них был Колька, почти такой же сильный, но, к сожалению, беспросветно глупый, имевший одно достоинство: быть бесконечно преданным своему кумиру. Нельзя сказать, чтоб Серёжка этого не ценил, и уж ни в коем случае нельзя сказать, чтоб не использовал. Он вообще с большой ревностью относился к своей особе, научившись принимать всеобщее преклонение как должное. Все и преклонялись.
Единственным в классе исключением из этого правила были мы с Русланчиком. У меня вообще был свой мир, и в нём до Серёги мне не было никакого дела. Я начал писать стихи и жил целиком во власти придуманых образов. Затем появился человек, для которого в моём мире нашлось место, но это был не Серёга.
Русланчик пришёл в наш класс в середине учебного года, переехав в Саратов с родителями из Казани. Все девчонки в классе тут же повлюблялись в него.
Невысокого роста, худенький, он был действительно очень красив:
полурусский-полутатарин, он унаследовал от отца лукавую раскосость глаз, а от матери их глубокую зелень, нежно припушенную ресницами; от отца цвет волос вороного крыла, а от матери их лёгкую, трепетную волнистость; и - уж, наверное, от самого себя - извечное обаяние ребёнка, которому невозможно обидеть другого, и которого невозможно обидеть. Он, почему-то, сразу же потянулся ко мне, и со временем я убедился, что он мне действительно предан, но не как Колька Серёжке - по-собачьи, со слепым обожанием, а с каким-то пониманием меня. Может, на ту пору он понимал меня больше, чем я себя сам. А вскоре я с удивлением обнаружил, что он мне нужен постоянно, неизменно рядом. Ему первому я прочитал свои стихи, заранее зная, что он не рассмеётся, а будет слушать. На влюблённых в него девчонок он, кстати, внимания не обращал. На всеобщего кумира Серёжку тоже.
Серёжке такое безразличее, естественно, не нравилось, а заставить нас с Русланом поклоняться ему он не мог. После двух-трёх попыток он оставил эту затею, но зуб затаил. И, вот, науськал Кольку, чтобы тот спровоцировал драку между нами - тут уж преимущество было целиком на их стороне. Так что было даже непонятно, почему это Серёжка сейчас повёл нас угощать батончиками.
Школа наша находилась в центре города, вокруг изобиловали всевозможные киоски.
Серёжка купил четыре батончика, три плитки протянул мне, Руслану и Кольке.
- Ну, что, пацаны, сгрызём мировую?
- Я не против, - улыбнулся Русланчик.
Я пожал плечами и развернул свой батончик.
Колька посмотрел на Серёжку и содрал обёртку со своего.
- Жаль, что мы подрались, - сказал Серёжка. - Не в обиду, пацаны. Предлагаю дружить всем вместе. Я первый протягиваю руку. - Он протянул нам свою чуть испачканную шоколадом клешню. - Будем как четыре мушкетёра. Тем более, у всех нас общая черта есть - мы все Васильевичи.
- А ведь правда!
- Не, точно!
- Верно подмечено!
- Ну что, один за всех и все за одного?
- Один за всех и все за одного!
Мы хлопнулись ладошками.
- А мы думали, вы нафискалите, - хохотнул Колька.
- Не таковские пацаны, - ответил Серёжка, положив мне и Руслану руки на плечи.
... До сих пор не могу наверняка сказать, зачем Серёжке понадобилась наша дружба. Может, таким образом он рассчитывал пополнить Русланом и мной ряды свох поклонников?Если так - то затея его провалилась. Но друзьями мы - четверо - остались.
***
В этот ноябрьский вечерок нам с Русланом обрыдло сидеть в его хате и мы решили прошвырнуться по центру. Стоял лёгкий морозец, падали снежинки, слишком мелкие, чтобы прикрыть своими тельцами темнеющий асфальт. У меня на ту пору не было даже собственного шарфа, зато в длинный Русланов шарф можно было при желании запеленать мумию. Мы обернулись этим шарфом напару, превратившись в удивительную скульптуру совершенно непохожих сиамских близнецов. На голове моей, прикрывая эффектно изогнутым краем лоб, сидела коричневая шляпа, а Руслан головные уборы всегда недолюбливал, и снежинки теперь красиво вплетались в его вьющуюся шевелюру.
Выйдя на бывшую Немецкую, ныне Кировский проспект, мы купили бутылку дешёвого портвейна и пакет горячих, маслянистых, присыпанных сахарной пудрой пончиков.
Бутылку я сунул в карман пальто, и мы зашагали по Немецко-Кировскому, сурово затемнённому сверху беззвёздным небом и интимно подсвеченному снизу витринами и фонарями.
Тут нам неожиданно преградил путь некий фотографический подвид человечечтва в аккуратной лыжной шапочке, с уже нацеленной камерой, точно он собирался стрелять из неё по нам с бедра.
- Прошу прощения, - остановил он нас, - но вы - самая красивая пара на этом проспекте. Если позволите, я вас... - Тут он остолбенел и осёкся.
Русланчик, худенький, невысокий, с длинными вьющимися волосами, с миловидным личиком, с большими зелёными глазами, припушенными ресницами, с промасленным пакетом пончиков в руке, я, в пальто и шляпе, с бутылкой портвейна в кармане; оба интимно опутавшиеся на брудершафт одним шарфом посеяли смуту в эту душу, рутинированую фотоохотой на гуляющие парочки.
Я церемонно приподнял шляпу, Руслан весело мигнул обоими глазами, и мы зашагали дальше, услышав за спиной негодующее:
- Совсем, пидоры, обнаглели, ничего уже не стесняются!
Мы захохотали, я приобнял Руслана за плечи и повёл его дальше, в глубь Кировского, туда, где ещё не видимая угадывалась флюидами вечерне-бархатистых волн загадочная Волга. Многочисленные, невзирая на холод, прохожие косились в нашу сторону и спешили мимо, тут же совершенно забывая о нас.
