Страница:
Серёжка, двадцатилетний парень, взял косу у Швейка, а староста вырвал её из рук Марека и стал перед Звержиной.
— Ну, а теперь делай, что хочешь, покажи, что ты умеешь.
И он принялся косить так, словно от этого зависело спасение их жизни. Зрители восторженно подбодряли своих, Марек покрикивал на Звержину, чтобы тот не опозорился, а Швейк изо всех сил кричал: «Гип, гип, гип, ура!», чтобы поддержать настроение. И, идя с Мареком за косарями, он вспоминал:
— Вот это состязание, как у той Богумилы, когда там косил Вомачка из Воплана. На лугу он один косит, и завтрак ему приносит сам помещик из имения. Он смотрит, сколько Вомачка накосил. Тот косил хорошо, и он его только похваливал: «Хорошо, Вомачка, хорошо, но поспорю на десять литров пива, до вечера все тебе не покосить». А Вомачка на это: «Сударь, я спорю на двадцать литров, что до шести часов покошу все». А тот, уходя, говорит Вомачке: «Я вам пошлю сюда две бутылки заранее, чтобы вы набрались сил». Придя домой, он специально разбил градусник, вылил из него ртуть в пиво и послал это пиво с девочкой на обед Вомачке. Тот съел хлеб, выпил пиво и начинает опять косить. И вдруг чувствует боль и бежит за кусты. Бежит второй раз, бегает все время. Он догадался, что помещик что-то сделал, чтобы выиграть спор, что в пиво ему что-то подмешал, и тогда придумал такую штуку: он разделся донага и только сзади привязал рубаху, и косит во всю силу, не обращая внимания, что делается позади. В шесть часов помещик приезжает на бричке на луг, а Вомачка его уже встречает. На лугу ни одного стебля. «Ты выиграл, Вомачка, — говорит помещик — А что это ты делаешь?» — «Сударь мой, прошу снисхождения. Завтра можно будет сгребать все, что я покосил, а та, другая часть, пойдёт на удобрение. Видите ли, вся трава мною обгажена». Дал бы Бог, — вздохнул Швейк, — чтобы эти так спорили до самого вечера.
Но его молитва не исполнилась. Через два часа староста сложил косу и, глубоко вздыхая, сказал:
— Выдержал, сволочь такая. Такой ледащий, а русскому человеку с ним столько пришлось возиться.
Звержина победоносно улыбнулся, а Швейк, осмотрев луг, убедился, что его половина выкошена, и похвалил Звержину:
— Ишь, какой ты молодец. После обеда вызови на состязание ещё кого-нибудь.
В это время пришла Наташа и позвала их на обед, который она приготовила. Обед был плохой: в воде было сварено пшено, воду из которого она потом слила в миску, полила её из бутылки каким-то маслом, из ведра вынула хлеб, разрезала его на куски, на мешки положила ложки и сказала:
— Вот, кушайте на здоровье.
Швейк лизнул масло с пальца. Дуняша, заметив его изумлённое лицо, объяснила ему, показывая на бутылку:
— Это наше подсолнечное масло.
После обеда Трофим Иванович посмотрел на солнце и, залезая в тень под телегу, сказал благосклонно:
— А теперь часочек отдохнём. Теперь, дети, ложитесь отдыхать.
Дуня с Наташей ушли к бабам на соседнее поле. Через некоторое время оттуда донеслось пение, к которому Швейк с интересом прислушивался. Затем он почувствовал, что ему было бы приятно остаться одному и отошёл за телегу, скрывшись в высоких лопухах.
Пение прекратилось. А когда Швейк, облегчившись, встал, перед ним открылась неожиданная картина: все женщины сидели на корточках, на расстоянии, которое позволяло им быть невидимыми, и упорно смотрели на то место, где был он. Как только он поднялся, они разбежались со смехом и снова на другом конце поля зашушукались, показывая пальцами в его сторону.
Потом Трофим Иванович решил:
— Я пойду косить с Звержиною, а вы, ребята, с дочками будете молотить.
Дуня взяла себе Марека, дала ему вилы, запрягла волов в арбу и, разъезжая на них по полю, показывала ему, как надо складывать копны пшеницы на арбу. Так они свезли пшеницу и разложили её на току. Наташа запрягла лошадей в каменную молотилку, похожую на равносторонний восьмиконечный крест, дала Швейку в руки вожжи и крикнула: «Становись на середину и держи крепко!» Затем начала гонять кнутом лошадей по току. Лошади бегали рысью, зёрна под их копытами и под ударами каменных граней молотилки сыпались, подпрыгивая вверх. Наташа кричала, бегая за упряжкой, переворачивала солому, а Швейк улыбался: «Вот так техника времён потопа. А я тут, как все равно директор Клудский во время циркового представления».
Смолотили, сложили зерно вместе с мякиной в мешок, солому сложили в стороне, и уже готов был воз с новым грузом. Так они работали до наступления темноты, когда возвратились косари. Дуня снова приготовила еду. Швейк попросил, чтобы она туда столько масла не лила. После каши каждый взял по куску хлеба и по половине арбуза; Трофим Иванович разостлал войлок, лёг посредине, снял сапоги, которые он положил под голову, и сказал:
— А теперь спать! Девки — сюда, австрийцы — сюда.
А сам остался между ними, как стена между баранами и волками, стена, которая храпела так, словно ворчала на всех, о чем-то предупреждая.
И все, усталые, заснули сразу. Среди ночи Марек проснулся, словно от толчка: ему казалось, что на ноги падала роса. Он подобрал их под себя и закрыл концом войлока, чувствуя при этом своё словно избитое тело. Пальцы и плечи болели. И он снова заснул. И уже сквозь сон он почувствовал, как к нему прижимается Швейк и как ему приятно от исходящего от него тепла. Второй раз он проснулся уже от холода, когда начинало рассветать. Все ещё спали, и только Дуня вешала на кол ведро и зажигала пучок соломы. Она разводила костёр для того, чтобы приготовить завтрак. Когда она увидела Марека, протирающего со сна глаза и не соображающего, где он, то потихоньку сказала ему:
— Староста хорошо тебя распознал и недаром сказал, что ты настоящий дурак. Господи, прости мне грехи мои, все спят, как чурбаны, два часа я лежу возле него, а он знай храпит!
Марек понял. Звержина лежал в стороне от подстилки, далеко в поле, обнимая Швейка. А возле Марека было пустое место, ещё тёплое и, очевидно, нагретое Дуней.
С восходом солнца она разбудила остальных. Когда Швейк стал искать взглядом ведро, чтобы умыться, Трофим Иванович рассмеялся:
— Опять хочешь умываться? Не надо, в воскресенье вымоемся.
А девушки вынули из мешка коробочку простой, дешёвой пудры и кусками ваты напудрили свои немытые лица, а как только похлёбка была съедена, Трофим Иванович вскочил на ноги:
— Ну-ка, на работу! Смотрите, дети, к субботе мы должны все кончить.
