Страница:
Потом они пошли спать. Марек прислушивался, как Швейк переворачивается с боку на бок и все время повторяет:
— Я с ума сошёл, я с ума сошёл!
— Я тоже, приятель, — добавил Звержина.
— Ты тоже? Почему ты тоже? — пристал к нему Марек.
Звержина, поколебавшись, начал признаваться:
— Друзья, простите меня. Я был с нею один раз, когда она приехала с поля за хлебом, дома была одна, девка молодая, ну, и случился грех…
И в это честное признание вмешался смех Швейка, а когда Звержина кончил словами: «А сегодня эта кровь, я ни черта не понимаю, я с ума сошёл», — Марек подтвердил:
— А я, друзья, с ума сошёл больше всех. Швейк, насмеявшись, притих. Потом начал:
— Я сумасшедший. Только бы узнать, как и чем это делается? Друзья, вот я бы загрёб деньгу, вот это бы у нас пошло…
«Что у нас пошло бы?» — хотел спросить Марек, но Швейк сам объяснил:
— Здесь, в России, возможно даже невозможное. Может быть, это к утру зарастает так, как растут шампиньоны.
— Для этого, наверное, употребляется какая-нибудь мазь, — заявил Швейк, — как, например, для роста волос и грудей. Ребята, если бы я знал её рецепт, обоих вас вместе одел бы в золото. Да, это бы у нас пошло. Я бы дал объявление в «Политику» и рекламировал бы её, как господин Семидубский свой «Дуболин». И у меня бы была фабрика. Эту бы штуку покупали девушки от двенадцати лет и старше, а для вдов и благородных девиц я бы делал мазь крепче. Марек, заклинаю тебя всеми святыми на небе, скажи мне этот рецепт, если ты его знаешь.
Голос Швейка дрожал, он умолял, и Марек, нагибаясь к нему, как бы желая что-то шепнуть, крикнул ему изо всех сил в приставленное ухо:
— Дурак, дурак, дурак!
Со дня, когда Дуня уехала, в хате Трофима стало тихо. Только в понедельник в доме ещё наблюдались отзвуки вчерашней свадьбы. Трофим сидел со своими приятелями за столом, они доедали остатки и допивали целую четверть водки, которую он принёс из кладовой с хитрой улыбкой:
— Вот как я себя на забыл! В зерно спрятал, чтобы никто не нашёл, а то эта голь не хотела мне и на водку ничего дать!
Его друзья, среди которых был и староста, беседовали и шутили. Староста встал, поднял стакан и начал говорить:
— Вы помните о Гавриле-татарине, что раз попа за бороду по деревне таскал, когда он не хотел его перевенчать за два фунта сала с этой Настей Никифоровой. Да вот жалко: на фронте его, молодца, убили за царя, мать его… Ну, выпьем за убитого!
— Ну как же можно пить за мёртвого? — спросил опьяневший Трофим. — Ах ты, староста, ты и сам не знаешь, что у тебя на языке.
— Я, хозяин, говорю тебе, я, староста, чтобы ты пил за здоровье Гаврилы-татарина, потому что его убили за отечество! — с сердцем повторил староста. — Что же, разве ты начальства слушаться не будешь, раз оно тебе приказывает?
И он ударил своим стаканом в бороду Трофима с такой силой, что стакан разбился на мелкие части.
— Ах ты, староста, мать… дерьмо собачье, — прохрипел Трофим и ударом кулака выбил старосте несколько зубов.
Это был сигнал ко всеобщей потасовке. Сорок градусов спирта так согрели мужиков, что достаточно было одной искры, чтобы они воспламенились. Руками, которыми они только что обнимали друг друга, они начали душить друг друга и тузить.
— Ты меня по морде, а?
— Вот тебе по морде, мать…
— А ты, сукин сын, старосту сукиным сыном назвал?
— А ты Трофима, что тебя водкой напоил, по матушке ругаешь?
Один другому массировал лицо кулаками так, что летели зубы, лилась кровь. Комната оказалась маленькой для этой замечательной забавы, и они вышли во двор. Шум и крики взбудоражили всю деревню. Сбегались ротозеи, драчунов прибавилось. Зрители, не выдержав, также ввязывались в драку, и постепенно она охватила всех, как молодёжь, так и баб, начавших друг друга царапать и таскать за волосы. А из-за запертой двери своего жилища наблюдали за этой дракой всех против всех трое военнопленных. А когда Звержина изъявил желание пойти и разнять дерущихся, Марек предупредил его:
— Ни в коем случае! Это был бы твой последний час! На тебя бы накинулись все. Это ведь только спорт.
— Это, так сказать, — отозвался Швейк, — такая вещь, при которой объявляется, что у них мало культуры. Если бы они были народ образованный, вот как, например, мы, народ интеллигентов и образованных, народ такой образованный, что мог бы кормить интеллигенцией поросят, как говорил сапёр Водичка, — они для себя устроили бы воскресный спортивный праздник. И им бы не нужно было бить друг друга по зубам, чтобы решить — осел староста или нет; они бы устроили матч: «Спарта» против «Славии». Собственно, на Летне, когда там играют в футбол, картина такая же. Разница только в том, что у нас бьют ногами, а тут руками. Что ни говори, а образование есть образование, и без образования ты никуда не годишься, как говорил тот Бочек, что застрелил детективов, о том Вочинском, у которого он должен был учиться тому, как делаются поддельные драгоценности. Он говорил, что с честностью пойдёшь дальше всего, ну и подделывал драгоценности тоже честно.
— У нас тоже дерутся, — заметил Звержина, на что Швейк ему ответил:
— У нас так дерётся только простой народ. У народа образованного есть футбол, бокс и греко-римская борьба. У Банцета был старший официант, и тот, когда начинали драться, гасил электричество и в темноте выбрасывал из зала всех сам. И вот раз он тоже пошёл посмотреть на такое футбольное состязание, а когда шёл домой, то зашёл в ресторан «Калих», а там его Паливец спрашивает: «Ну, как тебе, приятель, понравилось?» А он отвечает: «Ну, вот только теперь можно сказать, как мы в Нуслях отстали от Праги; разве у нас так могут драться, как тут! Но страшно жалко, черт возьми, что я не взял с собой свою палку; я бы их разнял, этих молокососов!»
Драка во дворе приняла критический оборот.
— Ну, дела плохие! — воскликнул Швейк. — Сейчас наступил психологический момент, как говорит доктор Крамарж, и будет видно, какая сторона проиграла.
Положение решили жена Трофима с женой старосты, которые догадались начать поливать драчунов холодной водой. Огонь воинственности угасал постепенно и наконец совершенно затих, и староста, мокрый, как мышь, усевшись против измученного хозяина, жалобно воскликнул:
— Ну, голова баранья, скажи мне, из-за чего мы, дураки, дрались? Ну, скажи мне!
Потом поплёлся со двора, но через некоторое время вернулся на тарантасе, сидя на мешке с пшеницей.