Мы вышли к Волге. Та оказалась скорее не бархатистой, а из подвижного, взгорбленного местами чёрного мрамора, отсвечивающего бликами речного вокзала и гостиницы "Братислава".
Мы присели на парапет, Руслан открыл пакет с пончиками, я достал из кармана бутылку портвейна - и, как Волга, неторопливо и вальяжно потекла вечерняя трапеза изысканных алкашей. Пончики, правда, успели остыть, но с портвейном - это было не существенно. Стаканчиков у нас при себе, естественно, не имелось, мы попросту передавали бутылку из рук в руки, как совсем уж заправские, а отнюдь не изысканные алкаши, но на душе было почему-то ужасно легко и весело. Ей- Богу, пить дешёвый портвейн из бутылки на волжском парапете представлялось нам куда веселее, благороднее и возвышенней, чем потягивать из бокалов дорогой коньяк в баре гостиницы "Братислава", откуда доносился до нас гомон ночных посетителей, напоминающий непрерывный стон. Голову Русланчика посетила, очевидно, та же мысль. Он вскочил на парапет, театрально отвёл в сторону руку с недопитой бутылкой портвейна и продекламировал противоположному, невидимому берегу:
- Выдь на Волгу - чей стон раздаётся...
- Если бы Некрасов был чуточку умнее, - прервал его я, - он бы сконгломерировал две части этой строки в одну.
- В какую?
- Выть на Волгу.
Руслан слез с парапета, сел рядом и протянул мне бутылку.
- На вот, выпь на Волгу, - сказал он, - и не губи романтику реальности пессимизмом романтики, как дурачина Байрон. Представь себе лучше, что в этих таинственных водах плавает какая-то мудрая-премудрая рыба, которой наплевать и на нас, и на этих жлобов из бара. Только жлобам из бара это обидно, а нам понятно, что приближает нас к этой мудрой рыбе.
- К Учёному Карпу, - хлебнув и снова развеселившись, предположил я.
- Почему именно карпу?
- А вот представь: Учёный Карп, скопивший знаний скудный скарб, рыбёшек учит, как попасть на небо, а не щуке в пасть.
- Пессимимстическая комедия, - резюмировал Руслан, по-новой отбирая у меня бутылку и прикладываясь к ней. - Таков, увы, твой жанровый крест. Развлекись, Ига, сходи к какому-нибудь редактору.
- Мерси, был недавно-с. Принёс одному изячные стихи под кодовым названием "Полярный сентябрь", которые начинались со строчки "Уж нерпа осенью дышала".
- Глумление над классикой, - вздохнул Руслан.
- Точно так бы мне, наверное, сказали во времена не столь отдалённые. А нынешний заявил: "Извините, этого напечатать не можем, потому что это плагиат. Это Некрасов, в смысле, Есенин". Ну, я не стал выяснять, что такое "Некрасов в смысле Есенин", и, вежливо плюнув, ушёл. Ощущаешь, Русланчик, как распалась связь времён?
- И в этот ад, - продолжил Русланчик, - заброшен ты, чтоб всё пошло на лад.
- Нет, - ответил я, уставившись Руслану даже не в глаза - в зрачки. Столько я-то на себя не возьму. Ошибка бедного принца Гамлета в том, что он только притворялся, а не был сумасшедшим. Сошёл бы с ума на самом деле - и всё бы пошло на лад. Для него, во всяком случае.
- Пойдём домой, - сказал Руслан.
Тепло Руслановой квартиры встретило нас, как блудных сыновей, положило руки на плечи, погладило по головам и, наконец, заключило в отеческие объятья.
- Пойду, чайку поставлю, - сказал Руслан.
- Давай, - ответил я и неожиданно рассмеялся.
- Ты чего? - удивился Руслан..
- Ничего. Иди ставь чай.
Руслан, чуть улыбнувшись, пожал плечами и удалился на кухню.
Я тут же бросился к компьютеру, включил его, вошёл в Winword и забарабанил пальцами по клавишам.
- Баловство, - раздался из кухни псевдонедовольный голос Руслана. - Ты пользуешься компьютером, как ребёнок. Забиваешь телескопом гвозди.
- Телескопом забивать гвозди нельзя, - возразил я. - Окуляр разобьётся.
Я вышел из программы и выключил компьютер.
Руслан вышел из кухни в комнату, подошёл ко мне.
- Ты что, обиделся? - спросил он.
- Ничуть. Где чаёк?
- Скоро закипит. Обиделся?
Его глаза были такими испуганно-нежными, что мне вдруг захотелось прыгнуть в них.
- Говорю ж тебе, дураку, - нет. Так где чаёк?
- Говорю ж тебе, дураку, - скоро закипит. - Нарочито-бодрый голос его не выдержал, дрогнул.
- Не обиделся, - как можно ласковей сказал я, положив ему руки на плечи. И в ту же секунду ощутил, что мне не нужно говорить как можно ласковей, что я и так ласков, что мне стыдливо-тепло, и тепло это исходит не от квартиры Руслана, приютившей шпиона, вернувшегося с холода, а от Руслана самого, от его плеч, на которых лежат мои руки, от его детских глаз, в которых хочется - не утонуть, но тонуть бесконечно, не пошло и гадко захлёбываясь, а погружаясь, погружаясь, погружаясь...
- Тогда прочти, - прошевелил губами Руслан.
- Кого? - я снова всплыл на поверхность.
- Стихи.
- Какие?
- Те самые... Которые ты сейчас хотел... На компьютере.
- Да, - сказал я. Руки мои оставались на плечах Руслана. - Да.
