- Я тебя ненавижу.
- А я тебя - нет.
Митяй бросил лопату.
- Чтоб не убить тебя. - И ушёл за вагон.
- А чего это всё? - спросил Петро.
- Доразгребём, - коротко ответил я.
- А Митяй?
- Пускай отдохнёт. Тебе ж, надеюсь, не жаль за друга поработать.
- Не, конечно не. Токо я не нонимаю...
- А чего понимать. Давай разгребать уголь.
- А Митяй?
- Говорю ж, пусть отдохнёт. Вы, вообще, как - друзья, что ли?
- Ну-у... он мне вроде заместо отца. Сам-то я детдомовский. А Митяй из меня человека сделал. Хороший он.
- А обращается с тобой, как с лакеем.
- С кем?
- Ну, как со слугой.
- Дурак ты, врёшь ты всё. А токо я для Митяя всё одно, всё сделаю. А будешь на него гнать - так я тебя лопатой пристукну.
- Ладно, Петро, не сердись на меня. - Я положил ему руку на плечо. Давай, что ли, покурим.
- Так ты ж не куришь.
- Курю. Зови Митяя. Покурим, а там уж и за уголь примимся.
Петро кликнул Митяя:
- Митяй, пошли покурим с Игорёшкой.
- Не куришь, значит? - Митяй появился из-за вагона с кривой ухмылкой на лице. По ухмылке этой ни за что нельзя было догадаться, что человек этот несколько минут назад плакал.
- Курю. Уже.
- Чужие сигареты, конечно.
- Конечно, - спокойно ответил я. - Своих-то нет.
- Та ладно, Митяй, жалко, что ли, - смущённо выступил Петро.
- Мне не жалко, - пожал плечами Митяй. - Сигареты твои.
Мы уселись на холодную рампу, свесив ноги в проём между рампой и поездом, и закурили трухлявую "Приму".
- А стихи твои, честно скажу, - говно, - выдохнул дым Митяй. - Сам понимаешь, почему. Слишком хорошие.
- Это их единственный недостаток?
- А этого недостатка достаточно. Пардон за каламбур. Кому эта херня нужна? Ну, и я писал. А потом понял - никому это на хер не нужно. Вагоны разгружать куда полезней. Видал? - Митяй согнул руку в локте. - Мышца. Плюс деньги. Плюс люди уголька-то ждут. Греться надо. А от твоей поэзии чего? Ни тепла, ни денег, ни мышцы. Сидишь ты за письменным столом сопля соплёй и кому ты, на хрен, сгорбился?
- А ты кому?
- Да хоть бы ему! - Митяй ткнул пальцем в Петро. - А, в общем, прав ты. И Петро я не сгорбился.
- Та ты чё, Митяй... - расширив глаза перебил его Петро.
- Никто никому на хер не нужен. Мне, считай, пятьдесят пять, я знаю, что говорю.
- Пятьдесят пять, а дурак, - глядя ему в глаза, вымолвил я.
- Митяй, я ему по роже дам! - вскинулся Петро.
- Я те дам! Я те сам счас дам! Вертишься щенячьим хвостиком вокруг моей жопы...
Пора бы уж ума набираться. Думаешь, ты мне шибко нужен? Думаешь, я тебе нужен?
Ни ты мне, ни я тебе. Человек человеку волк. Ну, чё губами шлёпаешь? Уйди, загрызу. Сигареты оставь.
Петро, дрожа губами, смотрел некоторое время на Митяя, затем бросил сигареты на рельсы, заплакал и побежал прочь.
- Скотина ты, - с чувством сказал я Митяю.
- А ты нет? Почитай мне ещё что-нибудь.
- Давай работать.
- Ничё, работа не убежит.
- У меня никакой охоты нет, здесь до утра куковать.
- Чё, баба в тёплой постели ждёт?
- Не твоё дело, кто меня ждёт.
- А вот меня никто не ждёт. - Митяй поднял с рельс брошенную Петро пачку и вытащил две сигареты. - Угощайтесь, Игорь Васильевич... Да оно и к лучшему, а?
Баб я уже переимел достаточно, на мужиков переходить неохота, а суп я себе всегда и сам сварю. Петро своей щенячьей преданностью вааще достал... Пора переквалифицироваться... в кого?
- В управдомы?
- В покойники. Никто никому не нужен.
- Позволь не согласиться.
- И кому ж нужен ты?
- Позволь оставить это в тайне. Ты зачем Петро обидел?
- Да он мне надоел.
- Ты сам себе надоел.
- А хоть бы и так.
- Это не причина других обижать. Он же тебе как сын. Короче, разгружаем уголь.
- Э-э, стоп. Тут уж я Петро найду. Что ж нам, вдвоём костылиться? Старый батько должен вкалывать, а младой сын по рельсам сопли размазывать? Так стихи, значит, не почитаешь?
- Почитаю. Если перед Петро извинишься.
- Значит, не почитаешь. А хош, спорю, что это он ещё передо мной извинится?
- Не надо. Не будем спорить.
- А жаль. Я б выиграл.
- Выиграл бы. Поэтому и жаль тебя.
- Примкнись, ты.
Митяй вскочил и кинулся искать Петро. Я взял лопату и по-новой принялся за уголь.
"Какой же я счастливый человек, - подумалось вдруг мне. - Русланчик, милый мой Русланчик..."
Через десять минут вернулся Митяй. С Петро. Петро утирал последние слёзы, но выглядел вполне счастливым. Похоже, Митяй его как-то утешил. Петро снова любил Митяя, любил меня, любил уголь, который тут же стал выгребать из вагона с энтузиазмом нашкодившего и прощённого ребёнка. Я тут же присоединидся к нему.
Митяй ещё несколько секунд медлил, разминая между пальцами сигарету, затем сунул её за ухо и, схватив лопату, тоже принялся выгребать уголь.
Короче, через час мы покончили с обоими вагонами. Друг с другом в это время больше не разговаривали.
- Ну что, пошли к Ивахненко? - предложил Митяй, сбросив последнюю лопату угля на рампу.
Получив по два червонца каждый ("Так швыдко?" - удивился Ивахненко), мы вышли со станции. Было уже совсем темно, жёлтый фонарный свет заплёвывался посыпавшим по-новой снегом.
- Ну, бывай здоров, стихотворец. - Митяй протянул мне лапу.
- Ну, бывай. - Я протянул в ответ ладонь.
Петро отчего-то не удержался и хлопнул меня по плечу. Я хлопнул его в ответ.
- Так думаю, свидимся ещё, - сказал Митяй.
Не знаю, с чего он это взял, но у меня тоже было подобное предчувствие.
- Причём не на угле, - добавил Митяй, лукавясь своей красной мордой. Ну, может, прочтёшь напоследок какой стишок?
Я посмотрел на него.
- Стишок тебе? Ну, вот, слушай:
Уедем отсюда к чёрту Во Тьму-Таракань куда-то Протянем к аэропорту Краснеющий луч заката Отправимся в поднебесье Торчащее в горле костью И будем срывать созвездья Висящие белой гроздью Мы выдавим гроздь в бокалы И звёздного хмелю выпьем Завоем степным шакалом Заплачем болотной выпью Шатаясь межзвёздной пьянью В космической тьме пантеры Мы руки в неё протянем Корявые как антенны Которые синий ветер Колышет камышной пляской Наложим на солнце вето Утешимся лунной сказкой В ночи нас никто не тронет Она нам дана от Бога В ней скачут вдоль речки кони Отведав луны и грога На их пропотевших спинах Нам мчится легко и ясно Так пишут стихом картины Так пишут поэмы маслом Никто ничего не скажет Никто ни о чём не спросит Лишь Бог елеем помажет Когда нас на Землю сбросят Обвяжет нам раны бинтом Укроет тулупом ватным И мы пойдём лабиринтом Меж жизнью и непонятным.
