Пушкин молчал с минуту. То есть 7-8 секунд.
- Я еду в Михайловское один, - выдавил он треснутым голосом. - А ты, Наталья Николаевна, оставайся. Твоё признание стоит всех Дантесов.
- Ах, вот как! - рухнула в кресло лицом. - Ты думаешь, я хоть на секунду поверила в твоё благородство? На тебе, выкуси! А любовницы твои, все твои бляди - даже приписанные тобою себе - Ризнич, Керн, Оленина - а все остальные - в очередь у Михайловского встанут - и зачем? Обезьяна. Урод. Несчастная... Дай-ка я тебя приласкаю...
Она потянулась рукою к Пушкину. Тот, словно опьянённый, кинулся к ней. В последний момент она оттолкнула его и снова зарылась носом в кресло.
- Уходи. К чёрту, к дьяволу, в Михайловское, к Амалии. Пропади ты пропадом.
Наталье Николаевне, совершившей подлость по отношению к мужу, было очень жаль себя. Из-за этого муж стал ей вдвое ненавистней.
- Зачем, зачем я на свет родилась?.. Как я счастлива... Да, пидорас Дантес может сделать женщину счастливой... Потому что он красив, бeлокур, римский профиль, в его синих глазах можно утонуть... Саша, разве я тебя не любила?.. Маленькая московская церквушка... Я думала, что венчаюсь со всей Россией... А надо было с человеком... Прости, Саша... Я виновата... Я не поеду с тобой в Михайловское. Я Дантеса никогда не любила... Он такой красивый... Вызови его на дуэль... Убей его... пусть он убьёт тебя... Если б я могла стреляться вместо тебя... Я б его убила... И он меня... Если б мы могли убить друг друга - я тебя, а ты - меня...
А мы уже убиваем друг друга - тихо, медленно. Но неизбежно. Саша, я не знаю... Я не люблю тебя... Но если тебя убьют - я надену траур, и никогда у меня не будет в жизни ни одного мужчины. Саша, я не поеду с тобою в Михайловское.
У двери раздалось дрезганье звонка - Ермолай, открой, - велела Наталья Николаевна, вставая из кресла и поправляя на себе платье.
- И что за сука метётся сюда ныне? - поэтически откликнулся на звонок Александр Сергеевич Пушкин. - Никого не хочу сейчас видеть.
- Ах, Александр, приведите себя в Божеский вид.
Вытащи женщину из гончарной печи и позвони у двери - она в тот же час первым делом попытается привести себя в Божеский вид.
- Александр Христофорович Бенкендорф, - доложил Емельян, неловко шаркая растоптаным сапогом.
- А этому что надо? - вскинулся Пушкин, скоро направляясь в прихожую.
- Александр, будь учтив!
- Да ну тебя...
- Боже мой, Александр Сергеевич, до чего же я рад вас видеть в добром здравии!
- Емельян, сними с господина Бенкендорфа шинел, - равнодушно велел Александр Сергеевич слуге.
- Дозвольте-с, дозвольте-с, вот уж люди, так уж люди-с, - затараторил Емельян.
- Пшёл вон. - Александр Сергеевич поправил узелок на галстуке. - Это я не вам, - ядовито добавил он.
Емельян, приняв тем временем у Бенкендорфа шинель, потащил её на крючок.
- Проходите в комнаты.
Поправив и так безупречно сидяший мундир, Бенкендорф прошёл.
- Моё почтенье, Наталья Николаевна. - Он приложился к руке Пушкиной.
- Рада вас видеть, Александр Христофорович. Чаю? Есть варенье из крыжовника...
- Я, в принципе, не надолго, - сказал Бенкендорф.
- Наливки?
- С удовольствием.
- Емельян! Наливки!
- Кстати, Александр Сергеевич, позвольте полюбопытствовать: отчего вы выбрали себе слугу с таким именем? Уж не с намёком ли?
- Да побойтесь Бога, Александр Хрисофорович, я выбирал себе слугу, а не имя.
Кроме того, из него такой же Пугачёв, как из господина Булгарина стихотворец.
- Не можете не ужалить, - рассмеялся Бенкендорф. Как глава тайной полиции он с брезгливостью относился к доносителям, хотя и понимал, что без них работа его теряет всякий смысл.
Емельян подал наливку. Бенкендорф взял рюмочку двумя пальцами, взвесил в руке, покачал и опрокинул единым махом.
- А вы, что же, Александр Сергеевич, отстаёте?
- Не хочется.
- А я, пожалуй, составлю вам компанию, - жемчужно улыбнулась Наталья Николаевна.
Сама налила себе рюмочку и выпила.
- Чудная у вас жена, Александр Сергеевич, - заметил Бенкендорф. - За такую женщину на какие только безумства не пойдёшь, верно?
- Наталья Николаевна, оставьте нас с господином Бенкендорфом наедине, сухо произнёс Пушкин.
Наталья Николаевна, бросив на Пушкина змеиный взгляд, вышла.
Пушкин повернулся к Бенкендорфу.
- Итак, поговорим.
- Ну, что же вы так прямо с места в карьер. Дипломатичней надо, Александр Сергеевич, дипломатичней.
- Извините. Служу не по тому ведомству.
- Ах, да, я и запяматовал, что вы не дипломат, а камер-юнкер. Дипломатом у нас был господин Жуй-Мухоморов.
- Кто?
- Ну, Грибоедов. Его, кстати, как и вас, Александром Сергеевичем звали.
- И что вы хотите этим сказать? - спросил после минутной (7-8 секунд) паузы Пушкин.
- Ничего-с. Просто констатирую факт.
- А вот вашему "просто" позвольте не поверить. Вы-то как раз служите по тому ведомству.
Бенкендорф встал очень прямо.
- Александр Сергеевич , - сказал он, - милостивый государь, мне кажется, вы видите во мне врага. А это не так. Я всеми силами стараюсь вам помочь.
- Вы?
- И никто иной. Относись я к вам столь уж скверно, стал ли я противоречить из-за вас государю, рискуя навлечь на себя монаршью немилость? Скорей уж это вы ко мне предвзяты.
- А что у вас там было с царём?
- Уж и не знаю как, но вам удалось рассердить старика. Это уж вообще чёрт знает что. А, впрочем, чего рассказывать - вы ведь уже получили пакет с предписанием о ссылке.
- Ну, получил.
- А ведь это ужасно - уехать... м-мм... в вашей ситуации. Неотмщённым.
- Простите?
Бенкендорф указал глазами на дверь, через которую удалилась Наталья Николаевна.
- А вам-то какое дело?
- Ну, Александр Сергеевич, мы ведь с вами знакомы уж много лет. Поверьте, я горячий поклонник вашего таланта. Не могу же я смириться с тем, чтобы имя российского гения злословилось в петербургских гостинных, покуда он прозябает в ссылке. Энпоссибль. И вот, не далее, как сегодня, на прёме у царя я взял на себя смелость затронуть этот вопрос. Вначале старик упёрся рогом в землю - уж больно здорово вы его прогневали. Расскажите, кстати, как это вам удалось так его завести?А? Ну, не хотите - как хотите. Потом расскажете. Или в стихах изложите.
Как это у вас там - "властитель слабый и лукавый"... Впрочем, это у вас не про Николая, а про тёзку вашего, Александра... Павловича, не эс па?
Пушкин побледнел.
- А вы откуда... Ну, это уж просто, знаете ли!