— Трофим Иванович, милый, родной ты мой! Надевай полушубок, поедем в Каргино, к молодым. Пшеницу на водку выменяем и выпьем!
И мужик, несмотря на требования хозяйки запрячь и показать пленным, что надо делать, сел в телегу старосты, и они уехали. А другие мужики вслед за ними, тоже наложив мешки с пшеницей на телеги, исчезли из деревни.
Поле битвы опустело. Когда Швейк уверился, что им не грозит уже опасность, он сделал предложение:
— Сегодня мы уж, наверно, работать не будем. Я думаю, надо постираться.
Он развёл за сараем костёр, принёс в ведре воды, они намочили рубашки и кальсоны и после стирки начали их варить.
Пришла Наташа и пустилась с ними в разговоры о драке:
— Ну, тятька хорош ночью вернётся! — жаловалась она.
— Ты, Наташа, скажи, что нужно сделать, чтобы кровь текла? — горя от любопытства, спросил Швейк, а Наташа только засмеялась:
— Ну, чудак какой! Ударишь в зубы кулаком, вот тебе и кровь! — и убежала.
И после её ухода откуда-то приплелась старая Марфа.
— Вот, молодцы, рубашки стираете? А по Дуне, поди, скучно вам?
— По ком скучно? — повторил Марек. — Нам ни по ком не скучно.
— А по семье тоже не скучно? — тараторила старуха. — Далеко заехали, дети, из дому, далеко ваше горе. И только баба, баба может солдатика утешить.
— Ты-то если и можешь кого утешить, то только черта, — вежливо сказал ей Швейк. — Ну, а что за сплетни принесла нам? Какой черт тебя, пугало, несёт сюда?
— Австрийских солдатиков бабушка пришла утешить, — шептала старуха, показывая за увядшими губами здоровые белые зубы. — Утешить, осчастливить, по-бабьи приласкать. Так, как Илья-жених невесту ласкает. Каждый даст мне по два гривенника, а если будете хотеть все трое, то можно и за полтину.
— Чего ты хочешь, карга?! — с ужасом воскликнул Марек.
Марфа повторила своё бесстыдное предложение, сопровождая его знаками, так что не было никакого сомнения в том, для чего она пришла. А так как все молчали от изумления, она начала ласкаться к ним.
— Говорю вам, будет хорошо. Бабушка умная, опытная, бабушка хорошо умеет.
В ответ на её соблазнительные кивки и сладострастно прищуренные глаза Швейк ответил тем, что схватил её сзади за шиворот и начал душить и трясти, а затем, ударив тихонько коленом в зад, добавил:
— Уноси свои ноги скорей!
— А все-таки мне её нужно было спросить, — говорил он, когда деревенская сирена исчезла за сараем. — Может быть, эта старуха мне бы сказала, а может быть, в такое торговое предприятие она бы пошла в компанию. Марек, разве не хороша бы была такая фирма: «Швейк и Марфа. Акционерное общество для производства девственности, образцы бесплатно».
А ночью их разбудил рёв Трофима:
Наши хлопцы-рыболовцы рыбу ловили, Гой, гой, го-го-го, Рыбу ловили…
— Ну, нализался он здорово, — сказал Звержина, а Швейк, извинившись, добавил:
— Это он от радости, что у него дочь такая удачная. Ведь это же счастье, когда ему жених так лижет ноги.
Когда на второй день после этого они пришли в комнату к завтраку, хозяйка и дочь молились перед иконами. Хозяин ещё храпел на кровати.
На столе был хлеб, а в чашке солёные огурцы. Звержина дёрнул Наташу за рукав и сказал:
— Наташа, давай борщ, мы сами пахать поедем. Наташа посмотрела на мать; та указала на огурцы:
— Вот кушайте, с сегодняшнего дня начинается пост. Пост будет две недели.
И опять усердно начала креститься перед иконами.
— Это же приготовлено для хозяина, — сказал Швейк, — а у нас после огурцов будут только зубы чесаться.
Марек, грызя сухой хлеб, засмеялся:
— Перспектива, нечего сказать.
Трофим ворочался на кровати. Жена ударила его несколько раз под ребра и, когда он открыл глаза, заворчала:
— Вставай же, бочка бездонная! Пост начался, нужно молиться Богу.
И Трофим присоединился к кланявшейся паре, ещё сонный и непротрезвившийся.
Потом вытащил огромный тяжёлый плуг, запрягли в него пару старых крепких быков, а перед ними пару молодых, которых теперь должны были приучать к упряжке, и впереди них ещё пару старых; Трофим вывел их за деревню, показал пленным поле и приказал, чтобы Марек водил волов, а Швейк и Звержина погоняли их бичами, а сам стал за плугом.
Первую борозду он провёл сам. На конце помолился, поставил на своё место Звержину и зазевал:
— Надо выспаться, а то голова болит. Он отправился в хату, и Звержина сам начал пахать. Это была адская работа. Вереница волов шла на несколько саженей от плуга, молодые бычки быстро натёрли себе шеи ярмом и отказывались идти, пятились, покачиваясь от усталости, и Швейк, когда бычков поворачивали, гладил их рукой.
— Бедные бычки, вы, как солдаты, когда их гонят на фронт. Меня вовсе не утешает то, что я ваш офицер.
В полдень Наташа принесла холодной картошки и пять огурцов.
— Теперь во все время поста вы в хату не ходите, мы варить не будем.
Поэтому Швейк взял пучок соломы, зажёг костёр, положил картошку в огонь, чтобы согреть, и, отогревая замёрзшие руки, сказал:
— В воскресенье утром старуха была в церкви. Да, они сильно молятся своему Богу, тут какая-то американская система. Одни ему молятся голодные, а Другие батюшку начиняют так, что у него делается запор. И этот поп, бездельник, когда проглатывает освящённую курицу и она переваривается у него в желудке, говорит им, что православному Богу очень приятно, когда в животе у людей бурчит от голода. Я думаю, что мы эту Россию никогда не поймём. Вот посмотрите, ребята, хотя бы на эту свадьбу. Отец об этом знает, сестра об этом знает, а девка не проговорится, не откроет секрета. Это вовсе не так, как та Маржена Мрзакова, когда она выходила замуж. Она выходила за одного портного — красивый был парень, звали его Ми-гуль, но только у него потели ноги. К свадьбе он купил новые лакированные ботинки, и ноги у него в них так горели, что нельзя было выдержать. Сваты сидят пьют, разговаривают, а никто из них не замечает, что жених от боли подымает ноги вверх, что он бы с радостью разулся и надел бы старые шлёпанцы. Гости стали исчезать только к вечеру, а невеста осталась одна и пошла в спальню. Они жили у стариков. Ну и он, этот Мигуль, тоже приплёлся за ней, разделся и хочет проскользнуть к ней под перину. Но он забыл снять пропотевшие носки, и она, когда его обняла, вдруг его спрашивает: «Милый мой муженёк, скажи мне, чем это тут так воняет?» Она была хорошо воспитана и говорила так, как в книгах. И он в тот момент не знал, что ей сказать: раньше ведь он в этом не признался. Ну, он взял поцеловал её: «Это, Маничка, моё воздержание в прошлом». А она вздохнула глубоко, словно у неё камень свалился с сердца: «Ах, как я рада, что я не девушка, я бы этой вони тогда не выдержала!»