- Ладно, катись на хер, - сказал Митяй после паузы.
- Покачусь. С удовольствием покачусь. Бывайте. Только не заблудитесь в лабиринте.
- В каком лабиринте? - не понял Петро.
- В жизненном.
- Не по адресу, Тезей. Сам не заблудись.
- Ты ещё и про Тезея знаешь?
- Пошёл на хер, Минотавер.
На том мы и расстались.
Ключ в замочной скважине я постарался повернуть как можно тише, чтобы не разбудить Руслана. Но Руслан не спал. Он, собака, просто лежал в постели и читал, включив ночник, "Приключения Робинзона Крузо".
- Привет, - сказал он надтреснутым голосом. - Ну чё? Купил сигарет?
- Ой, Русланчик, совсем забыл. Счас сбегаю.
- Не изволь беспокоиться. Я уже сбегал и купил две пачки.
- Ты солнышко. - Я нагнулся, чтоб поцеловать Руслана, но он отстранил меня твёрдой рукой.
- Что? - не понял я.
- Где ты был?
- Где я был, там меня уже нет.
- Разгружал-таки вагоны?
- А хоть бы и так. - Я достал из кармана два червонца и, пошелестев ими перед носом Руслана, бросил ему на одеяло.
- Думаешь, меня это радует? - Руслан сбросил мои червонцы на пол.
Я нагнулся и поднял деньги.
- Даже если и не радует - не очень-то швыряйся, - сказал я. - Я три часа разгружал уголь за них. Сечёшь?
- А кто тебя просил?!
- А что, ты один должен бабки в дом приносить? Ты не допускаешь во мне если не чувства гордости, то хотя бы ущербности?!
- Я думал, мы любим друг друга, - тихо сказал Руслан. - А, значит, никаких долгов - финансовых - у нас друг перед другом быть не может.
- Ты скучал без меня? - спросил я.
- Да, - просто ответил Руслан.
- А я каждый будний день по восемь часов без тебя скучаю! - заорал я. Так что ж мне - приказать тебе: Русланчик, не ходи на работу? Или ты хочешь, чтоб только ты для меня что-то делал, а я был вечным получателем?
Руслан некоторое время глядел в потолок, затем перевернулся и уткнулся носом в подушку.
- Прости, - сказал он. - Я, наверное, действительно слишком любящий эгоист.
- Если любящий - значит, не такой уж и эгоист, - ответил я, присаживаясь на постель и обнимая его.
- Спасибо.
- А зачем ты читал Дефо?
- Чувствовал себя одиноким, как Робинзон.
- У него появился Пятница.
- Да... Простишь меня?
- При одном условии.
- При каком?
- Если ты меня простишь.
Русланчик наклонил меня к себе и поцеловал в губы.
- Ты говорил, вроде, сигарет купил?
- Ну, купил.
- Давай сперва покурим.
- Давай. - Руслан встал с постели.
- Чего это за трусы на тебе? - удивился я. - Даже как-то глупо смотрятся.
- Я ж не знал, придёшь ты или нет. А ты вообще одетый.
- Эту несуразность легко устранить.
Пару минут спустя мы сидели голые и курили "Космос".
- До чего же хорошо, - сказал я.
- А вагоны разгружать, небось, плохо было?
- Не скажи. Встречаешь интересных людей. Митяя, например. Петро. Да хоть и Ивахненко.
- Насыщенная жизнь. А, главное, Ига, давай ссориться больше никогда не будем.
- Ну, хрен с тобой, давай.
- Дурак ты.
- Сам дурак.
Мы не выдержали и снова поцеловались.
- А я, может, ещё буду вагоны разгружать!
- Дурак ты, Игорёшка.
- Почему это?
- Потому что я тебя люблю.
- А, тогда я действительно, может, дурак.
- Мы дураки.
- Да. Влюблённые дураки.
* * *
- Не, к завтрему никак не вырыть, - с удовольствием сказал Серёжка, глядя в невыразительные глаза бледной дамочки, сидящей по другую сторону стола.
- Как же так! Ведь директор кладбища обещал...
- А ежели он обещал, так пускай он же и роет. Верно, Корнеич? - Серёжка повернулся к напарнику.
Корнеич, сидя сбоку и пуская ртом бесцветные пузыри, умилённо хмыкнул.
- Это возмутительно! - Дама вскочила со стула. - Или, вы думаете, на вас нет управы? К вашему сведению, мой покойный муж был полковником, начальником штаба дивизии...
- Мадам, - галантно произнёс Серёжка, - у нас тут и генералы лежат. И все дожидались своей очереди. Скажи, Корнеич?
- Как не хуй делать, - подтвердил Корнеич.
Дама оскорблённо вспыхнула.
- Я сюда пришла не за тем, чтоб выслушивать ваши матюги! Директор кладбища узнает о нашей встрече всё!
- Мадам! - Серёжка с якобы укоризной взглянул на Корнеича. - Вы уж простите простого человека, всю свою сознательную жизнь отбарабанившего на кладбище. Ваш покойный муж, начальник штаба дивизии, наверняка выражался куда деликатнее.
Дамочка покраснела.
- Всё! - вскочила она со стула. - Директор кладбища узнает обо всём немедленно!
- И метнулась к двери.
- Перчатки! - крикнул ей в спину Серёжка.
- Что? - Дамочка обернулась уже на пороге.
- Вы забыли перчатки. - Серёжка протянул ей пару жёлтых замшевых перчаток.
- Спасибо, - коротко бросила дамочка, подошла, хотела вырвать перчатки из Серёжкиной руки, но тот неожиданно ухватил её за талию и усадил на стул напротив.
- Мадам, люди должны не угрожать друг другу, а договариваться. Мне не хотелось бы, чтоб мы расстались врагами. Давайте попробуем договориться. Корнеич, подыши.
Старик встал и покорно вышел за дверь.
- Поверьте, - сказал Серёжка, когда дверь захлопнулась, - я ведь вовсе не хам какой-нибудь. Я вполне разделяю ваше горе. Вам хочется как можно скорее похоронить любимого мужа. Подумать только - такой молодой... И уже до полковника дослужился.
- С чего вы взяли, что он был молодым?
- Каждый из нас был когда-нибудь молодым.... Шучу. Просто глядя на вас...
- Мой муж был старше меня на двадцать лет.
- Да что вы! - Серёжка всплеснул руками. - Удивительно. Такая преданность...
Даже после смерти. Достойно всяческого восхищения.
- Молодой человек! - Дамочка нахмурилась. - Прекратите юродствовать.
Серёжка удивлённо вскинул брови.
- Во-первых, я не юродствую, - сказал он. - Я вами совершенно искренне восхищаюсь. А во-вторых, почему же я для вас молодой человек? Вы, по-моему, моложе меня года минимум на два. Мне ведь уже двадцать семь.
Мадам зарделась.
- Вы хотите сказать, что я выгляжу на двадцать пять? - спросила она.
- А что я должен сказать, если вы так и выглядите?
- Сначала вы вели себя как беспросветный хам, - покачала головой дамочка. - Теперь - как милый лжец.