- Тайная полиция умеет много гитик, - самодовольно ухмыльнулся Бенкендорф.
- Мерзость какая! - выплеснулось из Пущкина. - Она? Емельян? Хотя нет, Емельян дурак. Он бы до этого никогда не... Она! У меня в доме шпионы?!
- Напрасно вы, Алексаедр Сергеевич, дураков недооцениваете. Их следует в первую очередь опасаться. Однако, Емельян ваш тут ни при чём. И не переживайте вы так.
Всё между нами. Так вот. Три часа мы со стариком толковали. И мне удалось склонить егонный гнев на милость. Так что ни в какое Михайловское, ни в какую ссылку вы не едете. Оставайтесь себе в Петербурге. Пишите себе новые стихи.
Скажем, оду Лепажу.
" Скотина", - чуть не вырвалось у Пушкина.
- Ну что ж, Александр Сергеевич,- поднялся из кресла Бенкендорф, боюсь я и так отнял у вас слишком много драгоценного времени. Может махнёте на посошок со мной? Ничего, что я так бесцеремонно с вашей наливкой?
- Наслаждайтесь, - сказал Пушкин. - Но без меня - минутная пауза (7-8 секунд)
или со мной. Где там ваша моя наливка?
Рюмка Александра Сергеевича поднялась к губам поэта, искуссно миновав рюмку Бенкендорфа, явно приглашавшую чокнуться с собою.
- Увы, пора. - Бенкендорф поставил допитую рюмку на стол. - А Наталья Николаевна не выйдет к нам попрощаться?
- Нет, - хмуро сказал Пушкин. - Ей нездоровится.
В этот момент в комнату вошла Наталья Николаевна - Уже уходите? огорчилась она. - Как прелестно.
Пушкин улыбнулся жене.
- Я хотела сказать, - поспешно поправилась Наталья Николаевна, - се э домаж, что вы так редко бываете у нас.
- Людям моего ведомства нечасто доводится такое услышать, - любезно оскалбился Александр Христофорович. - Обычно наш приход не вызывает у них восторга. Завидев чёрную карету на улице, люди тотчас задёргивают шторы и запирают двери на все засовы. У каждого, если капнуть, совесть нечиста. Мы, если хотите, санитары империи. Ну, не смею боле докучать своим присутствием. Адьё.
Просунув руки в рукава поданной Емельяном шинели, Александр Христофорович за дверь. Он подмигнул наглой морде луны, вытер слегка липкие от наливки губы и процитировал вслух Николая Павловича:
- Одним поэтом больше, одним меньше...
После чего улыбнулся и сел в чёрную карету.
* * *
Когда я проснулся, Русланчика уже не было. Ещё в полудрёме я вспомнил лишь, как он, уходя на работу, поцеловал меня на прощанье, вспомнил запах его одеколона и непривычную гладкость лица - видимо, он уже побрился. Я ещё успел тогда сладко подумать, что, вот, мне-то, слава Богу, можно нежиться в постели сколько угодно, поскольку никакая такая работа меня не ждёт. Бедненький богатенький Русланчик!
За те деньги, что он зарабатывает у себя в ящике, ему приходится прерывать такой чудесный утренний сон, который, как известно, слаще любого другого, покидать меня, вместо того, чтобы, пробудившись, прижаться друг к другу и так лежать, пока не проснёмся окончательно, а после встать, сварить кофе в джезвочке, не одеваясь и не торопясь выпить его с сигаретой, стоя у окна... Что заменит вам эту первую утреннюю сигарету? Что, спрашиваю я вас? Что заменит вам аромат свежепомолотого утреннего кофе? Негу только-только проснувшегося тела? Молчите?
Молчите. Да провалитесь вы со своей работой.
"Паразит, - неожиданно разрушил романтику собственных мыслей я. Пойдёшь сегодня разгружать вагоны с углем. - И тут же заспорил сам с собой: - Не пойду.
- А я говорю - пойдёшь! Два червонца - минимум в дом принесёшь. Руслан, вон, с утра пахать уходит, мама должна за тебя перед ним стыдиться и пятьдесят рублей якобы на подарок давать... Вот не получишь сегодня кофе!"
Я сперва хотел ещё немного поныть перед собою, а потом пошёл на кухню и приготовил себе кофе. Встал, голый, как был, с чашкой и сигаретой у окна и принялся неторопливо прихлёбывать и затягиваться, наблюдая за окнами дома напротив. И тут же встретился глазами с некой девушкой, изволившей также попивать кофеёк, стоя у окна десятого этажа, но, в отличие от меня, одетой. Она смотрела на меня с полу-ужасом-полувосторгом. Я отдал ей салют чашечкой и тут же, смутившись своего вида, сел в кресло.
"Н-да, - подумал я. - А живи мы с Русланчиком не в большом городе, где никому ни до кого нет дела, а в деревеньке, о нас бы уже талдычила вся округа".
Я, всё же, решил одеться. И тут столкнулся с извечной проблемой трусов - их не было. Вся моя одежда лежала возле кровати, и только проклятые трусы соизволили найти себе какое-то иное прибежище.
"Всё, - подумал я, - отныне, засыпая, буду класть трусы себе в рот".
Надевать брюки без трусов не хотелось. К тому же, без Русланчика сделалось скучно, и я решил вернуться в постель - полежать, подумать.
"Хрен я теперь вагоны пойду разгружать! Куда ж я теперь без трусов?"
Я со злостью взбил подушку и из-под неё немедленно выпали трусы.
"А-а, зар-рраза! Это судьба".
Я печально натянул трусы, вообще оделся.
"А, может, на станции сегодня и разгружать нечего? А вот я позвоню и узнаю".
Я направился к телефону, прошёл мимо него на кухню и заварил ещё кофе.
"Гадина ж ты, Игорёшка".
Вернувшись в комнату, я медленно выпил кофе со второй за утро сигаретой.
"Золото, мой Руслан. Уходя, всегда оставляет сигареты".
Меня вдруг захлестнула волна любви. Да если бы Русланчик узнал, что я сегодня собрался разгружать вагоны, он бы меня убил. Нет, такие вещи нужно делать тайно от него.
"Если вы, Матушинский, сподвигнетесь на то, чтобы для него что-то сделать...
Вагоны, например, разгрузить..."
Я кинулся к компьютеру, вошёл в "Word" и открыл новый файл. Слова, как всегда, сами выпрыгивали из-под пальцев:
"Ночь в ноябре Полпервого И тьма Шершавыми ладонями пантеры Пытается погладить по лицу Того полусошедшего с ума Что эта и другие полумеры К печальному ведут полуконцу То есть меня Точнее то есть нас Мы желтоватым полусветом лампы Мрак превращаем в шаткий полумрак А ночь течёт по капле Третий час Вокруг полувампиры-полувампы Реально ощутим один коньяк Чернеющий за зеленью стекла Он предстаёт внезапно золотистым Когда струёю падает в стакан Струя блестит под лампой как игла Рука трясётся шейком Или твистом Того гляди пойдёт плясать канкан В отличие от ног Те гладят пол Слегка касаясь ступнями Их голость Подчёркивает вновь как не нужна Одежда тем кто от рожденья гол Коньяк ласкает ротовую полость На блюдечке лимон и тишина И до чего же странно пить когда Совсем иное ночь в нас пробуждает Лукаво изогнув хмельную бровь И чуть краснея но не от стыда Всё в той же полутьме нас поджидает До сей поры запретная любовь".
