Страница:
Относительно солдат Сегюр разделял мнение Иосифа II. Но оба они ошибались, и события не замедлили доказать это. Войска, собранные Потемкиным в Крыму, годились только для парадов; севастопольский флот был выстроен из гнилого дерева. Алексей Орлов отказался командовать им. Война началась поражениями, и вскоре сам Потемкин пал духом. Он дошел до того, что предлагал эвакуировать Крым. Одна Екатерина держалась стойко. Она ответила фавориту советом взять Очаков: «Возьми Очаков... тогда увидишь, как осядутся, как снег на степи после оттепели, да поползут, как вода по отлогим местам». Она напрягла все свои силы для борьбы. Ей хотелось повторить в Средиземном море блестящие победы 1770 года. Весь юг Европы кишел русскими эмиссарами; готовилась экспедиция под командой генерала Заборовского.
Война со Швецией помешала этому походу. Положение казалось в эту минуту совершенно безнадежным. Но Екатерина не теряла мужества. Впрочем, у нее не было выбора, как она говорила: она не могла идти теперь назад, не поступившись своей честью, а без чести ей не нужны были ни престол, ни жизнь.
Взятие Очакова в декабре 1788 года опять подняло в ней гордость и возбудило честолюбивые мечты. В январе следующего года она выражала уже уверенность, что Потемкин еще до конца лета будет в Константинополе. Если бы это случилось, «о том не вдруг мне скажите», – говорила она. Она продолжала думать об этом и в апреле, но неудачи ее союзников-австрийцев разбили эти преждевременные надежды. И только успех ее собственного оружия немного утешал ее. Суворов и принц Кобургский победили турок при Фокшанах. Суворов, уже один, прославился при Рымнике. Потемкин взял Бендеры: это дело казалось Екатерине самым блестящим во всей войне. Когда же и стены Измаила пали перед русскими, то радость ее не знала границ и энтузиазм был близок к бреду. Она находила, что все подвиги мировой истории были теперь превзойдены Россией! Но тут скончался Иосиф II (20 февраля 1790 г.), и прусско-австрийский конгресс в Рейхенбахе объявил отделение Австрии от русских интересов. Екатерина не владела собой от негодования. Она винила в измене главным образом прусского короля: отвратительный выскочка, дурак (dumme Teufel), называла она его. Когда прусский поверенный в делах Гюттель почувствовал как-то себя на приеме во дворце дурно и, падая, поранил себе лицо, она сказала шутя, что Пруссия сломала себе нос на ступенях русского трона.
В марте 1791 года Фридрих-Вильгельм выразил намерение вступиться за Турцию, и Екатерина должна была покориться. Воспользовавшись новой победой Репнина, она поспешила заключить перемирие. Но когда конгресс в Систове уже собрался, успех адмирала Ушакова на море опять вернул ее к прежним планам. «Теперь... доказано, что возможность есть идти прямо в Константинополь!» воскликнула она. Но этого мнения не разделяли ни Потемкин, бывший уже при смерти, ни, к счастью, Безбородко, заменивший его на Ясской конференции. Мир был заключен 3 января 1792 года, и всё, чего добилась Россия этой кровопролитной войной, было признание присоединения Крыма, в котором она не нуждалась. Впрочем, Россия получила также степи близ Очакова и здесь, между Бугом и Днестром, на месте маленькой разрушенной турецкой крепости Качибей, вырос вскоре русский город: этот город – была Одесса! В этом тоже сказалось удивительное счастье Екатерины.
Но отказалась ли она хотя бы теперь от своей мечты? Нет. 20 марта 1794 года будущий защитник Москвы и фаворит великого князя Павла, Ростопчин, писал русскому послу в Лондоне:
«Мне кажется, что война неизбежна для России, так как ее желает государыня, несмотря на умеренные и миролюбивые ответы Порты. Она настаивает на своей цели и хочет наполнить газеты вестью о бомбардировании Константинополя. Она говорит у себя за столом, что скоро потеряет терпение и покажет туркам, что так же легко войти к ним в столицу, как и совершить путешествие в Крым. Она даже обвиняет иногда князя Потемкина в том, что он по недостатку доброй воли не довершил ее намерения; потому что стоило бы только захотеть».
Екатерина, по-видимому, уже успела позабыть о том, что в течение этой второй турецкой войны, которую она хотела начинать сызнова, ей чуть было не пришлось бежать из своей столицы, так как неприятельская армия подступала к стенам Петербурга. По словам одного очевидца, сто шестьдесят лошадей стояли всегда наготове в Царском, и императрица ложилась спать со своими драгоценностями в карманах. Эта неприятельская армия, доставившая ей столько тревоги, принадлежала противнику, очень презираемому ею, – шведскому королю.
Война со Швецией, совпавшая со второй Турецкой войной и заставшая Екатерину врасплох в то время, когда все ее военные силы были заняты в другом месте, была тоже результатом ее предвзятого, хорошо нам известного оптимизма. Если бы она выказала немного меньше высокомерия и немного больше осторожности, то легко могла бы избежать этого сюрприза. До 1783 года отношения между обеими странами были наилучшими. Екатерина в то время особенно кокетничала со своим стокгольмским соседом. Она хотела сделать его одним из столпов Северного союза, о котором мечтала. Шведский посланник Нолькен – она говорила с ним очень откровенно на этот счет – был предметом ее исключительного внимания. Случалось, что он один из всего дипломатического корпуса получал приглашения на малые вечера в Эрмитаж. И как Фридриху – арбузы, так шведам Екатерина посылала стерляди и квас, оцененные ими при их посещении Петербурга. Но эти старания ни к чему ни привели: Густав III колебался разорвать связи, соединявшие его с Францией. Это послужило первым поводом к размолвке. Следующий повод дала вторая турецкая война. У Швеции еще с 1739 года был заключен оборонительный союз с Оттоманской империей. Его можно было, правда, считать нарушенным, потому что в 1768 г. Швеция не шелохнулась и предоставила своей союзнице самой разбираться с Россией и вынести всецело на своих плечах всю тяжесть проигранной кампании. Но в 1788 году Густав нашел удобным вспомнить о том, о чем забывал прежде. Ввиду бессилия Франции, он рассчитывал теперь на поддержку Пруссии и Англии. Донесения Нолькена убедили его в том, что весь северо-запад России остался почти без защиты. В глубокой тайне он снарядил флот в Карлскруне, и шведская эскадра снялась с якоря 9 июня 1788 года.