И так шёл день за днём. А в субботу Трофим Иванович, когда за ними приехала его жена, послал Марека с Дуняшей с возом пшеницы домой, сказав, что сами они после обеда домолотят остальное и в воскресенье утром приедут на рассвете, чтобы успеть пойти к обедне.
Всю дорогу, которую они ехали вместе, Дуня не разговаривала с Мареком, и, только когда приближались к деревне, она заговорила с ним в первый раз после того утра, когда назвала его дураком.
— Ты знаешь, я выхожу замуж. На будущей неделе жених из Каргино со сватами приедет за мной; так говорила его мать моей матери. Ты будешь гулять на моей свадьбе?
— Буду, — сказал Марек, напрасно пытаясь разгадать загадку этой молодой, примитивной человеческой самки, кипящей жизнью и здоровьем. — А когда свадьба будет?
— Если наши договорятся, то через три недели, — вздохнула Дуня, и её грязное лицо покраснело под слоем пудры. — Жених он богатый, земли у него много. И говорят о нем, что он человек хороший, что жену бить не будет. Его отец тоже не бил. — Дуня подсела к Мареку, взяла его руку в свою и стала жаловаться: — Мне семнадцать, а жениху двадцать лет; уж пора замуж. Уж надо мной и то бабы подсмеиваются, а мама страшно бранится. С Ольгой Федоровной она из-за этого поругалась. Та ей сказала: «Какая же у тебя дочь! Такая безобразная, что ни один бездельник не хочет её взять замуж!» Но ведь я не безобразна?
— Нет, вовсе нет, — согласился Марек, обнимая её за талию.
И Дуня, прижимаясь к нему, задорно зашептала:
— Ну-ну-ну, хватит! Ну почему ты такой глупенький? Ну, оставь меня; в хате будет много времени.
Они доехали. Хлеб сложили в ригу. Дуня распрягла волов, пустила их на пастбище и пошла носить с Мареком воду в баню, испытывая его:
— Рано утром вытопим баню и выпаримся. А сегодня умоемся только холодной водой. Но спину ты мне потрёшь, правда?
Но в бане она заперлась и, когда выходила вымывшись, шепнула ему:
— Теперь иди ты, помойся! А потом приходи в хату, я приготовлю тебе яичницу к ужину.
А когда Марек пришёл к ней, она поставила на стол яичницу, поджаренную с кусками солёного сала, откуда-то принесла подушку в голубой полосатой наволочке и положила её на полати.
— Сегодня я буду спать здесь под иконами и буду молиться, чтобы Бог простил мне грехи.
Она начала креститься перед иконами и бить земные поклоны, стукаясь лбом об пол. А Марек, когда ему это надоело, подошёл к ней и поднял её. Он сел с нею на лавку и посадил её к себе на колени. Она обняла его за шею и зашептала:
— Вот будет ярмарка, ты мне конфет купишь?
— Все тебе, душенька, куплю. Как только получу деньги из Австрии, конфет принесу тебе десять фунтов, — обещал Марек, стягивая с её плеч рубашку.
Но Дуня страшно испугалась, вырвалась из его рук и отскочила к самым дверям.
— Нельзя так, нельзя, ещё видно. А мне стыдно перед иконами. Нельзя, чтобы богородица на нас смотрела.
— Ну, Дуняша, уже почти темно, — взмолился Марек, — честное слово, я вот тебя едва вижу, а потом я пойду во двор и закрою ставни.
Он вышел и прикрыл их. А когда вернулся, на столе светилась небольшая закопчённая лампа, а Дуня опять крестилась перед иконами.
— Прости, господи, грехи мои!
— Но, Дуня, зачем огонь? — спросил он, прижимая её к себе, — Я потушу.
— Не надо, не надо тушить! — Дуня рванулась к лампе. — Я не хочу. Бог и во тьме видит, а я не хочу, чтобы богородица обо мне знала.
Марек в отчаянии сжал руки над головой.
— Ты сама не знаешь, чего хочешь!
И Дуня, подходя к нему, зашипела ему в лицо:
— Ну глупец, непроходимый дурак! Каждый сопляк у нас знает, что нужно делать, а ты солдат и ничего не знаешь… Ну, дурак, смотри же!
И, плача от злобы, она вскочила на полати, с ненавистью перевернула богородицу и Христа лицом к стене, стукнула по ним кулаком так, что с них посыпались пыль и паутина. С лавки она соскочила, бросилась на шею Мареку и победоносно крикнула:
— Ну, что же ты смотришь, глупец! Теперь они смотрят через стену на улицу, а мы за ними можем делать, что хотим!
И, падая на подушку, она увлекла за собой Марека и, обнимая его, шептала:
— Мой милый, дорогой, золотой австриячек!
На дворе уже было светло, но в глазах Марека ещё клубилась сладкая темнота, когда он шёл через двор, чтобы доспать на своём сене. Через некоторое время приехали Швейк и Звержина и расположились возле него. Они проспали до самого полудня, пока Дуня не пришла к ним и не начала их будить к обеду. Она погладила Марека по лицу и, видя удивлённый взгляд Швейка, сказала ему:
— Бедняжка — образованный! Устал, он белоручка и не привык к чёрной русской работе. Ну, пускай сегодня отдохнёт. К обеду у нас блинчики, и он с них наберётся сил.
После обеда все трое выстирали свои рубашки и пошли на улицу.
Мужики сидели в одном месте, а женщины в другом. Девчата клали друг дружке на колени головы и, разгребая волосы, пели песни, разговаривали и били в голове вшей и гнид.
Они пели своё любимое:
— Они — все равно как наши мужики; они работают, курят, играют на гармонике, напиваются; и жён у них бьют. А он мальчик славный и умный. Все у них, как у наших. Только у них малюсенькие…
Дуня это сказала так, что у неё все лицо искривилось от удивления. Затем подняла мизинец левой руки и, показывая на его половинку, снова подтвердила:
— Такой вот малю-ю-юсенький!
И девчата вокруг неё разразились бурным, неподдельным смехом.
МЕДИЦИНА БАБКИ МАРФЫ
— Ну, а теперь делай, что хочешь, покажи, что ты умеешь.