Я поставил точку и закурил новую сигарету. Ненавижу знаки препинания в середине стиха. Ненавижу и никогда не ставлю.
"А вагоны разгружать всё рвно пойдёшь, эстет в маминой кофте Во-первых, это не мамина кофта, а финский свитер. - Подаренный мамой. - А чё я ей не сын, что ли?
- Может, и сын, но плохой. - А кто ты такой, чтоб судить? - Ты".
Я хмыкнул. Для разнообразия только шизофрении не хватало. Нет, от этого нас спасёт лишь немного физической работы. Если не уголь разгружать, так хоть в квартире прибраться. Я подошёл к телефону и набрал номер железнодорожной станции.
- Ивахненко слушает, - раздался в трубке жизнерадостный голос.
- Послушайте, Ивахненко, у вас есть пара вагонов с углём, чтоб их разгрузить?
- А хто спрашивает?
- Ах да, извините. Матушинский у аппарата. Да я уж у вас пару раз работал.
- Ну, колы работал так знаешь - по чэрвонцю на рыло за вагон. Два вагона е.
Трэба буты в дэвъять вечера.
- Ну, кому трэба, тот нэхай и будэ, - неожиданно резко сказал я и бросил трубку.
Что ж я за дурак?! Вот же ж, была передо мной прекрасная возможность подработать. Уголь разгружать - это тебе не стеклотару, где за каждую разбившуюся бутылку с тебя вычитают. Не-еет, уголёк - это гораздо проще.
Открываешь себе боковой люк и вываливаешь всё это лопатой на землю. А дальше - не твоя забота... А пошли они на хер с этим угольком! Ну почему, почему я должен ворочать какой-то сраный уголёк, когда я вдруг могу написать стих, который стоит, может, всего угля на свете? Какая серебряная, всё же, тоска... Почему это, в самом деле, серебряная? С чего это мне в последнее время приходит на ум серебро? И что ж это я за человек такой? Не могу того, что хочу, и не хочу того, что могу. А такой вот обыкновенный человек. А чего я хочу-то? Ну, любить и быть любимым. Русланом и только Руслана. Выходит, не такая уж я и поганка - не одному себе счастья желаю. А, может, и поганка. Потому что себе - через другого. А другому - через себя. Вот и получается - эгоист, но за двоих. Интересно, как это называется?
- Любовь, - сказал я вслух и заплакал.
Стоять на ногах не было сил. Я упал в кресло и дальше плакал там. Затем, плача в кресле, заснул. Затем проснулся и, думая, что уже пришёл в себя, опять вдруг заплакал. Причём так горько, как никогда не плакал до того.
Я даже не услышал, как в прихожей клацнула дверь, просто увидел, что Русланчик стоит передо мной и встревоженно гладит мне лоб.
- Ну ты чего, ты чего, дурашка? - повторял он снова и снова.
- Мне нас жалко, - захлёбываясь рыданиями говорил я.
- Дурашка. Нас не жалеть, нам завидовать нужно.
- Правда?
- Известия! Знаешь почему?
- Почему?
- А смотри, что у нас есть!
Руслан полез во внутренний карман и извлёк оттуда на свет Божий бутылку заграничного ликёра "Амаретто".
- На какие шиши? - спросил я, вытерев нос.
- Да вот, зарплату сегодня на работе выдавали.
- В бутылках?
- Не, бутылку я потом решил взять. А чё б, думаю, и нет? Игорёк там один сидит, скучает...
Я покраснел до корней волос.
- И сколько ж это удовольствие стоит?
- Да два червонца.
Тут мне стало плохо, как никогда в жизни. Как раз столько, сколько бы я заработал сегодня на разгрузке.
- А я сегодня на вечер работу нашёл, - ляпнул вдруг я. - На Саратове-товарном, уголь разгружать.
- Ты с ума сшёл!
- Ничего и не сошёл. Вполне нормальная работа. Тем более, я уже там...
- А больше не смей, пожалуйста!
- А почему бы и нет?
- Ига... Игорёшка. - Русланчик положил мне руку на плечо. - Ты уже нашёл себя в этой жизни. Как, может быть, никто. - По его голосу было слышно, что он сам вот-вот расплачется. - Не надо этого угля. Не надо стеклотары. Не надо ничего.
Будь собою. Будь со мною. Твори... короче говоря.
Я обнял его и прижал к себе.
- Татарчонок... Глупый татарчонок...
Когда мы отлипли друг от друга, Руслан, взъерошив напоследок мои волосы, предложил заварить кофе и выпить его с "Амаретто". Я не отказался.
Капли ликёра мы слизывали друг у друга с губ. После второй рюмки, слизанной с губ Руслана, я подумал, что я свинья.
"Придумай какой-нибудь повод и иди на станцию разгружать вагоны".
- Я хочу, чтоб ты всегда здесь, со мной, - выдохнул Русланчик. - Ну, скажи, что будешь.
"Ну, соври хотя бы, что за сигаретами сбегаешь".
- Конечно, буду. Солнышко. Только за сигаретами сбегаю.
- Так есть же ещё полпачки.
- Да надолго ли их хватит.
- Давай я сам сбегаю.
- Нет. Я сегодня из квартиры ещё не выходил. Уж позволь.
Руслан глянул на меня с подозрением.
- Куда намылился?
- Говорю ж тебе - за сигаретами.
- Хорошо, - сказал Руслан, продолжая смотреть мне в глаза. - Но имей в виду - я тебя жду.
- Я скоро, - ещё раз соврал я.
В прихожей я натянул куртку и поспешно выскользнул за дверь.
***
- Во, прибыло чамора! - с неодобрением оглядывая мою худощавую фигуру, встретил меня один из напарников по будущей разгрузке вагонов с углём.
- Сопля, - коротко охарактеризовал меня второй, помоложе.
- Чё-то я вас тут не помню. Новички, что ли? - хмуро не остался в долгу я.
- Ну-ну, хлопцы, нэ трэба ссориться перед работой, - вмешался администратор Ивахненко. - Тут вам часа тры горбатиться, а вы уже лайку затеяли. Ну, всё.
Мавра сделал своё дело, мавра может и уйти.
- Кого задушил? - спросил я.
- Ерудированный! - ощерился мавра кривозубым ртом. - Короче, ваши вагоны вона и вот. Оплата по окончанию. Як всегда. И нэ сварытесь. Самим же не выгодно. На час лишний провкалуете ж. Оплата по рэзультату. То ж, добранич. - И Ивахненко удалился.
"И почему на нашей саратовской станции администраторы всегда хохлы?" подумал я. Из раздумий меня вывел голос одного из напарников.
- Ладно, чамор, давай не сердись. Меня Митяй зовут. Для тебя - дядя Митяй. А его - Петро. А тебя как?
- Дядя Игорь. Васильевич.
- Значь, Игорёшка, - ощерился Петро.
- Игорь Васильевич, - уточнил я.
Петро опешил.
- Ну, какой ты Василич, мы ещё посмотрим. - Митяй с интересом глянул на меня. - Лопату-то в руках держал?
Вдвое старше меня по возрасту и вдвое шире в плечах, краснорожий Митяй с насмешкой пялился на меня. Петро подхихикнул.