- А что вам больше нравится?
- Мне тридцать три, - ответила дамочка не на заданный ей вопрос. - Я этого не скрываю и не нуждаюсь в комплиментах на этот счёт.
- А я хотел бы говорить вам комплименты.
- Потому что вы милый лжец?
- Нет, потому что я беспросветный хам. Хотите чаю? А, может, хотите выпить?
- Для чаю у вас душновато.
- А вы снимите шубку.
Дамочка послушно сняла шубку и села на прежнее место возле Серёжки, разве что придвинув стул чуть поближе к нему.
- А выпила бы я всё равно чего-нибудь покрепче.
- Вуаля! - Неведомо откуда Серёжка извлёк и поставил на стол бутылку коньяка.
- Вы фокусник? - удивилась дамочка.
- Нет, - печально ответил Серёжка, - я простой гробокопатель. Могильщик, что лопатою сырою всю жизнь другим удачно ямы роет, не думает, что срок его придёт, что сам он в эту яму попадёт.
- Так вы ещё и поэт?
- Увы. Не люблю хвастаться тем, чего не сделал. Это стихи моего друга Игоря Матушинского. Слыхали?
- Увы. По-моему, вы просто скромничаете.
- Если б мой друг Игорь Матушинский услышал, что я умею скромничать, он бы помер со смеху.
- А вы бы его зарыли. Так коньяку нальёте?
- Из кружки не побрезгуете?
- А я вообще не брезгливая.
- Тогда - салю!
- Чего?
- Извиняюсь. Люблю щегольнуть французским, потому что толком его не знаю. Ужасно я с вами откровенен что-то. Прозит!
- Чего?
- А уж немецкого и вовсе не знаю. Я всегда откровенен с теми, кто мне понравится. Извините за грубый комплимент. Короче, по-русски - выпьем.
Они чокнулись алюминиевыми кружками и выпили.
- А вы заметили, - сказал Серёжка, ставя пустую кружку на стол и вытирая небритые губы ватником, - что у самой пьющей нации - у нас, русских, - нет ёмкого слова для тоста? Ни французского "салю", ни немецкого "прозит", ни английского "чирз", ни скандинавского "скаль". Не странно ли это, мадам?
- Пожалуйста, не называйте меня "мадам", прошу вас.
- А как вас называть?
- Люда.
- Тогда меня - Серёжа.
- Нет, всё-таки здесь у вас слишком душно... Адски жарко... Если вас не смутит, я сниму эту кофточку... Зачем вы это руку мне на грудь?
- Извините... Она у вас такая круглая... И... мягкая, оказывается... Не сдержался... Извините...
- Извиню, - продышала Люда.
- Неужели вы действительно так любили своего покойного мужа?
- Серёжа. Идите на хуй. Вместе с моим покойным мужем.
Серёжка опешил и покрылся красными пятнами. Невероятное - впервые в жизни его вогнали в краску. Впрочем, он быстро оправился.
- Вместе с ним - то есть, в могилу.
- А вы остры на язычок.
- Хотите проверить?
- Было бы недурно.
- Тогда давайте рассчитаемся, - спокойно сказал Серёжка.
- Вы хотите предложить мне за это деньги? - обомлела Люда.
- Нет, я хочу получить деньги с вас.
- За ЭТО? С МЕНЯ?
- За похороны вашего мужа. За то, чтоб могилка была вырыта сегодня.
Люда резко вскочила со стула, схватила кофточку, натянула её.
- А вы редкостный мерзавец, - сказала она.
- Почему? - искренне удивился Серёжка. - Потому, что не хочу воспользоваться ситуацией и изнасиловать вас?
- Потому... потому что мерзавец! - крикнула Люда.
- Аргумент принят, - кивнул Серёжка, подливая себе в кружку ещё коньяку. - А вотр, мадам!
- А к директору вашему я схожу, не сомневайтесь! Немедленно!
- И что же вы ему скажете? Что я не пожелал вас трахнуть?
- Скажу, что вы... что вы пьянствуете на работе!
Серёжка расхохотался так, что чуть не расплескал коньяк из кружки.
- Ох, хотел бы я присутствовать при этой сцене! Он же вас за душевнобольную примет.
- Он так уверен в вашей святости?
- Нет, с вами и цирка не нужно! Да пьём мы вместе! Мы тут на кладбище все в одной лодке.
Люда устало откинула прядь со лба.
- Я так и думала, - сказала она. - Ладно, сколько вы хотите?
- От это другой разговор, дамочка! - довольно воскликнул Серёжка, сразу переходя с французского на нижегородский. - Ну, чтоб не разорять бедную вдову начальника штаба дивизии, ограничимся стольником.
- Грабёж! - взвизгнула дамочка.
- М-да, - сокрушённо покачал головой Серёжка. - А если б я запросил два стольника, вы бы назвали меня убийцей. Это не грабёж, мадам, это акт милосердия.
Подумайте, у меня взрослая мама, у Корнеича больная печень, у директора кладбища дядя с, пожалуй, парализоваными ногами...
- Причём тут ваш директор?
- А делиться? Бог ведь что велел? Бог, мадам, велел делиться с директором кладбища. Не то, говорит, ребята, не пить вам больше коньяк в уютной сторожке - директор Пётр, говорит, вас живо за борт оформит. Он у вас, говорит, мужчина строгий - брада седая, брови густые, машина "Волга", окраска чёрная.
- Да лучше я своего мужа на помойке зарою!
- Да, - вздохнул Серёжка, - что с нами любовь делает... Любовь к деньгам, я имею в виду. Не выйдет у вас с помойками, мадам - вмешается милиция, вмешается санэпидемстанция - это вам уже не в стольник влетит.
- Мерзавец.
- А вы повторяетесь. Хотите прокрутить весь разговор по-новой?
- Да подавитесь вы! - Дамочка раскрыла сумочку и швырнула оттуда стольник на стол. - Я бы ещё столько же заплатила, лишь бы никогда вас больше не видеть.
- Идёт, - согласился Серёжка и протянул руку.
- Не прикасайтесь ко мне своими грязными руками! И чтоб могила была готова уже сегодня.
- Не волнуйтесь, мадам, у нас как в аптеке: утром деньги - вечером могила; вечером деньги - утром могила.
- Ну, всё, прощайте. - Дамочка направилась к выходу.
- Не прощайте, а до свидания. - Серёжка хитро поднял палец кверху. - Вы ведь стольник за "никогданеувидимся" так и не заплатили.
Дверь хлопнула.
Серёжка с довольным видом подлил себе коньяку и медленно выцедил.
Вошёл Корнеич.
- Ну, как? - робко спросил он.
- Пляши, Корнеич! - Серёжка грохнул о стол пустой кружкой. - Заработал ты свой червонец. Богатеешь, плесень. Скоро твои дети будут пить один коньяк.
- То исть... как? - не понял Корнеич.
- А так - из бутылочки с сосочкой.
- Я в смысле... Как же... всего червонец?
- Скупость, Корнеич, скупость заедает нынче человека.
- Какого человека?
- Меня, например. Да нет, Корнеич, я-то как раз мужчина широкий. Спичку поднести подкурить, друзей на трамвае покатать - на всё готов. А вот клиент нынче такой пошёл - деньгу из него не выжмешь. Да ты садись, Корнеич, коньячку хлебни...
Тебе червонец как - цельной бумажкой выдать или пятачками отсчитать?
