Страница:
Швейк вынул термометр и, выждав, пока доктор сказал: «Температура нормальная», поблагодарил его:
— Ох, как вы мне помогли хорошо, наши доктора никогда мне такого лекарства и не давали.
Давид Карпович осмотрел пациента пытливым взглядом:
— Давно ли у вас припадки?
— Около четырнадцати дней, — ответил Швейк, — мне все кажется, что по мне все время кто-то пасётся.
— Вы успокаиваете его всегда гипнозом? — расспрашивал доктор Марека. — Капитан Бойков очень интересуется оккультизмом, гипнозом и тому подобными вещами. Я вас с ним познакомлю. Когда-нибудь приведу его сюда.
И едва он договорил, как Швейк заметался ещё сильней, чем в первый раз.
— Я тут не останусь, я чувствую, что мне тут придётся плохо. Тут пахнет плетью, и могло бы легко дойти до недоразумения. Я буду только ходить спать сюда. Теперь пискун шьёт у одного еврея, а я с Горжином буду делать у него перстни и кольца.
И Швейк ушёл, чтобы начать новую жизнь.
ПРЕДПРИЯТИЕ БЕЗ КОНЦЕССИИ
У ФРОНТА
— Ох, как вы мне помогли хорошо, наши доктора никогда мне такого лекарства и не давали.
Давид Карпович осмотрел пациента пытливым взглядом:
— Давно ли у вас припадки?
— Около четырнадцати дней, — ответил Швейк, — мне все кажется, что по мне все время кто-то пасётся.
— Вы успокаиваете его всегда гипнозом? — расспрашивал доктор Марека. — Капитан Бойков очень интересуется оккультизмом, гипнозом и тому подобными вещами. Я вас с ним познакомлю. Когда-нибудь приведу его сюда.
И едва он договорил, как Швейк заметался ещё сильней, чем в первый раз.
— Я тут не останусь, я чувствую, что мне тут придётся плохо. Тут пахнет плетью, и могло бы легко дойти до недоразумения. Я буду только ходить спать сюда. Теперь пискун шьёт у одного еврея, а я с Горжином буду делать у него перстни и кольца.
И Швейк ушёл, чтобы начать новую жизнь.
ПРЕДПРИЯТИЕ БЕЗ КОНЦЕССИИ
Если бы после войны не осталось памятников, вдов, сирот, туберкулёзных, спекулянтов и революций, нищеты и богатства, хозяйственного хаоса и кризиса во всем мире, костылей инвалидов, искусственных рук, упростившейся жизни и проституток, то кроме всего этого ещё остались бы две вещи, характеризующие войну: солдатские записные книжки со стихами и песнями и солдатские перстни.
В то время как в тылу люди, богатевшие с каждым днём, снимали с пальцев золотые кольца с дорогими камнями и обменивали их в пользу Австрии на плоские кружочки с надписью: «Гольд фюр эйзен», а для тех, кто не воспринимал по национальным соображениям этой немецкой надписи, существовали кружки с чешской надписью: «Я отдал золото за железо», — на фронте солдат брал кусок алюминия, осколок от шрапнели, который раздробил черепа его товарищей, вытачивал в куске кирпича форму кольца, расплавлял металл и отливал перстень.
И, страдая в окопах, он долгое время ножом вырезал и обтачивал перстень со знаменательной датой «1914».
Позже солдаты стали обзаводиться напильниками и выплавлять перстни для членов своей семьи и своих знакомых, чтобы привезти им подарок с фронта, как привозят гостинцы с ярмарки. Тогда уже начали вытачивать даты: 1914 — 1915, а когда война все не прекращалась, к этим годам добавили и 1916. В этом 1916 году многие уже превратились в кустарей и регулярно снабжали рынок перстнями. Они не вытачивали на них уже даты ужасных лет, ибо эти даты обесценивали их товар. Производство с каждым годом совершенствовалось; из алюминия уже лили целые трубки, которые затем разрезали на куски пилкой, перстни изнутри обкладывали медью и выпиливали змей, державших во рту черепа, в которые стали вкладывать голубые камни из целлулоида и красные сердца.
Но скоро в шрапнельных осколках стал ощущаться недостаток, и на литьё пошёл менее ценный материал, который не был непосредственно обрызган человеческой кровью и мозгом. Плавили пуговицы с шапок, алюминиевые ложки и куски металлов, собранные с машин. И наконец металл начали покупать у евреев, если не представлялось возможности его где-либо украсть.
И как фронтовик таскал всюду с собой ружьё, двести патронов и сумку на спине, так пленный таскал с собой мешок, в котором у него был чайник, ложки, чугунок, кусок алюминия, напильник и стекло для шлифовки перстней, позвякивавших у него в связке.
Когда Швейк пришёл в дом, в котором два его приятеля занимались упомянутым ремеслом, пискун сидел под окном возле швейной машины, подрубая какую-то юбку, а Горжин нагибался над плитой, держа клещами железную ложку, в которой он растапливал кусок цинка.
— Да, пожалуй, оно бы пошло, — сказал он, как только Швейк рассказал ему о своём решении, — перстни сейчас в цене, и я знаю, где их можно продавать дороже. Но нет материала! Сейчас нигде не достанешь куска алюминия, я уж вот отливаю из цинка.
— А этот старший унтер-офицер Головатенко, — сказал пискун, — этот лодырь как только узнает, что ты не идёшь на работу и живёшь самостоятельно, так он захочет с тебя рубль в день, — с меня он просил два, — а если ему не дашь, то он грозил отослать на железную дорогу таскать рельсы. Прямо ужас! — выругался он и высморкался на пол.
— Об алюминии я, пожалуй, позабочусь, — сказал Швейк, — с фронта возят разбитые аэропланы, и на вокзалах иногда по целым ночам стоят вагоны, а алюминия на аэропланах много.
Горжин навострил уши, глаза его заблестели.
— Вот это бы подошло, вот это бы вышло ловко!
— Если вас поймают, вам, конечно, всыплют, — невинно заметил пискун, — это вам может обойтись столько, сколько мне стоила баронесса.
Горжин вылил расплавленный цинк в приготовленные формочки и, ковыряя в носу, продолжал:
— Вот если бы этого алюминия раздобыть с кило! Мне заказаны хорошие перстни разными проститутками. Женя бы взяла дюжину, Ксения тоже, Нюша — это та новая, у этого колченогого еврея, двадцать человек сразу мне за это заплатят; Лида, Лиза, Катя, Зина, Саша, Фрося и черт ещё знает кто мне заказывал!