"Да это ж Серёжка и Колька, - мысленно ахнул я. - Овзрослевшие, спившиеся, махнувшие на себя рукою... Пожалуй, так оно и есть. Эх, показать бы им сейчас самих себя со стороны!.. Спокойно, Игорёк. А показать бы тебе сейчас со стороны тебя... И Руслана. Что сказал бы? Как хорошо судить других. Чамор и есть".
- Ну что, Игорь Васильевич, будемьте уголь разгружать? - ядовито спросил Митяй.
Я схватил лопату и бросился к вагону.
- Да он бешаной! - услышал я за спиной голос Петро.
- Та не... Ентузиаст, - хмыкнул Митяй. - Токо посмотрим, как долго его ентузиазму хватит.
Я молча стиснул зубы и набросился на вагон - распахнул боковой люк и вонзил лопату в чернь угля. Массивная кипа вывалилась наружу. Митяй и Петро, один скривив губы в ухмылку, другой раззинув рот, наблюдали.
- Помогайте, а то денег не получите, - зло кинул я.
- Не, в натуре, Митяй, - промямлил Петро. - Глянь, парень старается.
- И пусть старается, - махнул рукой Митяй. - Нам-то что за дело.
- Так мы ж вместе работаем, - растерянно сказал Петро.
- Работаем! Та ты посмотри, шо он за работник! Мы ещё перекурим, а потом сделаем в два раза больше, чем он. Слышь, ентузиаст, сигарет у тя не будет?
- Не курю, - злобно ответил я.
- У меня есть, - сказал Петро.
- Ага! - обрадовался Митяй. - Покурим назло ентузиасту?
- Ну, давай... покурим, - краснея ответил Петро.
Он вынул "Приму", и они с Митяем задымили, усевшись на рельсы.
- По-прежнему не куришь, ентузиаст? - осведомился Митяй, с нарочным удовольствием затягиваясь и отплёвывая табачные крошки изо рта.
- По-прежнему работаю. А ну, берите лопаты.
- Нашёл дураков за четыре сольдо, - сынтелектуальничал Митяй.
- Значит, я тут один дурак?
- Выходит, да.
Я принялся выгребать уголь с удвоенной энергией.
- Слышь, Митяй, давай подсобим, неудобно. - Петро сделал попытку встать с рельс, но Митяй положил ему тяжёлую руку на плечо.
- Докурим. Парень любит пахать - пускай попашет.
- Так нечестно же...
- С хера ли ты знаешь, что есть честно, а что нет? - ухмыльнулся Митяй.
- А вот знаю! - Петро вскочил с рельсов и бросил недокуренную сигарету на щебёнку. - Когда один пашет, а остальные курят - это нечестно. Это я знаю. - Он схватил лопату.
- Бунт на корабле? - лениво спросил Митяй.
- Игорёшка, счас я тебе помогу! - Петро набросился на уголь справа от меня.
Вдвоём работа пошла гораздо быстрей.
- Отак мы его, - радостно приговаривал Петро. - Отак... А ты, ваще, чем занимаешься?
- Стихи пишу.
- Вот я и смотрю - мускулы слабые... То есть, в смысле, стихи?
- В смысле - стихи.
- В смысле - как Есенин?
- В смысле - как Матушинский.
- А кто такой Матушинский?
- Ну, типа Пушкина.
- А, знаю. В школе проходили. Я, там, типа, памятник себе воздвиг... этот, как его...
- Нерукотворный, - подсказал Митяй, загашивая сигарету о рельсы и подымаясь. - К нему не зарастёт народная тропа. - После чего прочёл всё стихотворенье до конца.
- Чё зенки вылупил, стихотворец? Ты думаешь, единственный поэт, который уголь разгребает? А вдруг и я такой?А? Слухай:
- Кто себя отважится понять Тот простую истину оценит Женщина способна изменять А рука мужчине не изменит. Ну как?
- Рифма и размер есть. А смысел - дубовый.
- Ну ты даёшь, Митяй! - восхитился Петро. - Да ты ж, выходит, поэт! Прям, Пушкин. Не?
- Рука в говне, - мрачно буркнул Митяй. - Мне, вон, интересно, что Матушинский - правильно так тебя, да? - скажет.
- Разгружаем уголь, - сказал я.
- Не, ты мне, мальчик, не юли. Ну чё, говнянку я написал?
- Да ничего ты не написал. - Я воткнул лопату в уголь. - Такие стихи пишут на стенах туалета. Хотя у тебя, может, и поэлегантней.
- Смотри-ка, какой дипломат! По-э-ли-гант-ней! Да я, может, родился в туалете, живу в туалете и в нём же и помру. Да что я, не вижу, что ли, ты ж ненавидишь таких людей, как я, как Петро, как мои друзья - чёрных работяг. Ты ж, сука, выше этого. Только вы ж, блядь, интеллектуалы, сами или кочегарами работаете, или дворниками, или, вот, уголь... Та хер со мной, здесь я понимаю, за что ты Петро презираешь?
Петро удивлённо вскинул брови.
- С чего ты взял, что я вообще кого-то презираю?
- Ну, это же естественно... Или я чего-то не понимаю в жизни. Ты же ставишь себя выше всех остальных.
- Нет. Это ты ставишь себя выше всех остальных.
- Тем, что представляю из себя такое дерьмо?
- Да ты и в этом находишь кайф.
- А ты не дерьмо?
- Нет, - ответил я. И, подумав, повторил: - Нет.
- Везёт. Если ты не соврал. А не верю. Никому не верю. Ну что, показать тебе, как лопатой уголь выгребают? - И накинулся на кучу угля в вагоне, с остервенением выкидывая его на рампу. Работал он действительно залихватски. Сил в нём, невзирая на возраст, было куда больше, чем во мне. Внезапно он откинул лопату и нарочито тихим голосом сказал:
- Ну, читай.
- Чего читать?
- Блядь, стихи свои.
- А тебе они зачем?
- Читай.
- Господи! Да неужели в этой стране даже разгребатели угля не могут просто разгребать уголь!
- Не юродствуй ты, Игорь сраный Васильевич. Читай.
-Читаю:
На взбесившейся постели Я не сплю вторую ночь Я на адской карусели Уношусь отсюда прочь Кто тут змеи или черти Или просто дребедень Или алкогольной смерти Подползающая тень Здесь царят миры другие И щелчку подставив лоб Литургию летаргии Вдохновенно служит поп Опустив хмельные веки Прославляет он в веках Наши водочные реки В огуречных берегах Безъязычные пророки Серафимы-фраера Вылетают пенясь строки Из-под пьяного пера То сознаньем крыльев гордый То беспомощный до слёз Конь-Пегас зарылся мордой В поэтический овёс На него уселась криво Раня буквами бока От похмельного курсива Окосевшая строка И склонилась к изголовью Чтоб ударясь о стакан Заклевать себя до крови Как блаженый пеликан.
Митяй схватил лопату и тут же бросил её назад. Отвернулся от нас и ушёл за вагон. Оттуда раздались вдруг его всхлипы.
- Эх ты сука! - сказал Петро. - Чё ж ты друга моего расстроил? Я ж тебя счас...
- Не трогай его, дурак. Если б ты понимал, что он написал...Стишки написал...
Да, понял, Петро? Херню он написал. Слышь, Петро? Рифмованную херню.
- А чё ж ты плачешь? - простодушно поинтересовался Петро.
- А кто сказал, что я плачу? У меня просто насморк.