- Сергей Василич... Да как же... - Глаза Корнеича наполнились влагой. Ведь всегда ж по двадцать пять...
- Да ты подумай, Корнеич, ведь червонец - это целая бутылка водки или пять кило ирисок!
Корнеич часто заморгал глазами. Потянулся за кружкой с коньяком, выпил залпом и закашлялся. Серёжка участливо похлопал его по спине.
- Что, не в то горло попало? Не бережёшь ты себя, Корнеич. Коньяк-то хорош?
- Хорош, - хрипло сглотнул Корнеич.
- Ну, держи свой червонец.
- Спасибо, Сергей Василич. - Почерневшими от земли, потрескавшимися от мороза пальцами Корнеич потянулся к красненькой. Серёжка неожиданно припечатал червонец ладонью к столу. Корнеич заморгал глазами ещё чаще.
- Ты чё, совсем дурак? - Серёжка пристально и как-то зло поглядел на Корнеича.
Затем достал из кармана три таких же червонных бумажки, швырнул их перед Корнеичем веером и подмахнул к ним прижатую рукой.
- Ну, чего таращишься, чучело? Сгребай. Да бери ты свою долю. Пришёл и на нашу улицу праздник - клиенточку я распотрошил на стольник. Сорок тебе, сорок мне, двадцать Петру Алексеевичу.
Корнеич, всё ещё не веря, пугливо взял бумажки и сунул их в карман ватных штанов.
- Хотя стоило б тебя тринадцатой лишить, - сурово покачал головой Серёжка, - раз шуток не понимаешь.
Корнеич угодливо хихикнул.
- Ладно, старик, бери лопату - и за работу. К вечеру могила должна быть готова.
Я своё дело сделал, делай же и ты своё.
Корнеич с готовностью схватил лопату и глянул на Серёжку глазами собачьей благодарности.
- Серёженька... Сергей, то есть, Васильевич...
- Иди, Корнеич, иди работай.
- Тьфу, - сказал он, когда дверь за Корнеичем вежливо прикрылась.
У директора кладбища Петра Алексеевича Тимошенко не было ни дяди с парализованными ногами, ни седой бороды, ни густых бровей, но чёрная машина "Волга" несомненно была. Были и очередные посетители - молоденький лейтенант милиции и молодая же заплаканная женщина - судя по внешности, скорее сестра, чем жена лейтенанта.
- Ну чем же я могу вам помочь, дорогие мои! - всплёскивал руками Пётр Алексеевич. - Нет места на кладбище, нет! Сам недавно любимую тётю в Энгельсе похоронил. И даже там очередь на год вперёд. Это что-то ужасное, как возросла смертность.
- Но поймите, - робко сказал лейтенант, - это же был наш папа...
- Всё понимаю, всё понимаю и сочувствую, но поделать, увы, ничего не могу.
Женщина заплакала. Лейтенант погладил её по голове и сделал шаг вперёд.
- Мы могли бы договориться, - сказал он, покраснев.
- Что вы имеете в виду? - Тимошенко поднял на него недоумевающие глаза.
- Ну-у... - Лейтенант явно не знал, как начать. - У нас, в общем, есть с собой... ну, определённая сумма...
Тимошенко грозно поднялся из-за стола.
- Лейтенант, - укоризненно сказал он, - вы ведь ещё так молоды.
- А что? - неожиданно резко вскинулся лейтенант. - Что делать-то?
- Не начинать свой жизненный путь с преступления. Я уж не говорю о чести мундира. Вот если б вы остановили меня за превышение скорости, а я начал предлагать вам взятку, как бы вы поступили?
- Повесил бы, - неожиданно зло ответил лейтенант. - На первом же столбе.
- Что-о? - у Тимошенко округлились глаза.
- Пойдём, Ваня... - Заплаканная женщина потянула лейтенанта за рукав.
- Без всякой жалости, - вырываясь, добавил лейтенант. - Высоко и коротко.
- Вон!!! - завопил Тимошенко. - Вон из моего кабинета!
Лейтенант только рукой махнул, и они с сестрой направились к дверям. Те вдруг сами раскрылись перед ними.
- Можно к вам, Пётр Алексеевич? - спросил Серёжка. - Здравствуйте, кивнул он посетителям.
- До свидания, - свирепо буркнул лейтенант, хлопая дверью.
Серёжка повернул к директору удивлённое лицо.
- Проходи, Серёжа, проходи, - ласково сказал Тимошенко. - Вот видишь, чего только не приходится... Лейтенант милиции взятки предлагает... Я ещё с ума не сошёл - от представителя властей взятки брать. Вот будь он генерал или, хотя бы, полковник... - Тимошенко расхохотался. - А с этими лейтенантами-капитанами...
Бережёного Бог бережёт. Кстати, о полковниках - была ж у тебя сегодня эта...
полковничья вдова?
- Была, Пётр Алексеевич, - улыбнулся Серёжка. - Просила вам кое-что передать.
Вот. - Продолжая улыбаться, он протянул Тимошенко Петру Алексеевичу две красненькие бумажки.
Тот ответил на улыбку и спрятал червонцы в нагрудный карман.
- Молодец, Серёжа, хорошо работаешь.
- Пришлось постараться.
- Вот и старайся. Господь любит старательных. Ну, и я тоже. Работа у нас хоть и грязная, с землёй дело имеем, но - рука руку моет.
- Кстати, Пётр Алексеевич, у меня к вам просьба.
- Чем смогу - помогу.
- Можно мне сегодня с работы пораньше... в смысле, прямо сейчас уйти?
- Другому б отказал, а тебе говорю - иди.
- Спасибо, Пётр Алексеевич. Понимаете, там с другом...
Тимошенко приподнялся, опершись о стол руками.
- А вот тут ты, Серёжа, не прав. Я ведь, заметь, не спрашивал, зачем, я просто сказал: иди. Никогда ничего не объясняй, пока тебя не спрашивают. Вот спросят - отвечай, и по возможности правду. По возможности. А начнёшь объяснять без нужды - сразу в неправде заподозрят. Иди, в общем.
От кладбища Серёжка поймал такси и поехал в центр - к Кольке.
Колькин коммерческий ларёк располагался на главной саратовской артерии - Кировском проспекте, он же Немецкая улица, он же просто Проспект. Ларёк стоял в длинном ряду ему подобных, словно проклонированных с одного прототипа.
Неторопливая толпа перетекала от ларька к ларьку, подолгу задерживаясь, но редко покупая, мечтая, видимо, о наморднике для кусачих цен.
В Колькином ларьке сидело двое. Оно выпивало и закусывало. Выпивало шведскую водку "Абсолют" и закусывало голландскою тушёнкой из банки. Этими двумя были:
сам Колька и его напарник Паша Нагрудный - двухметровый амбал приблизительно тех же габаритов вширь, с лицом с интеллектом карманного удава.
- Бонжур, - приветствовал обоих Серёжка. - Николай Васильевич, Павел Иванович - как трогательно наблюдать встречу автора со своим персонажем!
- О, Серёга, привет! - обрадовался Колька, а словоохотливый Паша молча протянул руку.
- Ну, мальчики, как дела? Почём нынче мёртвые души?
- Да пошёл ты, - пробасил в ответ Паша.
- Сказал он, - подхватил Серёжка, - сняв воображаемую шляпу с воображаемой головы. Нальёте гостю?
- Из стакана будешь? - спросил Колька.
Серёжка посмотрел на Кольку, прикрыл из жалости глаза и кивнул головой.
- А я тебя - нет.
Митяй бросил лопату.
- Чтоб не убить тебя. - И ушёл за вагон.
- А чего это всё? - спросил Петро.
- Доразгребём, - коротко ответил я.
- А Митяй?
- Пускай отдохнёт. Тебе ж, надеюсь, не жаль за друга поработать.
- Не, конечно не. Токо я не нонимаю...
- А чего понимать. Давай разгребать уголь.
- А Митяй?
- Говорю ж, пусть отдохнёт. Вы, вообще, как - друзья, что ли?
- Ну-у... он мне вроде заместо отца. Сам-то я детдомовский. А Митяй из меня человека сделал. Хороший он.
- А обращается с тобой, как с лакеем.
- С кем?
- Ну, как со слугой.
- Дурак ты, врёшь ты всё. А токо я для Митяя всё одно, всё сделаю. А будешь на него гнать - так я тебя лопатой пристукну.
- Ладно, Петро, не сердись на меня. - Я положил ему руку на плечо. Давай, что ли, покурим.
- Так ты ж не куришь.
- Курю. Зови Митяя. Покурим, а там уж и за уголь примимся.
Петро кликнул Митяя:
- Митяй, пошли покурим с Игорёшкой.
- Не куришь, значит? - Митяй появился из-за вагона с кривой ухмылкой на лице. По ухмылке этой ни за что нельзя было догадаться, что человек этот несколько минут назад плакал.
- Курю. Уже.
- Чужие сигареты, конечно.
- Конечно, - спокойно ответил я. - Своих-то нет.
- Та ладно, Митяй, жалко, что ли, - смущённо выступил Петро.
- Мне не жалко, - пожал плечами Митяй. - Сигареты твои.
Мы уселись на холодную рампу, свесив ноги в проём между рампой и поездом, и закурили трухлявую "Приму".
- А стихи твои, честно скажу, - говно, - выдохнул дым Митяй. - Сам понимаешь, почему. Слишком хорошие.
- Это их единственный недостаток?
- А этого недостатка достаточно. Пардон за каламбур. Кому эта херня нужна? Ну, и я писал. А потом понял - никому это на хер не нужно. Вагоны разгружать куда полезней. Видал? - Митяй согнул руку в локте. - Мышца. Плюс деньги. Плюс люди уголька-то ждут. Греться надо. А от твоей поэзии чего? Ни тепла, ни денег, ни мышцы. Сидишь ты за письменным столом сопля соплёй и кому ты, на хрен, сгорбился?
- А ты кому?
- Да хоть бы ему! - Митяй ткнул пальцем в Петро. - А, в общем, прав ты. И Петро я не сгорбился.
- Та ты чё, Митяй... - расширив глаза перебил его Петро.
- Никто никому на хер не нужен. Мне, считай, пятьдесят пять, я знаю, что говорю.
- Пятьдесят пять, а дурак, - глядя ему в глаза, вымолвил я.
- Митяй, я ему по роже дам! - вскинулся Петро.
- Я те дам! Я те сам счас дам! Вертишься щенячьим хвостиком вокруг моей жопы...
Пора бы уж ума набираться. Думаешь, ты мне шибко нужен? Думаешь, я тебе нужен?
Ни ты мне, ни я тебе. Человек человеку волк. Ну, чё губами шлёпаешь? Уйди, загрызу. Сигареты оставь.
Петро, дрожа губами, смотрел некоторое время на Митяя, затем бросил сигареты на рельсы, заплакал и побежал прочь.
- Скотина ты, - с чувством сказал я Митяю.
- А ты нет? Почитай мне ещё что-нибудь.
- Давай работать.
- Ничё, работа не убежит.
- У меня никакой охоты нет, здесь до утра куковать.
- Чё, баба в тёплой постели ждёт?
- Не твоё дело, кто меня ждёт.
- А вот меня никто не ждёт. - Митяй поднял с рельс брошенную Петро пачку и вытащил две сигареты. - Угощайтесь, Игорь Васильевич... Да оно и к лучшему, а?
Баб я уже переимел достаточно, на мужиков переходить неохота, а суп я себе всегда и сам сварю. Петро своей щенячьей преданностью вааще достал... Пора переквалифицироваться... в кого?
- В управдомы?
- В покойники. Никто никому не нужен.
- Позволь не согласиться.
- И кому ж нужен ты?
- Позволь оставить это в тайне. Ты зачем Петро обидел?
- Да он мне надоел.
- Ты сам себе надоел.
- А хоть бы и так.
- Это не причина других обижать. Он же тебе как сын. Короче, разгружаем уголь.
- Э-э, стоп. Тут уж я Петро найду. Что ж нам, вдвоём костылиться? Старый батько должен вкалывать, а младой сын по рельсам сопли размазывать? Так стихи, значит, не почитаешь?
- Почитаю. Если перед Петро извинишься.
- Значит, не почитаешь. А хош, спорю, что это он ещё передо мной извинится?
- Не надо. Не будем спорить.
- А жаль. Я б выиграл.
- Выиграл бы. Поэтому и жаль тебя.
- Примкнись, ты.
Митяй вскочил и кинулся искать Петро. Я взял лопату и по-новой принялся за уголь.
"Какой же я счастливый человек, - подумалось вдруг мне. - Русланчик, милый мой Русланчик..."
Через десять минут вернулся Митяй. С Петро. Петро утирал последние слёзы, но выглядел вполне счастливым. Похоже, Митяй его как-то утешил. Петро снова любил Митяя, любил меня, любил уголь, который тут же стал выгребать из вагона с энтузиазмом нашкодившего и прощённого ребёнка. Я тут же присоединидся к нему.
Митяй ещё несколько секунд медлил, разминая между пальцами сигарету, затем сунул её за ухо и, схватив лопату, тоже принялся выгребать уголь.
Короче, через час мы покончили с обоими вагонами. Друг с другом в это время больше не разговаривали.
- Ну что, пошли к Ивахненко? - предложил Митяй, сбросив последнюю лопату угля на рампу.
Получив по два червонца каждый ("Так швыдко?" - удивился Ивахненко), мы вышли со станции. Было уже совсем темно, жёлтый фонарный свет заплёвывался посыпавшим по-новой снегом.
- Ну, бывай здоров, стихотворец. - Митяй протянул мне лапу.
- Ну, бывай. - Я протянул в ответ ладонь.
Петро отчего-то не удержался и хлопнул меня по плечу. Я хлопнул его в ответ.
- Так думаю, свидимся ещё, - сказал Митяй.
Не знаю, с чего он это взял, но у меня тоже было подобное предчувствие.
- Причём не на угле, - добавил Митяй, лукавясь своей красной мордой. Ну, может, прочтёшь напоследок какой стишок?
Я посмотрел на него.
- Стишок тебе? Ну, вот, слушай:
Уедем отсюда к чёрту Во Тьму-Таракань куда-то Протянем к аэропорту Краснеющий луч заката Отправимся в поднебесье Торчащее в горле костью И будем срывать созвездья Висящие белой гроздью Мы выдавим гроздь в бокалы И звёздного хмелю выпьем Завоем степным шакалом Заплачем болотной выпью Шатаясь межзвёздной пьянью В космической тьме пантеры Мы руки в неё протянем Корявые как антенны Которые синий ветер Колышет камышной пляской Наложим на солнце вето Утешимся лунной сказкой В ночи нас никто не тронет Она нам дана от Бога В ней скачут вдоль речки кони Отведав луны и грога На их пропотевших спинах Нам мчится легко и ясно Так пишут стихом картины Так пишут поэмы маслом Никто ничего не скажет Никто ни о чём не спросит Лишь Бог елеем помажет Когда нас на Землю сбросят Обвяжет нам раны бинтом Укроет тулупом ватным И мы пойдём лабиринтом Меж жизнью и непонятным.
- Ладно, катись на хер, - сказал Митяй после паузы.
- Покачусь. С удовольствием покачусь. Бывайте. Только не заблудитесь в лабиринте.
- В каком лабиринте? - не понял Петро.
- В жизненном.
- Не по адресу, Тезей. Сам не заблудись.
- Ты ещё и про Тезея знаешь?
- Пошёл на хер, Минотавер.
На том мы и расстались.
Ключ в замочной скважине я постарался повернуть как можно тише, чтобы не разбудить Руслана. Но Руслан не спал. Он, собака, просто лежал в постели и читал, включив ночник, "Приключения Робинзона Крузо".
- Привет, - сказал он надтреснутым голосом. - Ну чё? Купил сигарет?
- Ой, Русланчик, совсем забыл. Счас сбегаю.
- Не изволь беспокоиться. Я уже сбегал и купил две пачки.
- Ты солнышко. - Я нагнулся, чтоб поцеловать Руслана, но он отстранил меня твёрдой рукой.
- Что? - не понял я.
- Где ты был?
- Где я был, там меня уже нет.
- Разгружал-таки вагоны?
- А хоть бы и так. - Я достал из кармана два червонца и, пошелестев ими перед носом Руслана, бросил ему на одеяло.
- Думаешь, меня это радует? - Руслан сбросил мои червонцы на пол.
Я нагнулся и поднял деньги.
- Даже если и не радует - не очень-то швыряйся, - сказал я. - Я три часа разгружал уголь за них. Сечёшь?
- А кто тебя просил?!
- А что, ты один должен бабки в дом приносить? Ты не допускаешь во мне если не чувства гордости, то хотя бы ущербности?!
- Я думал, мы любим друг друга, - тихо сказал Руслан. - А, значит, никаких долгов - финансовых - у нас друг перед другом быть не может.
- Ты скучал без меня? - спросил я.
- Да, - просто ответил Руслан.
- А я каждый будний день по восемь часов без тебя скучаю! - заорал я. Так что ж мне - приказать тебе: Русланчик, не ходи на работу? Или ты хочешь, чтоб только ты для меня что-то делал, а я был вечным получателем?
Руслан некоторое время глядел в потолок, затем перевернулся и уткнулся носом в подушку.
- Прости, - сказал он. - Я, наверное, действительно слишком любящий эгоист.
- Если любящий - значит, не такой уж и эгоист, - ответил я, присаживаясь на постель и обнимая его.
- Спасибо.
- А зачем ты читал Дефо?
- Чувствовал себя одиноким, как Робинзон.
- У него появился Пятница.
- Да... Простишь меня?
- При одном условии.
- При каком?
- Если ты меня простишь.
Русланчик наклонил меня к себе и поцеловал в губы.
- Ты говорил, вроде, сигарет купил?
- Ну, купил.
- Давай сперва покурим.
- Давай. - Руслан встал с постели.
- Чего это за трусы на тебе? - удивился я. - Даже как-то глупо смотрятся.
- Я ж не знал, придёшь ты или нет. А ты вообще одетый.
- Эту несуразность легко устранить.
Пару минут спустя мы сидели голые и курили "Космос".
- До чего же хорошо, - сказал я.
- А вагоны разгружать, небось, плохо было?
- Не скажи. Встречаешь интересных людей. Митяя, например. Петро. Да хоть и Ивахненко.
- Насыщенная жизнь. А, главное, Ига, давай ссориться больше никогда не будем.
- Ну, хрен с тобой, давай.
- Дурак ты.
- Сам дурак.
Мы не выдержали и снова поцеловались.
- А я, может, ещё буду вагоны разгружать!
- Дурак ты, Игорёшка.
- Почему это?
- Потому что я тебя люблю.
- А, тогда я действительно, может, дурак.
- Мы дураки.
- Да. Влюблённые дураки.
* * *
- Не, к завтрему никак не вырыть, - с удовольствием сказал Серёжка, глядя в невыразительные глаза бледной дамочки, сидящей по другую сторону стола.
- Как же так! Ведь директор кладбища обещал...
- А ежели он обещал, так пускай он же и роет. Верно, Корнеич? - Серёжка повернулся к напарнику.
Корнеич, сидя сбоку и пуская ртом бесцветные пузыри, умилённо хмыкнул.
- Это возмутительно! - Дама вскочила со стула. - Или, вы думаете, на вас нет управы? К вашему сведению, мой покойный муж был полковником, начальником штаба дивизии...
- Мадам, - галантно произнёс Серёжка, - у нас тут и генералы лежат. И все дожидались своей очереди. Скажи, Корнеич?
- Как не хуй делать, - подтвердил Корнеич.
Дама оскорблённо вспыхнула.
- Я сюда пришла не за тем, чтоб выслушивать ваши матюги! Директор кладбища узнает о нашей встрече всё!
- Мадам! - Серёжка с якобы укоризной взглянул на Корнеича. - Вы уж простите простого человека, всю свою сознательную жизнь отбарабанившего на кладбище. Ваш покойный муж, начальник штаба дивизии, наверняка выражался куда деликатнее.
Дамочка покраснела.
- Всё! - вскочила она со стула. - Директор кладбища узнает обо всём немедленно!
- И метнулась к двери.
- Перчатки! - крикнул ей в спину Серёжка.
- Что? - Дамочка обернулась уже на пороге.
- Вы забыли перчатки. - Серёжка протянул ей пару жёлтых замшевых перчаток.
- Спасибо, - коротко бросила дамочка, подошла, хотела вырвать перчатки из Серёжкиной руки, но тот неожиданно ухватил её за талию и усадил на стул напротив.
- Мадам, люди должны не угрожать друг другу, а договариваться. Мне не хотелось бы, чтоб мы расстались врагами. Давайте попробуем договориться. Корнеич, подыши.
Старик встал и покорно вышел за дверь.
- Поверьте, - сказал Серёжка, когда дверь захлопнулась, - я ведь вовсе не хам какой-нибудь. Я вполне разделяю ваше горе. Вам хочется как можно скорее похоронить любимого мужа. Подумать только - такой молодой... И уже до полковника дослужился.
- С чего вы взяли, что он был молодым?
- Каждый из нас был когда-нибудь молодым.... Шучу. Просто глядя на вас...
- Мой муж был старше меня на двадцать лет.
- Да что вы! - Серёжка всплеснул руками. - Удивительно. Такая преданность...
Даже после смерти. Достойно всяческого восхищения.
- Молодой человек! - Дамочка нахмурилась. - Прекратите юродствовать.
Серёжка удивлённо вскинул брови.
- Во-первых, я не юродствую, - сказал он. - Я вами совершенно искренне восхищаюсь. А во-вторых, почему же я для вас молодой человек? Вы, по-моему, моложе меня года минимум на два. Мне ведь уже двадцать семь.
Мадам зарделась.
- Вы хотите сказать, что я выгляжу на двадцать пять? - спросила она.
- А что я должен сказать, если вы так и выглядите?
- Сначала вы вели себя как беспросветный хам, - покачала головой дамочка. - Теперь - как милый лжец.
- А что вам больше нравится?
- Мне тридцать три, - ответила дамочка не на заданный ей вопрос. - Я этого не скрываю и не нуждаюсь в комплиментах на этот счёт.
- А я хотел бы говорить вам комплименты.
- Потому что вы милый лжец?
- Нет, потому что я беспросветный хам. Хотите чаю? А, может, хотите выпить?
- Для чаю у вас душновато.
- А вы снимите шубку.
Дамочка послушно сняла шубку и села на прежнее место возле Серёжки, разве что придвинув стул чуть поближе к нему.
- А выпила бы я всё равно чего-нибудь покрепче.
- Вуаля! - Неведомо откуда Серёжка извлёк и поставил на стол бутылку коньяка.
- Вы фокусник? - удивилась дамочка.
- Нет, - печально ответил Серёжка, - я простой гробокопатель. Могильщик, что лопатою сырою всю жизнь другим удачно ямы роет, не думает, что срок его придёт, что сам он в эту яму попадёт.
- Так вы ещё и поэт?
- Увы. Не люблю хвастаться тем, чего не сделал. Это стихи моего друга Игоря Матушинского. Слыхали?
- Увы. По-моему, вы просто скромничаете.
- Если б мой друг Игорь Матушинский услышал, что я умею скромничать, он бы помер со смеху.
- А вы бы его зарыли. Так коньяку нальёте?
- Из кружки не побрезгуете?
- А я вообще не брезгливая.
- Тогда - салю!
- Чего?
- Извиняюсь. Люблю щегольнуть французским, потому что толком его не знаю. Ужасно я с вами откровенен что-то. Прозит!
- Чего?
- А уж немецкого и вовсе не знаю. Я всегда откровенен с теми, кто мне понравится. Извините за грубый комплимент. Короче, по-русски - выпьем.
Они чокнулись алюминиевыми кружками и выпили.
- А вы заметили, - сказал Серёжка, ставя пустую кружку на стол и вытирая небритые губы ватником, - что у самой пьющей нации - у нас, русских, - нет ёмкого слова для тоста? Ни французского "салю", ни немецкого "прозит", ни английского "чирз", ни скандинавского "скаль". Не странно ли это, мадам?
- Пожалуйста, не называйте меня "мадам", прошу вас.
- А как вас называть?
- Люда.
- Тогда меня - Серёжа.
- Нет, всё-таки здесь у вас слишком душно... Адски жарко... Если вас не смутит, я сниму эту кофточку... Зачем вы это руку мне на грудь?
- Извините... Она у вас такая круглая... И... мягкая, оказывается... Не сдержался... Извините...
- Извиню, - продышала Люда.
- Неужели вы действительно так любили своего покойного мужа?
- Серёжа. Идите на хуй. Вместе с моим покойным мужем.
Серёжка опешил и покрылся красными пятнами. Невероятное - впервые в жизни его вогнали в краску. Впрочем, он быстро оправился.
- Вместе с ним - то есть, в могилу.
- А вы остры на язычок.
- Хотите проверить?
- Было бы недурно.
- Тогда давайте рассчитаемся, - спокойно сказал Серёжка.
- Вы хотите предложить мне за это деньги? - обомлела Люда.
- Нет, я хочу получить деньги с вас.
- За ЭТО? С МЕНЯ?
- За похороны вашего мужа. За то, чтоб могилка была вырыта сегодня.
Люда резко вскочила со стула, схватила кофточку, натянула её.
- А вы редкостный мерзавец, - сказала она.
- Почему? - искренне удивился Серёжка. - Потому, что не хочу воспользоваться ситуацией и изнасиловать вас?
- Потому... потому что мерзавец! - крикнула Люда.
- Аргумент принят, - кивнул Серёжка, подливая себе в кружку ещё коньяку. - А вотр, мадам!
- А к директору вашему я схожу, не сомневайтесь! Немедленно!
- И что же вы ему скажете? Что я не пожелал вас трахнуть?
- Скажу, что вы... что вы пьянствуете на работе!
Серёжка расхохотался так, что чуть не расплескал коньяк из кружки.
- Ох, хотел бы я присутствовать при этой сцене! Он же вас за душевнобольную примет.
- Он так уверен в вашей святости?
- Нет, с вами и цирка не нужно! Да пьём мы вместе! Мы тут на кладбище все в одной лодке.
Люда устало откинула прядь со лба.
- Я так и думала, - сказала она. - Ладно, сколько вы хотите?
- От это другой разговор, дамочка! - довольно воскликнул Серёжка, сразу переходя с французского на нижегородский. - Ну, чтоб не разорять бедную вдову начальника штаба дивизии, ограничимся стольником.
- Грабёж! - взвизгнула дамочка.
- М-да, - сокрушённо покачал головой Серёжка. - А если б я запросил два стольника, вы бы назвали меня убийцей. Это не грабёж, мадам, это акт милосердия.
Подумайте, у меня взрослая мама, у Корнеича больная печень, у директора кладбища дядя с, пожалуй, парализоваными ногами...
- Причём тут ваш директор?
- А делиться? Бог ведь что велел? Бог, мадам, велел делиться с директором кладбища. Не то, говорит, ребята, не пить вам больше коньяк в уютной сторожке - директор Пётр, говорит, вас живо за борт оформит. Он у вас, говорит, мужчина строгий - брада седая, брови густые, машина "Волга", окраска чёрная.
- Да лучше я своего мужа на помойке зарою!
- Да, - вздохнул Серёжка, - что с нами любовь делает... Любовь к деньгам, я имею в виду. Не выйдет у вас с помойками, мадам - вмешается милиция, вмешается санэпидемстанция - это вам уже не в стольник влетит.
- Мерзавец.
- А вы повторяетесь. Хотите прокрутить весь разговор по-новой?
- Да подавитесь вы! - Дамочка раскрыла сумочку и швырнула оттуда стольник на стол. - Я бы ещё столько же заплатила, лишь бы никогда вас больше не видеть.
- Идёт, - согласился Серёжка и протянул руку.
- Не прикасайтесь ко мне своими грязными руками! И чтоб могила была готова уже сегодня.
- Не волнуйтесь, мадам, у нас как в аптеке: утром деньги - вечером могила; вечером деньги - утром могила.
- Ну, всё, прощайте. - Дамочка направилась к выходу.
- Не прощайте, а до свидания. - Серёжка хитро поднял палец кверху. - Вы ведь стольник за "никогданеувидимся" так и не заплатили.
Дверь хлопнула.
Серёжка с довольным видом подлил себе коньяку и медленно выцедил.
Вошёл Корнеич.
- Ну, как? - робко спросил он.
- Пляши, Корнеич! - Серёжка грохнул о стол пустой кружкой. - Заработал ты свой червонец. Богатеешь, плесень. Скоро твои дети будут пить один коньяк.
- То исть... как? - не понял Корнеич.
- А так - из бутылочки с сосочкой.
- Я в смысле... Как же... всего червонец?
- Скупость, Корнеич, скупость заедает нынче человека.
- Какого человека?
- Меня, например. Да нет, Корнеич, я-то как раз мужчина широкий. Спичку поднести подкурить, друзей на трамвае покатать - на всё готов. А вот клиент нынче такой пошёл - деньгу из него не выжмешь. Да ты садись, Корнеич, коньячку хлебни...
Тебе червонец как - цельной бумажкой выдать или пятачками отсчитать?
- Сергей Василич... Да как же... - Глаза Корнеича наполнились влагой. Ведь всегда ж по двадцать пять...
- Да ты подумай, Корнеич, ведь червонец - это целая бутылка водки или пять кило ирисок!
Корнеич часто заморгал глазами. Потянулся за кружкой с коньяком, выпил залпом и закашлялся. Серёжка участливо похлопал его по спине.
- Что, не в то горло попало? Не бережёшь ты себя, Корнеич. Коньяк-то хорош?
- Хорош, - хрипло сглотнул Корнеич.
- Ну, держи свой червонец.
- Спасибо, Сергей Василич. - Почерневшими от земли, потрескавшимися от мороза пальцами Корнеич потянулся к красненькой. Серёжка неожиданно припечатал червонец ладонью к столу. Корнеич заморгал глазами ещё чаще.
- Ты чё, совсем дурак? - Серёжка пристально и как-то зло поглядел на Корнеича.
Затем достал из кармана три таких же червонных бумажки, швырнул их перед Корнеичем веером и подмахнул к ним прижатую рукой.
- Ну, чего таращишься, чучело? Сгребай. Да бери ты свою долю. Пришёл и на нашу улицу праздник - клиенточку я распотрошил на стольник. Сорок тебе, сорок мне, двадцать Петру Алексеевичу.
Корнеич, всё ещё не веря, пугливо взял бумажки и сунул их в карман ватных штанов.
- Хотя стоило б тебя тринадцатой лишить, - сурово покачал головой Серёжка, - раз шуток не понимаешь.
Корнеич угодливо хихикнул.
- Ладно, старик, бери лопату - и за работу. К вечеру могила должна быть готова.
Я своё дело сделал, делай же и ты своё.
Корнеич с готовностью схватил лопату и глянул на Серёжку глазами собачьей благодарности.
- Серёженька... Сергей, то есть, Васильевич...
- Иди, Корнеич, иди работай.
- Тьфу, - сказал он, когда дверь за Корнеичем вежливо прикрылась.
У директора кладбища Петра Алексеевича Тимошенко не было ни дяди с парализованными ногами, ни седой бороды, ни густых бровей, но чёрная машина "Волга" несомненно была. Были и очередные посетители - молоденький лейтенант милиции и молодая же заплаканная женщина - судя по внешности, скорее сестра, чем жена лейтенанта.
- Ну чем же я могу вам помочь, дорогие мои! - всплёскивал руками Пётр Алексеевич. - Нет места на кладбище, нет! Сам недавно любимую тётю в Энгельсе похоронил. И даже там очередь на год вперёд. Это что-то ужасное, как возросла смертность.
- Но поймите, - робко сказал лейтенант, - это же был наш папа...
- Всё понимаю, всё понимаю и сочувствую, но поделать, увы, ничего не могу.
Женщина заплакала. Лейтенант погладил её по голове и сделал шаг вперёд.
- Мы могли бы договориться, - сказал он, покраснев.
- Что вы имеете в виду? - Тимошенко поднял на него недоумевающие глаза.
- Ну-у... - Лейтенант явно не знал, как начать. - У нас, в общем, есть с собой... ну, определённая сумма...
Тимошенко грозно поднялся из-за стола.
- Лейтенант, - укоризненно сказал он, - вы ведь ещё так молоды.
- А что? - неожиданно резко вскинулся лейтенант. - Что делать-то?
- Не начинать свой жизненный путь с преступления. Я уж не говорю о чести мундира. Вот если б вы остановили меня за превышение скорости, а я начал предлагать вам взятку, как бы вы поступили?
- Повесил бы, - неожиданно зло ответил лейтенант. - На первом же столбе.
- Что-о? - у Тимошенко округлились глаза.
- Пойдём, Ваня... - Заплаканная женщина потянула лейтенанта за рукав.
- Без всякой жалости, - вырываясь, добавил лейтенант. - Высоко и коротко.
- Вон!!! - завопил Тимошенко. - Вон из моего кабинета!
Лейтенант только рукой махнул, и они с сестрой направились к дверям. Те вдруг сами раскрылись перед ними.
- Можно к вам, Пётр Алексеевич? - спросил Серёжка. - Здравствуйте, кивнул он посетителям.
- До свидания, - свирепо буркнул лейтенант, хлопая дверью.
Серёжка повернул к директору удивлённое лицо.
- Проходи, Серёжа, проходи, - ласково сказал Тимошенко. - Вот видишь, чего только не приходится... Лейтенант милиции взятки предлагает... Я ещё с ума не сошёл - от представителя властей взятки брать. Вот будь он генерал или, хотя бы, полковник... - Тимошенко расхохотался. - А с этими лейтенантами-капитанами...
Бережёного Бог бережёт. Кстати, о полковниках - была ж у тебя сегодня эта...
полковничья вдова?
- Была, Пётр Алексеевич, - улыбнулся Серёжка. - Просила вам кое-что передать.
Вот. - Продолжая улыбаться, он протянул Тимошенко Петру Алексеевичу две красненькие бумажки.
Тот ответил на улыбку и спрятал червонцы в нагрудный карман.
- Молодец, Серёжа, хорошо работаешь.
- Пришлось постараться.
- Вот и старайся. Господь любит старательных. Ну, и я тоже. Работа у нас хоть и грязная, с землёй дело имеем, но - рука руку моет.
- Кстати, Пётр Алексеевич, у меня к вам просьба.
- Чем смогу - помогу.
- Можно мне сегодня с работы пораньше... в смысле, прямо сейчас уйти?
- Другому б отказал, а тебе говорю - иди.
- Спасибо, Пётр Алексеевич. Понимаете, там с другом...
Тимошенко приподнялся, опершись о стол руками.
- А вот тут ты, Серёжа, не прав. Я ведь, заметь, не спрашивал, зачем, я просто сказал: иди. Никогда ничего не объясняй, пока тебя не спрашивают. Вот спросят - отвечай, и по возможности правду. По возможности. А начнёшь объяснять без нужды - сразу в неправде заподозрят. Иди, в общем.
От кладбища Серёжка поймал такси и поехал в центр - к Кольке.
Колькин коммерческий ларёк располагался на главной саратовской артерии - Кировском проспекте, он же Немецкая улица, он же просто Проспект. Ларёк стоял в длинном ряду ему подобных, словно проклонированных с одного прототипа.
Неторопливая толпа перетекала от ларька к ларьку, подолгу задерживаясь, но редко покупая, мечтая, видимо, о наморднике для кусачих цен.
В Колькином ларьке сидело двое. Оно выпивало и закусывало. Выпивало шведскую водку "Абсолют" и закусывало голландскою тушёнкой из банки. Этими двумя были:
сам Колька и его напарник Паша Нагрудный - двухметровый амбал приблизительно тех же габаритов вширь, с лицом с интеллектом карманного удава.
- Бонжур, - приветствовал обоих Серёжка. - Николай Васильевич, Павел Иванович - как трогательно наблюдать встречу автора со своим персонажем!
- О, Серёга, привет! - обрадовался Колька, а словоохотливый Паша молча протянул руку.
- Ну, мальчики, как дела? Почём нынче мёртвые души?
- Да пошёл ты, - пробасил в ответ Паша.
- Сказал он, - подхватил Серёжка, - сняв воображаемую шляпу с воображаемой головы. Нальёте гостю?
- Из стакана будешь? - спросил Колька.
Серёжка посмотрел на Кольку, прикрыл из жалости глаза и кивнул головой.