— Да ведь это весь православный календарь, — заметил портной, а Горжин, оскорбившись, встал:
— Да, попробовал бы ты пролезть во все эти притоны! Они раздают перстни на память русским офицерам, чтобы каждый из них помнил, что она любит только его, и чтобы он благополучно вернулся домой. Ох, какие же эти офицеры ослы!
Он презрительно плюнул и вопросительно посмотрел на Швейка. Вся его фигура спрашивала: «Что делать?»
— Вечером я пойду на вокзал на разведку! — решительно заявил Швейк. — А ночью попробуем… Что может случиться? «Дерзни, и Бог тебя благословит», говаривала моя бабушка, а «без воли божьей ни один волос не упадёт с головы человека», — сказал раз ксёндз, когда с крыши костёла слетел кровельщик.
Горжин смерил взглядом своего нового компаньона, а портной, притворившись, что ему до этого нет никакого дела, принялся насвистывать:
Моя красавица Барука…
Когда стало темно, Швейк просунул голову в барак и, не говоря ни слова, закивал Горжину. Тот забрал мешок, одним прыжком соскочил с нар и вышел во двор, где его ожидал Швейк.
— Что, есть? Везут? — уже на вокзале шёпотом спросил он Швейка, а тот кивнул головой:
— Да-да, несколько вагонов.
Они осмотрели поезд. Кроме машиниста и кочегара, на паровозе — никого, нигде — ни живой души. Они вернулись к вагонам-платформам, на которых лежали части аэропланов в разобранном виде, залезли наверх и стали ощупывать руками отдельные части, стараясь узнать, из какого они отлиты металла.
— Так ведь это же новые аэропланы! — зашептал Горжин, вывернув откуда-то алюминиевый стержень.
— А не все ли равно — ответил Швейк, — разобьём мы их или разобьют немцы?
Ударом каблука он отбил какую-то литую часть. В это время кто-то из другого вагона закричал сдавленным голосом:
— Туда не лезь, там уже занято! Вот за мной ещё стоит свободный вагон.
Горжин ахнул. На каждой платформе кто-нибудь работал: отвинчивал, ломал или отбивал молотком. А один парень, уже наломавший полмешка металла, сказал:
— Ребята, спешите, скоро отправляемся. Эх, эти русские, разве можно такие вещи оставлять без охраны?
И полный справедливого возмущения, он поднял мешок на плечи и исчез в темноте. Остальные последовали за ним.
Пискун, увидевши утром добычу ночной экспедиции и узнав, что все это взято с новых аэропланов, заломил руки и сказал:
— Вот это настоящий саботаж войны: уничтожать военный материал.
И он широко развил свою теорию о войне, о том, как её можно сделать невозможной: для этого надо разворовать все государственное имущество. А затем добавил:
— Да, так едва ли русские выиграют войну!
— Да, не выиграют, — согласился Швейк. — Войну не выиграет никто — ведь всюду же крадут. Вот в нашем полку был один капрал, так тот все домой посылал: бельё, сапоги, портянки — все, что ему попадало под руки. Я его спрашиваю: «Зачем ты воруешь?» А он отвечает: «Австрия — прогнившее государство, а поэтому оно должно быть уничтожено!» Тогда я заехал ему по физиономии, потому что и у меня он украл обмотки.
А потом в запертой комнате Моисея Гута, который законно продавал чай, булки и разные сладости и покупал все, что попадётся, в том числе и краденое, они сидели и работали. Вместе с шумом швейной машины посвистывали два напильника, а изредка повизгивала стальная проволока, которой они очищали перстни. Так продолжалось целую неделю, а в субботу Горжин решил:
— Сегодня не работаем. Пойдём торговать. Они собрали все, что приготовили за неделю, нанизали кольца на проволоку и отправились. На улице любви Горжин вошёл в лавочку и принялся расспрашивать еврея:
— Лиза дома? Одна? Войти можно?
— Ещё спит, — загундосил еврей. — Ну, войди. На старой железной кровати в чулане, где вонь от грязи состязалась с запахом одеколона и пудры, лежала перезрелая красавица неопределённого возраста. Когда дверь скрипнула, она открыла глаза и сонно сказала:
— А, австрийцы! И сразу два. Деньги есть, ребята?
— Мы перстни принесли, мадам, — ответил Горжин, кланяясь ей.
Дама оживилась. Из-под грязного красного одеяла она показала ноги и спустила их на пол. Затем отбросила одеяло и, оставшись в одной рубашке, проговорила небрежно:
— Простите, я не ожидала таких редких гостей. Покажите перстни. Хорошие, да? А почём штука? Да ну, покажи! — улыбнулась она Швейку. — Почём кольца-то отдашь?
— Для вас, мадам, по полтине, — опять поклонившись, сказал Горжин, и Лиза, перебирая их, лениво зевала.
— Дорого; по сорока отдай, десять штук возьму. Другие австрийцы носят по сорока.
Швейк кивнул головой в знак согласия. Горжин отсчитал кольца, и красавица, играя, разбросала их на коленях. Затем кокетливо улыбнулась:
— Ну хорошо. А я два рубля беру; значит, оба можете. Кто будет первым? Ты, голубчик? За красивые кольца и я хорошо поработаю.
И, положив кольца на одеяло, она бросилась на постель.
— Вот это здорово! — заговорил Швейк. — Если у них у всех такая манера, так мы здорово заработаем.
Горжин толкнул его в бок:
— Замолчи! — и, уже не кланяясь, сказал: — Мадам, мы просили бы деньгами. Нам надо четыре рубля. Лиза опять так же лениво встала.
— Нет у меня, голубчик, денег. Ни одной копейки. Если хочешь, я отлюблю за это: товар за товар!
— Чтоб тебя, тварь, черти взяли! — начал ругаться Горжин, собирая свой товар.
Когда они проходили мимо лавочки, еврей заверил их, что Лиза действительно православная, и просил, чтобы они рассказали своим друзьям о её достоинствах. Кроме того, к их услугам его магазин, в котором можно найти лучший чай марки: «Попов и сыновья».
— Пойдём к Ксене! — скомандовал Горжин, направляясь вдоль улицы. — Начнём с другого конца.
Ксения — яркая блондинка с крашеными волосами, — когда они вошли, как раз пудрилась и мазалась. Она просмотрела кольца и, когда узнала, что купить их можно только за наличные, опечалилась.
— Нет ни копейки. Но, голубчик, возьми за них мой крем «Метаморфозу». Мне её принёс аптекарь, он иначе не платит. Обворовывает меня, подлец! Сам покупает за пару гривенников, а мне даёт вместо рубля. Ах, жалко, дети, что у меня нет денег!