Митяй вышел из-за вагона, схватил в руки лопату. С полминуты мы втроём ожесточённо разгребали уголь. Затем Митяй повернулся ко мне и сказал:
- Я еду в Михайловское один, - выдавил он треснутым голосом. - А ты, Наталья Николаевна, оставайся. Твоё признание стоит всех Дантесов.
- Ах, вот как! - рухнула в кресло лицом. - Ты думаешь, я хоть на секунду поверила в твоё благородство? На тебе, выкуси! А любовницы твои, все твои бляди - даже приписанные тобою себе - Ризнич, Керн, Оленина - а все остальные - в очередь у Михайловского встанут - и зачем? Обезьяна. Урод. Несчастная... Дай-ка я тебя приласкаю...
Она потянулась рукою к Пушкину. Тот, словно опьянённый, кинулся к ней. В последний момент она оттолкнула его и снова зарылась носом в кресло.
- Уходи. К чёрту, к дьяволу, в Михайловское, к Амалии. Пропади ты пропадом.
Наталье Николаевне, совершившей подлость по отношению к мужу, было очень жаль себя. Из-за этого муж стал ей вдвое ненавистней.
- Зачем, зачем я на свет родилась?.. Как я счастлива... Да, пидорас Дантес может сделать женщину счастливой... Потому что он красив, бeлокур, римский профиль, в его синих глазах можно утонуть... Саша, разве я тебя не любила?.. Маленькая московская церквушка... Я думала, что венчаюсь со всей Россией... А надо было с человеком... Прости, Саша... Я виновата... Я не поеду с тобой в Михайловское. Я Дантеса никогда не любила... Он такой красивый... Вызови его на дуэль... Убей его... пусть он убьёт тебя... Если б я могла стреляться вместо тебя... Я б его убила... И он меня... Если б мы могли убить друг друга - я тебя, а ты - меня...
А мы уже убиваем друг друга - тихо, медленно. Но неизбежно. Саша, я не знаю... Я не люблю тебя... Но если тебя убьют - я надену траур, и никогда у меня не будет в жизни ни одного мужчины. Саша, я не поеду с тобою в Михайловское.
У двери раздалось дрезганье звонка - Ермолай, открой, - велела Наталья Николаевна, вставая из кресла и поправляя на себе платье.
- И что за сука метётся сюда ныне? - поэтически откликнулся на звонок Александр Сергеевич Пушкин. - Никого не хочу сейчас видеть.
- Ах, Александр, приведите себя в Божеский вид.
Вытащи женщину из гончарной печи и позвони у двери - она в тот же час первым делом попытается привести себя в Божеский вид.
- Александр Христофорович Бенкендорф, - доложил Емельян, неловко шаркая растоптаным сапогом.
- А этому что надо? - вскинулся Пушкин, скоро направляясь в прихожую.
- Александр, будь учтив!
- Да ну тебя...
- Боже мой, Александр Сергеевич, до чего же я рад вас видеть в добром здравии!
- Емельян, сними с господина Бенкендорфа шинел, - равнодушно велел Александр Сергеевич слуге.
- Дозвольте-с, дозвольте-с, вот уж люди, так уж люди-с, - затараторил Емельян.
- Пшёл вон. - Александр Сергеевич поправил узелок на галстуке. - Это я не вам, - ядовито добавил он.
Емельян, приняв тем временем у Бенкендорфа шинель, потащил её на крючок.
- Проходите в комнаты.
Поправив и так безупречно сидяший мундир, Бенкендорф прошёл.
- Моё почтенье, Наталья Николаевна. - Он приложился к руке Пушкиной.
- Рада вас видеть, Александр Христофорович. Чаю? Есть варенье из крыжовника...
- Я, в принципе, не надолго, - сказал Бенкендорф.
- Наливки?
- С удовольствием.
- Емельян! Наливки!
- Кстати, Александр Сергеевич, позвольте полюбопытствовать: отчего вы выбрали себе слугу с таким именем? Уж не с намёком ли?
- Да побойтесь Бога, Александр Хрисофорович, я выбирал себе слугу, а не имя.
Кроме того, из него такой же Пугачёв, как из господина Булгарина стихотворец.
- Не можете не ужалить, - рассмеялся Бенкендорф. Как глава тайной полиции он с брезгливостью относился к доносителям, хотя и понимал, что без них работа его теряет всякий смысл.
Емельян подал наливку. Бенкендорф взял рюмочку двумя пальцами, взвесил в руке, покачал и опрокинул единым махом.
- А вы, что же, Александр Сергеевич, отстаёте?
- Не хочется.
- А я, пожалуй, составлю вам компанию, - жемчужно улыбнулась Наталья Николаевна.
Сама налила себе рюмочку и выпила.
- Чудная у вас жена, Александр Сергеевич, - заметил Бенкендорф. - За такую женщину на какие только безумства не пойдёшь, верно?
- Наталья Николаевна, оставьте нас с господином Бенкендорфом наедине, сухо произнёс Пушкин.
Наталья Николаевна, бросив на Пушкина змеиный взгляд, вышла.
Пушкин повернулся к Бенкендорфу.
- Итак, поговорим.
- Ну, что же вы так прямо с места в карьер. Дипломатичней надо, Александр Сергеевич, дипломатичней.
- Извините. Служу не по тому ведомству.
- Ах, да, я и запяматовал, что вы не дипломат, а камер-юнкер. Дипломатом у нас был господин Жуй-Мухоморов.
- Кто?
- Ну, Грибоедов. Его, кстати, как и вас, Александром Сергеевичем звали.
- И что вы хотите этим сказать? - спросил после минутной (7-8 секунд) паузы Пушкин.
- Ничего-с. Просто констатирую факт.
- А вот вашему "просто" позвольте не поверить. Вы-то как раз служите по тому ведомству.
Бенкендорф встал очень прямо.
- Александр Сергеевич , - сказал он, - милостивый государь, мне кажется, вы видите во мне врага. А это не так. Я всеми силами стараюсь вам помочь.
- Вы?
- И никто иной. Относись я к вам столь уж скверно, стал ли я противоречить из-за вас государю, рискуя навлечь на себя монаршью немилость? Скорей уж это вы ко мне предвзяты.
- А что у вас там было с царём?
- Уж и не знаю как, но вам удалось рассердить старика. Это уж вообще чёрт знает что. А, впрочем, чего рассказывать - вы ведь уже получили пакет с предписанием о ссылке.
- Ну, получил.
- А ведь это ужасно - уехать... м-мм... в вашей ситуации. Неотмщённым.
- Простите?
Бенкендорф указал глазами на дверь, через которую удалилась Наталья Николаевна.
- А вам-то какое дело?
- Ну, Александр Сергеевич, мы ведь с вами знакомы уж много лет. Поверьте, я горячий поклонник вашего таланта. Не могу же я смириться с тем, чтобы имя российского гения злословилось в петербургских гостинных, покуда он прозябает в ссылке. Энпоссибль. И вот, не далее, как сегодня, на прёме у царя я взял на себя смелость затронуть этот вопрос. Вначале старик упёрся рогом в землю - уж больно здорово вы его прогневали. Расскажите, кстати, как это вам удалось так его завести?А? Ну, не хотите - как хотите. Потом расскажете. Или в стихах изложите.
Как это у вас там - "властитель слабый и лукавый"... Впрочем, это у вас не про Николая, а про тёзку вашего, Александра... Павловича, не эс па?
Пушкин побледнел.
- А вы откуда... Ну, это уж просто, знаете ли!