И он принялся косить так, словно от этого зависело спасение их жизни. Зрители восторженно подбодряли своих, Марек покрикивал на Звержину, чтобы тот не опозорился, а Швейк изо всех сил кричал: «Гип, гип, гип, ура!», чтобы поддержать настроение. И, идя с Мареком за косарями, он вспоминал:
— Вот это состязание, как у той Богумилы, когда там косил Вомачка из Воплана. На лугу он один косит, и завтрак ему приносит сам помещик из имения. Он смотрит, сколько Вомачка накосил. Тот косил хорошо, и он его только похваливал: «Хорошо, Вомачка, хорошо, но поспорю на десять литров пива, до вечера все тебе не покосить». А Вомачка на это: «Сударь, я спорю на двадцать литров, что до шести часов покошу все». А тот, уходя, говорит Вомачке: «Я вам пошлю сюда две бутылки заранее, чтобы вы набрались сил». Придя домой, он специально разбил градусник, вылил из него ртуть в пиво и послал это пиво с девочкой на обед Вомачке. Тот съел хлеб, выпил пиво и начинает опять косить. И вдруг чувствует боль и бежит за кусты. Бежит второй раз, бегает все время. Он догадался, что помещик что-то сделал, чтобы выиграть спор, что в пиво ему что-то подмешал, и тогда придумал такую штуку: он разделся донага и только сзади привязал рубаху, и косит во всю силу, не обращая внимания, что делается позади. В шесть часов помещик приезжает на бричке на луг, а Вомачка его уже встречает. На лугу ни одного стебля. «Ты выиграл, Вомачка, — говорит помещик — А что это ты делаешь?» — «Сударь мой, прошу снисхождения. Завтра можно будет сгребать все, что я покосил, а та, другая часть, пойдёт на удобрение. Видите ли, вся трава мною обгажена». Дал бы Бог, — вздохнул Швейк, — чтобы эти так спорили до самого вечера.
Но его молитва не исполнилась. Через два часа староста сложил косу и, глубоко вздыхая, сказал:
— Выдержал, сволочь такая. Такой ледащий, а русскому человеку с ним столько пришлось возиться.
Звержина победоносно улыбнулся, а Швейк, осмотрев луг, убедился, что его половина выкошена, и похвалил Звержину:
— Ишь, какой ты молодец. После обеда вызови на состязание ещё кого-нибудь.
В это время пришла Наташа и позвала их на обед, который она приготовила. Обед был плохой: в воде было сварено пшено, воду из которого она потом слила в миску, полила её из бутылки каким-то маслом, из ведра вынула хлеб, разрезала его на куски, на мешки положила ложки и сказала:
— Вот, кушайте на здоровье.
Швейк лизнул масло с пальца. Дуняша, заметив его изумлённое лицо, объяснила ему, показывая на бутылку:
— Это наше подсолнечное масло.
После обеда Трофим Иванович посмотрел на солнце и, залезая в тень под телегу, сказал благосклонно:
— А теперь часочек отдохнём. Теперь, дети, ложитесь отдыхать.
Дуня с Наташей ушли к бабам на соседнее поле. Через некоторое время оттуда донеслось пение, к которому Швейк с интересом прислушивался. Затем он почувствовал, что ему было бы приятно остаться одному и отошёл за телегу, скрывшись в высоких лопухах.
Пение прекратилось. А когда Швейк, облегчившись, встал, перед ним открылась неожиданная картина: все женщины сидели на корточках, на расстоянии, которое позволяло им быть невидимыми, и упорно смотрели на то место, где был он. Как только он поднялся, они разбежались со смехом и снова на другом конце поля зашушукались, показывая пальцами в его сторону.
Потом Трофим Иванович решил:
— Я пойду косить с Звержиною, а вы, ребята, с дочками будете молотить.
Дуня взяла себе Марека, дала ему вилы, запрягла волов в арбу и, разъезжая на них по полю, показывала ему, как надо складывать копны пшеницы на арбу. Так они свезли пшеницу и разложили её на току. Наташа запрягла лошадей в каменную молотилку, похожую на равносторонний восьмиконечный крест, дала Швейку в руки вожжи и крикнула: «Становись на середину и держи крепко!» Затем начала гонять кнутом лошадей по току. Лошади бегали рысью, зёрна под их копытами и под ударами каменных граней молотилки сыпались, подпрыгивая вверх. Наташа кричала, бегая за упряжкой, переворачивала солому, а Швейк улыбался: «Вот так техника времён потопа. А я тут, как все равно директор Клудский во время циркового представления».
Смолотили, сложили зерно вместе с мякиной в мешок, солому сложили в стороне, и уже готов был воз с новым грузом. Так они работали до наступления темноты, когда возвратились косари. Дуня снова приготовила еду. Швейк попросил, чтобы она туда столько масла не лила. После каши каждый взял по куску хлеба и по половине арбуза; Трофим Иванович разостлал войлок, лёг посредине, снял сапоги, которые он положил под голову, и сказал:
— А теперь спать! Девки — сюда, австрийцы — сюда.
А сам остался между ними, как стена между баранами и волками, стена, которая храпела так, словно ворчала на всех, о чем-то предупреждая.
И все, усталые, заснули сразу. Среди ночи Марек проснулся, словно от толчка: ему казалось, что на ноги падала роса. Он подобрал их под себя и закрыл концом войлока, чувствуя при этом своё словно избитое тело. Пальцы и плечи болели. И он снова заснул. И уже сквозь сон он почувствовал, как к нему прижимается Швейк и как ему приятно от исходящего от него тепла. Второй раз он проснулся уже от холода, когда начинало рассветать. Все ещё спали, и только Дуня вешала на кол ведро и зажигала пучок соломы. Она разводила костёр для того, чтобы приготовить завтрак. Когда она увидела Марека, протирающего со сна глаза и не соображающего, где он, то потихоньку сказала ему:
— Староста хорошо тебя распознал и недаром сказал, что ты настоящий дурак. Господи, прости мне грехи мои, все спят, как чурбаны, два часа я лежу возле него, а он знай храпит!
Марек понял. Звержина лежал в стороне от подстилки, далеко в поле, обнимая Швейка. А возле Марека было пустое место, ещё тёплое и, очевидно, нагретое Дуней.
С восходом солнца она разбудила остальных. Когда Швейк стал искать взглядом ведро, чтобы умыться, Трофим Иванович рассмеялся:
— Опять хочешь умываться? Не надо, в воскресенье вымоемся.
А девушки вынули из мешка коробочку простой, дешёвой пудры и кусками ваты напудрили свои немытые лица, а как только похлёбка была съедена, Трофим Иванович вскочил на ноги:
— Ну-ка, на работу! Смотрите, дети, к субботе мы должны все кончить.
И так шёл день за днём. А в субботу Трофим Иванович, когда за ними приехала его жена, послал Марека с Дуняшей с возом пшеницы домой, сказав, что сами они после обеда домолотят остальное и в воскресенье утром приедут на рассвете, чтобы успеть пойти к обедне.
Всю дорогу, которую они ехали вместе, Дуня не разговаривала с Мареком, и, только когда приближались к деревне, она заговорила с ним в первый раз после того утра, когда назвала его дураком.
— Ты знаешь, я выхожу замуж. На будущей неделе жених из Каргино со сватами приедет за мной; так говорила его мать моей матери. Ты будешь гулять на моей свадьбе?
— Буду, — сказал Марек, напрасно пытаясь разгадать загадку этой молодой, примитивной человеческой самки, кипящей жизнью и здоровьем. — А когда свадьба будет?