— Ты правильно говоришь, Швейк, — улыбнулся Марек, и Швейк посмотрел на него:
— В конце концов и ты обо мне скажешь, что я тоже тебе лгу. Да ведь это выходит так, как с той Маркласовой в Пшишимасах. У ней был сын Польда, и старик хотел отдать ему наследство, с условием, что сами они пойдут на пенсию. Ну, вот раз в воскресенье призывают его и говорят: «Польдик, ищи себе невесту». А Польда приходит через час и говорит: «Папенька, я бы женился на этой Анделе Чейковой из Дубравчиц», — «Ты её не можешь взять, — говорит на это старик, — но не спрашивай почему; я знаю, она бы нам пригодилась, но взять ты её не сможешь». А когда Польда стал настаивать, просил сказать почему, то старик ответил ему: «Ну, я ухаживал за её мамой; она, собственно, твоя сестра». Тогда Польда снова начал искать себе невесту и опять пришёл: «Папа, у меня другая невеста. Я женюсь на Марте Голубовой из Шибжина». Старик опять покачал головой: «Нет, это тоже не годится; ведь я с её мамой был знаком пять лет, и она тоже твоя сестра». Но Польда уже давно был влюблён в эту Мартичку, из-за неё начал страдать, ходил все время с опущенной головой, в конце концов его начала одолевать тоска, и мать это заметила. Она стала допытываться у Польдика, что с ним случилось. Польда долго не хотел говорить, но потом признался маме, какие у него затруднения с женитьбой, а мама почесала за ухом и спрашивает: «А она любит тебя, Польдик? И ты её тоже в самом деле любишь?» Польда только вздохнул: «Больше, мама, чем тебя; мы друг без друга жить не будем». А мамаша почесалась в последний раз и, смотря на Польдика, сказала: «Ну так ты не обращай внимания на его речи и бери её замуж; ведь он, наш старый-то, тоже не твой отец, а отцом-то был другой».
Трофим пришёл посмотреть на работу. Осмотрел поле, что-то посчитал по пальцам, потом сказал:
— Через неделю все это вспашете. Потом, Звержина, я оставлю только тебя, а вас, молодцы, отвезу опять в земскую управу.
Они допахали, и Трофим выдал им жалованье. На следующей неделе они собрались в дорогу.
На телегу положили мешки. Наташа с матерью им долго кричали: «Прощайте!», а когда Марек выругался: «Ко всем чертям!», Швейк добавил радостно: «На веки твой! Готов идти с тобой прямо в ад».
ОДИССЕЯ ШВЕЙКА
— Я с ума сошёл, я с ума сошёл!
— Я тоже, приятель, — добавил Звержина.
— Ты тоже? Почему ты тоже? — пристал к нему Марек.
Звержина, поколебавшись, начал признаваться:
— Друзья, простите меня. Я был с нею один раз, когда она приехала с поля за хлебом, дома была одна, девка молодая, ну, и случился грех…
И в это честное признание вмешался смех Швейка, а когда Звержина кончил словами: «А сегодня эта кровь, я ни черта не понимаю, я с ума сошёл», — Марек подтвердил:
— А я, друзья, с ума сошёл больше всех. Швейк, насмеявшись, притих. Потом начал:
— Я сумасшедший. Только бы узнать, как и чем это делается? Друзья, вот я бы загрёб деньгу, вот это бы у нас пошло…
«Что у нас пошло бы?» — хотел спросить Марек, но Швейк сам объяснил:
— Здесь, в России, возможно даже невозможное. Может быть, это к утру зарастает так, как растут шампиньоны.
— Для этого, наверное, употребляется какая-нибудь мазь, — заявил Швейк, — как, например, для роста волос и грудей. Ребята, если бы я знал её рецепт, обоих вас вместе одел бы в золото. Да, это бы у нас пошло. Я бы дал объявление в «Политику» и рекламировал бы её, как господин Семидубский свой «Дуболин». И у меня бы была фабрика. Эту бы штуку покупали девушки от двенадцати лет и старше, а для вдов и благородных девиц я бы делал мазь крепче. Марек, заклинаю тебя всеми святыми на небе, скажи мне этот рецепт, если ты его знаешь.
Голос Швейка дрожал, он умолял, и Марек, нагибаясь к нему, как бы желая что-то шепнуть, крикнул ему изо всех сил в приставленное ухо:
— Дурак, дурак, дурак!
Со дня, когда Дуня уехала, в хате Трофима стало тихо. Только в понедельник в доме ещё наблюдались отзвуки вчерашней свадьбы. Трофим сидел со своими приятелями за столом, они доедали остатки и допивали целую четверть водки, которую он принёс из кладовой с хитрой улыбкой:
— Вот как я себя на забыл! В зерно спрятал, чтобы никто не нашёл, а то эта голь не хотела мне и на водку ничего дать!
Его друзья, среди которых был и староста, беседовали и шутили. Староста встал, поднял стакан и начал говорить:
— Вы помните о Гавриле-татарине, что раз попа за бороду по деревне таскал, когда он не хотел его перевенчать за два фунта сала с этой Настей Никифоровой. Да вот жалко: на фронте его, молодца, убили за царя, мать его… Ну, выпьем за убитого!
— Ну как же можно пить за мёртвого? — спросил опьяневший Трофим. — Ах ты, староста, ты и сам не знаешь, что у тебя на языке.
— Я, хозяин, говорю тебе, я, староста, чтобы ты пил за здоровье Гаврилы-татарина, потому что его убили за отечество! — с сердцем повторил староста. — Что же, разве ты начальства слушаться не будешь, раз оно тебе приказывает?
И он ударил своим стаканом в бороду Трофима с такой силой, что стакан разбился на мелкие части.
— Ах ты, староста, мать… дерьмо собачье, — прохрипел Трофим и ударом кулака выбил старосте несколько зубов.
Это был сигнал ко всеобщей потасовке. Сорок градусов спирта так согрели мужиков, что достаточно было одной искры, чтобы они воспламенились. Руками, которыми они только что обнимали друг друга, они начали душить друг друга и тузить.
— Ты меня по морде, а?
— Вот тебе по морде, мать…
— А ты, сукин сын, старосту сукиным сыном назвал?
— А ты Трофима, что тебя водкой напоил, по матушке ругаешь?