«Императрица Анна Иоанновна в подобном случае велела сказать, чтобы в самом Стокгольме камня на камне не оставить!»
Екатерина невольно воскликнула это, узнав о появлении неприятельского флота в виду Кронштадта. Но, к несчастью, теперь не могло быть и речи о том, чтобы идти в Стокгольм! Приходилось защищать собственную столицу. «Случайности этой войны и положение Петербурга были таковы, – писал граф Ланжерон в своих „Записках“, – что шведский король мог явиться туда без большого риска... Он мог быстро пройти те сорок верст, которые отделяли его от столицы; мог даже высадить свою пехоту... потому что императрица выставила против него лишь половину того войска, которым он располагал, и если даже предположить, что ему не удалось бы перейти Неву, то он мог обстреливать дворец императрицы с противоположного берега. Не постигаю, как он не попытался этого сделать!» Если бы Густав пришел на четыре дняпозже, то ему не пришлось бы обменяться даже выстрелом с русскими: Екатерина, вопреки мнению военного совета, упорно стояла на том, чтобы отправить в Средиземное море весь наличный состав русских военных судов. Впрочем, и суда-то эти едва держались на воде. Что же касается сухопутной армии, то через несколько недельей удалось собрать около шестнадцати тысяч человек, переслав на почтовых часть полков, взятых Потемкиным для его операции на юге России.
К счастью, вместо того чтобы действовать, Густав пустился в разговоры. Как Петр III когда-то, он начал чернильную войну, и на этой почве, разумеется, не мог ожидать ничего, кроме поражения. На его бахвальство и высокомерные декларации, в которых он требовал возвращения Финляндии и разоружения России, Екатерина отвечала французскими стихами и комической оперой на русском языке, где под прозвищем Горе-богатыряшведский король был выставлен на общее посмеяние. В то же время агенты императрицы, которых у нее было в Швеции много, и ее сторонники, – которых тоже было немало, – не теряли времени даром, и Густаву пришлось вскоре сражаться на два фронта: в Швеции вспыхнул бунт. Аньяльская конфедерация угрожала его престолу. Он считал себя уже погибшим и погиб бы неминуемо, если бы «слишком раздраженная, чтоб рассуждать здраво», по выражению Сегюра, Екатерина не сделала со своей стороны непоправимой ошибки: она раньше, чем следовало, стала праздновать победу и предложила противнику мир, под условием, чтобы мятежная финляндская армия заставила своего короля вернуть Швеции прежние привилегии. Это показалось слишком унизительным для национальной чести и гордости шведов. Густав сейчас же воспользовался высокомерием Екатерины, чтобы пробудить патриотизм в своих подданных. Он стал действовать энергично, сам укрепил Готебург, отразивший после этого нападение датчан, посылавших, под видом нейтралитета, войска на помощь русским в силу оборонительного договора, подписанного с Россией в 1773 году. Он добился, кроме того, вмешательства Пруссии и Англии, и к концу 1789 года положение Екатерины было почти безвыходным.
Кампания 1790 года началась для императрицы опять несчастливо. 23 и 24 мая в Петербурге слышалась пальба шведских пушек. Приходилось прибегать к крайним мерам. Кто-то подал даже мысль сформировать отряд из караульных солдат, стороживших правительственные здания. Екатерина прибегала к чтению Плутарха, чтобы черпать в нем бодрость духа, изменявшую ей. Она находилась в непривычном для нее нервном возбуждении: от крайнего отчаяния переходила к радости и не совсем обоснованному самодовольству.
Когда победа адмирала Чичагова позволила Нассау-Зигену запереть Густава с его гребной флотилией в бухте, Екатерина поспешила выслать королю судно со съестными припасами и предложением капитуляции. Но она несколько поторопилась: Густав прорвался сквозь цепь русских судов и нанес в свою очередь Нассау-Зигену страшное поражение при Свенскзунде в день коронации императрицы. Испанский посланник Гальвес предложил тогда Екатерине свои услуги, чтобы начать со Швецией переговоры о мире, и она сейчас же дала ему свое согласие; мир был заключен 14 августа 1790 года на основании statu quo ante. Впрочем, одна из статей договора обязывала Россию отказаться от гарантии прежней шведской конституции, т. е., другими словами, признать новый строй, введенный Густавом в 1772 году, по которому он становился самодержавным королем, что, между прочим, и дало ему, вероятно, возможность отстоять свою родину. Это был очень важный пункт для шведского короля, и, таким образом, победителем являлся, несомненно, он. Да и сама Екатерина это понимала, но в письме к Потемкину, отправленном ему на следующий день после подписания мирного договора, она говорила: «Мои платья все убавляли от самого 1784 года, а в сии три недели начали узки становиться, так что скоро нам прибавить д?лжно меру».
Опыт этой войны мог бы показать Екатерине, как опасно предпринимать слишком многое за раз и полагаться на свое счастье и на неудачу других. Но мы знаем, что этот урок не послужил ей на пользу. Не имея предлога возобновить войну с Турцией, о которой усиленно подумывали в Петербурге в 1794 году, Екатерина решилась в 1796 году на персидский поход. Но какую он имел цель? В сущности, весь смысл его был в том, чтобы дать военную славу Платону Зубову, сменившему в 1789 году Потемкина на посту фаворита, и, несмотря на свои двадцать девять лет, желавшему занять его место и во главе военной коллегии. Зубов не имел представления о военном искусстве, видел маневры лишь на парадах, но ему посулили пост военного министра и чин фельдмаршала, если бы войска, командующим которых он числился, оставаясь в Петербурге, одержали где бы то ни было хоть какую-нибудь победу. Во главе армии стал Валериан Зубов, двадцатипятилетний брат временщика, сражавшийся простым поручиком в последний войне с Польшей и потерявший ногу в одной из передовых стычек.