— Если наши договорятся, то через три недели, — вздохнула Дуня, и её грязное лицо покраснело под слоем пудры. — Жених он богатый, земли у него много. И говорят о нем, что он человек хороший, что жену бить не будет. Его отец тоже не бил. — Дуня подсела к Мареку, взяла его руку в свою и стала жаловаться: — Мне семнадцать, а жениху двадцать лет; уж пора замуж. Уж надо мной и то бабы подсмеиваются, а мама страшно бранится. С Ольгой Федоровной она из-за этого поругалась. Та ей сказала: «Какая же у тебя дочь! Такая безобразная, что ни один бездельник не хочет её взять замуж!» Но ведь я не безобразна?
— Нет, вовсе нет, — согласился Марек, обнимая её за талию.
И Дуня, прижимаясь к нему, задорно зашептала:
— Ну-ну-ну, хватит! Ну почему ты такой глупенький? Ну, оставь меня; в хате будет много времени.
Они доехали. Хлеб сложили в ригу. Дуня распрягла волов, пустила их на пастбище и пошла носить с Мареком воду в баню, испытывая его:
— Рано утром вытопим баню и выпаримся. А сегодня умоемся только холодной водой. Но спину ты мне потрёшь, правда?
Но в бане она заперлась и, когда выходила вымывшись, шепнула ему:
— Теперь иди ты, помойся! А потом приходи в хату, я приготовлю тебе яичницу к ужину.
А когда Марек пришёл к ней, она поставила на стол яичницу, поджаренную с кусками солёного сала, откуда-то принесла подушку в голубой полосатой наволочке и положила её на полати.
— Сегодня я буду спать здесь под иконами и буду молиться, чтобы Бог простил мне грехи.
Она начала креститься перед иконами и бить земные поклоны, стукаясь лбом об пол. А Марек, когда ему это надоело, подошёл к ней и поднял её. Он сел с нею на лавку и посадил её к себе на колени. Она обняла его за шею и зашептала:
— Вот будет ярмарка, ты мне конфет купишь?
— Все тебе, душенька, куплю. Как только получу деньги из Австрии, конфет принесу тебе десять фунтов, — обещал Марек, стягивая с её плеч рубашку.
Но Дуня страшно испугалась, вырвалась из его рук и отскочила к самым дверям.
— Нельзя так, нельзя, ещё видно. А мне стыдно перед иконами. Нельзя, чтобы богородица на нас смотрела.
— Ну, Дуняша, уже почти темно, — взмолился Марек, — честное слово, я вот тебя едва вижу, а потом я пойду во двор и закрою ставни.
Он вышел и прикрыл их. А когда вернулся, на столе светилась небольшая закопчённая лампа, а Дуня опять крестилась перед иконами.
— Прости, господи, грехи мои!
— Но, Дуня, зачем огонь? — спросил он, прижимая её к себе, — Я потушу.
— Не надо, не надо тушить! — Дуня рванулась к лампе. — Я не хочу. Бог и во тьме видит, а я не хочу, чтобы богородица обо мне знала.
Марек в отчаянии сжал руки над головой.
— Ты сама не знаешь, чего хочешь!
И Дуня, подходя к нему, зашипела ему в лицо:
— Ну глупец, непроходимый дурак! Каждый сопляк у нас знает, что нужно делать, а ты солдат и ничего не знаешь… Ну, дурак, смотри же!
И, плача от злобы, она вскочила на полати, с ненавистью перевернула богородицу и Христа лицом к стене, стукнула по ним кулаком так, что с них посыпались пыль и паутина. С лавки она соскочила, бросилась на шею Мареку и победоносно крикнула:
— Ну, что же ты смотришь, глупец! Теперь они смотрят через стену на улицу, а мы за ними можем делать, что хотим!
И, падая на подушку, она увлекла за собой Марека и, обнимая его, шептала:
— Мой милый, дорогой, золотой австриячек!
На дворе уже было светло, но в глазах Марека ещё клубилась сладкая темнота, когда он шёл через двор, чтобы доспать на своём сене. Через некоторое время приехали Швейк и Звержина и расположились возле него. Они проспали до самого полудня, пока Дуня не пришла к ним и не начала их будить к обеду. Она погладила Марека по лицу и, видя удивлённый взгляд Швейка, сказала ему:
— Бедняжка — образованный! Устал, он белоручка и не привык к чёрной русской работе. Ну, пускай сегодня отдохнёт. К обеду у нас блинчики, и он с них наберётся сил.
После обеда все трое выстирали свои рубашки и пошли на улицу.
Мужики сидели в одном месте, а женщины в другом. Девчата клали друг дружке на колени головы и, разгребая волосы, пели песни, разговаривали и били в голове вшей и гнид.
Они пели своё любимое:
Когда появились пленные, взгляды всех устремились на них. Все притихли, и только Дуня потихоньку что-то рассказывала. Она указала на Марека и сообщила:
Ночкой тёмной я боюся,
Проводи меня, Маруся
— Они — все равно как наши мужики; они работают, курят, играют на гармонике, напиваются; и жён у них бьют. А он мальчик славный и умный. Все у них, как у наших. Только у них малюсенькие…
Дуня это сказала так, что у неё все лицо искривилось от удивления. Затем подняла мизинец левой руки и, показывая на его половинку, снова подтвердила:
— Такой вот малю-ю-юсенький!
И девчата вокруг неё разразились бурным, неподдельным смехом.
МЕДИЦИНА БАБКИ МАРФЫ
На другой день шёл дождь, и Трофим Иванович во вторник утром вывел своих рабочих в хлев, где зимой стоял скот. Он принёс лопаты и от одной плетёной стены начал из навоза вырубать куски в форме кирпича.
— Вот как, ребята, нужно рубить. Накладывайте их на воз, Наташа будет возить их за хату, а Дуня складывать в кучи.
— Ты будешь строить новую хату? — спросил его Марек. — Для чего это ты, хозяин, готовишь эти кирпичи?
Трофим Иванович объяснил, для чего служат кизяки, потом, видя, что его никто не понимает, он потащил Марека за собою в кухню и показал ему на печь:
— Вот для чего это надо! Это русский антрацит.
И тогда только была разъяснена загадка кирпичей, которые они видели, когда ехали по России.
За два дня они вычистили весь хлев, и хозяин был доволен. Дождь перестал, но было ещё холодно, так как дул свежий ветер, и Трофим Иванович решил веять пшеницу.
Из сарая вытащили веялку, поставили её на двор, и все поочерёдно вертели ручку. Звержина, хваставшийся своей силой, таскал мешки и складывал их, а остальные ссыпали зерно. Швейк все время отгонял вечно голодных поросят, которые в каждый момент готовы были забраться в ворох и сожрать пшеницу.