- Тайная полиция умеет много гитик, - самодовольно ухмыльнулся Бенкендорф.
- Мерзость какая! - выплеснулось из Пущкина. - Она? Емельян? Хотя нет, Емельян дурак. Он бы до этого никогда не... Она! У меня в доме шпионы?!
- Напрасно вы, Алексаедр Сергеевич, дураков недооцениваете. Их следует в первую очередь опасаться. Однако, Емельян ваш тут ни при чём. И не переживайте вы так.
Всё между нами. Так вот. Три часа мы со стариком толковали. И мне удалось склонить егонный гнев на милость. Так что ни в какое Михайловское, ни в какую ссылку вы не едете. Оставайтесь себе в Петербурге. Пишите себе новые стихи.
Скажем, оду Лепажу.
" Скотина", - чуть не вырвалось у Пушкина.
- Ну что ж, Александр Сергеевич,- поднялся из кресла Бенкендорф, боюсь я и так отнял у вас слишком много драгоценного времени. Может махнёте на посошок со мной? Ничего, что я так бесцеремонно с вашей наливкой?
- Наслаждайтесь, - сказал Пушкин. - Но без меня - минутная пауза (7-8 секунд)
или со мной. Где там ваша моя наливка?
Рюмка Александра Сергеевича поднялась к губам поэта, искуссно миновав рюмку Бенкендорфа, явно приглашавшую чокнуться с собою.
- Увы, пора. - Бенкендорф поставил допитую рюмку на стол. - А Наталья Николаевна не выйдет к нам попрощаться?
- Нет, - хмуро сказал Пушкин. - Ей нездоровится.
В этот момент в комнату вошла Наталья Николаевна - Уже уходите? огорчилась она. - Как прелестно.
Пушкин улыбнулся жене.
- Я хотела сказать, - поспешно поправилась Наталья Николаевна, - се э домаж, что вы так редко бываете у нас.
- Людям моего ведомства нечасто доводится такое услышать, - любезно оскалбился Александр Христофорович. - Обычно наш приход не вызывает у них восторга. Завидев чёрную карету на улице, люди тотчас задёргивают шторы и запирают двери на все засовы. У каждого, если капнуть, совесть нечиста. Мы, если хотите, санитары империи. Ну, не смею боле докучать своим присутствием. Адьё.
Просунув руки в рукава поданной Емельяном шинели, Александр Христофорович за дверь. Он подмигнул наглой морде луны, вытер слегка липкие от наливки губы и процитировал вслух Николая Павловича:
- Одним поэтом больше, одним меньше...
После чего улыбнулся и сел в чёрную карету.
* * *
Когда я проснулся, Русланчика уже не было. Ещё в полудрёме я вспомнил лишь, как он, уходя на работу, поцеловал меня на прощанье, вспомнил запах его одеколона и непривычную гладкость лица - видимо, он уже побрился. Я ещё успел тогда сладко подумать, что, вот, мне-то, слава Богу, можно нежиться в постели сколько угодно, поскольку никакая такая работа меня не ждёт. Бедненький богатенький Русланчик!
За те деньги, что он зарабатывает у себя в ящике, ему приходится прерывать такой чудесный утренний сон, который, как известно, слаще любого другого, покидать меня, вместо того, чтобы, пробудившись, прижаться друг к другу и так лежать, пока не проснёмся окончательно, а после встать, сварить кофе в джезвочке, не одеваясь и не торопясь выпить его с сигаретой, стоя у окна... Что заменит вам эту первую утреннюю сигарету? Что, спрашиваю я вас? Что заменит вам аромат свежепомолотого утреннего кофе? Негу только-только проснувшегося тела? Молчите?
Молчите. Да провалитесь вы со своей работой.
"Паразит, - неожиданно разрушил романтику собственных мыслей я. Пойдёшь сегодня разгружать вагоны с углем. - И тут же заспорил сам с собой: - Не пойду.
- А я говорю - пойдёшь! Два червонца - минимум в дом принесёшь. Руслан, вон, с утра пахать уходит, мама должна за тебя перед ним стыдиться и пятьдесят рублей якобы на подарок давать... Вот не получишь сегодня кофе!"
Я сперва хотел ещё немного поныть перед собою, а потом пошёл на кухню и приготовил себе кофе. Встал, голый, как был, с чашкой и сигаретой у окна и принялся неторопливо прихлёбывать и затягиваться, наблюдая за окнами дома напротив. И тут же встретился глазами с некой девушкой, изволившей также попивать кофеёк, стоя у окна десятого этажа, но, в отличие от меня, одетой. Она смотрела на меня с полу-ужасом-полувосторгом. Я отдал ей салют чашечкой и тут же, смутившись своего вида, сел в кресло.
"Н-да, - подумал я. - А живи мы с Русланчиком не в большом городе, где никому ни до кого нет дела, а в деревеньке, о нас бы уже талдычила вся округа".
Я, всё же, решил одеться. И тут столкнулся с извечной проблемой трусов - их не было. Вся моя одежда лежала возле кровати, и только проклятые трусы соизволили найти себе какое-то иное прибежище.
"Всё, - подумал я, - отныне, засыпая, буду класть трусы себе в рот".
Надевать брюки без трусов не хотелось. К тому же, без Русланчика сделалось скучно, и я решил вернуться в постель - полежать, подумать.
"Хрен я теперь вагоны пойду разгружать! Куда ж я теперь без трусов?"
Я со злостью взбил подушку и из-под неё немедленно выпали трусы.
"А-а, зар-рраза! Это судьба".
Я печально натянул трусы, вообще оделся.
"А, может, на станции сегодня и разгружать нечего? А вот я позвоню и узнаю".
Я направился к телефону, прошёл мимо него на кухню и заварил ещё кофе.
"Гадина ж ты, Игорёшка".
Вернувшись в комнату, я медленно выпил кофе со второй за утро сигаретой.
"Золото, мой Руслан. Уходя, всегда оставляет сигареты".
Меня вдруг захлестнула волна любви. Да если бы Русланчик узнал, что я сегодня собрался разгружать вагоны, он бы меня убил. Нет, такие вещи нужно делать тайно от него.
"Если вы, Матушинский, сподвигнетесь на то, чтобы для него что-то сделать...
Вагоны, например, разгрузить..."
Я кинулся к компьютеру, вошёл в "Word" и открыл новый файл. Слова, как всегда, сами выпрыгивали из-под пальцев:
"Ночь в ноябре Полпервого И тьма Шершавыми ладонями пантеры Пытается погладить по лицу Того полусошедшего с ума Что эта и другие полумеры К печальному ведут полуконцу То есть меня Точнее то есть нас Мы желтоватым полусветом лампы Мрак превращаем в шаткий полумрак А ночь течёт по капле Третий час Вокруг полувампиры-полувампы Реально ощутим один коньяк Чернеющий за зеленью стекла Он предстаёт внезапно золотистым Когда струёю падает в стакан Струя блестит под лампой как игла Рука трясётся шейком Или твистом Того гляди пойдёт плясать канкан В отличие от ног Те гладят пол Слегка касаясь ступнями Их голость Подчёркивает вновь как не нужна Одежда тем кто от рожденья гол Коньяк ласкает ротовую полость На блюдечке лимон и тишина И до чего же странно пить когда Совсем иное ночь в нас пробуждает Лукаво изогнув хмельную бровь И чуть краснея но не от стыда Всё в той же полутьме нас поджидает До сей поры запретная любовь".