Как продрогшие зимние пьяницы В злотую коньячность елея Погрузись в мою музыку пальцами От оттаявших звуков хмелея Так земля окунается в утренность Так в луне растворяются волки Так навеки свою целомудренность Укрывает утопленник в Волге И отчаявшись быть обездоленным Наше сердце украситься небом Словно вечность ему недозволенным И таким же как вечность нелепым.
Тут я физически ощутил - да, вдруг, да, внезапно, - что стихи, ватно обессилив мои ноги, не улетели в никуда, ни в небеса, ни к Богу, они впервые, пожалуй, остались тут - не просто на Земле, а совсем рядом; они перетекли из меня в Руслана . Каждое слово, каждая буква. Я не знал, что делать. Мне хотелось целовать Руслана, каждое слово в нём, каждую букву в нём. И я пылал стыдом, потому что не знал, как в нём это отзовётся. Пылал стыдом и любовью, любовью и стыдом, стыдом и любовью. Любовью. Потому что не знал. Стыдом. Нет, любовью.
Умереть бы сейчас и не мучаться. Потому что любовью. Но как?
Я не умер. Руслан обнял меня. Руслан поцеловал меня в губы. Русланчик обнял меня. Русланчик поцеловал меня в губы.
- Чайник не сгорит? - спросил я.
- Давно выключил.
Голенькие, как ночная тишина, мы лежали в постели и дымили сигаретами.
- Ты, наверное, больше не захочешь меня знать? - спросил Русланчик.
- Почему?
- Ну... ты, наверное, не ждал... этого.
- Не знаю. Может, и ждал.
- Я в себе это подозревал. А в тебе - нет. И боялся.
- А ты больше не бойся.
- А я больше не буду бояться. Я тебя люблю.
- И я тебя люблю. Я, может, впервые в жизни люблю.
- Да... Но это считается стыдным.
- Да, это считается...
- Да. Иной пошляк перетрахает с полсотни баб - безо всякой любви, так, по причинности своего причинного места, - и это не стыдно. А тут, по любви, - стыдно. Стыдно, да? Не стыдно. Нам друг перед другом, во всяком случае, стыдно быть не должно. Вот что, не должно.
- А мне и не стыдно. Перед тобой - не стыдно. И перед собой не стыдно.
- А на других - наплевать.
- Да, пускай думают, что хотят... А... а, может, нечего им думать, что хотят?
Может, пускай это останется нашей тайной?
- Да, - сказал я, погладив Русланчика по вьющимся волосам, - пускай это останется нашей тайной.
- И от Кольки с Серёжкой?
- И от Кольки с Серёжкой. - Я обнял Русланчика за шею.
- Мы с тобой как дети, - счастливо улыбнулся он. - Дети обожают всякие тайны.
- Мы и есть дети, - сказал я, прижимаясь к Русланчику телом. Мешали сигареты. Мы докурили сигареты.
* * *
- ... Бабушка, бабушка! - кричу я ей. - Зачем же вы это?.. Вы упадёте, там опасно!
А она поворачивает ко мне девяностолетнее личико и чего-то недовольно бормочет беззубым и почти безгубым ртом. Сухонькие ручки упёрты кулачками в крышу, а невидимые ноги - почему-то они всё же видятся в детских коричневых колготках - свешиваются через край. Глубоко под нею переливается зеленоватокрасновато-голубовато-желтоватыми огнями ночной город, старушка то окунается в него бессмысленным взглядом, то вновь оборачивается ко мне бессмысленным бормотанием. Я хочу подползти к ней и утащить от этой неоновой пропасти, но мне страшно оказаться на краю крыши, ужас перед высотой цепенит меня. Цепенит до такой степени, что хочется расплакаться детским бессилием и позвать на помощь - уже не старушке, а себе на помощь, и тут мою шею обхватывают чьи-то руки и тащат прочь от пропасти, и мы с моим спасителем проваливаемся в люк и катимся вниз по некрутой лестнице в едином объятии и едином хохоте. И становится смешно и бесстрашно. Наконец, лестница кончается и мы вкатываемся в узенький коридор, освещённый оранжевым светом, и встаём на ноги, и Русланчик кидает мне бело-зелёный мяч.
- Русланчик! - кричу я. - Что за мяч?
- Пасуй! - кричит он в ответ.
Я даю ему пас и бегу вперёд, он пасует мне и бежит вперёд, я пасую ему и бегу вперёд он пасует мне и бежит вперёд, я пасую ему и бегу вперёд, а коридор всё не кончается, а мы не устаём, мы не задыхаемся, и он говорит мне:
- Только давай никому не скажем, что мы играли в футбол.
- Давай, - отвечаю я - Потому что нас засмеют, - продолжает он. Скажут, что мы как маленькие.
- А мы и есть маленькие.
- Да. Мы и есть маленькие. Но это наша самая главная тайна.
- Да. У нас есть тайна. Дети любят тайны. У детей обязательно должна быть тайна.
-Да. Большая тайна.
- Да. У маленьких всегда есть большая тайна. А у больших - только маленькие секреты.
- Да. И мы никому не скажем, что играли в футбол.
- А если коридор кончится?
- А он не кончится. Пасуй!
- Держи! Пасуй!
- Пасуй!
- Пасуй!
- Пасуй!
- Пасуй!
- Пасуй!
- Чай!
- Что?! - И я открыл глаза.
Надо мною стоял Руслан, голый, с подносом в руках. На подносе дымились две большие фарфоровые чашки.
- Чай, - сказал Руслан, - который мы не попили вчера вечером.
- А утренний чай ещё лучше вечернего.
Я откинул одеяло.
- За столом будем пить?
- За столом.
Мы сели за стол, не смущаясь того, что оба голенькие. Да и кого? чего? нам было смущаться?
- А что есть к чаю? - спросил я.
- Сушки.
- А вот это здорово! - обрадовался я. - Мы их будем ломать в кулаке...
- И отправлять по четвертинкам в рот, - закончил Руслан.
- Только сначала в чай обмакнём, а то его самого пока пить горячо.
- Ага.
Мы на секунду замолчали, посмотрели друг на друга и расхохотались - нам было ужасно весело нести всякую идиотскую чушь.
- Присоединяйтесь, присоединяйтесь, господин поэт. Если уж вы обыкновенный стол удостоили таким интересом, зачем же пренебрегать бывшим человеческим материалом?
Пошли, пошли, скучно не будет.
Мы оделись - я с неохотой - и вышли из тёплой сторожки на холодный ноябрьский ветер, в который уже вплетались одинокие колкие снежинки. Экскурсовод Серёжка шёл впереди с мощным фонарём.
- Не бойтесь, - приговаривал он, - я не собираюсь показывать вам все надгробья.
Только своих фаворитов. Видите вон тот памятник в виде пропеллера? Пропеллер, между прочим настоящий, от самолёта. Неудачная посадка - зашёл по ветру. Сам же дурак, и виноват. И сорока не было. Жена осталась, детишки... Теперь скорбят надписью на памятнике. У нас тут всякие - и генералы, и композиторы, и алкоголики... Во, кстати. - Он ткнул пальцем в скромную могилку, изрядно заросшую увядшим лопухом. - Плотник мой. Тот Самый. Кузнецов Роман Петрович, 1931-1984. Уж пять лет, как помре. Жены-детей не имел, ухаживать за могилкой некому. Поставили за счёт кладбища как проработавшему на нём бессменно тридцать лет. Овладел ремеслом, в армию сходил - и сразу сюда. Надписей, естественно, никаких сами понимаете, глупо бы выглядело: "Незабвенному Роману Петровичу от скорбящей дирекции кладбища".
- Завязвывай, Серёжка, - поморщился Руслан.
- А чё? - нахально удивился Серёжка. - Я, между прочим, единственный, кто оказвает этой могилке хоть какие знаки внимания.
- Какие?
- А такие. - Серёжка нагнулся, раздвинул рукою заросли лопуха и достал оттуда бутылку водки. - Я её здесь всегда нычкую. Напарник Корнеич такая сука - хоть ты где в сторожке спрячь - через три стены учует, найдёт и выпьет. А Роман Петрович - тот уж больше ничего не пьет - после мебельного лаку завязал.
У меня, честно говоря, мороз прошёл по коже. Русланчик прижался ко мне и дрожал, как щенок. Даже Кольке, кажется, было не по себе.
- Ну что, пацаны. - Серёжка содрал с бутылки закрутку. - Выпьем прям здесь, прям из горла за упокой души Кузнецова Роман Петровича, 31-84?
- Ну тя на хер, - сказал я. - Пошли, Руслан.
- Серёг, мож того её, в сторожке у тебя выпьем? - робко спросил Колька.
- Как угодно. Я свою порцию выпиваю здесь. - Серёжка приложился к бутылке и отпил ровно четверть. - Спи спокойно, дорогой плотник. - Он передал бутылку Кольке. - Пей.
Колька взял бутылку и направился к сторожке. Мы с Русланом зашагали вслед, но не к сторожке, а на выход. Угрюмо распрощались с Колькой и покинули кладбище через те же центральные ворота.
Автобуса ждали молча - настроение было пакостным и разговаривать не хотелось.
Людей на остановке, кроме нас, не было - кому охота тащиться в кладбищенскую глушь в будний день по такой погоде. Наконец, автобус подошёл, мы зашли и сели у окошка друг против друга. Руслан прислонил голову к оконному стеклу, рассматривая невидимые снежинки. Двери закрылись, атобус тронулся. От встряски Русланчик слегка ударился головой о стекло, потёр ушибленное и почему-то глянул на меня с какой-то полувиноватой улыбкой. Я улыбнулся ему в ответ.
- Ничего, - сказал он, слегка коснувшись своею рукою моей, - сейчас приедем домой, гори оно всё огнём, и всё будет хорошо.
- Обязательно, - кивнул я. Слова вылетали из меня, точно сами по себе. - Обязательно всё будет хорошо. Так хорошо, как нам с тобой и не снилось.
И действительно - нам пока и не снилось. Не снилось в последний вечер.
* * * - Кондрашов, Рябинин, Матушинский, Ибрагимов! - Голос Зои Александровны трепетал от негодования. - Лессе ву ля кляс!
- Чево? - Колька повернул к Серёжке свою широкую ряшку.
- Любимая учительница французского предлагает нам выйти прогуляться. С вещами.
- Возьмите вещи и к директору на выход - шагом - марш! - Некрасивое лицо Зои Александровны пылало от гнева.
- С вещами на выход, - вставил Руслан. - Пацаны, а ведь с этими словами освобождают из тюрьмы.
- Ибрагимов! - взвизгнула Зоя Александровна, - На твоём месте я бы не ёрничала, а подумала бы, как объяснить директору синяк под глазом. Совсем обнаглели!
Устроить драку перед кабинетом классной руководительницы за минуту до урока!
- Но, согласитесь, драка была честная - двое на двое, - сказал я.
- Матушинский, а от тебя я вообще ничего подобного не ожидала! Мальчик из интеллнгентной семьи, мать - учительница, один из лучших в группе по французскому...
- А, может, у меня французско-мушкетёрская страсть к дуэлям?
- Все четверо - вон из класса. К директору. Объясняйте ему, какие у вас страсти!
Колька, Серёжка, Русланчик и я взяли свои портфели и поплелись на выход... с вещами.
- Ну, и чё скажем директору? - спросил Колька в коридоре. - Небось, нафискалите?
- Да пошёл ты, ещё на тебя фискалить, - огрызнулся Руслан, потирая глаз.
- Сам пошёл! - вспыхнул по-новой Колька. - Снова в глаз захотел?
- Колян, успокойся, - угомонил его Серёжка.
Колян немедленно успокоился. Каждое слово Серёжки было для него приказом.
- А и правда, пацаны, что мы скажем директору? - Серёжка повернулся к нам с Русланом.
- Не ваша забота, - буркнул я. - Говорить будем мы.
- А спрашивать будут всех.
- Тебя-то, дурака, спрашивать ни о чём не будут.
- Хочешь опять подраться? - Колька с готовностью почесал кулаки.
- Остынь, Колян. Перед директорским-то кабинетом не будем устраивать драки.
Постучись.
Колян остыл и постучался.
- Да, - строго проговорил голос секретарши. - Хто там?
- Свои. - Серёга отстранил Кольку и первым распахнул дверь приёмной.
- Драссе. Нас Зоя Александровна к Матвей Владимирычу направила. По поводу безобразной драки, учинённой нами сегодня.
- Кондрашов, не юродствуй, - поморщилась секретарша Эльвира Павловна. А от тебя, Матушинский, я этого вообще не ожидала. С такой-то мамой!
"Далась им всем моя мама!" - подумал я с тайной злостью.
- Подождите здесь! - Эльвира Павловна окинула нашу группу уничижительным взглядом и скрылась в двери директорского кабинета.
Мы нахохлившись молчали, не желая даже глядеть друг на друга.
- Матвей Владимирыч ожидает вас у себя. - Эльвира вновь возникла в приёмной и уселась за свой секретарский стол с совершенно отсутствующим видом.
Вот гадина! Довольно хладнокровно мы распахнули дверь в святая святых нашей школы - кабинет директора, и переступили порог. Матвей Владимирыч Зисерсон, человечек лет шестидесяти, местами курчавый, местами лысый сидел за массивным письменым столом, просматривая определённые бумаги.
- Явились наконец-то! - воскликнул он, когда мы вошли.
- Что значит "наконец-то"? - не понял я.
- Это значит, что вести в школе разносятся очень быстро. То есть, то, что Зоя Александровна отправила вас ко мне, сюрпризом для меня не было. Я вами огорчён, ребята! Ибрагимов, как по-вашему, вас очень украшает этот синяк?
- Не очень, - буркнул Руслан.
- А вы, Рябинин... - начал было директор, но Колька тут же перебил его с природной учтивостью:
- А чё Рябинин? Чуть что - сразу Рябинин.
- Уж не хотите ли вы сказать, что это не вы соизволили поставить синяк под глаз Ибрагимову?
- Я упал, - поспешно сказал Руслан.
- И глазом о чей-то кулак, - ещё поспешнее сказал директор. - Очень благородно, но очень глупо. Так из-за чего была драка-то?
Мы обменялись взглядами, отвернулись друг от друга и молча насупились.
- Я и сам в детстве дрался - когда была затронута моя честь, неожиданно произнёс Матвей Владимирович. - Но теперь я стал старше и позволю заметить вам:
это не метод.
- А можно мы сначала станем старше? - довольно нагло спросил я.
- Не ёрничайте, Матушинский. Вам-то уж драки совсем не к лицу. И не извольте меня перебивать. Мне пятьдесят восемь лет и я достаточно разбираюсь в людях..
Может, вы полагаете, что я намерен вызывать в школу ваших родителей? Так вот - не намерен. Я считаю, что мальчишки сами должны разбираться со своими проблемами. Но - желательно - без драк.
- Мы больше не будем, - буркнул Колька.
- Рябинин! Если можно - без детского сада. Вы всё же в восьмом классе, а не в четвёртом. На урок французского можете не возвращаться. Чтобы Зое Александровне глаза не мозолить. Но к следующему уроку извольте быть. От души предлагаю вам за это время подумать и не подраться по-новой. Можете идти.
С облегчением выпорхнули мы из директорского кабинета. Эльвира Павловна попробовала с укоризной покивать нам вслед головой, но мы проигнорировали её знак внимания и вышли в коридор.
- Пойдёмте шоколадных батончиков купим, - предложил Серёжка.
- Неохота.
- Чё, гордость не позволяет? Или денег нет?
- А хоть бы и нет?
- Не ссыте, я угощаю.
- А давай.
- Ну, пошли.
- Ну, пошли.
И мы пошли. Внешне драка наша вспыхнула из-за пустяка. Колька (как мне сейчас кажется, нарочно) налетел на Русланчика в коридоре перед уроком и сказал: "Чего пихаешься, татарин?" - "Ты сам пихаешься", - слегка растеряно ответил Руслан. - "Ещё и грубишь!" - продолжал наседать Колька. Затем глянул на Серёжку, кивнул и заехал Руслану в глаз. Русланчик вскрикнул и скорчился у стены. Я тут же подскочил и стукнул Кольку в челюсть. Челюсть от удивления отвисла книзу. А я схватился рукою за ухо, в которое влетел Серёжкин кулак. Вот, в общем-то, и вся драка, продолжения которой не последовало по причине вмешательства Зои Александровны. Та перехватила гневную руку Русланчика, занесённую над физиономией Серёжки, и велела нам войти в класс, из которого пять минут спустя выгнала.
Если бы драка получила своё развитие, нас бы с Русланом следовало отправить не к директору, а в медпункт. Серёжка был самым сильным человеком в классе. Кроме того, он во всём был коновод, заводила, первый. Мальчики готовы были следовать за ним хоть на край света, угождать, даже не думая, что угождают. И первым среди них был Колька, почти такой же сильный, но, к сожалению, беспросветно глупый, имевший одно достоинство: быть бесконечно преданным своему кумиру. Нельзя сказать, чтоб Серёжка этого не ценил, и уж ни в коем случае нельзя сказать, чтоб не использовал. Он вообще с большой ревностью относился к своей особе, научившись принимать всеобщее преклонение как должное. Все и преклонялись.