Ему дали три миллиона на первоначальные расходы, в которых не обязывали отдавать отчета. Это был обычай, вошедший в силу со времен Потемкина. И чин фельдмаршала, обещанный одному брату, и три миллиона, отданные бесконтрольно другому, – вот единственное, что было реального в этом предприятии. Остальное всецело относилось к области фантазии. У Платона Зубова был, положим, свой план, разработанный им в уборной государыни, которым он, как когда-то Потемкин своими, увлек воображение Екатерины. Но если планы Потемкина бывали тогда близки к безумию, то план Зубова был совершенно сумасшедший. Греческий проектбыл теперь оставлен: Зубов находил в нем тот непростительный недостаток, что над ним работал когда-то его великий предшественник в милостях императрицы, и заменил его проектом индийским. Валериан Зубов должен был со своими 20 000 солдат пройти всю Персию до Тибета, оставить там гарнизон; затем, повернув назад, пересечь Анатолию, взять Анапу и отрезать Константинополь от Азии. К этому времени Суворов, перевалив через Балканы, соединился бы с ним под стенами Стамбула, а Екатерина, лично командующая флотом, подъехала бы к Константинополю морем.
Этой затее был дан ход. Валериан Зубов не прошел, правда, через всю Персию, а только приблизился к ней, но все-таки занял часть персидской территории и одержал несколько побед. Вместо Испагани, которую он должен был взять по плану брата, он овладел Дербентом и другими городами. Он посылал в Петербург реляции, составленные в том же высокопарном тоне, как их писал несколько лет спустя Наполеон. При приезде курьера с театра войны брат его на расспросы окружающих отвечал пренебрежительно: «Пустяки, еще один город взят нами». Но по мере того как экспедиция продвигалась вперед, положение ее становилось все труднее. Вначале, чтобы приписать себе славу победы при штурме, Валериан Зубов должен был принуждать туземцев защищатьсяпод страхом быть поднятыми на штыки. Но вскоре он встретил уже действительное сопротивление. И он громко стал требовать денег и подкреплений.
Смерть Екатерины вовремя положила конец этой разорительной и фантастической кампании.
Генералам, находившимся под командой Валериана Зубова, Павел послал приказ вернуться как можно скорее в Россию, хотя бы с остатком войска. Брат фаворита не был даже предупрежден об этой мере и в один неожиданный день очутился без командования и без армии. Таков был конец последней политической мечты Екатерины.
Но судьбы этой императрицы и ее народа были неисповедимы, потому что наступил день, когда мечта эта, воскреснув вновь, получила действительное осуществление: денежные затраты и человеческие жертвы, погребенные ею в песках Закавказья, оказались небесплодными, и безумное предприятие импровизированного генерала, первого поднявшего русское знамя на этом далеком побережье, указало России путь для грандиозных завоеваний, несущих в себе, может быть, залог чудесного будущего. Основной недостаток всех начинаний Екатерины заключался в том, что она не хотела считаться с действительностью. И потому она неминуемо подходила к бездне. Но за ее спиной стоял русский народ, который неодолимым терпением и упорным трудом бесчисленных миллионов своих рабочих рук постепенно заполнял эту пропасть. Над этим делом он работает еще и теперь.
В политике Екатерины был еще другой недостаток, – назвать его нам было бы, может быть, не совсем удобно, если бы этого не сделало за нас лицо, авторитетность которого в данном случае не может вызвать сомнений: в рапорте, представленном императору Николаю в 1838 году бароном Бруновым, мы читаем следующие строки:
«Мы не можем не признать, что способы, избранные императрицей Екатериной для исполнения ее планов, далеко не согласуются с характером прямоты и чести, которые являются теперь неизменным правилом нашей политики...»
«И нашей истинной силой»,приписал император своей рукой.
Будем надеяться, что в этом отношении Россия раз навсегда отвергла наследие великой Екатерины.
КНИГА ТРЕТЬЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
– Хорошо ли с вами, по крайней мере, обращались во время вашего заключения? – спросил император. – Не бойтесь, говорите свободно.
– Очень дурно, – ответил швед. – Мне даже не давали книг.
В эту минуту кто-то сказал громко:
– Какое варварство!
Это был голос Екатерины.
В другом месте мы постараемся выяснить, что представляли отношения Екатерины с главными создателями ее популярности в Европе, отношения, о которых говорили много, но которые все-таки малоизвестны. Вольтер и его товарищи по прославлению и по воспеванию «Северной Семирамиды» требуют от нас отдельного труда. Здесь же мы будем говорить об одной Екатерине.
Она любила книги. Она доказала это. Известно, как она купила библиотеку Дидро. Дора воспел великодушие ее поступка в стихах, вошедших в его «Избранные сочинения» и украшенных виньеткой, на которой амуры, закутанные в меха, мчатся куда-то в санях. Дидро просил 15 000 ливров за свое сокровище. Екатерина предложила ему 16 000, но с непременным условием, чтобы великий писатель оставался до конца жизни хранителем проданных книг. Таким образом, не покидая Парижа, Дидро сделался библиотекарем Екатерины в своей собственной библиотеке. Ему назначили за это жалование в 1 000 ливров в год. Это было в 1765 году. Но на следующий год ему денег уже не заплатили. Такова была общая участь лиц, получавших пособия от монархов, и это происходило везде, не только в России. Но когда Екатерина узнала об этом через Бецкого, то просила его написать ее библиотекарю, что она не хочет, чтобы недосмотр чиновников мог принести какой-нибудь ущерб ее библиотекеи что она передаст поэтому Дидро за пятьдесят лет вперед сумму, предназначенную ею для поддержания и пополнения ее книг, и что «по истечении этого срока она отдаст вновь соответствующие распоряжения». К этому письму был приложен чек в 25 000 ливров.