Я поставил точку и закурил новую сигарету. Ненавижу знаки препинания в середине стиха. Ненавижу и никогда не ставлю.
"А вагоны разгружать всё рвно пойдёшь, эстет в маминой кофте Во-первых, это не мамина кофта, а финский свитер. - Подаренный мамой. - А чё я ей не сын, что ли?
- Может, и сын, но плохой. - А кто ты такой, чтоб судить? - Ты".
Я хмыкнул. Для разнообразия только шизофрении не хватало. Нет, от этого нас спасёт лишь немного физической работы. Если не уголь разгружать, так хоть в квартире прибраться. Я подошёл к телефону и набрал номер железнодорожной станции.
- Ивахненко слушает, - раздался в трубке жизнерадостный голос.
- Послушайте, Ивахненко, у вас есть пара вагонов с углём, чтоб их разгрузить?
- А хто спрашивает?
- Ах да, извините. Матушинский у аппарата. Да я уж у вас пару раз работал.
- Ну, колы работал так знаешь - по чэрвонцю на рыло за вагон. Два вагона е.
Трэба буты в дэвъять вечера.
- Ну, кому трэба, тот нэхай и будэ, - неожиданно резко сказал я и бросил трубку.
Что ж я за дурак?! Вот же ж, была передо мной прекрасная возможность подработать. Уголь разгружать - это тебе не стеклотару, где за каждую разбившуюся бутылку с тебя вычитают. Не-еет, уголёк - это гораздо проще.
Открываешь себе боковой люк и вываливаешь всё это лопатой на землю. А дальше - не твоя забота... А пошли они на хер с этим угольком! Ну почему, почему я должен ворочать какой-то сраный уголёк, когда я вдруг могу написать стих, который стоит, может, всего угля на свете? Какая серебряная, всё же, тоска... Почему это, в самом деле, серебряная? С чего это мне в последнее время приходит на ум серебро? И что ж это я за человек такой? Не могу того, что хочу, и не хочу того, что могу. А такой вот обыкновенный человек. А чего я хочу-то? Ну, любить и быть любимым. Русланом и только Руслана. Выходит, не такая уж я и поганка - не одному себе счастья желаю. А, может, и поганка. Потому что себе - через другого. А другому - через себя. Вот и получается - эгоист, но за двоих. Интересно, как это называется?
- Любовь, - сказал я вслух и заплакал.
Стоять на ногах не было сил. Я упал в кресло и дальше плакал там. Затем, плача в кресле, заснул. Затем проснулся и, думая, что уже пришёл в себя, опять вдруг заплакал. Причём так горько, как никогда не плакал до того.
Я даже не услышал, как в прихожей клацнула дверь, просто увидел, что Русланчик стоит передо мной и встревоженно гладит мне лоб.
- Ну ты чего, ты чего, дурашка? - повторял он снова и снова.
- Мне нас жалко, - захлёбываясь рыданиями говорил я.
- Дурашка. Нас не жалеть, нам завидовать нужно.
- Правда?
- Известия! Знаешь почему?
- Почему?
- А смотри, что у нас есть!
Руслан полез во внутренний карман и извлёк оттуда на свет Божий бутылку заграничного ликёра "Амаретто".
- На какие шиши? - спросил я, вытерев нос.
- Да вот, зарплату сегодня на работе выдавали.
- В бутылках?
- Не, бутылку я потом решил взять. А чё б, думаю, и нет? Игорёк там один сидит, скучает...
Я покраснел до корней волос.
- И сколько ж это удовольствие стоит?
- Да два червонца.
Тут мне стало плохо, как никогда в жизни. Как раз столько, сколько бы я заработал сегодня на разгрузке.
- А я сегодня на вечер работу нашёл, - ляпнул вдруг я. - На Саратове-товарном, уголь разгружать.
- Ты с ума сшёл!
- Ничего и не сошёл. Вполне нормальная работа. Тем более, я уже там...
- А больше не смей, пожалуйста!
- А почему бы и нет?
- Ига... Игорёшка. - Русланчик положил мне руку на плечо. - Ты уже нашёл себя в этой жизни. Как, может быть, никто. - По его голосу было слышно, что он сам вот-вот расплачется. - Не надо этого угля. Не надо стеклотары. Не надо ничего.
Будь собою. Будь со мною. Твори... короче говоря.
Я обнял его и прижал к себе.
- Татарчонок... Глупый татарчонок...
Когда мы отлипли друг от друга, Руслан, взъерошив напоследок мои волосы, предложил заварить кофе и выпить его с "Амаретто". Я не отказался.
Капли ликёра мы слизывали друг у друга с губ. После второй рюмки, слизанной с губ Руслана, я подумал, что я свинья.
"Придумай какой-нибудь повод и иди на станцию разгружать вагоны".
- Я хочу, чтоб ты всегда здесь, со мной, - выдохнул Русланчик. - Ну, скажи, что будешь.
"Ну, соври хотя бы, что за сигаретами сбегаешь".
- Конечно, буду. Солнышко. Только за сигаретами сбегаю.
- Так есть же ещё полпачки.
- Да надолго ли их хватит.
- Давай я сам сбегаю.
- Нет. Я сегодня из квартиры ещё не выходил. Уж позволь.
Руслан глянул на меня с подозрением.
- Куда намылился?
- Говорю ж тебе - за сигаретами.
- Хорошо, - сказал Руслан, продолжая смотреть мне в глаза. - Но имей в виду - я тебя жду.
- Я скоро, - ещё раз соврал я.
В прихожей я натянул куртку и поспешно выскользнул за дверь.
***
- Во, прибыло чамора! - с неодобрением оглядывая мою худощавую фигуру, встретил меня один из напарников по будущей разгрузке вагонов с углём.
- Сопля, - коротко охарактеризовал меня второй, помоложе.
- Чё-то я вас тут не помню. Новички, что ли? - хмуро не остался в долгу я.
- Ну-ну, хлопцы, нэ трэба ссориться перед работой, - вмешался администратор Ивахненко. - Тут вам часа тры горбатиться, а вы уже лайку затеяли. Ну, всё.
Мавра сделал своё дело, мавра может и уйти.
- Кого задушил? - спросил я.
- Ерудированный! - ощерился мавра кривозубым ртом. - Короче, ваши вагоны вона и вот. Оплата по окончанию. Як всегда. И нэ сварытесь. Самим же не выгодно. На час лишний провкалуете ж. Оплата по рэзультату. То ж, добранич. - И Ивахненко удалился.
"И почему на нашей саратовской станции администраторы всегда хохлы?" подумал я. Из раздумий меня вывел голос одного из напарников.
- Ладно, чамор, давай не сердись. Меня Митяй зовут. Для тебя - дядя Митяй. А его - Петро. А тебя как?
- Дядя Игорь. Васильевич.
- Значь, Игорёшка, - ощерился Петро.
- Игорь Васильевич, - уточнил я.
Петро опешил.
- Ну, какой ты Василич, мы ещё посмотрим. - Митяй с интересом глянул на меня. - Лопату-то в руках держал?
Вдвое старше меня по возрасту и вдвое шире в плечах, краснорожий Митяй с насмешкой пялился на меня. Петро подхихикнул.
"Да это ж Серёжка и Колька, - мысленно ахнул я. - Овзрослевшие, спившиеся, махнувшие на себя рукою... Пожалуй, так оно и есть. Эх, показать бы им сейчас самих себя со стороны!.. Спокойно, Игорёк. А показать бы тебе сейчас со стороны тебя... И Руслана. Что сказал бы? Как хорошо судить других. Чамор и есть".