Единственным в классе исключением из этого правила были мы с Русланчиком. У меня вообще был свой мир, и в нём до Серёги мне не было никакого дела. Я начал писать стихи и жил целиком во власти придуманых образов. Затем появился человек, для которого в моём мире нашлось место, но это был не Серёга.
Русланчик пришёл в наш класс в середине учебного года, переехав в Саратов с родителями из Казани. Все девчонки в классе тут же повлюблялись в него.
Невысокого роста, худенький, он был действительно очень красив:
полурусский-полутатарин, он унаследовал от отца лукавую раскосость глаз, а от матери их глубокую зелень, нежно припушенную ресницами; от отца цвет волос вороного крыла, а от матери их лёгкую, трепетную волнистость; и - уж, наверное, от самого себя - извечное обаяние ребёнка, которому невозможно обидеть другого, и которого невозможно обидеть. Он, почему-то, сразу же потянулся ко мне, и со временем я убедился, что он мне действительно предан, но не как Колька Серёжке - по-собачьи, со слепым обожанием, а с каким-то пониманием меня. Может, на ту пору он понимал меня больше, чем я себя сам. А вскоре я с удивлением обнаружил, что он мне нужен постоянно, неизменно рядом. Ему первому я прочитал свои стихи, заранее зная, что он не рассмеётся, а будет слушать. На влюблённых в него девчонок он, кстати, внимания не обращал. На всеобщего кумира Серёжку тоже.
Серёжке такое безразличее, естественно, не нравилось, а заставить нас с Русланом поклоняться ему он не мог. После двух-трёх попыток он оставил эту затею, но зуб затаил. И, вот, науськал Кольку, чтобы тот спровоцировал драку между нами - тут уж преимущество было целиком на их стороне. Так что было даже непонятно, почему это Серёжка сейчас повёл нас угощать батончиками.
Школа наша находилась в центре города, вокруг изобиловали всевозможные киоски.
Серёжка купил четыре батончика, три плитки протянул мне, Руслану и Кольке.
- Ну, что, пацаны, сгрызём мировую?
- Я не против, - улыбнулся Русланчик.
Я пожал плечами и развернул свой батончик.
Колька посмотрел на Серёжку и содрал обёртку со своего.
- Жаль, что мы подрались, - сказал Серёжка. - Не в обиду, пацаны. Предлагаю дружить всем вместе. Я первый протягиваю руку. - Он протянул нам свою чуть испачканную шоколадом клешню. - Будем как четыре мушкетёра. Тем более, у всех нас общая черта есть - мы все Васильевичи.
- А ведь правда!
- Не, точно!
- Верно подмечено!
- Ну что, один за всех и все за одного?
- Один за всех и все за одного!
Мы хлопнулись ладошками.
- А мы думали, вы нафискалите, - хохотнул Колька.
- Не таковские пацаны, - ответил Серёжка, положив мне и Руслану руки на плечи.
... До сих пор не могу наверняка сказать, зачем Серёжке понадобилась наша дружба. Может, таким образом он рассчитывал пополнить Русланом и мной ряды свох поклонников?Если так - то затея его провалилась. Но друзьями мы - четверо - остались.
***
В этот ноябрьский вечерок нам с Русланом обрыдло сидеть в его хате и мы решили прошвырнуться по центру. Стоял лёгкий морозец, падали снежинки, слишком мелкие, чтобы прикрыть своими тельцами темнеющий асфальт. У меня на ту пору не было даже собственного шарфа, зато в длинный Русланов шарф можно было при желании запеленать мумию. Мы обернулись этим шарфом напару, превратившись в удивительную скульптуру совершенно непохожих сиамских близнецов. На голове моей, прикрывая эффектно изогнутым краем лоб, сидела коричневая шляпа, а Руслан головные уборы всегда недолюбливал, и снежинки теперь красиво вплетались в его вьющуюся шевелюру.
Выйдя на бывшую Немецкую, ныне Кировский проспект, мы купили бутылку дешёвого портвейна и пакет горячих, маслянистых, присыпанных сахарной пудрой пончиков.
Бутылку я сунул в карман пальто, и мы зашагали по Немецко-Кировскому, сурово затемнённому сверху беззвёздным небом и интимно подсвеченному снизу витринами и фонарями.
Тут нам неожиданно преградил путь некий фотографический подвид человечечтва в аккуратной лыжной шапочке, с уже нацеленной камерой, точно он собирался стрелять из неё по нам с бедра.
- Прошу прощения, - остановил он нас, - но вы - самая красивая пара на этом проспекте. Если позволите, я вас... - Тут он остолбенел и осёкся.
Русланчик, худенький, невысокий, с длинными вьющимися волосами, с миловидным личиком, с большими зелёными глазами, припушенными ресницами, с промасленным пакетом пончиков в руке, я, в пальто и шляпе, с бутылкой портвейна в кармане; оба интимно опутавшиеся на брудершафт одним шарфом посеяли смуту в эту душу, рутинированую фотоохотой на гуляющие парочки.
Я церемонно приподнял шляпу, Руслан весело мигнул обоими глазами, и мы зашагали дальше, услышав за спиной негодующее:
- Совсем, пидоры, обнаглели, ничего уже не стесняются!
Мы захохотали, я приобнял Руслана за плечи и повёл его дальше, в глубь Кировского, туда, где ещё не видимая угадывалась флюидами вечерне-бархатистых волн загадочная Волга. Многочисленные, невзирая на холод, прохожие косились в нашу сторону и спешили мимо, тут же совершенно забывая о нас.
Мы вышли к Волге. Та оказалась скорее не бархатистой, а из подвижного, взгорбленного местами чёрного мрамора, отсвечивающего бликами речного вокзала и гостиницы "Братислава".
Мы присели на парапет, Руслан открыл пакет с пончиками, я достал из кармана бутылку портвейна - и, как Волга, неторопливо и вальяжно потекла вечерняя трапеза изысканных алкашей. Пончики, правда, успели остыть, но с портвейном - это было не существенно. Стаканчиков у нас при себе, естественно, не имелось, мы попросту передавали бутылку из рук в руки, как совсем уж заправские, а отнюдь не изысканные алкаши, но на душе было почему-то ужасно легко и весело. Ей- Богу, пить дешёвый портвейн из бутылки на волжском парапете представлялось нам куда веселее, благороднее и возвышенней, чем потягивать из бокалов дорогой коньяк в баре гостиницы "Братислава", откуда доносился до нас гомон ночных посетителей, напоминающий непрерывный стон. Голову Русланчика посетила, очевидно, та же мысль. Он вскочил на парапет, театрально отвёл в сторону руку с недопитой бутылкой портвейна и продекламировал противоположному, невидимому берегу:
- Выдь на Волгу - чей стон раздаётся...
- Если бы Некрасов был чуточку умнее, - прервал его я, - он бы сконгломерировал две части этой строки в одну.
- В какую?
- Выть на Волгу.
Руслан слез с парапета, сел рядом и протянул мне бутылку.
- На вот, выпь на Волгу, - сказал он, - и не губи романтику реальности пессимизмом романтики, как дурачина Байрон. Представь себе лучше, что в этих таинственных водах плавает какая-то мудрая-премудрая рыба, которой наплевать и на нас, и на этих жлобов из бара. Только жлобам из бара это обидно, а нам понятно, что приближает нас к этой мудрой рыбе.
- К Учёному Карпу, - хлебнув и снова развеселившись, предположил я.
- Почему именно карпу?
- А вот представь: Учёный Карп, скопивший знаний скудный скарб, рыбёшек учит, как попасть на небо, а не щуке в пасть.
- Пессимимстическая комедия, - резюмировал Руслан, по-новой отбирая у меня бутылку и прикладываясь к ней. - Таков, увы, твой жанровый крест. Развлекись, Ига, сходи к какому-нибудь редактору.
- Мерси, был недавно-с. Принёс одному изячные стихи под кодовым названием "Полярный сентябрь", которые начинались со строчки "Уж нерпа осенью дышала".
- Глумление над классикой, - вздохнул Руслан.
- Точно так бы мне, наверное, сказали во времена не столь отдалённые. А нынешний заявил: "Извините, этого напечатать не можем, потому что это плагиат. Это Некрасов, в смысле, Есенин". Ну, я не стал выяснять, что такое "Некрасов в смысле Есенин", и, вежливо плюнув, ушёл. Ощущаешь, Русланчик, как распалась связь времён?
- И в этот ад, - продолжил Русланчик, - заброшен ты, чтоб всё пошло на лад.
- Нет, - ответил я, уставившись Руслану даже не в глаза - в зрачки. Столько я-то на себя не возьму. Ошибка бедного принца Гамлета в том, что он только притворялся, а не был сумасшедшим. Сошёл бы с ума на самом деле - и всё бы пошло на лад. Для него, во всяком случае.
- Пойдём домой, - сказал Руслан.
Тепло Руслановой квартиры встретило нас, как блудных сыновей, положило руки на плечи, погладило по головам и, наконец, заключило в отеческие объятья.
- Пойду, чайку поставлю, - сказал Руслан.
- Давай, - ответил я и неожиданно рассмеялся.
- Ты чего? - удивился Руслан..
- Ничего. Иди ставь чай.
Руслан, чуть улыбнувшись, пожал плечами и удалился на кухню.
Я тут же бросился к компьютеру, включил его, вошёл в Winword и забарабанил пальцами по клавишам.
- Баловство, - раздался из кухни псевдонедовольный голос Руслана. - Ты пользуешься компьютером, как ребёнок. Забиваешь телескопом гвозди.
- Телескопом забивать гвозди нельзя, - возразил я. - Окуляр разобьётся.
Я вышел из программы и выключил компьютер.
Руслан вышел из кухни в комнату, подошёл ко мне.
- Ты что, обиделся? - спросил он.
- Ничуть. Где чаёк?
- Скоро закипит. Обиделся?
Его глаза были такими испуганно-нежными, что мне вдруг захотелось прыгнуть в них.
- Говорю ж тебе, дураку, - нет. Так где чаёк?
- Говорю ж тебе, дураку, - скоро закипит. - Нарочито-бодрый голос его не выдержал, дрогнул.
- Не обиделся, - как можно ласковей сказал я, положив ему руки на плечи. И в ту же секунду ощутил, что мне не нужно говорить как можно ласковей, что я и так ласков, что мне стыдливо-тепло, и тепло это исходит не от квартиры Руслана, приютившей шпиона, вернувшегося с холода, а от Руслана самого, от его плеч, на которых лежат мои руки, от его детских глаз, в которых хочется - не утонуть, но тонуть бесконечно, не пошло и гадко захлёбываясь, а погружаясь, погружаясь, погружаясь...
- Тогда прочти, - прошевелил губами Руслан.
- Кого? - я снова всплыл на поверхность.
- Стихи.
- Какие?
- Те самые... Которые ты сейчас хотел... На компьютере.
- Да, - сказал я. Руки мои оставались на плечах Руслана. - Да.
Как продрогшие зимние пьяницы В злотую коньячность елея Погрузись в мою музыку пальцами От оттаявших звуков хмелея Так земля окунается в утренность Так в луне растворяются волки Так навеки свою целомудренность Укрывает утопленник в Волге И отчаявшись быть обездоленным Наше сердце украситься небом Словно вечность ему недозволенным И таким же как вечность нелепым.