И все-таки из-за свиньи однажды произошло несчастье. Как-то в полдень свинья прогрызла мешок, который оставили у веялки, съела почти половину пшеницы, а когда Швейк погнался за ней, она подбила Звержину, который в это время нёс на плече другой полный мешок. Звержина упал через свинью, а мешок упал на неё. Свинья заорала, Звержина закричал. Свинья убежала, а Звержина сам встать уже не мог. При падении он почувствовал, что у него что-то хрустнуло в крестце. Его отнесли в сено в сарай, Трофим Иванович принёс икону, обнёс её с молитвой три раза вокруг Звержины и потом опять пошли работать, так как Трофим Иванович, положив к изголовью заболевшего икону, уверил его:
— Теперь ты на неё молись и к утру будешь здоров.
Но к вечеру, когда кончили работу, больному стало хуже; он стонал, не мог повернуться и молился так отчаянно, что Швейк счёл необходимым посоветовать ему:
— Она, эта святая, не знает, где у тебя болит. Марек, подымем его и покажем ей это самое место, чтобы она долго не искала.
Соединёнными силами они сунули ему икону под спину. Звержина уснул, но ночью разбудил Швейка:
— Дружище, вынь её, мне уже лучше. А то эта проклятая рама давит. У меня уже два раза от неё треснуло в крестце. Ну вот, теперь не болит.
Утром Трофим Иванович пришёл их будить, ощупал немного припухшую спину Звержины и удручённо сказал:
— Он больной, и свинья больная, — жалко, жалко. И нельзя было понять, кого ему жалко — пленного или свинью.
Бравый солдат Швейк, задумавшись об этом проявлении двойного сочувствия, стал рассказывать Мареку:
— У них, у крестьян, у всех такое доброе сердце. Это я знаю ещё по Чехии. Это было в Вшетатах. Один богатый крестьянин Пивонька сидел в трактире со своим приятелем и играл в карты. И вдруг туда приходит за ним девочка и говорит: «Папа, папа, иди скорей домой, мама заболела». А он, значит, оборачивается и говорит: «Скажи, что скоро приду домой. Акушерка к ней пришла? Скажи ей, чтобы она поспешила». И играет в карты дальше. Через минуту прибегает к нему другая девочка. «Папа, лапа, иди скорее домой! Вашек упал с чердака, и доктор до сих пор не может привести его в чувство». А он даже и не оборачивается: «Скажи, что доиграю и сейчас же приду». Через час прибегает снова первая девочка и говорит: «Папа, папа, что делать? Из коровы вылезает задними ногами телёнок, пришёл ветеринар, но корова отелиться не может». Как только услышал это Пивонька, моментально бросил карты, схватил шапку и полетел домой так, что бедная девочка за ним не могла поспеть, по дороге кричит: «Что нынче за сумасшедший день! С матерью плохо, Вашек убился, корова не может отелиться!» А девочка, не попадая зуб на зуб, говорит ему: «Папа, прости меня, с Вашеком ничего не случилось, с маменькой тоже, я только не хотела тебя сразу пугать такой бедой с коровой».
— Друзья, — застонал наконец Звержина, — если я умру, разделите моё имущество. Ты, Марек, возьми мой мешок, а тебе, Швейк, я завещаю чайник.
— Об этом, друг, не заботься, — поспешил его утешить Швейк. — Ты знаешь, что похороны у тебя будут торжественные. Зароем тебя, как солдата, который пал на поле славы, хотя бы его убила и свинья. Давай мы тебя вынесем наружу, чтобы тебе не было так печально умирать, как одинокому человеку.
Они вынесли Звержину наружу, положили его на солому, и Швейк, вертя ручкой веялки, пел ему погребальный марш:
— При русской работе пой русскую песню. Вот такую:
— Ты, хозяин, — сказал ему Швейк, — напоминаешь мне того ксёндза из Тшеботова, который нанял двух человек для пилки дров. Они пилят бревна, он смотрит на них из окна. Потом выходит к ним и говорит: «Ребятушки, что вы такие печальные? Без песни плохо идёт работа, да и Бог радуется, когда люди поют. Затяните какую-нибудь, но божественную».
И опять идёт к себе в хату, а люди пилят и поют: «Мы несём вам новости, послушайте». Скажут эти слова и один раз проведут пилой к себе. А потом опять: «Из Вифлеемского края, внимание». И в это время другой тянет к себе пилу назад. Тогда ксёндз позвал кухарку, пришёл с нею к ним и стал им показывать: «Несём вам» вы пели целых полдня. А теперь начните так «Христос рождается» — и запел при этом так, что с каждым словом проводил пилой три раза.
— Эта песенка очень красивая, — кивнул в знак согласия крестьянин, увидев, что Швейк начинает вертеть быстрее. — Но наши русские лучше. Раз ты ешь русский хлеб, то и пой по-русски. Но вот Марфа пришла полечить свинью. Пойдёмте, ребята, выпустим свиней.
Они вытащили больную свинью на двор. Старая, обтрёпанная баба подошла к ней, сняла с себя полушубок, накрыла им больную запором свинью и затем широко её перекрестила. Потом из сумки вынула бутылку со святой водой, набрала её в рот и, сев на корточки, брызнула ею свинье между глаз. Каждый раз свинья после этого брызганья с удовлетворением хрюкала, и баба крестила ей голову. Потом из хлеба сделала шарик, в который закатала сухие листья какого-то растения, полила шарик подсолнечным маслом, покропила его святой водой и, когда Трофим Иванович разжал свинье рот, сунула этот шарик ей в пасть, так что свинья вынуждена была его проглотить. Затем она пошла в хату, принесла другую икону и стала обходить с нею вокруг свиньи но большому кругу, все время суживавшемуся, до тех пор, пока не подошла вплотную, затем наклонилась над хвостом и начала что-то шептать, крестя себя, икону и свинью. Потом удалилась и вернулась только в полдень. У свиньи были, очевидно, какие-то внутренние боли, так как она, пытаясь встать, все время пронзительно визжала. Старуха, присев опять на корточки возле неё, ощупала рукой её бок, попрыскала его святой водой, а затем длинным острым ножом с одного удара отрезала ей хвост и вновь брызнула на хвост святой водой изо рта.
Свинья вскочила с земли, как ужаленная, и бешено помчалась по двору, визжа так, что лопались барабанные перепонки. А старуха, подымая икону вверх, бегала за нею и причитала так дико, что нельзя было понять, кто сошёл с ума — старуха или свинья.
Наконец свинья успокоилась, сгорбилась, и из-под окровавленного обрубка сзади у неё раздался спасительный грохот. Баба моментально намазала мылом, смешанным с маслом, палец и воткнула его в отверстие, откуда выходят газы. Потом икону положила на сгорбленный свиной хребет, и тут произошло чудо: свинья ещё раз пронзительно взвизгнула, потом спокойно захрюкала, и из её зада начали падать орехи полупереваренной пшеницы. После этого свинья отбежала и стала пастись на траве, словно с ней не было никакой трагедии, очевидно, совершенно выздоровев.