Можно представить себе восторг в лагере энциклопедистов. Впоследствии библиотека Вольтера присоединилась в музее Эрмитажа к книгам Дидро. После смерти фернейского старца Екатерина поручила Гримму купить их у г-жи Дени. Условия были такие: какая-нибудьсумма, по назначению самой императрицы, и статуя Вольтера в одной из зал ее дворца. Г-жа Дени рассчитывала на щедрость Екатерины, столь прославленную ее покойным знаменитым другом, а Екатерина, по словам Гримма, «желала отомстить память величайшего из философов за оскорбления, которые он терпел от своей родины». Родственники Вольтера, особенно его внуки, Миньо и Орнуа, протестовали против этой сделки, которая, по их мнению, оскорбляла их права и права Франции. Г. Орнуа пробовал даже воздействовать на Екатерину дипломатическим путем. Но императрица на своем настояла. Книги Вольтера входят теперь в состав Императорской Публичной библиотеки, которой были уступлены музеем Эрмитажа. Им отведена отдельная зала. Посредине стоит статуя Гудона, копия той, что украшает в Париже фойе «Com?die Fran?aise». Здесь собрано всего около 7000 томов; большинство их в переплетах с корешком из красного сафьяна. Нет почти ни одной книги, в которой не было бы собственноручных пометок Вольтера.
Когда входишь в эту залу, то невольно – для этого не надо быть французом – испытываешь то неопределенное чувство, которое вызывают в нас вещи, поставленные не там, где им подобает быть: этим реликвиям и памятнику одного из величайших гениев, прославивших Францию, место, конечно, не здесь...
Но Екатерина обогатила не только этими двумя библиотеками громадную коллекцию книг и рукописей, которую завещала России. Король Станислав Понятовский был, как мы знаем, человек очень образованный. Вступив на престол, он стремился удовлетворить свои вкусы и внушал их и своим согражданам. Столица Польши много выиграла от этого. В ней и прежде была значительная библиотека, основанная в 1745 году двумя выдающимися учеными и доблестными гражданами, братьями Залусскими. Понятовский еще дополнил ее. Но, взяв Варшаву, Екатерина перевезла в Петербург развенчанного короля, а вместе с ним и его библиотеку. Лишив поляков политической свободы, русская императрица решила, по-видимому, что они не нуждаются больше и в книгах.
Так проявляла Екатерина свою любовь к книгам. Но любила ли она также литературу? Этот вопрос может показаться странным. Но он невольно напрашивается, как то будет видно из дальнейшего. Царствование Екатерины совпало со знаменательной эпохой в истории литературного развития России. Предшествующий этой эпохе период – его всецело заполняла громадная фигура Ломоносова – резко отличался от нее. При Елизавете и несколько лет спустя русская литература жадно воспринимала и перерабатывала иностранные элементы; европейская культура входила в дверь или, вернее, бесформенную брешь, прорубленную топором Петра Великого. Но это вызвало неизбежную реакцию в национальном смысле, вступившую в борьбу с западным влиянием. Русский народный гений, загнанный и угнетенный, требовал восстановления своих прав: он стал с открытой враждой относиться к господству иностранной литературы и науки. Главными деятелями этой освободительной кампании против чужеземного ига были поэт Державин и публицист-сатирик и мыслитель Новиков. Но какое участие приняла в ней Екатерина? Мы уже знаем, что она сделала с Новиковым: она сломала его перо и жизнь; пятнадцать лет заключения в крепости были ее последней наградой за его труды. С Державиным она поступила еще хуже: она сделала из него чиновника и придворного льстеца.
Почему это произошло, объяснить нетрудно. У Екатерины был ум, специально и исключительно одаренный для политики и для управления людьми. Принцесса ничтожного немецкого двора, она четырнадцати лет приехала в Россию с твердым намерением стать когда-нибудь всесильной владычицей этой необъятной страны и стала добросовестно готовиться к этой роли, не имевшей ничего общего – судя по тем примерам, которые она имела перед глазами, – с ролью литературного мецената. Поэтому все ее идеи, как и все ее вкусы, были всецело подчинены этому представлению о будущей власти и тем правам и обязанностям, которые с этой властью соединены. Она оценила в Вольтере, когда его слава и сочинения дошли до нее, не очарование его стиля – была ли она даже способна понимать, что такое стиль? – но то подтверждение, которое она находила в его прозе, прекрасной или некрасивой, как и в его стихах, звучных ли и проникнутых чувством, или сухих и немузыкальных, безразлично, – своей политической программе, уже смутно слагавшейся у нее в уме. Гармония и даже область чувств – вне несложных отношений семьи и любовных увлечений – были для нее чужды. Было, правда, время в начале ее царствования, когда под влиянием прочитанных ею книг, но главным образом под влиянием ее друга нескольких лет, княгини Дашковой, она хотела принять участие в литературном и научном движении, глухо зарождавшемся вокруг нее. Она даже отдалась ему с обычной ей страстью и стала писательницей и публицистом. Но мы знаем горестное банкротство ее либеральных идей. Та же участь постигла и ее артистические вкусы. Влечение ее к изящным искусствам погибло тогда, как и все ее прежние идеалы: даже былое поклонение Вольтеру не уцелело среди них.
Но вернемся пока к ее вкусам. Если выделить Вольтера, то французская литература, долгое время единственная, с которой она была хорошо знакома, далеко не привлекала ее в общем. Она относилась к ней очень разборчиво, предпочитая другим творения Лесажа, Мольера и великого Корнеля. Прежде чем узнать и полюбить Вольтера, она находила удовольствие в чтении Рабле и даже Скаррона. Но они вскоре опротивели ей, и впоследствии она даже как будто стыдилась того, что познакомилась с ними. Что касается Расина, то она совершенно не понимала его. Он был для нее слишком литературен. Его творчество – искусство для искусства, а это было понятие, непостижимое для Екатерины. Когда она, в свою очередь, стала писать комедии и драмы, то вовсе не думала об их художественной красоте: она занималась в них критикой, сатирой и, конечно, политикой, но только не литературой: она, нападала на предрассудки, на пороки, которые замечала в нравах своих подданных, на идеи, даже на людей, не пришедшихся ей по вкусу, на мартинистов и, при случае, как мы это видели, и на шведского короля. Ее литературные произведения служили или целям полицейским, или ее военному могуществу. Риторики у нее не существовало; она заменяла ее логикой и своим авторитетом самодержицы, управляющей сорока миллионами людей. Впрочем, среди трагедий Расина была одна, которая ей нравилась, в виде исключения: это «Митридат». Почему – легко догадаться.