Один другому массировал лицо кулаками так, что летели зубы, лилась кровь. Комната оказалась маленькой для этой замечательной забавы, и они вышли во двор. Шум и крики взбудоражили всю деревню. Сбегались ротозеи, драчунов прибавилось. Зрители, не выдержав, также ввязывались в драку, и постепенно она охватила всех, как молодёжь, так и баб, начавших друг друга царапать и таскать за волосы. А из-за запертой двери своего жилища наблюдали за этой дракой всех против всех трое военнопленных. А когда Звержина изъявил желание пойти и разнять дерущихся, Марек предупредил его:
— Ни в коем случае! Это был бы твой последний час! На тебя бы накинулись все. Это ведь только спорт.
— Это, так сказать, — отозвался Швейк, — такая вещь, при которой объявляется, что у них мало культуры. Если бы они были народ образованный, вот как, например, мы, народ интеллигентов и образованных, народ такой образованный, что мог бы кормить интеллигенцией поросят, как говорил сапёр Водичка, — они для себя устроили бы воскресный спортивный праздник. И им бы не нужно было бить друг друга по зубам, чтобы решить — осел староста или нет; они бы устроили матч: «Спарта» против «Славии». Собственно, на Летне, когда там играют в футбол, картина такая же. Разница только в том, что у нас бьют ногами, а тут руками. Что ни говори, а образование есть образование, и без образования ты никуда не годишься, как говорил тот Бочек, что застрелил детективов, о том Вочинском, у которого он должен был учиться тому, как делаются поддельные драгоценности. Он говорил, что с честностью пойдёшь дальше всего, ну и подделывал драгоценности тоже честно.
— У нас тоже дерутся, — заметил Звержина, на что Швейк ему ответил:
— У нас так дерётся только простой народ. У народа образованного есть футбол, бокс и греко-римская борьба. У Банцета был старший официант, и тот, когда начинали драться, гасил электричество и в темноте выбрасывал из зала всех сам. И вот раз он тоже пошёл посмотреть на такое футбольное состязание, а когда шёл домой, то зашёл в ресторан «Калих», а там его Паливец спрашивает: «Ну, как тебе, приятель, понравилось?» А он отвечает: «Ну, вот только теперь можно сказать, как мы в Нуслях отстали от Праги; разве у нас так могут драться, как тут! Но страшно жалко, черт возьми, что я не взял с собой свою палку; я бы их разнял, этих молокососов!»
Драка во дворе приняла критический оборот.
— Ну, дела плохие! — воскликнул Швейк. — Сейчас наступил психологический момент, как говорит доктор Крамарж, и будет видно, какая сторона проиграла.
Положение решили жена Трофима с женой старосты, которые догадались начать поливать драчунов холодной водой. Огонь воинственности угасал постепенно и наконец совершенно затих, и староста, мокрый, как мышь, усевшись против измученного хозяина, жалобно воскликнул:
— Ну, голова баранья, скажи мне, из-за чего мы, дураки, дрались? Ну, скажи мне!
Потом поплёлся со двора, но через некоторое время вернулся на тарантасе, сидя на мешке с пшеницей.
— Трофим Иванович, милый, родной ты мой! Надевай полушубок, поедем в Каргино, к молодым. Пшеницу на водку выменяем и выпьем!
И мужик, несмотря на требования хозяйки запрячь и показать пленным, что надо делать, сел в телегу старосты, и они уехали. А другие мужики вслед за ними, тоже наложив мешки с пшеницей на телеги, исчезли из деревни.
Поле битвы опустело. Когда Швейк уверился, что им не грозит уже опасность, он сделал предложение:
— Сегодня мы уж, наверно, работать не будем. Я думаю, надо постираться.
Он развёл за сараем костёр, принёс в ведре воды, они намочили рубашки и кальсоны и после стирки начали их варить.
Пришла Наташа и пустилась с ними в разговоры о драке:
— Ну, тятька хорош ночью вернётся! — жаловалась она.
— Ты, Наташа, скажи, что нужно сделать, чтобы кровь текла? — горя от любопытства, спросил Швейк, а Наташа только засмеялась:
— Ну, чудак какой! Ударишь в зубы кулаком, вот тебе и кровь! — и убежала.
И после её ухода откуда-то приплелась старая Марфа.
— Вот, молодцы, рубашки стираете? А по Дуне, поди, скучно вам?
— По ком скучно? — повторил Марек. — Нам ни по ком не скучно.
— А по семье тоже не скучно? — тараторила старуха. — Далеко заехали, дети, из дому, далеко ваше горе. И только баба, баба может солдатика утешить.
— Ты-то если и можешь кого утешить, то только черта, — вежливо сказал ей Швейк. — Ну, а что за сплетни принесла нам? Какой черт тебя, пугало, несёт сюда?
— Австрийских солдатиков бабушка пришла утешить, — шептала старуха, показывая за увядшими губами здоровые белые зубы. — Утешить, осчастливить, по-бабьи приласкать. Так, как Илья-жених невесту ласкает. Каждый даст мне по два гривенника, а если будете хотеть все трое, то можно и за полтину.
— Чего ты хочешь, карга?! — с ужасом воскликнул Марек.
Марфа повторила своё бесстыдное предложение, сопровождая его знаками, так что не было никакого сомнения в том, для чего она пришла. А так как все молчали от изумления, она начала ласкаться к ним.
— Говорю вам, будет хорошо. Бабушка умная, опытная, бабушка хорошо умеет.
В ответ на её соблазнительные кивки и сладострастно прищуренные глаза Швейк ответил тем, что схватил её сзади за шиворот и начал душить и трясти, а затем, ударив тихонько коленом в зад, добавил:
— Уноси свои ноги скорей!
— А все-таки мне её нужно было спросить, — говорил он, когда деревенская сирена исчезла за сараем. — Может быть, эта старуха мне бы сказала, а может быть, в такое торговое предприятие она бы пошла в компанию. Марек, разве не хороша бы была такая фирма: «Швейк и Марфа. Акционерное общество для производства девственности, образцы бесплатно».
А ночью их разбудил рёв Трофима:
Наши хлопцы-рыболовцы рыбу ловили, Гой, гой, го-го-го, Рыбу ловили…
— Ну, нализался он здорово, — сказал Звержина, а Швейк, извинившись, добавил:
— Это он от радости, что у него дочь такая удачная. Ведь это же счастье, когда ему жених так лижет ноги.
Когда на второй день после этого они пришли в комнату к завтраку, хозяйка и дочь молились перед иконами. Хозяин ещё храпел на кровати.
На столе был хлеб, а в чашке солёные огурцы. Звержина дёрнул Наташу за рукав и сказал:
— Наташа, давай борщ, мы сами пахать поедем. Наташа посмотрела на мать; та указала на огурцы:
— Вот кушайте, с сегодняшнего дня начинается пост. Пост будет две недели.
И опять усердно начала креститься перед иконами.
— Это же приготовлено для хозяина, — сказал Швейк, — а у нас после огурцов будут только зубы чесаться.
Марек, грызя сухой хлеб, засмеялся:
— Перспектива, нечего сказать.
Трофим ворочался на кровати. Жена ударила его несколько раз под ребра и, когда он открыл глаза, заворчала:
— Вставай же, бочка бездонная! Пост начался, нужно молиться Богу.
И Трофим присоединился к кланявшейся паре, ещё сонный и непротрезвившийся.
Потом вытащил огромный тяжёлый плуг, запрягли в него пару старых крепких быков, а перед ними пару молодых, которых теперь должны были приучать к упряжке, и впереди них ещё пару старых; Трофим вывел их за деревню, показал пленным поле и приказал, чтобы Марек водил волов, а Швейк и Звержина погоняли их бичами, а сам стал за плугом.
Первую борозду он провёл сам. На конце помолился, поставил на своё место Звержину и зазевал:
— Надо выспаться, а то голова болит. Он отправился в хату, и Звержина сам начал пахать. Это была адская работа. Вереница волов шла на несколько саженей от плуга, молодые бычки быстро натёрли себе шеи ярмом и отказывались идти, пятились, покачиваясь от усталости, и Швейк, когда бычков поворачивали, гладил их рукой.
— Бедные бычки, вы, как солдаты, когда их гонят на фронт. Меня вовсе не утешает то, что я ваш офицер.
В полдень Наташа принесла холодной картошки и пять огурцов.
— Теперь во все время поста вы в хату не ходите, мы варить не будем.
Поэтому Швейк взял пучок соломы, зажёг костёр, положил картошку в огонь, чтобы согреть, и, отогревая замёрзшие руки, сказал:
— В воскресенье утром старуха была в церкви. Да, они сильно молятся своему Богу, тут какая-то американская система. Одни ему молятся голодные, а Другие батюшку начиняют так, что у него делается запор. И этот поп, бездельник, когда проглатывает освящённую курицу и она переваривается у него в желудке, говорит им, что православному Богу очень приятно, когда в животе у людей бурчит от голода. Я думаю, что мы эту Россию никогда не поймём. Вот посмотрите, ребята, хотя бы на эту свадьбу. Отец об этом знает, сестра об этом знает, а девка не проговорится, не откроет секрета. Это вовсе не так, как та Маржена Мрзакова, когда она выходила замуж. Она выходила за одного портного — красивый был парень, звали его Ми-гуль, но только у него потели ноги. К свадьбе он купил новые лакированные ботинки, и ноги у него в них так горели, что нельзя было выдержать. Сваты сидят пьют, разговаривают, а никто из них не замечает, что жених от боли подымает ноги вверх, что он бы с радостью разулся и надел бы старые шлёпанцы. Гости стали исчезать только к вечеру, а невеста осталась одна и пошла в спальню. Они жили у стариков. Ну и он, этот Мигуль, тоже приплёлся за ней, разделся и хочет проскользнуть к ней под перину. Но он забыл снять пропотевшие носки, и она, когда его обняла, вдруг его спрашивает: «Милый мой муженёк, скажи мне, чем это тут так воняет?» Она была хорошо воспитана и говорила так, как в книгах. И он в тот момент не знал, что ей сказать: раньше ведь он в этом не признался. Ну, он взял поцеловал её: «Это, Маничка, моё воздержание в прошлом». А она вздохнула глубоко, словно у неё камень свалился с сердца: «Ах, как я рада, что я не девушка, я бы этой вони тогда не выдержала!»
— Ты правильно говоришь, Швейк, — улыбнулся Марек, и Швейк посмотрел на него:
— В конце концов и ты обо мне скажешь, что я тоже тебе лгу. Да ведь это выходит так, как с той Маркласовой в Пшишимасах. У ней был сын Польда, и старик хотел отдать ему наследство, с условием, что сами они пойдут на пенсию. Ну, вот раз в воскресенье призывают его и говорят: «Польдик, ищи себе невесту». А Польда приходит через час и говорит: «Папенька, я бы женился на этой Анделе Чейковой из Дубравчиц», — «Ты её не можешь взять, — говорит на это старик, — но не спрашивай почему; я знаю, она бы нам пригодилась, но взять ты её не сможешь». А когда Польда стал настаивать, просил сказать почему, то старик ответил ему: «Ну, я ухаживал за её мамой; она, собственно, твоя сестра». Тогда Польда снова начал искать себе невесту и опять пришёл: «Папа, у меня другая невеста. Я женюсь на Марте Голубовой из Шибжина». Старик опять покачал головой: «Нет, это тоже не годится; ведь я с её мамой был знаком пять лет, и она тоже твоя сестра». Но Польда уже давно был влюблён в эту Мартичку, из-за неё начал страдать, ходил все время с опущенной головой, в конце концов его начала одолевать тоска, и мать это заметила. Она стала допытываться у Польдика, что с ним случилось. Польда долго не хотел говорить, но потом признался маме, какие у него затруднения с женитьбой, а мама почесала за ухом и спрашивает: «А она любит тебя, Польдик? И ты её тоже в самом деле любишь?» Польда только вздохнул: «Больше, мама, чем тебя; мы друг без друга жить не будем». А мамаша почесалась в последний раз и, смотря на Польдика, сказала: «Ну так ты не обращай внимания на его речи и бери её замуж; ведь он, наш старый-то, тоже не твой отец, а отцом-то был другой».
Трофим пришёл посмотреть на работу. Осмотрел поле, что-то посчитал по пальцам, потом сказал:
— Через неделю все это вспашете. Потом, Звержина, я оставлю только тебя, а вас, молодцы, отвезу опять в земскую управу.
Они допахали, и Трофим выдал им жалованье. На следующей неделе они собрались в дорогу.
На телегу положили мешки. Наташа с матерью им долго кричали: «Прощайте!», а когда Марек выругался: «Ко всем чертям!», Швейк добавил радостно: «На веки твой! Готов идти с тобой прямо в ад».
ОДИССЕЯ ШВЕЙКА
Зажав под мышкой шапку, Трофим передал пленных писарю в канцелярии земской управы. Тот, даже не посмотрев на них, сейчас же решил:
— Завтра вас передам другому хозяину на работу. Заявлений много. Идите во двор, и там вам баба скажет, где вы будете спать.
Трофим простился с ними. Он пожелал им счастливого пути и на прощанье сказал:
— Деньги не пропейте, ребята, душ своих не губите, сторонитесь женщин и сапоги себе купите.
Эти советы, а особенно последний из них, были весьма полезными. У ботинок Марека прогнила подошва, башмаки Швейка были похожи на раскрытый рот крокодила, и когда оба они оказались в тёмной, грязной комнате, где вши шевелились в соломе, то начали серьёзно поговаривать о сапогах.
— Да ведь они, наверно, стоят рублей пятнадцать, — покачал головой Марек,
— а у нас всего по десяти.
На что Швейк самоотверженно ответил:
— Так я что-нибудь в поезде выпрошу.
— Ничего не покупайте, — сказал человек, который, лёжа под лавкой в углу, перевернулся и которого они сперва не заметили. — А к крестьянам на работу больше не ходите. Что ж, разве вы приехали в Россию на работу? — продолжал он, вылезая из-под лапки. — Десять рублей за лето заработали и остались босыми. Десять рублей до весны заработаете и будете совершенно нагими и босыми. И будете все время падать ниже и ниже день ото дня, а на старости лет куда? Пасти гусей?
Человек, ковыряя в носу, замолчал. Затем высморкался на землю и, смотря им поочерёдно в глаза, начал говорить ещё громче.
— Ребята, я вижу, что вы из Праги. Не скрывайте этого. Я это сразу вижу. И вижу, что вы воробьи старые, но по пленной части — новобранцы. А я зато в этих делах собаку съел. Я в плен попал на третий день после объявления войны. У вас десять рублей, — сказал он торжественно, — а в Сибири, приятели, две копейки фунт хлеба, за копейку два яйца, пятак — заяц, за гривенник — метр краковской колбасы, а кипятка и не выпьешь, махорка четыре копейки! За десять рублей вы проживёте зиму, как бароны. Плюньте на их работу, борщ и кашу. Лозунгом каждого приличного пленного зимою должно быть: на отдых, в Сибирь, Сибирь, Сибирь! — Человек погладил себя по длинной рыжей бороде, затем отрекомендовался: — Я — Горжин, старший официант самых лучших пражских и венских ресторанов.
— Иосиф Швейк, Прага, пивная «Битва у Калиха», — поспешил представиться Швейк первым.
А Марек, посматривая на оборванца, на котором развевались заплаты, как флаги, не мог удержаться от смеха:
— Я — Марек, вольноопределяющийся. Но старшего официанта я себе не таким представлял.
— На тебе, приятель, интеллигентного тоже мало осталось, — весело заметил Горжин. — А потом только позавчера я убежал из Ростова, из шахт, попал в лапы к казакам, и только через четырнадцать дней мне удалось улизнуть. Ребята, бойтесь в России царя и шахт. Ничего нет худшего на свете. Там ты раб, издерёшься весь, а потом тебя засыплют камни. Если не захочешь работать, казаки тебя запорют кнутами. И за весь день ты там не услышишь ничего другого, как мать и мать, перемать.
— Но ведь это же царь хотел запретить, — важно заметил Швейк, — и приказал совету министров заготовить соответствующий указ. Министры созвали совет, в тот же день написали указ и дали подписать царю. Он читает: «Мы, Николай, божьей милостью царь и самодержец всея России, князь финляндский и прочее, и прочее, приказываем всем нашим подданным, что если кто-нибудь с сегодняшнего дня выругается по матушке на другого, то он будет наказан пятьюдесятью ударами кнута, сослан в Сибирь на работу в свинцовые рудники. Дан в Петербурге и так далее». Царю это очень понравилось. Он ищет перо, чтобы подписать, зовёт камердинера: «Скорей перо принеси!»
А камердинер подлетает к лакею и кричит: «Ты не видал пера… мать? А где же оно… мать?»
Царь это услышал и подумал: «Пора запретить. И где всему этому русский человек научился?» Он взял окунул перо, подписал «Николай», но в это время посадил большую кляксу и с досады как закричит: «…мать!»
А затем этот указ разорвал, новый не написали, а того камердинера сослали в Архангельскую губернию.
— Смотри, дорогой, с такими историями ты будь поосторожней, — ласково заметил ему официант, — и такого особенно ничего не говори, старый осел, особенно при людях. Тебе бы это обошлось очень дорого. Не обижайся, приятель, за то, что я тебя назвал ослом, считай это за отцовское предупреждение.
Швейк был ему очень признателен:
— Ты прав. Ты, парень, мне нравишься. В это время открылись двери, и к ним вошёл писарь из канцелярии, а за ним огромный волосатый крестьянин в разорванной рубахе. Писарь показал ему на пленных и сказал:
— Вот три штуки, работники хорошие, выбирай. Крестьянин стал мерить их с головы до ног взглядом, пытливо прикидывая на глаз.
— Мне только одного, а если бесплатно, то и двоих возьму.
— Бесплатно, но рубаху им дашь, сапоги купишь, полушубок выдашь, — торговался с ним писарь, — для этого есть закон, так приказано правительством.
Мужик снял с головы баранью шапку и почесал у себя в затылке, вздыхая:
— Вот так законы начальство издаёт! Ну хорошо, я все им куплю… Ну, эти два.
И он показал на Швейка и на Горжина.
— Ты возьмёшь их с собой? — спросил писарь.
— Рано утром я за ними, ваше благородие, приеду.
— Я, хозяин, не пойду с тобою, — отозвался Горжин, — до тех пор, пока ты мне рубашку, сапоги и шубу не принесёшь. На это есть закон,
— Дома тебе все дам, — пообещал крестьянин.
— Как дома? Где же ты возьмёшь? У самого разбитые сапоги, а шуба — одна дыра, — стоял на своём Горжин. — И, кроме того, работать не умею, сам я механик-оптик, умею делать только очки. А есть у тебя фабрика очков?
— А я никогда в жизни не работал, — отозвался Швейк. — Я только на аэроплане летал. У меня все летит вверх. Запрягу быков, наложу воз сена и сразу лечу под облака. Из всего могу самолёт сделать. Я иначе не могу, у меня такая натура, — добавил Швейк.
Крестьянин стал размышлять, колеблясь, не зная, что делать, и вопросительно посмотрел на писаря. Тот зашептал:
— На чай даёшь?
И когда мужик утвердительно кивнул головой, он быстро выбежал за ворота и позвал с улицы городового. Городовой пришёл и без дальних разговоров перетянул всех трех пленных тесаком по спинам:
— Вот тебе очки, вот тебе аэроплан, а вот тебе автомобиль. Черти австрийские, морды германские, не хотите уважить русского человека? Бери их! — закричал он на крестьянина. — Сейчас же их бери, я вас научу слушаться приказов начальства!
— Мне нужно на базар ещё идти, — отговаривался мужик. — Я с арбузами на базаре, и жена там. А с базара заеду за австрийцами. Спасибо тебе, что за леность им всыпал. — И все трое вышли на улицу, оставив пленных одних.
— Огрел он меня здорово, — признался Швейк, почёсываясь спиной о косяк. — Да, они строгие; конечно, строгость должна быть с пленным. Что бы он был за полицейский, если бы не был строгим?
— Вот такому балбесу ничего не стоит человека убить, — волновался Горжин.
— «Хочешь работать? Не будешь? Вот тебе!» Черт возьми, если бы я мог такому полицейскому разбить нос!
— Что будем делать? — спрашивал Марек. Горжин вытер рукой лицо, словно стирал с него паутину. Он вынул из кармана какие-то листки, посмотрел их, сложил снова и сказал:
— Один за всех и все за одного! Да ведь мы все чехи, не правда ли? Молодцы, обедали ли вы? Тут нам ничего не дадут. Попросим бабу, чтобы она нам сварила чаю. Дайте полтину, я сбегаю на базар за колбасой. Хлеб есть? А потом исчезнем по-английски, не попрощавшись.
Через некоторое время он вернулся с огромным чайником и заварил чай. Вытащил из-под блузы кусок колбасы и разрезал её на три части:
— Это будет как бы наш последний ужин перед казнью. И мы удерём, выломав решётки, как Монте-Кристо!
— Ну а теперь ранцы на спину! — сказал неутомимый Горжин, после того как они выпили чаю.
Он переложил вещи из ранца Марека в ранец Швейка и с самым невинным лицом пошёл к писарю в канцелярию. Тот поднял голову от книги:
— Вам куда?
— Куда нам? А вот на базар за хозяином. Он сапоги нам хочет купить, арбузы уже продал. Ранцы на воз положим. Он ещё сюда с нами придёт, — сказал по-русски Горжин.
— Ты проводишь товарищей, а сам придёшь обратно, — приказал писарь Мареку, увидев, что он ничего не несёт.
— А куда мы идём? — спросил Марек у ворот. Горжин, осматриваясь, как хорёк в курятнике, лаконично буркнул:
— Сейчас на базар, а потом на вокзал. Они встретили городового, который только что им всыпал. Он улыбнулся, заметив, с какой поспешностью они идут, и крикнул им:
— До свидания, ребята!
— Лучше я с медведем на Урале встречусь, чем с тобой, скотина, — послал ему вдогонку Горжин.
Когда Марек объявил Швейку, что они намереваются делать, тот радостно заметил:
— Это мы впервые без ангела-хранителя. Мы сейчас как будто бы действительно свободны.
— Вам, господа, куда? — спросил их скучающий на перроне жандарм.
— С нами казак едет, — спокойно ответил Горжин, — нас с работы в лагерь везут. Да задержался он на базаре, а нас послал вперёд.
Он осмотрелся, пошёл на восток от вокзала и, осмотревшись, крикнул:
— Эй, молодец, поскорее поди сюда! Жандарм тебя спрашивает!
— Ну, я ничего, — забурчал тот. — Я только хотел знать, не удираете ли вы, а то австрийской сволочи всюду полно, все с работы бегут.
Он отошёл и стал смотреть на ламповщика, чистившего ламповые стекла.
— Куда мы поедем? — спрашивал Марек.
— Куда глаза глядят, — сердито буркнул Горжин.
— Вы, господа, — проговорил Швейк, — напоминаете мне одного шорника из Панкраца, который в воскресенье после обеда всегда говорил жене: «Ну, я иду из дому. Я пойду, наверное, на Лишку, или к Банзетам, или к „Пяти королям“, или к Паливцу, или в „Чёрный пивовар“. Если что случится, то пошлите за мной в одну из этих пивных». Но за ним не приходилось посылать: его всегда приносили домой напившимся до положения риз; он заранее платил шесть гривен и привешивал себе карточку с адресом, чтобы все знали, куда его нужно доставить. И наконец один раз жена нашла его утопившимся в Ботичи. А сзади на карточке было написано, что он пропил шесть гривен и не мог поэтому добраться пешком до Панкрац.
— Завтра вас передам другому хозяину на работу. Заявлений много. Идите во двор, и там вам баба скажет, где вы будете спать.
Трофим простился с ними. Он пожелал им счастливого пути и на прощанье сказал:
— Деньги не пропейте, ребята, душ своих не губите, сторонитесь женщин и сапоги себе купите.
Эти советы, а особенно последний из них, были весьма полезными. У ботинок Марека прогнила подошва, башмаки Швейка были похожи на раскрытый рот крокодила, и когда оба они оказались в тёмной, грязной комнате, где вши шевелились в соломе, то начали серьёзно поговаривать о сапогах.
— Да ведь они, наверно, стоят рублей пятнадцать, — покачал головой Марек,
— а у нас всего по десяти.
На что Швейк самоотверженно ответил:
— Так я что-нибудь в поезде выпрошу.
— Ничего не покупайте, — сказал человек, который, лёжа под лавкой в углу, перевернулся и которого они сперва не заметили. — А к крестьянам на работу больше не ходите. Что ж, разве вы приехали в Россию на работу? — продолжал он, вылезая из-под лапки. — Десять рублей за лето заработали и остались босыми. Десять рублей до весны заработаете и будете совершенно нагими и босыми. И будете все время падать ниже и ниже день ото дня, а на старости лет куда? Пасти гусей?
Человек, ковыряя в носу, замолчал. Затем высморкался на землю и, смотря им поочерёдно в глаза, начал говорить ещё громче.
— Ребята, я вижу, что вы из Праги. Не скрывайте этого. Я это сразу вижу. И вижу, что вы воробьи старые, но по пленной части — новобранцы. А я зато в этих делах собаку съел. Я в плен попал на третий день после объявления войны. У вас десять рублей, — сказал он торжественно, — а в Сибири, приятели, две копейки фунт хлеба, за копейку два яйца, пятак — заяц, за гривенник — метр краковской колбасы, а кипятка и не выпьешь, махорка четыре копейки! За десять рублей вы проживёте зиму, как бароны. Плюньте на их работу, борщ и кашу. Лозунгом каждого приличного пленного зимою должно быть: на отдых, в Сибирь, Сибирь, Сибирь! — Человек погладил себя по длинной рыжей бороде, затем отрекомендовался: — Я — Горжин, старший официант самых лучших пражских и венских ресторанов.
— Иосиф Швейк, Прага, пивная «Битва у Калиха», — поспешил представиться Швейк первым.
А Марек, посматривая на оборванца, на котором развевались заплаты, как флаги, не мог удержаться от смеха:
— Я — Марек, вольноопределяющийся. Но старшего официанта я себе не таким представлял.
— На тебе, приятель, интеллигентного тоже мало осталось, — весело заметил Горжин. — А потом только позавчера я убежал из Ростова, из шахт, попал в лапы к казакам, и только через четырнадцать дней мне удалось улизнуть. Ребята, бойтесь в России царя и шахт. Ничего нет худшего на свете. Там ты раб, издерёшься весь, а потом тебя засыплют камни. Если не захочешь работать, казаки тебя запорют кнутами. И за весь день ты там не услышишь ничего другого, как мать и мать, перемать.
— Но ведь это же царь хотел запретить, — важно заметил Швейк, — и приказал совету министров заготовить соответствующий указ. Министры созвали совет, в тот же день написали указ и дали подписать царю. Он читает: «Мы, Николай, божьей милостью царь и самодержец всея России, князь финляндский и прочее, и прочее, приказываем всем нашим подданным, что если кто-нибудь с сегодняшнего дня выругается по матушке на другого, то он будет наказан пятьюдесятью ударами кнута, сослан в Сибирь на работу в свинцовые рудники. Дан в Петербурге и так далее». Царю это очень понравилось. Он ищет перо, чтобы подписать, зовёт камердинера: «Скорей перо принеси!»
А камердинер подлетает к лакею и кричит: «Ты не видал пера… мать? А где же оно… мать?»
Царь это услышал и подумал: «Пора запретить. И где всему этому русский человек научился?» Он взял окунул перо, подписал «Николай», но в это время посадил большую кляксу и с досады как закричит: «…мать!»
А затем этот указ разорвал, новый не написали, а того камердинера сослали в Архангельскую губернию.
— Смотри, дорогой, с такими историями ты будь поосторожней, — ласково заметил ему официант, — и такого особенно ничего не говори, старый осел, особенно при людях. Тебе бы это обошлось очень дорого. Не обижайся, приятель, за то, что я тебя назвал ослом, считай это за отцовское предупреждение.
Швейк был ему очень признателен:
— Ты прав. Ты, парень, мне нравишься. В это время открылись двери, и к ним вошёл писарь из канцелярии, а за ним огромный волосатый крестьянин в разорванной рубахе. Писарь показал ему на пленных и сказал:
— Вот три штуки, работники хорошие, выбирай. Крестьянин стал мерить их с головы до ног взглядом, пытливо прикидывая на глаз.
— Мне только одного, а если бесплатно, то и двоих возьму.
— Бесплатно, но рубаху им дашь, сапоги купишь, полушубок выдашь, — торговался с ним писарь, — для этого есть закон, так приказано правительством.
Мужик снял с головы баранью шапку и почесал у себя в затылке, вздыхая:
— Вот так законы начальство издаёт! Ну хорошо, я все им куплю… Ну, эти два.
И он показал на Швейка и на Горжина.
— Ты возьмёшь их с собой? — спросил писарь.
— Рано утром я за ними, ваше благородие, приеду.
— Я, хозяин, не пойду с тобою, — отозвался Горжин, — до тех пор, пока ты мне рубашку, сапоги и шубу не принесёшь. На это есть закон,
— Дома тебе все дам, — пообещал крестьянин.
— Как дома? Где же ты возьмёшь? У самого разбитые сапоги, а шуба — одна дыра, — стоял на своём Горжин. — И, кроме того, работать не умею, сам я механик-оптик, умею делать только очки. А есть у тебя фабрика очков?
— А я никогда в жизни не работал, — отозвался Швейк. — Я только на аэроплане летал. У меня все летит вверх. Запрягу быков, наложу воз сена и сразу лечу под облака. Из всего могу самолёт сделать. Я иначе не могу, у меня такая натура, — добавил Швейк.
Крестьянин стал размышлять, колеблясь, не зная, что делать, и вопросительно посмотрел на писаря. Тот зашептал:
— На чай даёшь?
И когда мужик утвердительно кивнул головой, он быстро выбежал за ворота и позвал с улицы городового. Городовой пришёл и без дальних разговоров перетянул всех трех пленных тесаком по спинам:
— Вот тебе очки, вот тебе аэроплан, а вот тебе автомобиль. Черти австрийские, морды германские, не хотите уважить русского человека? Бери их! — закричал он на крестьянина. — Сейчас же их бери, я вас научу слушаться приказов начальства!
— Мне нужно на базар ещё идти, — отговаривался мужик. — Я с арбузами на базаре, и жена там. А с базара заеду за австрийцами. Спасибо тебе, что за леность им всыпал. — И все трое вышли на улицу, оставив пленных одних.
— Огрел он меня здорово, — признался Швейк, почёсываясь спиной о косяк. — Да, они строгие; конечно, строгость должна быть с пленным. Что бы он был за полицейский, если бы не был строгим?
— Вот такому балбесу ничего не стоит человека убить, — волновался Горжин.
— «Хочешь работать? Не будешь? Вот тебе!» Черт возьми, если бы я мог такому полицейскому разбить нос!
— Что будем делать? — спрашивал Марек. Горжин вытер рукой лицо, словно стирал с него паутину. Он вынул из кармана какие-то листки, посмотрел их, сложил снова и сказал:
— Один за всех и все за одного! Да ведь мы все чехи, не правда ли? Молодцы, обедали ли вы? Тут нам ничего не дадут. Попросим бабу, чтобы она нам сварила чаю. Дайте полтину, я сбегаю на базар за колбасой. Хлеб есть? А потом исчезнем по-английски, не попрощавшись.
Через некоторое время он вернулся с огромным чайником и заварил чай. Вытащил из-под блузы кусок колбасы и разрезал её на три части:
— Это будет как бы наш последний ужин перед казнью. И мы удерём, выломав решётки, как Монте-Кристо!
— Ну а теперь ранцы на спину! — сказал неутомимый Горжин, после того как они выпили чаю.
Он переложил вещи из ранца Марека в ранец Швейка и с самым невинным лицом пошёл к писарю в канцелярию. Тот поднял голову от книги:
— Вам куда?
— Куда нам? А вот на базар за хозяином. Он сапоги нам хочет купить, арбузы уже продал. Ранцы на воз положим. Он ещё сюда с нами придёт, — сказал по-русски Горжин.
— Ты проводишь товарищей, а сам придёшь обратно, — приказал писарь Мареку, увидев, что он ничего не несёт.
— А куда мы идём? — спросил Марек у ворот. Горжин, осматриваясь, как хорёк в курятнике, лаконично буркнул:
— Сейчас на базар, а потом на вокзал. Они встретили городового, который только что им всыпал. Он улыбнулся, заметив, с какой поспешностью они идут, и крикнул им:
— До свидания, ребята!
— Лучше я с медведем на Урале встречусь, чем с тобой, скотина, — послал ему вдогонку Горжин.
Когда Марек объявил Швейку, что они намереваются делать, тот радостно заметил:
— Это мы впервые без ангела-хранителя. Мы сейчас как будто бы действительно свободны.
— Вам, господа, куда? — спросил их скучающий на перроне жандарм.
— С нами казак едет, — спокойно ответил Горжин, — нас с работы в лагерь везут. Да задержался он на базаре, а нас послал вперёд.
Он осмотрелся, пошёл на восток от вокзала и, осмотревшись, крикнул:
— Эй, молодец, поскорее поди сюда! Жандарм тебя спрашивает!
— Ну, я ничего, — забурчал тот. — Я только хотел знать, не удираете ли вы, а то австрийской сволочи всюду полно, все с работы бегут.
Он отошёл и стал смотреть на ламповщика, чистившего ламповые стекла.
— Куда мы поедем? — спрашивал Марек.
— Куда глаза глядят, — сердито буркнул Горжин.
— Вы, господа, — проговорил Швейк, — напоминаете мне одного шорника из Панкраца, который в воскресенье после обеда всегда говорил жене: «Ну, я иду из дому. Я пойду, наверное, на Лишку, или к Банзетам, или к „Пяти королям“, или к Паливцу, или в „Чёрный пивовар“. Если что случится, то пошлите за мной в одну из этих пивных». Но за ним не приходилось посылать: его всегда приносили домой напившимся до положения риз; он заранее платил шесть гривен и привешивал себе карточку с адресом, чтобы все знали, куда его нужно доставить. И наконец один раз жена нашла его утопившимся в Ботичи. А сзади на карточке было написано, что он пропил шесть гривен и не мог поэтому добраться пешком до Панкрац.