С удивительным интересом смотрели на всю эту картину Марек со Швейком. Трофим Иванович закряхтел почти с таким же удовлетворением, как и свинья, когда из неё посыпались первые орешки, и стал говорить что-то Марфе, показывая рукой на Звержину. Старуха подошла к больному и стала расспрашивать, что у него болит. Затем она обернулась к Трофиму Ивановичу и сказала:
— Три фунта сала дашь? Два за свинью и один за австрийца. Ей-Богу, дешевле не могу. Ты видел сам, что царь. небесный не сразу услышал просьбу рабы своей. Не сразу послал свинье здоровье. Ты думаешь, что он над австрийцем, нашим врагом, так это сразу смилуется?
— Больше чем два фунта не дам, — решительно заявил Трофим Иванович. — Полтора фунта за свинью и полфунта за австрийца. Свинья моя, я это признаю, а что с пленным?.. Военнопленный — человек божий, и что мне от него? Умилосердись, Марфа, ведь Богу ещё одно чудо сделать ничего не стоит. А работник мне нужен, ты пойми сама, что даром я его кормить не могу. Теперь когда везти его в больницу за сто вёрст? Ты знаешь, что он человек казённый и доктора должны лечить его бесплатно.
— Меньше как за три фунта и стараться не буду, молитва не дойдёт. Свинья на десять пудов будет, а ты не хочешь рабу божью уважить. Не боишься гнева божьего? У старосты заболела свинья, так он мне дал пять фунтов!
— А ты, старая колдунья, — сердясь, ответил крестьянин, — не можешь даром помолиться за человека, чтобы Бог ему послал здоровья? Если Бог захочет, пошлёт ему здоровье, не захочет — не пошлёт. Ну, так и быть, я тебе дам два с половиной фунта.
Марфа поняла, что большего гонорара от него она не получит, и согласилась.
— Только ты давай свежее, а не какое-нибудь вонючее, старое.
Она снова сняла с себя полушубок, которым утром закрывала свинью, и заставила Звержину надеть его. Затем велела отнести его в сарай на сено, а Трофиму Ивановичу строго наказала:
— Вечером поставишь самовар и намажешь австрийцу спину тёплым постным маслом, а потом напоишь его горячим чаем, и пусть он пьёт столько, сколько хочет. А я утром приду и помолюсь за него Богу. И сала два с половиной фунта самого лучшего приготовь.
И на ночь Швейк мазал спину Звержины, делая ему такой массаж, что тот стонал и кричал. Дуня принесла горячий самовар, Звержина налился горячей водой и ночью, проснувшись, сообщил Швейку:
— Я мокрый, как мышь, значит, я не умру, я весь вспотел.
Утром, когда Звержину вынесли во двор, пришла Марфа, ничего не говоря, нагнулась над ним и брызнула ему в лицо святой водой, которую она принесла во рту из дому. Звержина от испуга вздрогнул и опять почувствовал, как у него хрустнуло в крестце. Но вслед за этим по всему его телу разлилось приятное тепло, и сейчас же его заставили ещё выпить бутылку святой воды. Когда эта вода забулькала, переливаясь в его живот, старуха начала ходить вокруг него с иконой. Потом стала на колени возле него и вынула из сумки хлеб, а Швейк, стоя у изголовья Звержины, предложил ему:
— Ты этот шарик проглоти смело, а то иначе Трофим Иванович станет силой разжимать тебе рот. Она — старуха умная, вреда тебе не сделает. Эй, старуха, ножик этот ты брось — он женатый.
Вместо ответа Марфа вытащила нож из ножен. Звержина вскочил, как олень, сбросил с себя полушубок, за который было его поймала старуха, и бросился бежать через двор. А старуха с криком гналась за ним:
— Возьми хлеба, скушай просфору, я её от батюшки принесла.
Но Звержина только оглянулся и, увидев в её руке нож, отчаянно завопил:
— Старуха, не подходи ко мне! Я тебя убью, я не позволю у себя ничего резать! У меня в Штявнице молодая жена, я уже выздоровел — мне ничего резать не надо!
А Швейк, смотря на Марека, умиравшего со смеху, смело сказал:
— Это правда, от неё надо удирать. Такой старухе раз полоснуть — ничего не стоит. Конечно, это, наверно, недоразумение, если немного подождать, все объяснится. В Каменных Жедровицах жил один староста, по имени Саска. Во время мобилизации к нему приходит полицейский и говорит: «Господин староста, будьте любезны пойти посмотреть к ратуше, что там случилось». Он видит, как этот полицейский дрожит от злости, и бежит туда. А у ратуши уже стоит жандарм. Ружьё у него на плече, а шлемом он что-то такое прикрыл на земле. Когда он увидал старосту, то поднял этот шлем и спрашивает: «Господин староста, не изволите ли вы знать, кто это мог сделать?»
Староста наклоняется и видит: у дверей лежит человеческий помёт с вишнёвыми косточками, а под ним лежит фотография его апостольского величества императора Франца Иосифа. Он разражается смехом, потому что он был социалист, а полицейский говорит: «Я, господин староста, приведу вашего Река. Это очень хорошая собака, она полуполицейская. Она сейчас же по нюху нападёт на преступника». И он привёл Река. Пёс вынюхал этот кактус, посмотрел на жандарма и на старосту хитрыми глазами, потом поднял ножку и обмочил императора. Жандарм, увидев все это, лишился чувств, а когда его привели в себя, он арестовал господина Саску и его собаку Река. Саску отправили на суд в Кладно, а оттуда его уже одного перевели в Прагу. А Река повесили на Кладненской площади на страх всем социалистам. Ну, а его старостиха ничего не знала, почему его посадили в тюрьму. Она, значит, ему и написала: «Напиши, о который ты это параграф споткнулся», так как узнать прямо было нельзя. В ответ на это она получает от него из Панкраца открытку: «О параграф пятьдесят восьмой уложения о наказаниях».
— Вот как, ребята, нужно рубить. Накладывайте их на воз, Наташа будет возить их за хату, а Дуня складывать в кучи.
— Ты будешь строить новую хату? — спросил его Марек. — Для чего это ты, хозяин, готовишь эти кирпичи?
Трофим Иванович объяснил, для чего служат кизяки, потом, видя, что его никто не понимает, он потащил Марека за собою в кухню и показал ему на печь:
— Вот для чего это надо! Это русский антрацит.
И тогда только была разъяснена загадка кирпичей, которые они видели, когда ехали по России.
За два дня они вычистили весь хлев, и хозяин был доволен. Дождь перестал, но было ещё холодно, так как дул свежий ветер, и Трофим Иванович решил веять пшеницу.
Из сарая вытащили веялку, поставили её на двор, и все поочерёдно вертели ручку. Звержина, хваставшийся своей силой, таскал мешки и складывал их, а остальные ссыпали зерно. Швейк все время отгонял вечно голодных поросят, которые в каждый момент готовы были забраться в ворох и сожрать пшеницу.
И все-таки из-за свиньи однажды произошло несчастье. Как-то в полдень свинья прогрызла мешок, который оставили у веялки, съела почти половину пшеницы, а когда Швейк погнался за ней, она подбила Звержину, который в это время нёс на плече другой полный мешок. Звержина упал через свинью, а мешок упал на неё. Свинья заорала, Звержина закричал. Свинья убежала, а Звержина сам встать уже не мог. При падении он почувствовал, что у него что-то хрустнуло в крестце. Его отнесли в сено в сарай, Трофим Иванович принёс икону, обнёс её с молитвой три раза вокруг Звержины и потом опять пошли работать, так как Трофим Иванович, положив к изголовью заболевшего икону, уверил его:
— Теперь ты на неё молись и к утру будешь здоров.
Но к вечеру, когда кончили работу, больному стало хуже; он стонал, не мог повернуться и молился так отчаянно, что Швейк счёл необходимым посоветовать ему:
— Она, эта святая, не знает, где у тебя болит. Марек, подымем его и покажем ей это самое место, чтобы она долго не искала.
Соединёнными силами они сунули ему икону под спину. Звержина уснул, но ночью разбудил Швейка:
— Дружище, вынь её, мне уже лучше. А то эта проклятая рама давит. У меня уже два раза от неё треснуло в крестце. Ну вот, теперь не болит.
Утром Трофим Иванович пришёл их будить, ощупал немного припухшую спину Звержины и удручённо сказал:
— Он больной, и свинья больная, — жалко, жалко. И нельзя было понять, кого ему жалко — пленного или свинью.
Бравый солдат Швейк, задумавшись об этом проявлении двойного сочувствия, стал рассказывать Мареку:
— У них, у крестьян, у всех такое доброе сердце. Это я знаю ещё по Чехии. Это было в Вшетатах. Один богатый крестьянин Пивонька сидел в трактире со своим приятелем и играл в карты. И вдруг туда приходит за ним девочка и говорит: «Папа, папа, иди скорей домой, мама заболела». А он, значит, оборачивается и говорит: «Скажи, что скоро приду домой. Акушерка к ней пришла? Скажи ей, чтобы она поспешила». И играет в карты дальше. Через минуту прибегает к нему другая девочка. «Папа, лапа, иди скорее домой! Вашек упал с чердака, и доктор до сих пор не может привести его в чувство». А он даже и не оборачивается: «Скажи, что доиграю и сейчас же приду». Через час прибегает снова первая девочка и говорит: «Папа, папа, что делать? Из коровы вылезает задними ногами телёнок, пришёл ветеринар, но корова отелиться не может». Как только услышал это Пивонька, моментально бросил карты, схватил шапку и полетел домой так, что бедная девочка за ним не могла поспеть, по дороге кричит: «Что нынче за сумасшедший день! С матерью плохо, Вашек убился, корова не может отелиться!» А девочка, не попадая зуб на зуб, говорит ему: «Папа, прости меня, с Вашеком ничего не случилось, с маменькой тоже, я только не хотела тебя сразу пугать такой бедой с коровой».
— Друзья, — застонал наконец Звержина, — если я умру, разделите моё имущество. Ты, Марек, возьми мой мешок, а тебе, Швейк, я завещаю чайник.
— Об этом, друг, не заботься, — поспешил его утешить Швейк. — Ты знаешь, что похороны у тебя будут торжественные. Зароем тебя, как солдата, который пал на поле славы, хотя бы его убила и свинья. Давай мы тебя вынесем наружу, чтобы тебе не было так печально умирать, как одинокому человеку.
Они вынесли Звержину наружу, положили его на солому, и Швейк, вертя ручкой веялки, пел ему погребальный марш:
Чем дальше, тем он медленнее и жалостнее пел и медленно вертел ручку веялки. Трофим Иванович не выдержал такой песни и, подойдя к Швейку, взял у него ручку и сказал:
Тяжело мне, мать моя,
Тяжело ты меня родила.
Лишь только ты меня взрастила,
Меня взяли в солдаты…
— При русской работе пой русскую песню. Вот такую:
И в такт вертел ручку так, что мякина отлетала от веялки шагов на двадцать.
Наши хлопцы-рыболовцы рыбу ловили,
Го-го-го, го-го-го, рыбу ловили.
— Ты, хозяин, — сказал ему Швейк, — напоминаешь мне того ксёндза из Тшеботова, который нанял двух человек для пилки дров. Они пилят бревна, он смотрит на них из окна. Потом выходит к ним и говорит: «Ребятушки, что вы такие печальные? Без песни плохо идёт работа, да и Бог радуется, когда люди поют. Затяните какую-нибудь, но божественную».
И опять идёт к себе в хату, а люди пилят и поют: «Мы несём вам новости, послушайте». Скажут эти слова и один раз проведут пилой к себе. А потом опять: «Из Вифлеемского края, внимание». И в это время другой тянет к себе пилу назад. Тогда ксёндз позвал кухарку, пришёл с нею к ним и стал им показывать: «Несём вам» вы пели целых полдня. А теперь начните так «Христос рождается» — и запел при этом так, что с каждым словом проводил пилой три раза.
— Эта песенка очень красивая, — кивнул в знак согласия крестьянин, увидев, что Швейк начинает вертеть быстрее. — Но наши русские лучше. Раз ты ешь русский хлеб, то и пой по-русски. Но вот Марфа пришла полечить свинью. Пойдёмте, ребята, выпустим свиней.
Они вытащили больную свинью на двор. Старая, обтрёпанная баба подошла к ней, сняла с себя полушубок, накрыла им больную запором свинью и затем широко её перекрестила. Потом из сумки вынула бутылку со святой водой, набрала её в рот и, сев на корточки, брызнула ею свинье между глаз. Каждый раз свинья после этого брызганья с удовлетворением хрюкала, и баба крестила ей голову. Потом из хлеба сделала шарик, в который закатала сухие листья какого-то растения, полила шарик подсолнечным маслом, покропила его святой водой и, когда Трофим Иванович разжал свинье рот, сунула этот шарик ей в пасть, так что свинья вынуждена была его проглотить. Затем она пошла в хату, принесла другую икону и стала обходить с нею вокруг свиньи но большому кругу, все время суживавшемуся, до тех пор, пока не подошла вплотную, затем наклонилась над хвостом и начала что-то шептать, крестя себя, икону и свинью. Потом удалилась и вернулась только в полдень. У свиньи были, очевидно, какие-то внутренние боли, так как она, пытаясь встать, все время пронзительно визжала. Старуха, присев опять на корточки возле неё, ощупала рукой её бок, попрыскала его святой водой, а затем длинным острым ножом с одного удара отрезала ей хвост и вновь брызнула на хвост святой водой изо рта.
Свинья вскочила с земли, как ужаленная, и бешено помчалась по двору, визжа так, что лопались барабанные перепонки. А старуха, подымая икону вверх, бегала за нею и причитала так дико, что нельзя было понять, кто сошёл с ума — старуха или свинья.
Наконец свинья успокоилась, сгорбилась, и из-под окровавленного обрубка сзади у неё раздался спасительный грохот. Баба моментально намазала мылом, смешанным с маслом, палец и воткнула его в отверстие, откуда выходят газы. Потом икону положила на сгорбленный свиной хребет, и тут произошло чудо: свинья ещё раз пронзительно взвизгнула, потом спокойно захрюкала, и из её зада начали падать орехи полупереваренной пшеницы. После этого свинья отбежала и стала пастись на траве, словно с ней не было никакой трагедии, очевидно, совершенно выздоровев.
С удивительным интересом смотрели на всю эту картину Марек со Швейком. Трофим Иванович закряхтел почти с таким же удовлетворением, как и свинья, когда из неё посыпались первые орешки, и стал говорить что-то Марфе, показывая рукой на Звержину. Старуха подошла к больному и стала расспрашивать, что у него болит. Затем она обернулась к Трофиму Ивановичу и сказала:
— Три фунта сала дашь? Два за свинью и один за австрийца. Ей-Богу, дешевле не могу. Ты видел сам, что царь. небесный не сразу услышал просьбу рабы своей. Не сразу послал свинье здоровье. Ты думаешь, что он над австрийцем, нашим врагом, так это сразу смилуется?
— Больше чем два фунта не дам, — решительно заявил Трофим Иванович. — Полтора фунта за свинью и полфунта за австрийца. Свинья моя, я это признаю, а что с пленным?.. Военнопленный — человек божий, и что мне от него? Умилосердись, Марфа, ведь Богу ещё одно чудо сделать ничего не стоит. А работник мне нужен, ты пойми сама, что даром я его кормить не могу. Теперь когда везти его в больницу за сто вёрст? Ты знаешь, что он человек казённый и доктора должны лечить его бесплатно.
— Меньше как за три фунта и стараться не буду, молитва не дойдёт. Свинья на десять пудов будет, а ты не хочешь рабу божью уважить. Не боишься гнева божьего? У старосты заболела свинья, так он мне дал пять фунтов!
— А ты, старая колдунья, — сердясь, ответил крестьянин, — не можешь даром помолиться за человека, чтобы Бог ему послал здоровья? Если Бог захочет, пошлёт ему здоровье, не захочет — не пошлёт. Ну, так и быть, я тебе дам два с половиной фунта.
Марфа поняла, что большего гонорара от него она не получит, и согласилась.
— Только ты давай свежее, а не какое-нибудь вонючее, старое.
Она снова сняла с себя полушубок, которым утром закрывала свинью, и заставила Звержину надеть его. Затем велела отнести его в сарай на сено, а Трофиму Ивановичу строго наказала:
— Вечером поставишь самовар и намажешь австрийцу спину тёплым постным маслом, а потом напоишь его горячим чаем, и пусть он пьёт столько, сколько хочет. А я утром приду и помолюсь за него Богу. И сала два с половиной фунта самого лучшего приготовь.
И на ночь Швейк мазал спину Звержины, делая ему такой массаж, что тот стонал и кричал. Дуня принесла горячий самовар, Звержина налился горячей водой и ночью, проснувшись, сообщил Швейку:
— Я мокрый, как мышь, значит, я не умру, я весь вспотел.
Утром, когда Звержину вынесли во двор, пришла Марфа, ничего не говоря, нагнулась над ним и брызнула ему в лицо святой водой, которую она принесла во рту из дому. Звержина от испуга вздрогнул и опять почувствовал, как у него хрустнуло в крестце. Но вслед за этим по всему его телу разлилось приятное тепло, и сейчас же его заставили ещё выпить бутылку святой воды. Когда эта вода забулькала, переливаясь в его живот, старуха начала ходить вокруг него с иконой. Потом стала на колени возле него и вынула из сумки хлеб, а Швейк, стоя у изголовья Звержины, предложил ему:
— Ты этот шарик проглоти смело, а то иначе Трофим Иванович станет силой разжимать тебе рот. Она — старуха умная, вреда тебе не сделает. Эй, старуха, ножик этот ты брось — он женатый.
Вместо ответа Марфа вытащила нож из ножен. Звержина вскочил, как олень, сбросил с себя полушубок, за который было его поймала старуха, и бросился бежать через двор. А старуха с криком гналась за ним:
— Возьми хлеба, скушай просфору, я её от батюшки принесла.
Но Звержина только оглянулся и, увидев в её руке нож, отчаянно завопил:
— Старуха, не подходи ко мне! Я тебя убью, я не позволю у себя ничего резать! У меня в Штявнице молодая жена, я уже выздоровел — мне ничего резать не надо!
А Швейк, смотря на Марека, умиравшего со смеху, смело сказал:
— Это правда, от неё надо удирать. Такой старухе раз полоснуть — ничего не стоит. Конечно, это, наверно, недоразумение, если немного подождать, все объяснится. В Каменных Жедровицах жил один староста, по имени Саска. Во время мобилизации к нему приходит полицейский и говорит: «Господин староста, будьте любезны пойти посмотреть к ратуше, что там случилось». Он видит, как этот полицейский дрожит от злости, и бежит туда. А у ратуши уже стоит жандарм. Ружьё у него на плече, а шлемом он что-то такое прикрыл на земле. Когда он увидал старосту, то поднял этот шлем и спрашивает: «Господин староста, не изволите ли вы знать, кто это мог сделать?»
Староста наклоняется и видит: у дверей лежит человеческий помёт с вишнёвыми косточками, а под ним лежит фотография его апостольского величества императора Франца Иосифа. Он разражается смехом, потому что он был социалист, а полицейский говорит: «Я, господин староста, приведу вашего Река. Это очень хорошая собака, она полуполицейская. Она сейчас же по нюху нападёт на преступника». И он привёл Река. Пёс вынюхал этот кактус, посмотрел на жандарма и на старосту хитрыми глазами, потом поднял ножку и обмочил императора. Жандарм, увидев все это, лишился чувств, а когда его привели в себя, он арестовал господина Саску и его собаку Река. Саску отправили на суд в Кладно, а оттуда его уже одного перевели в Прагу. А Река повесили на Кладненской площади на страх всем социалистам. Ну, а его старостиха ничего не знала, почему его посадили в тюрьму. Она, значит, ему и написала: «Напиши, о который ты это параграф споткнулся», так как узнать прямо было нельзя. В ответ на это она получает от него из Панкраца открытку: «О параграф пятьдесят восьмой уложения о наказаниях».