Война со Швецией помешала этому походу. Положение казалось в эту минуту совершенно безнадежным. Но Екатерина не теряла мужества. Впрочем, у нее не было выбора, как она говорила: она не могла идти теперь назад, не поступившись своей честью, а без чести ей не нужны были ни престол, ни жизнь.
Взятие Очакова в декабре 1788 года опять подняло в ней гордость и возбудило честолюбивые мечты. В январе следующего года она выражала уже уверенность, что Потемкин еще до конца лета будет в Константинополе. Если бы это случилось, «о том не вдруг мне скажите», – говорила она. Она продолжала думать об этом и в апреле, но неудачи ее союзников-австрийцев разбили эти преждевременные надежды. И только успех ее собственного оружия немного утешал ее. Суворов и принц Кобургский победили турок при Фокшанах. Суворов, уже один, прославился при Рымнике. Потемкин взял Бендеры: это дело казалось Екатерине самым блестящим во всей войне. Когда же и стены Измаила пали перед русскими, то радость ее не знала границ и энтузиазм был близок к бреду. Она находила, что все подвиги мировой истории были теперь превзойдены Россией! Но тут скончался Иосиф II (20 февраля 1790 г.), и прусско-австрийский конгресс в Рейхенбахе объявил отделение Австрии от русских интересов. Екатерина не владела собой от негодования. Она винила в измене главным образом прусского короля: отвратительный выскочка, дурак (dumme Teufel), называла она его. Когда прусский поверенный в делах Гюттель почувствовал как-то себя на приеме во дворце дурно и, падая, поранил себе лицо, она сказала шутя, что Пруссия сломала себе нос на ступенях русского трона.
В марте 1791 года Фридрих-Вильгельм выразил намерение вступиться за Турцию, и Екатерина должна была покориться. Воспользовавшись новой победой Репнина, она поспешила заключить перемирие. Но когда конгресс в Систове уже собрался, успех адмирала Ушакова на море опять вернул ее к прежним планам. «Теперь... доказано, что возможность есть идти прямо в Константинополь!» воскликнула она. Но этого мнения не разделяли ни Потемкин, бывший уже при смерти, ни, к счастью, Безбородко, заменивший его на Ясской конференции. Мир был заключен 3 января 1792 года, и всё, чего добилась Россия этой кровопролитной войной, было признание присоединения Крыма, в котором она не нуждалась. Впрочем, Россия получила также степи близ Очакова и здесь, между Бугом и Днестром, на месте маленькой разрушенной турецкой крепости Качибей, вырос вскоре русский город: этот город – была Одесса! В этом тоже сказалось удивительное счастье Екатерины.
Но отказалась ли она хотя бы теперь от своей мечты? Нет. 20 марта 1794 года будущий защитник Москвы и фаворит великого князя Павла, Ростопчин, писал русскому послу в Лондоне:
«Мне кажется, что война неизбежна для России, так как ее желает государыня, несмотря на умеренные и миролюбивые ответы Порты. Она настаивает на своей цели и хочет наполнить газеты вестью о бомбардировании Константинополя. Она говорит у себя за столом, что скоро потеряет терпение и покажет туркам, что так же легко войти к ним в столицу, как и совершить путешествие в Крым. Она даже обвиняет иногда князя Потемкина в том, что он по недостатку доброй воли не довершил ее намерения; потому что стоило бы только захотеть».
Екатерина, по-видимому, уже успела позабыть о том, что в течение этой второй турецкой войны, которую она хотела начинать сызнова, ей чуть было не пришлось бежать из своей столицы, так как неприятельская армия подступала к стенам Петербурга. По словам одного очевидца, сто шестьдесят лошадей стояли всегда наготове в Царском, и императрица ложилась спать со своими драгоценностями в карманах. Эта неприятельская армия, доставившая ей столько тревоги, принадлежала противнику, очень презираемому ею, – шведскому королю.
Война со Швецией, совпавшая со второй Турецкой войной и заставшая Екатерину врасплох в то время, когда все ее военные силы были заняты в другом месте, была тоже результатом ее предвзятого, хорошо нам известного оптимизма. Если бы она выказала немного меньше высокомерия и немного больше осторожности, то легко могла бы избежать этого сюрприза. До 1783 года отношения между обеими странами были наилучшими. Екатерина в то время особенно кокетничала со своим стокгольмским соседом. Она хотела сделать его одним из столпов Северного союза, о котором мечтала. Шведский посланник Нолькен – она говорила с ним очень откровенно на этот счет – был предметом ее исключительного внимания. Случалось, что он один из всего дипломатического корпуса получал приглашения на малые вечера в Эрмитаж. И как Фридриху – арбузы, так шведам Екатерина посылала стерляди и квас, оцененные ими при их посещении Петербурга. Но эти старания ни к чему ни привели: Густав III колебался разорвать связи, соединявшие его с Францией. Это послужило первым поводом к размолвке. Следующий повод дала вторая турецкая война. У Швеции еще с 1739 года был заключен оборонительный союз с Оттоманской империей. Его можно было, правда, считать нарушенным, потому что в 1768 г. Швеция не шелохнулась и предоставила своей союзнице самой разбираться с Россией и вынести всецело на своих плечах всю тяжесть проигранной кампании. Но в 1788 году Густав нашел удобным вспомнить о том, о чем забывал прежде. Ввиду бессилия Франции, он рассчитывал теперь на поддержку Пруссии и Англии. Донесения Нолькена убедили его в том, что весь северо-запад России остался почти без защиты. В глубокой тайне он снарядил флот в Карлскруне, и шведская эскадра снялась с якоря 9 июня 1788 года.
«Императрица Анна Иоанновна в подобном случае велела сказать, чтобы в самом Стокгольме камня на камне не оставить!»
Екатерина невольно воскликнула это, узнав о появлении неприятельского флота в виду Кронштадта. Но, к несчастью, теперь не могло быть и речи о том, чтобы идти в Стокгольм! Приходилось защищать собственную столицу. «Случайности этой войны и положение Петербурга были таковы, – писал граф Ланжерон в своих „Записках“, – что шведский король мог явиться туда без большого риска... Он мог быстро пройти те сорок верст, которые отделяли его от столицы; мог даже высадить свою пехоту... потому что императрица выставила против него лишь половину того войска, которым он располагал, и если даже предположить, что ему не удалось бы перейти Неву, то он мог обстреливать дворец императрицы с противоположного берега. Не постигаю, как он не попытался этого сделать!» Если бы Густав пришел на четыре дняпозже, то ему не пришлось бы обменяться даже выстрелом с русскими: Екатерина, вопреки мнению военного совета, упорно стояла на том, чтобы отправить в Средиземное море весь наличный состав русских военных судов. Впрочем, и суда-то эти едва держались на воде. Что же касается сухопутной армии, то через несколько недельей удалось собрать около шестнадцати тысяч человек, переслав на почтовых часть полков, взятых Потемкиным для его операции на юге России.
К счастью, вместо того чтобы действовать, Густав пустился в разговоры. Как Петр III когда-то, он начал чернильную войну, и на этой почве, разумеется, не мог ожидать ничего, кроме поражения. На его бахвальство и высокомерные декларации, в которых он требовал возвращения Финляндии и разоружения России, Екатерина отвечала французскими стихами и комической оперой на русском языке, где под прозвищем Горе-богатыряшведский король был выставлен на общее посмеяние. В то же время агенты императрицы, которых у нее было в Швеции много, и ее сторонники, – которых тоже было немало, – не теряли времени даром, и Густаву пришлось вскоре сражаться на два фронта: в Швеции вспыхнул бунт. Аньяльская конфедерация угрожала его престолу. Он считал себя уже погибшим и погиб бы неминуемо, если бы «слишком раздраженная, чтоб рассуждать здраво», по выражению Сегюра, Екатерина не сделала со своей стороны непоправимой ошибки: она раньше, чем следовало, стала праздновать победу и предложила противнику мир, под условием, чтобы мятежная финляндская армия заставила своего короля вернуть Швеции прежние привилегии. Это показалось слишком унизительным для национальной чести и гордости шведов. Густав сейчас же воспользовался высокомерием Екатерины, чтобы пробудить патриотизм в своих подданных. Он стал действовать энергично, сам укрепил Готебург, отразивший после этого нападение датчан, посылавших, под видом нейтралитета, войска на помощь русским в силу оборонительного договора, подписанного с Россией в 1773 году. Он добился, кроме того, вмешательства Пруссии и Англии, и к концу 1789 года положение Екатерины было почти безвыходным.
Кампания 1790 года началась для императрицы опять несчастливо. 23 и 24 мая в Петербурге слышалась пальба шведских пушек. Приходилось прибегать к крайним мерам. Кто-то подал даже мысль сформировать отряд из караульных солдат, стороживших правительственные здания. Екатерина прибегала к чтению Плутарха, чтобы черпать в нем бодрость духа, изменявшую ей. Она находилась в непривычном для нее нервном возбуждении: от крайнего отчаяния переходила к радости и не совсем обоснованному самодовольству.
Когда победа адмирала Чичагова позволила Нассау-Зигену запереть Густава с его гребной флотилией в бухте, Екатерина поспешила выслать королю судно со съестными припасами и предложением капитуляции. Но она несколько поторопилась: Густав прорвался сквозь цепь русских судов и нанес в свою очередь Нассау-Зигену страшное поражение при Свенскзунде в день коронации императрицы. Испанский посланник Гальвес предложил тогда Екатерине свои услуги, чтобы начать со Швецией переговоры о мире, и она сейчас же дала ему свое согласие; мир был заключен 14 августа 1790 года на основании statu quo ante. Впрочем, одна из статей договора обязывала Россию отказаться от гарантии прежней шведской конституции, т. е., другими словами, признать новый строй, введенный Густавом в 1772 году, по которому он становился самодержавным королем, что, между прочим, и дало ему, вероятно, возможность отстоять свою родину. Это был очень важный пункт для шведского короля, и, таким образом, победителем являлся, несомненно, он. Да и сама Екатерина это понимала, но в письме к Потемкину, отправленном ему на следующий день после подписания мирного договора, она говорила: «Мои платья все убавляли от самого 1784 года, а в сии три недели начали узки становиться, так что скоро нам прибавить д?лжно меру».
Опыт этой войны мог бы показать Екатерине, как опасно предпринимать слишком многое за раз и полагаться на свое счастье и на неудачу других. Но мы знаем, что этот урок не послужил ей на пользу. Не имея предлога возобновить войну с Турцией, о которой усиленно подумывали в Петербурге в 1794 году, Екатерина решилась в 1796 году на персидский поход. Но какую он имел цель? В сущности, весь смысл его был в том, чтобы дать военную славу Платону Зубову, сменившему в 1789 году Потемкина на посту фаворита, и, несмотря на свои двадцать девять лет, желавшему занять его место и во главе военной коллегии. Зубов не имел представления о военном искусстве, видел маневры лишь на парадах, но ему посулили пост военного министра и чин фельдмаршала, если бы войска, командующим которых он числился, оставаясь в Петербурге, одержали где бы то ни было хоть какую-нибудь победу. Во главе армии стал Валериан Зубов, двадцатипятилетний брат временщика, сражавшийся простым поручиком в последний войне с Польшей и потерявший ногу в одной из передовых стычек.
Ему дали три миллиона на первоначальные расходы, в которых не обязывали отдавать отчета. Это был обычай, вошедший в силу со времен Потемкина. И чин фельдмаршала, обещанный одному брату, и три миллиона, отданные бесконтрольно другому, – вот единственное, что было реального в этом предприятии. Остальное всецело относилось к области фантазии. У Платона Зубова был, положим, свой план, разработанный им в уборной государыни, которым он, как когда-то Потемкин своими, увлек воображение Екатерины. Но если планы Потемкина бывали тогда близки к безумию, то план Зубова был совершенно сумасшедший. Греческий проектбыл теперь оставлен: Зубов находил в нем тот непростительный недостаток, что над ним работал когда-то его великий предшественник в милостях императрицы, и заменил его проектом индийским. Валериан Зубов должен был со своими 20 000 солдат пройти всю Персию до Тибета, оставить там гарнизон; затем, повернув назад, пересечь Анатолию, взять Анапу и отрезать Константинополь от Азии. К этому времени Суворов, перевалив через Балканы, соединился бы с ним под стенами Стамбула, а Екатерина, лично командующая флотом, подъехала бы к Константинополю морем.
Этой затее был дан ход. Валериан Зубов не прошел, правда, через всю Персию, а только приблизился к ней, но все-таки занял часть персидской территории и одержал несколько побед. Вместо Испагани, которую он должен был взять по плану брата, он овладел Дербентом и другими городами. Он посылал в Петербург реляции, составленные в том же высокопарном тоне, как их писал несколько лет спустя Наполеон. При приезде курьера с театра войны брат его на расспросы окружающих отвечал пренебрежительно: «Пустяки, еще один город взят нами». Но по мере того как экспедиция продвигалась вперед, положение ее становилось все труднее. Вначале, чтобы приписать себе славу победы при штурме, Валериан Зубов должен был принуждать туземцев защищатьсяпод страхом быть поднятыми на штыки. Но вскоре он встретил уже действительное сопротивление. И он громко стал требовать денег и подкреплений.
Смерть Екатерины вовремя положила конец этой разорительной и фантастической кампании.
Генералам, находившимся под командой Валериана Зубова, Павел послал приказ вернуться как можно скорее в Россию, хотя бы с остатком войска. Брат фаворита не был даже предупрежден об этой мере и в один неожиданный день очутился без командования и без армии. Таков был конец последней политической мечты Екатерины.
Но судьбы этой императрицы и ее народа были неисповедимы, потому что наступил день, когда мечта эта, воскреснув вновь, получила действительное осуществление: денежные затраты и человеческие жертвы, погребенные ею в песках Закавказья, оказались небесплодными, и безумное предприятие импровизированного генерала, первого поднявшего русское знамя на этом далеком побережье, указало России путь для грандиозных завоеваний, несущих в себе, может быть, залог чудесного будущего. Основной недостаток всех начинаний Екатерины заключался в том, что она не хотела считаться с действительностью. И потому она неминуемо подходила к бездне. Но за ее спиной стоял русский народ, который неодолимым терпением и упорным трудом бесчисленных миллионов своих рабочих рук постепенно заполнял эту пропасть. Над этим делом он работает еще и теперь.
В политике Екатерины был еще другой недостаток, – назвать его нам было бы, может быть, не совсем удобно, если бы этого не сделало за нас лицо, авторитетность которого в данном случае не может вызвать сомнений: в рапорте, представленном императору Николаю в 1838 году бароном Бруновым, мы читаем следующие строки:
«Мы не можем не признать, что способы, избранные императрицей Екатериной для исполнения ее планов, далеко не согласуются с характером прямоты и чести, которые являются теперь неизменным правилом нашей политики...»
«И нашей истинной силой»,приписал император своей рукой.
Будем надеяться, что в этом отношении Россия раз навсегда отвергла наследие великой Екатерины.
КНИГА ТРЕТЬЯ
ЛИЧНОСТЬ ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДРУГ ФИЛОСОФОВ
Глава 1
Любовь к литературе, искусству, науке
I
Граф Гордт, швед, служивший в прусской армии и взятый в плен русскими, оставил о своем пребывании в Петербурге интересные записки. Первые пять месяцев он провел в тюрьме. Это было в царствование Елизаветы. Вступив на престол, Петр освободил его и пригласил к себе обедать.– Хорошо ли с вами, по крайней мере, обращались во время вашего заключения? – спросил император. – Не бойтесь, говорите свободно.
– Очень дурно, – ответил швед. – Мне даже не давали книг.
В эту минуту кто-то сказал громко:
– Какое варварство!
Это был голос Екатерины.
В другом месте мы постараемся выяснить, что представляли отношения Екатерины с главными создателями ее популярности в Европе, отношения, о которых говорили много, но которые все-таки малоизвестны. Вольтер и его товарищи по прославлению и по воспеванию «Северной Семирамиды» требуют от нас отдельного труда. Здесь же мы будем говорить об одной Екатерине.
Она любила книги. Она доказала это. Известно, как она купила библиотеку Дидро. Дора воспел великодушие ее поступка в стихах, вошедших в его «Избранные сочинения» и украшенных виньеткой, на которой амуры, закутанные в меха, мчатся куда-то в санях. Дидро просил 15 000 ливров за свое сокровище. Екатерина предложила ему 16 000, но с непременным условием, чтобы великий писатель оставался до конца жизни хранителем проданных книг. Таким образом, не покидая Парижа, Дидро сделался библиотекарем Екатерины в своей собственной библиотеке. Ему назначили за это жалование в 1 000 ливров в год. Это было в 1765 году. Но на следующий год ему денег уже не заплатили. Такова была общая участь лиц, получавших пособия от монархов, и это происходило везде, не только в России. Но когда Екатерина узнала об этом через Бецкого, то просила его написать ее библиотекарю, что она не хочет, чтобы недосмотр чиновников мог принести какой-нибудь ущерб ее библиотекеи что она передаст поэтому Дидро за пятьдесят лет вперед сумму, предназначенную ею для поддержания и пополнения ее книг, и что «по истечении этого срока она отдаст вновь соответствующие распоряжения». К этому письму был приложен чек в 25 000 ливров.
Можно представить себе восторг в лагере энциклопедистов. Впоследствии библиотека Вольтера присоединилась в музее Эрмитажа к книгам Дидро. После смерти фернейского старца Екатерина поручила Гримму купить их у г-жи Дени. Условия были такие: какая-нибудьсумма, по назначению самой императрицы, и статуя Вольтера в одной из зал ее дворца. Г-жа Дени рассчитывала на щедрость Екатерины, столь прославленную ее покойным знаменитым другом, а Екатерина, по словам Гримма, «желала отомстить память величайшего из философов за оскорбления, которые он терпел от своей родины». Родственники Вольтера, особенно его внуки, Миньо и Орнуа, протестовали против этой сделки, которая, по их мнению, оскорбляла их права и права Франции. Г. Орнуа пробовал даже воздействовать на Екатерину дипломатическим путем. Но императрица на своем настояла. Книги Вольтера входят теперь в состав Императорской Публичной библиотеки, которой были уступлены музеем Эрмитажа. Им отведена отдельная зала. Посредине стоит статуя Гудона, копия той, что украшает в Париже фойе «Com?die Fran?aise». Здесь собрано всего около 7000 томов; большинство их в переплетах с корешком из красного сафьяна. Нет почти ни одной книги, в которой не было бы собственноручных пометок Вольтера.
Когда входишь в эту залу, то невольно – для этого не надо быть французом – испытываешь то неопределенное чувство, которое вызывают в нас вещи, поставленные не там, где им подобает быть: этим реликвиям и памятнику одного из величайших гениев, прославивших Францию, место, конечно, не здесь...
Но Екатерина обогатила не только этими двумя библиотеками громадную коллекцию книг и рукописей, которую завещала России. Король Станислав Понятовский был, как мы знаем, человек очень образованный. Вступив на престол, он стремился удовлетворить свои вкусы и внушал их и своим согражданам. Столица Польши много выиграла от этого. В ней и прежде была значительная библиотека, основанная в 1745 году двумя выдающимися учеными и доблестными гражданами, братьями Залусскими. Понятовский еще дополнил ее. Но, взяв Варшаву, Екатерина перевезла в Петербург развенчанного короля, а вместе с ним и его библиотеку. Лишив поляков политической свободы, русская императрица решила, по-видимому, что они не нуждаются больше и в книгах.
Так проявляла Екатерина свою любовь к книгам. Но любила ли она также литературу? Этот вопрос может показаться странным. Но он невольно напрашивается, как то будет видно из дальнейшего. Царствование Екатерины совпало со знаменательной эпохой в истории литературного развития России. Предшествующий этой эпохе период – его всецело заполняла громадная фигура Ломоносова – резко отличался от нее. При Елизавете и несколько лет спустя русская литература жадно воспринимала и перерабатывала иностранные элементы; европейская культура входила в дверь или, вернее, бесформенную брешь, прорубленную топором Петра Великого. Но это вызвало неизбежную реакцию в национальном смысле, вступившую в борьбу с западным влиянием. Русский народный гений, загнанный и угнетенный, требовал восстановления своих прав: он стал с открытой враждой относиться к господству иностранной литературы и науки. Главными деятелями этой освободительной кампании против чужеземного ига были поэт Державин и публицист-сатирик и мыслитель Новиков. Но какое участие приняла в ней Екатерина? Мы уже знаем, что она сделала с Новиковым: она сломала его перо и жизнь; пятнадцать лет заключения в крепости были ее последней наградой за его труды. С Державиным она поступила еще хуже: она сделала из него чиновника и придворного льстеца.
Почему это произошло, объяснить нетрудно. У Екатерины был ум, специально и исключительно одаренный для политики и для управления людьми. Принцесса ничтожного немецкого двора, она четырнадцати лет приехала в Россию с твердым намерением стать когда-нибудь всесильной владычицей этой необъятной страны и стала добросовестно готовиться к этой роли, не имевшей ничего общего – судя по тем примерам, которые она имела перед глазами, – с ролью литературного мецената. Поэтому все ее идеи, как и все ее вкусы, были всецело подчинены этому представлению о будущей власти и тем правам и обязанностям, которые с этой властью соединены. Она оценила в Вольтере, когда его слава и сочинения дошли до нее, не очарование его стиля – была ли она даже способна понимать, что такое стиль? – но то подтверждение, которое она находила в его прозе, прекрасной или некрасивой, как и в его стихах, звучных ли и проникнутых чувством, или сухих и немузыкальных, безразлично, – своей политической программе, уже смутно слагавшейся у нее в уме. Гармония и даже область чувств – вне несложных отношений семьи и любовных увлечений – были для нее чужды. Было, правда, время в начале ее царствования, когда под влиянием прочитанных ею книг, но главным образом под влиянием ее друга нескольких лет, княгини Дашковой, она хотела принять участие в литературном и научном движении, глухо зарождавшемся вокруг нее. Она даже отдалась ему с обычной ей страстью и стала писательницей и публицистом. Но мы знаем горестное банкротство ее либеральных идей. Та же участь постигла и ее артистические вкусы. Влечение ее к изящным искусствам погибло тогда, как и все ее прежние идеалы: даже былое поклонение Вольтеру не уцелело среди них.
Но вернемся пока к ее вкусам. Если выделить Вольтера, то французская литература, долгое время единственная, с которой она была хорошо знакома, далеко не привлекала ее в общем. Она относилась к ней очень разборчиво, предпочитая другим творения Лесажа, Мольера и великого Корнеля. Прежде чем узнать и полюбить Вольтера, она находила удовольствие в чтении Рабле и даже Скаррона. Но они вскоре опротивели ей, и впоследствии она даже как будто стыдилась того, что познакомилась с ними. Что касается Расина, то она совершенно не понимала его. Он был для нее слишком литературен. Его творчество – искусство для искусства, а это было понятие, непостижимое для Екатерины. Когда она, в свою очередь, стала писать комедии и драмы, то вовсе не думала об их художественной красоте: она занималась в них критикой, сатирой и, конечно, политикой, но только не литературой: она, нападала на предрассудки, на пороки, которые замечала в нравах своих подданных, на идеи, даже на людей, не пришедшихся ей по вкусу, на мартинистов и, при случае, как мы это видели, и на шведского короля. Ее литературные произведения служили или целям полицейским, или ее военному могуществу. Риторики у нее не существовало; она заменяла ее логикой и своим авторитетом самодержицы, управляющей сорока миллионами людей. Впрочем, среди трагедий Расина была одна, которая ей нравилась, в виде исключения: это «Митридат». Почему – легко догадаться.