Третья богиня любви предлагала им за кольца одеколон и старый корсет. Горжин плюнул с досады.
— Больше я никуда не пойду! Пойдём на базар и продадим их солдатам и бабам!
А там, когда они показали свои сокровища, их моментально окружили девушки, подростки и бабы. Швейк продавал, Горжин получал разорванные пятикопеечные и грязные двадцатикопеечные — похожие на почтовые марки деньги.
Поздно ночью в барак влетел пискун. Он был избит, изорван, окровавлен, поцарапан ногтями. Взобрался на нары. быстро разделся и зашептал:
— Ну, как ходили?
— Столько мы не нахватали, сколько ты, — двусмысленно сказал Горжин.
А пискун, тяжело дыша, жаловался:
— Я был у Зины. Она мне была должна сто рублей. Пятьдесят отдала, а пятьдесят должна была со мной отоспать до самого утра. И вдруг к ней приходят офицеры, и она давай меня выгонять, а я — ни за что. Ну и подрался с этими офицерами. Они мне всыпали.
Пискун погладил свою голову, подул на ссадины на руках.
— Ах, как жаль, что мы не взяли эту «Метаморфозу» и одеколон; было бы чем привести тебя в благородный вид, — сказал ему Швейк в утешение.
В понедельник утром полиция и солдаты произвели обыски по всему городу и пойманных в городе пленных согнали в барак. Бараки были оцеплены, и никто не мог выйти в город. Вечером замкнутые в кольцо казаков пленные двинулись на вокзал.
Сам генерал Чередников, сопровождаемый капитаном Бойковым, смотрел за тем, как казаки гонят пленных и распределяют их в вагоны по сорока человек.
— Я меньше бы обрадовался ордену Екатерины, чем избавлению от этой нечисти, — сказал он. — Я говорил вам, Василий Петрович, что командование Западным фронтом прямо указывает, что аэропланы, посланные на позиции, были разбиты здесь. Полковник Николай Кузьмич из-за этого идёт под суд. Никто, кроме этой твари, не мог натворить таких бед. Они воспитаны-то л патриотическом духе.
— А я, ваше превосходительство, позволю себе заметить, что между ними есть чехи — элемент неприязненный Австрии. Но и они все равно крадут. У меня есть сведения от приятеля из Гомеля: шесть прикомандированных на службу в воздухоплавательное отделение пленных разрезали двадцать баллонов и отнесли их на базар. Они люди образованные, но крадут, сволочь паршивая! — И добросовестный Василий Петрович вытер рукою лоб. — Чем человек образованней, тем он больше крадёт, — сказал он.
— Да, да, это правда, — подтвердил генерал Чередников, наблюдая, как к вагонам прицепляют паровоз.
— Вы, Василий Петрович, человек, повидавший свет и бывалый. Вы окончили с наградой?
— Я, ваше превосходительство, учился довольно плохо, — ответил капитан, добавляя про себя: «А за тобой, мошенник, в воровстве не угонюсь».
На вагон, в котором находились Ванек и Марек, Швейк прибил гвоздями знак Красного креста, для того чтобы в него «не трахнул немец». А когда поезд тронулся и прошёл вокзал, Швейк высунул голову из окна и помахал рукой капитану.
В то время как в тылу люди, богатевшие с каждым днём, снимали с пальцев золотые кольца с дорогими камнями и обменивали их в пользу Австрии на плоские кружочки с надписью: «Гольд фюр эйзен», а для тех, кто не воспринимал по национальным соображениям этой немецкой надписи, существовали кружки с чешской надписью: «Я отдал золото за железо», — на фронте солдат брал кусок алюминия, осколок от шрапнели, который раздробил черепа его товарищей, вытачивал в куске кирпича форму кольца, расплавлял металл и отливал перстень.
И, страдая в окопах, он долгое время ножом вырезал и обтачивал перстень со знаменательной датой «1914».
Позже солдаты стали обзаводиться напильниками и выплавлять перстни для членов своей семьи и своих знакомых, чтобы привезти им подарок с фронта, как привозят гостинцы с ярмарки. Тогда уже начали вытачивать даты: 1914 — 1915, а когда война все не прекращалась, к этим годам добавили и 1916. В этом 1916 году многие уже превратились в кустарей и регулярно снабжали рынок перстнями. Они не вытачивали на них уже даты ужасных лет, ибо эти даты обесценивали их товар. Производство с каждым годом совершенствовалось; из алюминия уже лили целые трубки, которые затем разрезали на куски пилкой, перстни изнутри обкладывали медью и выпиливали змей, державших во рту черепа, в которые стали вкладывать голубые камни из целлулоида и красные сердца.
Но скоро в шрапнельных осколках стал ощущаться недостаток, и на литьё пошёл менее ценный материал, который не был непосредственно обрызган человеческой кровью и мозгом. Плавили пуговицы с шапок, алюминиевые ложки и куски металлов, собранные с машин. И наконец металл начали покупать у евреев, если не представлялось возможности его где-либо украсть.
И как фронтовик таскал всюду с собой ружьё, двести патронов и сумку на спине, так пленный таскал с собой мешок, в котором у него был чайник, ложки, чугунок, кусок алюминия, напильник и стекло для шлифовки перстней, позвякивавших у него в связке.
Когда Швейк пришёл в дом, в котором два его приятеля занимались упомянутым ремеслом, пискун сидел под окном возле швейной машины, подрубая какую-то юбку, а Горжин нагибался над плитой, держа клещами железную ложку, в которой он растапливал кусок цинка.
— Да, пожалуй, оно бы пошло, — сказал он, как только Швейк рассказал ему о своём решении, — перстни сейчас в цене, и я знаю, где их можно продавать дороже. Но нет материала! Сейчас нигде не достанешь куска алюминия, я уж вот отливаю из цинка.
— А этот старший унтер-офицер Головатенко, — сказал пискун, — этот лодырь как только узнает, что ты не идёшь на работу и живёшь самостоятельно, так он захочет с тебя рубль в день, — с меня он просил два, — а если ему не дашь, то он грозил отослать на железную дорогу таскать рельсы. Прямо ужас! — выругался он и высморкался на пол.
— Об алюминии я, пожалуй, позабочусь, — сказал Швейк, — с фронта возят разбитые аэропланы, и на вокзалах иногда по целым ночам стоят вагоны, а алюминия на аэропланах много.
Горжин навострил уши, глаза его заблестели.
— Вот это бы подошло, вот это бы вышло ловко!
— Если вас поймают, вам, конечно, всыплют, — невинно заметил пискун, — это вам может обойтись столько, сколько мне стоила баронесса.
Горжин вылил расплавленный цинк в приготовленные формочки и, ковыряя в носу, продолжал:
— Вот если бы этого алюминия раздобыть с кило! Мне заказаны хорошие перстни разными проститутками. Женя бы взяла дюжину, Ксения тоже, Нюша — это та новая, у этого колченогого еврея, двадцать человек сразу мне за это заплатят; Лида, Лиза, Катя, Зина, Саша, Фрося и черт ещё знает кто мне заказывал!
— Да ведь это весь православный календарь, — заметил портной, а Горжин, оскорбившись, встал:
— Да, попробовал бы ты пролезть во все эти притоны! Они раздают перстни на память русским офицерам, чтобы каждый из них помнил, что она любит только его, и чтобы он благополучно вернулся домой. Ох, какие же эти офицеры ослы!
Он презрительно плюнул и вопросительно посмотрел на Швейка. Вся его фигура спрашивала: «Что делать?»
— Вечером я пойду на вокзал на разведку! — решительно заявил Швейк. — А ночью попробуем… Что может случиться? «Дерзни, и Бог тебя благословит», говаривала моя бабушка, а «без воли божьей ни один волос не упадёт с головы человека», — сказал раз ксёндз, когда с крыши костёла слетел кровельщик.
Горжин смерил взглядом своего нового компаньона, а портной, притворившись, что ему до этого нет никакого дела, принялся насвистывать:
Моя красавица Барука…
Когда стало темно, Швейк просунул голову в барак и, не говоря ни слова, закивал Горжину. Тот забрал мешок, одним прыжком соскочил с нар и вышел во двор, где его ожидал Швейк.
— Что, есть? Везут? — уже на вокзале шёпотом спросил он Швейка, а тот кивнул головой:
— Да-да, несколько вагонов.
Они осмотрели поезд. Кроме машиниста и кочегара, на паровозе — никого, нигде — ни живой души. Они вернулись к вагонам-платформам, на которых лежали части аэропланов в разобранном виде, залезли наверх и стали ощупывать руками отдельные части, стараясь узнать, из какого они отлиты металла.
— Так ведь это же новые аэропланы! — зашептал Горжин, вывернув откуда-то алюминиевый стержень.
— А не все ли равно — ответил Швейк, — разобьём мы их или разобьют немцы?
Ударом каблука он отбил какую-то литую часть. В это время кто-то из другого вагона закричал сдавленным голосом:
— Туда не лезь, там уже занято! Вот за мной ещё стоит свободный вагон.
Горжин ахнул. На каждой платформе кто-нибудь работал: отвинчивал, ломал или отбивал молотком. А один парень, уже наломавший полмешка металла, сказал:
— Ребята, спешите, скоро отправляемся. Эх, эти русские, разве можно такие вещи оставлять без охраны?
И полный справедливого возмущения, он поднял мешок на плечи и исчез в темноте. Остальные последовали за ним.
Пискун, увидевши утром добычу ночной экспедиции и узнав, что все это взято с новых аэропланов, заломил руки и сказал:
— Вот это настоящий саботаж войны: уничтожать военный материал.
И он широко развил свою теорию о войне, о том, как её можно сделать невозможной: для этого надо разворовать все государственное имущество. А затем добавил:
— Да, так едва ли русские выиграют войну!
— Да, не выиграют, — согласился Швейк. — Войну не выиграет никто — ведь всюду же крадут. Вот в нашем полку был один капрал, так тот все домой посылал: бельё, сапоги, портянки — все, что ему попадало под руки. Я его спрашиваю: «Зачем ты воруешь?» А он отвечает: «Австрия — прогнившее государство, а поэтому оно должно быть уничтожено!» Тогда я заехал ему по физиономии, потому что и у меня он украл обмотки.
А потом в запертой комнате Моисея Гута, который законно продавал чай, булки и разные сладости и покупал все, что попадётся, в том числе и краденое, они сидели и работали. Вместе с шумом швейной машины посвистывали два напильника, а изредка повизгивала стальная проволока, которой они очищали перстни. Так продолжалось целую неделю, а в субботу Горжин решил:
— Сегодня не работаем. Пойдём торговать. Они собрали все, что приготовили за неделю, нанизали кольца на проволоку и отправились. На улице любви Горжин вошёл в лавочку и принялся расспрашивать еврея:
— Лиза дома? Одна? Войти можно?
— Ещё спит, — загундосил еврей. — Ну, войди. На старой железной кровати в чулане, где вонь от грязи состязалась с запахом одеколона и пудры, лежала перезрелая красавица неопределённого возраста. Когда дверь скрипнула, она открыла глаза и сонно сказала:
— А, австрийцы! И сразу два. Деньги есть, ребята?
— Мы перстни принесли, мадам, — ответил Горжин, кланяясь ей.
Дама оживилась. Из-под грязного красного одеяла она показала ноги и спустила их на пол. Затем отбросила одеяло и, оставшись в одной рубашке, проговорила небрежно:
— Простите, я не ожидала таких редких гостей. Покажите перстни. Хорошие, да? А почём штука? Да ну, покажи! — улыбнулась она Швейку. — Почём кольца-то отдашь?
— Для вас, мадам, по полтине, — опять поклонившись, сказал Горжин, и Лиза, перебирая их, лениво зевала.
— Дорого; по сорока отдай, десять штук возьму. Другие австрийцы носят по сорока.
Швейк кивнул головой в знак согласия. Горжин отсчитал кольца, и красавица, играя, разбросала их на коленях. Затем кокетливо улыбнулась:
— Ну хорошо. А я два рубля беру; значит, оба можете. Кто будет первым? Ты, голубчик? За красивые кольца и я хорошо поработаю.
И, положив кольца на одеяло, она бросилась на постель.
— Вот это здорово! — заговорил Швейк. — Если у них у всех такая манера, так мы здорово заработаем.
Горжин толкнул его в бок:
— Замолчи! — и, уже не кланяясь, сказал: — Мадам, мы просили бы деньгами. Нам надо четыре рубля. Лиза опять так же лениво встала.
— Нет у меня, голубчик, денег. Ни одной копейки. Если хочешь, я отлюблю за это: товар за товар!
— Чтоб тебя, тварь, черти взяли! — начал ругаться Горжин, собирая свой товар.
Когда они проходили мимо лавочки, еврей заверил их, что Лиза действительно православная, и просил, чтобы они рассказали своим друзьям о её достоинствах. Кроме того, к их услугам его магазин, в котором можно найти лучший чай марки: «Попов и сыновья».
— Пойдём к Ксене! — скомандовал Горжин, направляясь вдоль улицы. — Начнём с другого конца.
Ксения — яркая блондинка с крашеными волосами, — когда они вошли, как раз пудрилась и мазалась. Она просмотрела кольца и, когда узнала, что купить их можно только за наличные, опечалилась.
— Нет ни копейки. Но, голубчик, возьми за них мой крем «Метаморфозу». Мне её принёс аптекарь, он иначе не платит. Обворовывает меня, подлец! Сам покупает за пару гривенников, а мне даёт вместо рубля. Ах, жалко, дети, что у меня нет денег!
Третья богиня любви предлагала им за кольца одеколон и старый корсет. Горжин плюнул с досады.
— Больше я никуда не пойду! Пойдём на базар и продадим их солдатам и бабам!
А там, когда они показали свои сокровища, их моментально окружили девушки, подростки и бабы. Швейк продавал, Горжин получал разорванные пятикопеечные и грязные двадцатикопеечные — похожие на почтовые марки деньги.
Поздно ночью в барак влетел пискун. Он был избит, изорван, окровавлен, поцарапан ногтями. Взобрался на нары. быстро разделся и зашептал:
— Ну, как ходили?
— Столько мы не нахватали, сколько ты, — двусмысленно сказал Горжин.
А пискун, тяжело дыша, жаловался:
— Я был у Зины. Она мне была должна сто рублей. Пятьдесят отдала, а пятьдесят должна была со мной отоспать до самого утра. И вдруг к ней приходят офицеры, и она давай меня выгонять, а я — ни за что. Ну и подрался с этими офицерами. Они мне всыпали.
Пискун погладил свою голову, подул на ссадины на руках.
— Ах, как жаль, что мы не взяли эту «Метаморфозу» и одеколон; было бы чем привести тебя в благородный вид, — сказал ему Швейк в утешение.
В понедельник утром полиция и солдаты произвели обыски по всему городу и пойманных в городе пленных согнали в барак. Бараки были оцеплены, и никто не мог выйти в город. Вечером замкнутые в кольцо казаков пленные двинулись на вокзал.
Сам генерал Чередников, сопровождаемый капитаном Бойковым, смотрел за тем, как казаки гонят пленных и распределяют их в вагоны по сорока человек.
— Я меньше бы обрадовался ордену Екатерины, чем избавлению от этой нечисти, — сказал он. — Я говорил вам, Василий Петрович, что командование Западным фронтом прямо указывает, что аэропланы, посланные на позиции, были разбиты здесь. Полковник Николай Кузьмич из-за этого идёт под суд. Никто, кроме этой твари, не мог натворить таких бед. Они воспитаны-то л патриотическом духе.
— А я, ваше превосходительство, позволю себе заметить, что между ними есть чехи — элемент неприязненный Австрии. Но и они все равно крадут. У меня есть сведения от приятеля из Гомеля: шесть прикомандированных на службу в воздухоплавательное отделение пленных разрезали двадцать баллонов и отнесли их на базар. Они люди образованные, но крадут, сволочь паршивая! — И добросовестный Василий Петрович вытер рукою лоб. — Чем человек образованней, тем он больше крадёт, — сказал он.
— Да, да, это правда, — подтвердил генерал Чередников, наблюдая, как к вагонам прицепляют паровоз.
— Вы, Василий Петрович, человек, повидавший свет и бывалый. Вы окончили с наградой?
— Я, ваше превосходительство, учился довольно плохо, — ответил капитан, добавляя про себя: «А за тобой, мошенник, в воровстве не угонюсь».
На вагон, в котором находились Ванек и Марек, Швейк прибил гвоздями знак Красного креста, для того чтобы в него «не трахнул немец». А когда поезд тронулся и прошёл вокзал, Швейк высунул голову из окна и помахал рукой капитану.
У ФРОНТА
Никому не представляется такой возможности повстречаться с новыми людьми и приобрести новые знакомства, как обитателям городов и деревень, расположенных в районе военных действий.
Иногда до четырех раз за день занимают их избы новые отряды войск, а иногда несколько раз они переходят из рук в руки. Никто никому не говорит своего имени, никто ни с кем не обменивается визитной карточкой, но со стороны гостей наблюдается по отношению к хозяевам большая доверчивость, а интимная дружба при этом подразумевается сама собою. Гости нисколько не стесняются и ведут себя как дома.
Офицеры нисколько не считают себя виновными в нарушении супружеских прав, если они ложатся в постель вместе с женой владельца дома, который устраивается здесь же, с другой стороны, беспокойно ворочаясь, чтобы напомнить своей жене о её долге, и щипля себя, чтобы не уснуть, причём, как только ночлежник начинает переворачиваться, глава семьи перестаёт дышать…
То же самое не считается нарушением семейных прав, если располагается с десяток солдат в спальне дочери хозяина дома или в кухне, где на печи спят две женщины и выглядывают несколько детских голов.
Все это делается потому, что страна в опасности, и всякий разврат, насилие и безнравственность, совершенные в одну ночь, утром смываются орудийным выстрелом, раздавшимся с противоположной стороны: да здравствует защита народа и оборона отечества!
Офицер Алексей Прокофьич Баранов, командовавший 208-й рабочей ротой, отправленной на позиционные работы из Витебска, уже в поезде убедился, что такого счастья, как располагать ротой пленных и быть их неограниченным властелином, больше в его жизни никогда не представится и что это обстоятельство нужно использовать как можно полнее. Поэтому сейчас же в Молодечно, где они остановились, выжидая дальнейших распоряжений от штаба, он продал еврею половину лопат и кирок, топоров и мотыг, которые, по его мнению, были излишни.
За это он получил восемьсот рублей. Но так как он был поклонником круглых цифр, то прибавил к этому два мешка сахару и ящик чаю, за что евреи ему добавили ещё двести рублей.
В восторге от своих способностей, проявленных в том, что он быстро освоился со своей задачей начальника, он обходил поезд, ожидая солдат, которых должны были назначить ему в Молодечно в качестве конвоиров.
Солдаты пришли, заглянули в каждый вагон и заявили, что всякого, кто попытается бежать, они расстреляют на месте. Это были старые ратники ополчения, сибиряки, в общем хорошие люди, которые впервые увидели железную дорогу, когда их везли на позиции, и пленных они на самом деле боялись.
Сейчас же вслед за этим был получен приказ: роте отправиться походным маршем в Будслав, на постройку дороги, о расквартировании заявить на месте, где комендатура для этой цели назначит свободную деревню.
В этот день чиновник возымел благие намерения послать в интендантство за хлебом, но приказ требовал немедленной отправки, а раздача хлеба задержала бы роту не менее чем на час. Поэтому было решено:
— Вон из вагонов, выступать в поход! Одновременно он приказал раздать на руки инструменты. При этом оказалось, что даже на одну треть ни лопат, ни кайл не хватит и что работать будет нечем. Однако офицер не унывал:
— Ничего, зато не будет тяжело в походе, а при работе будете меняться.
И действительно, за весь переход, продолжавшийся четыре дня, никто не предъявил особого желания нести десятикилограммовые железные ломы, а позже во время работы никогда не происходило драки из-за инструментов. Те, которым их недоставало, говорили:
— Мы здесь не для того, чтобы работать: самое большее — это мы можем советовать вам.
От поезда рота тащилась, как караван верблюдов через Сахару. Мартовское солнце вонзало свои молодые лучи в снег, под которым хлюпала вода. Ванек ещё на вокзале заявил, что его ботинки промокли, и едва вошли они в местечко, как он забрался на прогнившие доски, служившие тротуаром, и вытряхнул из ботинок набившийся в них снег.
— Тает, — заявил Швейк, — а вон посмотри, какая прошла, вот бы её пощупать!
Ванек забурчал что-то о глупости, а Швейк продолжал:
— Таких женщин я, собственно, не люблю. Она ничего не стоит, нарумянена, губы накрашены, то ли дело девка из деревни, совсем иначе сложена; она натуральна, вот как та Дуня, что влюбилась в Марека.
И Швейк стал красочно рассказывать о Дуне, Наташе и своих приключениях на работах у крестьянина.
Так они тащились четыре дня до Будслава, располагаясь на отдых в сёлах, набитых солдатами. Шли без обеда, без хлеба, без чая, расходуя по две копейки из денег, сэкономленных в Витебске на ворованных вещах, а Баранов знай потирал себе руки.
— Ей-Богу, большего счастья я и не желаю. Я все сэкономлю, они ничего не требуют. Они, наверное, никогда не едят!
Так он сказал в Будславе своей сожительнице на улице перед комендатурой и смело вошёл в барак. Пленные разбежались в разные стороны по селению, чтобы разыскать себе еду.
Местный комендант ничего не знал о том, что в его районе будет строиться дорога и что на постройку пригонят австрийцев. Он протелефонировал в разные места и, не получив разъяснения, безнадёжно пожал плечами:
— Никто ничего не знает, делайте с ними, что хотите. Деньги на содержание роты вам дали в Витебске?
— Дали на две недели, — ответил Баранов, и капитан успокоился.
— Хорошо, очень хорошо, отведите их в Вилейку, двадцать вёрст будет отсюда. Там батальон Тверского полка. Через неделю он оттуда уйдёт. Там как-нибудь расположитесь, а я запрошу телеграммой Витебск о том, что с вами делать.
Погружаясь в снег, медленно превращавшийся в воду, ночью они пришли в Вилейку, но деревня оказалась набитой солдатами, пришедшими сюда с фронта на отдых.
— Даже и нога сюда не войдёт! — сказал офицер Баранову. — Но вот четырнадцать вёрст отсюда есть деревня Островок, вы, наверное, шли через неё; самое большее там окажется железнодорожная рота, да кроме того, Островок расположен ближе к месту вашей работы: дорога пойдёт на запад из Будслава к фронту.
— Ну, ребята, вернёмся немножко назад, — понукал свою уставшую роту Баранов, — а потом будем отдыхать целую неделю.
И среди ночи они потащились обратно в Островок. Эта деревня тоже оказалась занятой, но начальник рабочей роты обещал утром потеснить своих солдат и дать возможность разместиться и пленным.
— А до утра мы должны подождать, — сладко сказал Баранов, выходя из хаты на площадь.
В ответ на это он услышал хруст плетня, ломаемого для костра, и бешеный крик мужиков и баб, жаловавшихся на новую напасть, посланную на них Богом.
В ту неделю, когда одни утверждали, что в Будславе должна строиться какая-то дорога, а другие этот слух энергично отрицали, в заботах о своей роте Баранов не знал отдыха.
У русской роты он занял на один день хлеба, а на вокзале раздобыл котёл для варки воды. Он показал пленным посылаемую им телеграмму в Молодечно о том, чтобы оттуда прислали походную кухню, в которой для них будет вариться обед, а вместе с этой кухней должен прибыть чай и сахар:
— Будьте только терпеливы, все получите, я вас не обокраду.
Марек с Ванеком заняли целую комнату в избе, в которой они открыли амбулаторию, тогда как в другой части этой же избы, где помещался крестьянин с семьёй, расположилось около десяти пленных, и нельзя было ни пройти, ни пошевелиться.
Баранов относился к пленным по-дружески и внимательно. Каждый день он обходил избы и сообщал пленным, что они ещё могут лежать, так как сегодня хлеба опять не будет, а кухня все ещё не прибыла. Заглядывая к «докторам», он никогда не забывал спросить, какие появляются болезни, и заботливо предостерегал против цинги.
— Цинга — это самая ужасная болезнь, — убеждал он, — она разъедает все тело так, что потом мускулы отпадают от костей. Возникает от употребления солонины, а в интендантстве другого мяса, кроме солёного, нет. Поэтому я его лучше не буду брать, так люди сохранят здоровье. Бог даст, голубчики, скоро и война кончится, и вы поедете домой!
Естественно, что при таком положении топоры и лопаты стали быстро переходить к мужикам в обмен на картошку и хлеб. Когда наконец в селе появились инженеры с десятниками и осмотрели людской материал, посланный для работы, то выяснилось, что ввиду отсутствия инструментов работу начинать нельзя.
— Ведь вам же должны были дать инструменты в Витебске, — утверждал главный инженер, а Баранов разводил руками:
— А вот и не дали. Я даже не знал, что рота будет делать.
А на следующий день конвоиры забегали по хатам:
— Ну-ка, ребята, поскорей на работу! Выходи, выходи, а то скандал будет!
На улице уже ждал Баранов с десятниками, которым он отсчитывал людей. В одной руке он держал записную книжку, а в другой — большой кнут с ручкой в виде оленьей ножки. Он весело кричал:
— Ну что, ребятушки, позавтракали? Чаю с сахаром напились? Ну, теперь пойдём немножко поработать.
— Дать бы тебе по уху, — сказал пискун.
— Для такой работы я не гожусь. Я предпочёл бы в августе сгребать снег или лучше поливал бы цветы в саду, — добавил Горжин.
— А вы кто? Чехи? — отозвался на это старый десятник и, когда услышал в ответ громкое: «Чехи», радостно зачмокал. — А специалисты среди вас есть?
— Есть! — ответило ему двадцать человек. Он попятился назад.
— А ну-ка, специалисты, выйдите вперёд. Все выступили. На месте остался только один бравый солдат Швейк. Старик громко рассмеялся.
— Вот все чехи каменщики, плотники, портные, столяры — одни специалисты, а один среди них цыган. — Он весело подбежал к Швейку. — Ты что, тоже чех?
— Я чех из Праги, — важно сказал Швейк. Старик от радости всплеснул руками.
— Он говорит, что чех! И не стыдно тебе? Ведь ты же чёрный, а выдаёшь себя за чеха? У нас такие только цыгане. Послушайте! — закричал он пленным.
— Прогоните от себя цыгана, пускай он идёт к другим!
Тем временем подошёл к ним Баранов и спросил Швейка:
— А ты какой профессии?
— Парикмахер.
— Цыган — и парикмахер! — весело воскликнул старик. — Прямо не верится! — И он толкнул Швейка к другим, говоря ему: — В воскресенье побреешь меня и инженеров. Получишь на чай. А вы, голубчики, хотя вы и специалисты, но будете работать чёрную работу. Будете копать, носить и разбивать камни, ссыпать песок — в общем, строить железную дорогу, — закричал он уже злобно. Затем, становясь во главе, он скомандовал: — Ну, в поход! В ногу!
Эта была чудесная работа, которая началась после получения «орудий производства». От вокзала по полю бегали инженеры, натягивая шнур, а десятники по линии расставляли пленных и приказывали им рыть насыпь. Но едва принимались за работу, как инженеры, ругаясь, протягивали шнур в другом направлении, и десятники вели пленных в другое место.
— Ну, скорей, вот здесь начинай рыть. Что же ты, не видишь, что начальство отыскало лучшую дорогу?
Иногда до четырех раз за день занимают их избы новые отряды войск, а иногда несколько раз они переходят из рук в руки. Никто никому не говорит своего имени, никто ни с кем не обменивается визитной карточкой, но со стороны гостей наблюдается по отношению к хозяевам большая доверчивость, а интимная дружба при этом подразумевается сама собою. Гости нисколько не стесняются и ведут себя как дома.
Офицеры нисколько не считают себя виновными в нарушении супружеских прав, если они ложатся в постель вместе с женой владельца дома, который устраивается здесь же, с другой стороны, беспокойно ворочаясь, чтобы напомнить своей жене о её долге, и щипля себя, чтобы не уснуть, причём, как только ночлежник начинает переворачиваться, глава семьи перестаёт дышать…
То же самое не считается нарушением семейных прав, если располагается с десяток солдат в спальне дочери хозяина дома или в кухне, где на печи спят две женщины и выглядывают несколько детских голов.
Все это делается потому, что страна в опасности, и всякий разврат, насилие и безнравственность, совершенные в одну ночь, утром смываются орудийным выстрелом, раздавшимся с противоположной стороны: да здравствует защита народа и оборона отечества!
Офицер Алексей Прокофьич Баранов, командовавший 208-й рабочей ротой, отправленной на позиционные работы из Витебска, уже в поезде убедился, что такого счастья, как располагать ротой пленных и быть их неограниченным властелином, больше в его жизни никогда не представится и что это обстоятельство нужно использовать как можно полнее. Поэтому сейчас же в Молодечно, где они остановились, выжидая дальнейших распоряжений от штаба, он продал еврею половину лопат и кирок, топоров и мотыг, которые, по его мнению, были излишни.
За это он получил восемьсот рублей. Но так как он был поклонником круглых цифр, то прибавил к этому два мешка сахару и ящик чаю, за что евреи ему добавили ещё двести рублей.
В восторге от своих способностей, проявленных в том, что он быстро освоился со своей задачей начальника, он обходил поезд, ожидая солдат, которых должны были назначить ему в Молодечно в качестве конвоиров.
Солдаты пришли, заглянули в каждый вагон и заявили, что всякого, кто попытается бежать, они расстреляют на месте. Это были старые ратники ополчения, сибиряки, в общем хорошие люди, которые впервые увидели железную дорогу, когда их везли на позиции, и пленных они на самом деле боялись.
Сейчас же вслед за этим был получен приказ: роте отправиться походным маршем в Будслав, на постройку дороги, о расквартировании заявить на месте, где комендатура для этой цели назначит свободную деревню.
В этот день чиновник возымел благие намерения послать в интендантство за хлебом, но приказ требовал немедленной отправки, а раздача хлеба задержала бы роту не менее чем на час. Поэтому было решено:
— Вон из вагонов, выступать в поход! Одновременно он приказал раздать на руки инструменты. При этом оказалось, что даже на одну треть ни лопат, ни кайл не хватит и что работать будет нечем. Однако офицер не унывал:
— Ничего, зато не будет тяжело в походе, а при работе будете меняться.
И действительно, за весь переход, продолжавшийся четыре дня, никто не предъявил особого желания нести десятикилограммовые железные ломы, а позже во время работы никогда не происходило драки из-за инструментов. Те, которым их недоставало, говорили:
— Мы здесь не для того, чтобы работать: самое большее — это мы можем советовать вам.
От поезда рота тащилась, как караван верблюдов через Сахару. Мартовское солнце вонзало свои молодые лучи в снег, под которым хлюпала вода. Ванек ещё на вокзале заявил, что его ботинки промокли, и едва вошли они в местечко, как он забрался на прогнившие доски, служившие тротуаром, и вытряхнул из ботинок набившийся в них снег.
— Тает, — заявил Швейк, — а вон посмотри, какая прошла, вот бы её пощупать!
Ванек забурчал что-то о глупости, а Швейк продолжал:
— Таких женщин я, собственно, не люблю. Она ничего не стоит, нарумянена, губы накрашены, то ли дело девка из деревни, совсем иначе сложена; она натуральна, вот как та Дуня, что влюбилась в Марека.
И Швейк стал красочно рассказывать о Дуне, Наташе и своих приключениях на работах у крестьянина.
Так они тащились четыре дня до Будслава, располагаясь на отдых в сёлах, набитых солдатами. Шли без обеда, без хлеба, без чая, расходуя по две копейки из денег, сэкономленных в Витебске на ворованных вещах, а Баранов знай потирал себе руки.
— Ей-Богу, большего счастья я и не желаю. Я все сэкономлю, они ничего не требуют. Они, наверное, никогда не едят!
Так он сказал в Будславе своей сожительнице на улице перед комендатурой и смело вошёл в барак. Пленные разбежались в разные стороны по селению, чтобы разыскать себе еду.
Местный комендант ничего не знал о том, что в его районе будет строиться дорога и что на постройку пригонят австрийцев. Он протелефонировал в разные места и, не получив разъяснения, безнадёжно пожал плечами:
— Никто ничего не знает, делайте с ними, что хотите. Деньги на содержание роты вам дали в Витебске?
— Дали на две недели, — ответил Баранов, и капитан успокоился.
— Хорошо, очень хорошо, отведите их в Вилейку, двадцать вёрст будет отсюда. Там батальон Тверского полка. Через неделю он оттуда уйдёт. Там как-нибудь расположитесь, а я запрошу телеграммой Витебск о том, что с вами делать.
Погружаясь в снег, медленно превращавшийся в воду, ночью они пришли в Вилейку, но деревня оказалась набитой солдатами, пришедшими сюда с фронта на отдых.
— Даже и нога сюда не войдёт! — сказал офицер Баранову. — Но вот четырнадцать вёрст отсюда есть деревня Островок, вы, наверное, шли через неё; самое большее там окажется железнодорожная рота, да кроме того, Островок расположен ближе к месту вашей работы: дорога пойдёт на запад из Будслава к фронту.
— Ну, ребята, вернёмся немножко назад, — понукал свою уставшую роту Баранов, — а потом будем отдыхать целую неделю.
И среди ночи они потащились обратно в Островок. Эта деревня тоже оказалась занятой, но начальник рабочей роты обещал утром потеснить своих солдат и дать возможность разместиться и пленным.
— А до утра мы должны подождать, — сладко сказал Баранов, выходя из хаты на площадь.
В ответ на это он услышал хруст плетня, ломаемого для костра, и бешеный крик мужиков и баб, жаловавшихся на новую напасть, посланную на них Богом.
В ту неделю, когда одни утверждали, что в Будславе должна строиться какая-то дорога, а другие этот слух энергично отрицали, в заботах о своей роте Баранов не знал отдыха.
У русской роты он занял на один день хлеба, а на вокзале раздобыл котёл для варки воды. Он показал пленным посылаемую им телеграмму в Молодечно о том, чтобы оттуда прислали походную кухню, в которой для них будет вариться обед, а вместе с этой кухней должен прибыть чай и сахар:
— Будьте только терпеливы, все получите, я вас не обокраду.
Марек с Ванеком заняли целую комнату в избе, в которой они открыли амбулаторию, тогда как в другой части этой же избы, где помещался крестьянин с семьёй, расположилось около десяти пленных, и нельзя было ни пройти, ни пошевелиться.
Баранов относился к пленным по-дружески и внимательно. Каждый день он обходил избы и сообщал пленным, что они ещё могут лежать, так как сегодня хлеба опять не будет, а кухня все ещё не прибыла. Заглядывая к «докторам», он никогда не забывал спросить, какие появляются болезни, и заботливо предостерегал против цинги.
— Цинга — это самая ужасная болезнь, — убеждал он, — она разъедает все тело так, что потом мускулы отпадают от костей. Возникает от употребления солонины, а в интендантстве другого мяса, кроме солёного, нет. Поэтому я его лучше не буду брать, так люди сохранят здоровье. Бог даст, голубчики, скоро и война кончится, и вы поедете домой!
Естественно, что при таком положении топоры и лопаты стали быстро переходить к мужикам в обмен на картошку и хлеб. Когда наконец в селе появились инженеры с десятниками и осмотрели людской материал, посланный для работы, то выяснилось, что ввиду отсутствия инструментов работу начинать нельзя.
— Ведь вам же должны были дать инструменты в Витебске, — утверждал главный инженер, а Баранов разводил руками:
— А вот и не дали. Я даже не знал, что рота будет делать.
А на следующий день конвоиры забегали по хатам:
— Ну-ка, ребята, поскорей на работу! Выходи, выходи, а то скандал будет!
На улице уже ждал Баранов с десятниками, которым он отсчитывал людей. В одной руке он держал записную книжку, а в другой — большой кнут с ручкой в виде оленьей ножки. Он весело кричал:
— Ну что, ребятушки, позавтракали? Чаю с сахаром напились? Ну, теперь пойдём немножко поработать.
— Дать бы тебе по уху, — сказал пискун.
— Для такой работы я не гожусь. Я предпочёл бы в августе сгребать снег или лучше поливал бы цветы в саду, — добавил Горжин.
— А вы кто? Чехи? — отозвался на это старый десятник и, когда услышал в ответ громкое: «Чехи», радостно зачмокал. — А специалисты среди вас есть?
— Есть! — ответило ему двадцать человек. Он попятился назад.
— А ну-ка, специалисты, выйдите вперёд. Все выступили. На месте остался только один бравый солдат Швейк. Старик громко рассмеялся.
— Вот все чехи каменщики, плотники, портные, столяры — одни специалисты, а один среди них цыган. — Он весело подбежал к Швейку. — Ты что, тоже чех?
— Я чех из Праги, — важно сказал Швейк. Старик от радости всплеснул руками.
— Он говорит, что чех! И не стыдно тебе? Ведь ты же чёрный, а выдаёшь себя за чеха? У нас такие только цыгане. Послушайте! — закричал он пленным.
— Прогоните от себя цыгана, пускай он идёт к другим!
Тем временем подошёл к ним Баранов и спросил Швейка:
— А ты какой профессии?
— Парикмахер.
— Цыган — и парикмахер! — весело воскликнул старик. — Прямо не верится! — И он толкнул Швейка к другим, говоря ему: — В воскресенье побреешь меня и инженеров. Получишь на чай. А вы, голубчики, хотя вы и специалисты, но будете работать чёрную работу. Будете копать, носить и разбивать камни, ссыпать песок — в общем, строить железную дорогу, — закричал он уже злобно. Затем, становясь во главе, он скомандовал: — Ну, в поход! В ногу!
Эта была чудесная работа, которая началась после получения «орудий производства». От вокзала по полю бегали инженеры, натягивая шнур, а десятники по линии расставляли пленных и приказывали им рыть насыпь. Но едва принимались за работу, как инженеры, ругаясь, протягивали шнур в другом направлении, и десятники вели пленных в другое место.
— Ну, скорей, вот здесь начинай рыть. Что же ты, не видишь, что начальство отыскало лучшую дорогу?