Тут я физически ощутил - да, вдруг, да, внезапно, - что стихи, ватно обессилив мои ноги, не улетели в никуда, ни в небеса, ни к Богу, они впервые, пожалуй, остались тут - не просто на Земле, а совсем рядом; они перетекли из меня в Руслана . Каждое слово, каждая буква. Я не знал, что делать. Мне хотелось целовать Руслана, каждое слово в нём, каждую букву в нём. И я пылал стыдом, потому что не знал, как в нём это отзовётся. Пылал стыдом и любовью, любовью и стыдом, стыдом и любовью. Любовью. Потому что не знал. Стыдом. Нет, любовью.
Умереть бы сейчас и не мучаться. Потому что любовью. Но как?
Я не умер. Руслан обнял меня. Руслан поцеловал меня в губы. Русланчик обнял меня. Русланчик поцеловал меня в губы.
- Чайник не сгорит? - спросил я.
- Давно выключил.
Голенькие, как ночная тишина, мы лежали в постели и дымили сигаретами.
- Ты, наверное, больше не захочешь меня знать? - спросил Русланчик.
- Почему?
- Ну... ты, наверное, не ждал... этого.
- Не знаю. Может, и ждал.
- Я в себе это подозревал. А в тебе - нет. И боялся.
- А ты больше не бойся.
- А я больше не буду бояться. Я тебя люблю.
- И я тебя люблю. Я, может, впервые в жизни люблю.
- Да... Но это считается стыдным.
- Да, это считается...
- Да. Иной пошляк перетрахает с полсотни баб - безо всякой любви, так, по причинности своего причинного места, - и это не стыдно. А тут, по любви, - стыдно. Стыдно, да? Не стыдно. Нам друг перед другом, во всяком случае, стыдно быть не должно. Вот что, не должно.
- А мне и не стыдно. Перед тобой - не стыдно. И перед собой не стыдно.
- А на других - наплевать.
- Да, пускай думают, что хотят... А... а, может, нечего им думать, что хотят?
Может, пускай это останется нашей тайной?
- Да, - сказал я, погладив Русланчика по вьющимся волосам, - пускай это останется нашей тайной.
- И от Кольки с Серёжкой?
- И от Кольки с Серёжкой. - Я обнял Русланчика за шею.
- Мы с тобой как дети, - счастливо улыбнулся он. - Дети обожают всякие тайны.
- Мы и есть дети, - сказал я, прижимаясь к Русланчику телом. Мешали сигареты. Мы докурили сигареты.
* * *
- ... Бабушка, бабушка! - кричу я ей. - Зачем же вы это?.. Вы упадёте, там опасно!
А она поворачивает ко мне девяностолетнее личико и чего-то недовольно бормочет беззубым и почти безгубым ртом. Сухонькие ручки упёрты кулачками в крышу, а невидимые ноги - почему-то они всё же видятся в детских коричневых колготках - свешиваются через край. Глубоко под нею переливается зеленоватокрасновато-голубовато-желтоватыми огнями ночной город, старушка то окунается в него бессмысленным взглядом, то вновь оборачивается ко мне бессмысленным бормотанием. Я хочу подползти к ней и утащить от этой неоновой пропасти, но мне страшно оказаться на краю крыши, ужас перед высотой цепенит меня. Цепенит до такой степени, что хочется расплакаться детским бессилием и позвать на помощь - уже не старушке, а себе на помощь, и тут мою шею обхватывают чьи-то руки и тащат прочь от пропасти, и мы с моим спасителем проваливаемся в люк и катимся вниз по некрутой лестнице в едином объятии и едином хохоте. И становится смешно и бесстрашно. Наконец, лестница кончается и мы вкатываемся в узенький коридор, освещённый оранжевым светом, и встаём на ноги, и Русланчик кидает мне бело-зелёный мяч.
- Русланчик! - кричу я. - Что за мяч?
- Пасуй! - кричит он в ответ.
Я даю ему пас и бегу вперёд, он пасует мне и бежит вперёд, я пасую ему и бегу вперёд он пасует мне и бежит вперёд, я пасую ему и бегу вперёд, а коридор всё не кончается, а мы не устаём, мы не задыхаемся, и он говорит мне:
- Только давай никому не скажем, что мы играли в футбол.
- Давай, - отвечаю я - Потому что нас засмеют, - продолжает он. Скажут, что мы как маленькие.
- А мы и есть маленькие.
- Да. Мы и есть маленькие. Но это наша самая главная тайна.
- Да. У нас есть тайна. Дети любят тайны. У детей обязательно должна быть тайна.
-Да. Большая тайна.
- Да. У маленьких всегда есть большая тайна. А у больших - только маленькие секреты.
- Да. И мы никому не скажем, что играли в футбол.
- А если коридор кончится?
- А он не кончится. Пасуй!
- Держи! Пасуй!
- Пасуй!
- Пасуй!
- Пасуй!
- Пасуй!
- Пасуй!
- Чай!
- Что?! - И я открыл глаза.
Надо мною стоял Руслан, голый, с подносом в руках. На подносе дымились две большие фарфоровые чашки.
- Чай, - сказал Руслан, - который мы не попили вчера вечером.
- А утренний чай ещё лучше вечернего.
Я откинул одеяло.
- За столом будем пить?
- За столом.
Мы сели за стол, не смущаясь того, что оба голенькие. Да и кого? чего? нам было смущаться?
- А что есть к чаю? - спросил я.
- Сушки.
- А вот это здорово! - обрадовался я. - Мы их будем ломать в кулаке...
- И отправлять по четвертинкам в рот, - закончил Руслан.
- Только сначала в чай обмакнём, а то его самого пока пить горячо.
- Ага.
Мы на секунду замолчали, посмотрели друг на друга и расхохотались - нам было ужасно весело нести всякую идиотскую чушь.