- Ну что, Игорь Васильевич, будемьте уголь разгружать? - ядовито спросил Митяй.
Я схватил лопату и бросился к вагону.
- Да он бешаной! - услышал я за спиной голос Петро.
- Та не... Ентузиаст, - хмыкнул Митяй. - Токо посмотрим, как долго его ентузиазму хватит.
Я молча стиснул зубы и набросился на вагон - распахнул боковой люк и вонзил лопату в чернь угля. Массивная кипа вывалилась наружу. Митяй и Петро, один скривив губы в ухмылку, другой раззинув рот, наблюдали.
- Помогайте, а то денег не получите, - зло кинул я.
- Не, в натуре, Митяй, - промямлил Петро. - Глянь, парень старается.
- И пусть старается, - махнул рукой Митяй. - Нам-то что за дело.
- Так мы ж вместе работаем, - растерянно сказал Петро.
- Работаем! Та ты посмотри, шо он за работник! Мы ещё перекурим, а потом сделаем в два раза больше, чем он. Слышь, ентузиаст, сигарет у тя не будет?
- Не курю, - злобно ответил я.
- У меня есть, - сказал Петро.
- Ага! - обрадовался Митяй. - Покурим назло ентузиасту?
- Ну, давай... покурим, - краснея ответил Петро.
Он вынул "Приму", и они с Митяем задымили, усевшись на рельсы.
- По-прежнему не куришь, ентузиаст? - осведомился Митяй, с нарочным удовольствием затягиваясь и отплёвывая табачные крошки изо рта.
- По-прежнему работаю. А ну, берите лопаты.
- Нашёл дураков за четыре сольдо, - сынтелектуальничал Митяй.
- Значит, я тут один дурак?
- Выходит, да.
Я принялся выгребать уголь с удвоенной энергией.
- Слышь, Митяй, давай подсобим, неудобно. - Петро сделал попытку встать с рельс, но Митяй положил ему тяжёлую руку на плечо.
- Докурим. Парень любит пахать - пускай попашет.
- Так нечестно же...
- С хера ли ты знаешь, что есть честно, а что нет? - ухмыльнулся Митяй.
- А вот знаю! - Петро вскочил с рельсов и бросил недокуренную сигарету на щебёнку. - Когда один пашет, а остальные курят - это нечестно. Это я знаю. - Он схватил лопату.
- Бунт на корабле? - лениво спросил Митяй.
- Игорёшка, счас я тебе помогу! - Петро набросился на уголь справа от меня.
Вдвоём работа пошла гораздо быстрей.
- Отак мы его, - радостно приговаривал Петро. - Отак... А ты, ваще, чем занимаешься?
- Стихи пишу.
- Вот я и смотрю - мускулы слабые... То есть, в смысле, стихи?
- В смысле - стихи.
- В смысле - как Есенин?
- В смысле - как Матушинский.
- А кто такой Матушинский?
- Ну, типа Пушкина.
- А, знаю. В школе проходили. Я, там, типа, памятник себе воздвиг... этот, как его...
- Нерукотворный, - подсказал Митяй, загашивая сигарету о рельсы и подымаясь. - К нему не зарастёт народная тропа. - После чего прочёл всё стихотворенье до конца.
- Чё зенки вылупил, стихотворец? Ты думаешь, единственный поэт, который уголь разгребает? А вдруг и я такой?А? Слухай:
- Кто себя отважится понять Тот простую истину оценит Женщина способна изменять А рука мужчине не изменит. Ну как?
- Рифма и размер есть. А смысел - дубовый.
- Ну ты даёшь, Митяй! - восхитился Петро. - Да ты ж, выходит, поэт! Прям, Пушкин. Не?
- Рука в говне, - мрачно буркнул Митяй. - Мне, вон, интересно, что Матушинский - правильно так тебя, да? - скажет.
- Разгружаем уголь, - сказал я.
- Не, ты мне, мальчик, не юли. Ну чё, говнянку я написал?
- Да ничего ты не написал. - Я воткнул лопату в уголь. - Такие стихи пишут на стенах туалета. Хотя у тебя, может, и поэлегантней.
- Смотри-ка, какой дипломат! По-э-ли-гант-ней! Да я, может, родился в туалете, живу в туалете и в нём же и помру. Да что я, не вижу, что ли, ты ж ненавидишь таких людей, как я, как Петро, как мои друзья - чёрных работяг. Ты ж, сука, выше этого. Только вы ж, блядь, интеллектуалы, сами или кочегарами работаете, или дворниками, или, вот, уголь... Та хер со мной, здесь я понимаю, за что ты Петро презираешь?
Петро удивлённо вскинул брови.
- С чего ты взял, что я вообще кого-то презираю?
- Ну, это же естественно... Или я чего-то не понимаю в жизни. Ты же ставишь себя выше всех остальных.
- Нет. Это ты ставишь себя выше всех остальных.
- Тем, что представляю из себя такое дерьмо?
- Да ты и в этом находишь кайф.
- А ты не дерьмо?
- Нет, - ответил я. И, подумав, повторил: - Нет.
- Везёт. Если ты не соврал. А не верю. Никому не верю. Ну что, показать тебе, как лопатой уголь выгребают? - И накинулся на кучу угля в вагоне, с остервенением выкидывая его на рампу. Работал он действительно залихватски. Сил в нём, невзирая на возраст, было куда больше, чем во мне. Внезапно он откинул лопату и нарочито тихим голосом сказал:
- Ну, читай.
- Чего читать?
- Блядь, стихи свои.
- А тебе они зачем?
- Читай.
- Господи! Да неужели в этой стране даже разгребатели угля не могут просто разгребать уголь!
- Не юродствуй ты, Игорь сраный Васильевич. Читай.
-Читаю:
На взбесившейся постели Я не сплю вторую ночь Я на адской карусели Уношусь отсюда прочь Кто тут змеи или черти Или просто дребедень Или алкогольной смерти Подползающая тень Здесь царят миры другие И щелчку подставив лоб Литургию летаргии Вдохновенно служит поп Опустив хмельные веки Прославляет он в веках Наши водочные реки В огуречных берегах Безъязычные пророки Серафимы-фраера Вылетают пенясь строки Из-под пьяного пера То сознаньем крыльев гордый То беспомощный до слёз Конь-Пегас зарылся мордой В поэтический овёс На него уселась криво Раня буквами бока От похмельного курсива Окосевшая строка И склонилась к изголовью Чтоб ударясь о стакан Заклевать себя до крови Как блаженый пеликан.
Митяй схватил лопату и тут же бросил её назад. Отвернулся от нас и ушёл за вагон. Оттуда раздались вдруг его всхлипы.
- Эх ты сука! - сказал Петро. - Чё ж ты друга моего расстроил? Я ж тебя счас...
- Не трогай его, дурак. Если б ты понимал, что он написал...Стишки написал...
Да, понял, Петро? Херню он написал. Слышь, Петро? Рифмованную херню.
- А чё ж ты плачешь? - простодушно поинтересовался Петро.
- А кто сказал, что я плачу? У меня просто насморк.
Митяй вышел из-за вагона, схватил в руки лопату. С полминуты мы втроём ожесточённо разгребали уголь. Затем Митяй повернулся ко мне и сказал: