Варгас Фред. Уйди скорей и не спеши обратно

   В «Викинге» было душно и дымно, Декамбре сидел за последним столиком в глубине и дожидался его, весьма встревоженный. Рядом стояли две рюмки кальвадоса.
   – Лизбета куда-то ушла в шикарном туалете, как только домыла посуду, – объявил Жосс, усаживаясь.
   – Да, – ответил Декамбре, ничуть не удивившись.
   – Ее куда-то пригласили?
   – Каждый вечер, кроме вторника и воскресенья, Лизбета уходит в вечернем платье.
   – Она с кем-то встречается? – взволнованно спросил Жосс.
   Декамбре покачал головой:
   – Она поет.
   Жосс нахмурился.
   – Она поет, – повторил Декамбре, – выступает в одном кабаре. У нее потрясающий голос.
   – Господи, с каких это пор?
   – С тех пор, как она поселилась здесь и я обучил ее сольфеджио. Каждый вечер она собирает полный зал в «Сент-Амбруаз». Однажды, Ле Герн, вы увидите ее имя на афишах. Лизбета Гластон. И тогда, где бы вы ни были, не забудьте ее.
   – Я ее вряд ли забуду, Декамбре. А в это кабаре можно сходить? Ее можно послушать?
   – Дамас бывает там каждый вечер.
   – Дамас? Дамас Вигье?
   – А какой же еще? Он вам не говорил?
   – Мы каждое утро пьем вместе кофе, и он ни разу словечком не обмолвился.
   – Оно и понятно, он ведь влюблен. О таком не болтают.
   – Черт побери, Дамас! Но ведь ему только тридцать.
   – Лизбете тоже. Она, правда, несколько полновата для своего возраста.
   Жосс на мгновение представил себе супружескую пару Дамас – Лизбета.
   – Думаете, из этого что-нибудь выйдет? – спросил он. – Вы ведь разбираетесь в жизни.
   Декамбре скептически поморщился:
   – Мускулы Лизбету давно не интересуют.
   – Дамас хороший парень.
   – Этого мало.
   – Чего ж Лизбете еще надо от мужчины?
   – Не так уж и много.
   Декамбре глотнул кальвадоса:
   – Мы здесь не за тем, чтобы говорить о любви, Ле Герн.
   – А о крупной рыбе, которую вы добыли.
   Декамбре помрачнел.
   – Неужели все так серьезно? – спросил Жосс.
   – Боюсь, что так.
   Декамбре окинул беглым взглядом соседние столики и успокоился, потому что в «Викинге» царил такой гвалт, словно на палубе варварского судна.
   – Я установил одного из авторов, – сказал он. – Это Авиценна, персидский врач, живший в одиннадцатом веке.
   – Понятно, – сказал Жосс, которого гораздо больше интересовала Лизбета, нежели Авиценна.
   – В его книге «Liber canonis» я нашел место, откуда взят отрывок.
   – Понятно, – повторил Жосс. – Скажите, Декамбре, вы тоже были учителем, как ваш отец?
   – Откуда вы знаете?
   – Да так, – прищелкнул пальцами Жосс, – я в жизни тоже кое-что понимаю.
   – Может, вам неинтересно то, что я вам рассказываю, Ле Герн, но я прошу вас выслушать.
   – Ладно, – сказал Жосс, который будто снова оказался в прошлом, когда учился у старого Дюкуэдика.
   – Другие авторы всего лишь повторяют Авиценну. Везде говорится об одном и том же. Они ходят вокруг да около, не называя по имени, не касаясь этого, вьются, как грифы над падалью.
   – Вокруг чего? – растерянно переспросил Жосс.
   – Вокруг одного и того же, Ле Герн, я вам только что сказал. Того, что объединяет все странные записки. Того, о чем они возвещают.
   – А о чем они возвещают?
   В это время Бертен поставил на стол две рюмки кальвадоса, и Декамбре, прежде чем продолжить, дождался, пока верзила нормандец отойдет.
   – О чуме, – сказал Декамбре, понижая голос.
   – Какой еще чуме?
   – Самой настоящей ЧУМЕ.
   – Страшная болезнь прошлого?
   – Она самая, собственной персоной.
   Жосс замолчал. А вдруг грамотей порет всякую чушь? Вдруг он решил поиздеваться над ним? Жосс не мог проверить, правда ли то, что он там рассказывал про какой-то «canonis», и Декамбре мог запросто посмеяться над ним. Будучи осторожным, как всякий моряк, он всмотрелся в лицо старого эрудита, но не увидел там и тени насмешки.
   – А вы, часом, не пытаетесь мне мозги запудрить?
   – Зачем?
   – Да чтобы выглядеть умником, а меня выставить дураком. Вы хитрец, а я простак, вы образованный, я неуч, вы знаток, а я невежда. Вам нравятся такие игры, да только посмотрел бы я на вас в открытом море без спасжилета.
   – Вы чересчур вспыльчивы, Ле Герн.
   – Это правда, – согласился Жосс.
   – Думаю, многим довелось отведать вашего кулака на этой земле.
   – И на море тоже.
   – Я и не думал играть в умника и простака, зачем мне это?
   – Чтобы возвыситься.
   Декамбре улыбнулся и пожал плечами.
   – Я могу продолжать? – сказал он.
   – Как хотите. Хотя какого черта мне в ваших объяснениях? Я три месяца читал типа, который переписывал Библию. Он платил, я читал. Мне-то что?
   – Вы имеете моральное право на эти послания. Если завтра я пойду в полицию, то хочу, чтобы вы знали об этом. А еще я хочу, чтобы вы пошли со мной.
   Жосс залпом осушил рюмку.
   – В полицию? Да вы совсем рехнулись, Декамбре! При чем здесь полиция? Тут же не боевая тревога.
   – Откуда вы знаете?
   Жосс сдержал слова, уже готовые сорваться с губ, сдержал из-за комнаты. Комнату надо сохранить.
   – Послушайте меня хорошенько, Декамбре, – заговорил он, взяв себя в руки, – по-вашему, мы имеем дело с парнем, который развлекается, переписывая старые книжки про чуму. Он псих и больше никто, маньяк. Если звать полицию всякий раз, как какому-то придурку вздумается открыть рот, у нас и на выпивку времени не останется.
   – Во-первых, – сказал Декамбре, отпив полрюмки, – он не просто переписывает, он заставляет вас читать это вслух. Таким образом, он анонимно высказывается на площади. Во-вторых, он не стоит на месте. Он пока только в начале этих текстов. Он еще не дошел до мест, где есть слова «чума», или «болезнь», или «смертность». Он пока в самом начале, но он двигается вперед. Вы понимаете, Ле Герн? Он идет вперед. Вот что страшно. Он двигается. Но куда?
   – К концу текста, куда же еще. По-моему, тут все ясно. Никто еще не начинал книгу с конца.
   – Не книгу, а книги. А вам известно, что будет в конце?
   – Я этих книжонок не читал!
   – Десятки миллионов мертвецов. Вот что в конце.
   – Вы воображаете, что этот псих убьет половину Франции?
   – Я этого не сказал. Я сказал, что он двигается к смертельной развязке, он ползет к ней. И читает он нам вовсе не сказки «Тысячи и одной ночи».
   – Идет вперед, это вы так говорите. А по мне, так он просто топчется на месте. Уже месяц, как он талдычит свои истории про разных тварей, то так закрутит, то этак завертит. По-вашему, это называется идти вперед?
   – Я в этом уверен. Помните другие записки без начала и конца, в которых рассказывается о жизни какого-то мужчины?
   – Конечно помню. Но это совсем другое. История про мужика, который ест, спит, трахает, а больше и сказать-то нечего.
   – Его имя Самуэль Пепис.
   – Не знаю такого.
   – Тогда позвольте представить – он англичанин, мещанин во дворянстве, в семнадцатом веке живший в Лондоне. Кстати сказать, он служил в военно-морском ведомстве.
   – Небось толстозадый портовый начальник?
   – Не совсем так, но это не важно. А важно то, что Пепис девять лет вел дневник, с 1660-го по 1669 год. Тот год, который выбрал наш псих для своих записок, был годом великой чумы в Лондоне, 1665 год, семьдесят тысяч трупов. Вам ясно? День за днем странные послания приближаются к тому часу, когда разразится беда. Она уже совсем близко. Именно это я имел в виду, когда сказал, что он двигается вперед.
   Жосс только теперь заволновался. Уж больно было похоже на правду то, что рассказывал грамотей. А значит, надо предупредить полицию.
   – Легавые нас засмеют, когда мы расскажем про психа, который заставляет нас читать дневник трехсотлетней давности. Нас самих арестуют, это как пить дать.
   – Мы не расскажем им об этом. Мы просто скажем, что какому-то сумасшедшему нравится кричать о смерти перед толпой народа. А дальше пусть сами допытываются. Моя совесть будет чиста.
   – Они все равно будут потешаться.
   – Конечно. И именно поэтому мы не пойдем к первому попавшемуся полицейскому. Я знаю одного такого, который смеется совсем не так, как другие, и совсем не над тем, над чем смеются другие. К нему мы и отправимся.
   – Это вы к нему отправитесь, если вам охота. А меня там вряд ли примут с распростертыми объятиями. Я, Декамбре, знаете ли, не без греха.
   – Я тоже.
   Жосс молча уставился на Декамбре. Ну и дела! Браво, аристократ. Браво. Старый грамотей не только как ни в чем не бывало оказался бретонцем с северного побережья, но и побывал за решеткой. Вот откуда его вымышленное имя!
   – Сколько месяцев? – сдержанно спросил Жосс, согласно морскому кодексу вежливости не спрашивая о причине.
   – Шесть, – ответил Декамбре.
   – А я девять, – сказал Жосс.
   – Освобождены?
   – Да.
   – Я тоже.
   Итак, счет был равный. После этих слов оба посерьезнели и некоторое время сидели молча.
   – Ну что ж, прекрасно, – нарушил молчание Декамбре. – Так вы идете со мной?
   Жосс поморщился, он все еще не был до конца убежден.
   – Это всего лишь слова. Просто слова. От них еще никто не умер. А то бы всем было известно.
   – Но это известно, Ле Герн. И вы не правы, слова всегда убивали.
   – Когда это было?
   – Это началось, когда кто-то впервые крикнул «Смерть ему!», а толпа подхватила. Так было всегда.
   – Хорошо, – сдался Жосс. – А если мне запретят работать?
   – Помилуйте, Ле Герн, вы что, боитесь полиции?
   Жосс подскочил как ужаленный:
   – Нет, и учтите, Декамбре, мы, Ле Герны, может, и неотесанные чурбаны, но полиции мы никогда не боялись!
   – Вот и отлично.

XII

   – К какому полицейскому мы идем? – спросил Жосс, в десять утра поднимаясь по бульвару Араго.
   – С этим человеком мне дважды доводилось встречаться в связи с моим…
   – Делом, – договорил Жосс.
   – Да.
   – За два раза человека не узнаешь.
   – Зато первое впечатление получить можно, а оно было хорошим. Вначале я его принял за обвиняемого, а это хороший знак. Он уделит нам пять минут. В худшем случае он отправит отчет о нашем визите в текущие дела и забудет о нем. В лучшем случае он заинтересуется и расспросит нас о деталях.
   – К тому прилагающихся.
   – Вот именно.
   – Чем это может его заинтересовать?
   – Ему нравятся всякие странные и незначительные дела. По крайней мере, в этом его упрекал начальник, когда я впервые с ним встретился.
   – Так он мелкая сошка?
   – А вас это не устраивает, капитан?
   – Я вам уже сказал, Декамбре, мне плевать на эту историю.
   – Он не мелкая сошка. Сейчас он старший комиссар и возглавляет отдел в уголовной полиции. Отдел по расследованию убийств.
   – Убийств? Тогда ему точно понравятся наши бумажки.
   – Кто знает.
   – А с какой стати любителя странных дел назначили старшим комиссаром?
   – Потому что, насколько мне известно, в расследовании таких дел ему нет равных. Я сказал «странные», но правильнее было бы сказать «необъяснимые».
   – Да ладно, чего к словам-то цепляться.
   – Я люблю точные выражения.
   – Я это заметил.
   Декамбре остановился у высоких ворот.
   – Пришли, – сказал он.
   Жосс окинул взглядом фасад здания:
   – Их посудине не помешал бы хороший ремонт.
   Декамбре скрестил руки на груди и прислонился к стене.
   – Так что? – спросил Жосс. – Плюнем на это дело?
   – Наша встреча через шесть минут. Время нужно соблюдать. Он наверняка очень занят.
   Мимо, глядя себе под ноги, прошел мужчина. Держа руки в карманах, он неторопливо вошел в подъезд, не взглянув на двух человек у стены.
   – Кажется, это он, – проговорил Декамбре.
   – Этот чернявый коротышка? Шутите! Старая серая футболка, мятая куртка, даже нестриженый. Да он больше похож на цветочника с набережной Нарбон, чем на комиссара.
   – Говорю вам, это он, – настаивал Декамбре. – Узнаю его походку. Он ходит вразвалку.
   Декамбре смотрел на часы, пока не истекли шесть минут, и повел Жосса в здание, где трудились ремонтные рабочие.
   – Я вас помню, Дюкуэдик, – сказал Адамберг, приглашая посетителей в кабинет. – То есть я заглянул в дело после вашего звонка и вспомнил. Мы с вами тогда немного поговорили, ваши дела в то время шли неважно. Кажется, я посоветовал вам уйти с работы.
   – Я так и сделал, – сказал Декамбре, стараясь говорить громче из-за шума дрелей, которого Адамберг, похоже, не замечал.
   – Вы подыскали что-нибудь после выхода из тюрьмы?
   – Я стал консультантом, – сказал Декамбре, умалчивая о сдаче комнат и кружевах.
   – Налоговым консультантом?
   – Консультантом по жизненным вопросам.
   – А, ну да, – задумчиво произнес Адамберг. – Это тоже дело. И что, есть клиенты?
   – Не жалуюсь.
   – И о чем вам люди рассказывают?
   Жосс начал подумывать, не ошибся ли Декамбре адресом и занимается ли этот полицейский хоть иногда своей работой. Компьютера у него не было, зато на столе, стульях и на полу были навалены груды бумаг, а сверху лежали разные записи и рисунки. Комиссар стоял, прислонившись спиной к стене, уперев руки в бока, и смотрел на Декамбре исподлобья. Жоссу пришло в голову, что его глаза похожи на коричневые скользкие водоросли, которые наматываются на винт корабля, мягкие и текучие, они еще отливают таким приглушенным матовым блеском. Пучки этих водорослей называют поплавками, и Жосс подумал, что это слово как нельзя лучше подходит для описания глаз Адамберга. Они прятались под густыми спутанными бровями, нависавшими над ними, как две скалы. Нос с горбинкой и угловатые черты придавали его лицу некоторую жесткость.
   – Обычно люди приходят поговорить про любовь, – говорил Декамбре, – у кого-то ее слишком много, кому-то, наоборот, не хватает, а у других ее нет совсем. Иной раз все идет не так, как хочется, или человек никак не может решиться из-за разных…
   – Сложностей, – вставил Адамберг.
   – Из-за разных сложностей, – согласился Декамбре.
   – Видите ли, Дюкуэдик, – Адамберг отделился от стены и стал неторопливо расхаживать по кабинету, – здесь уголовный розыск, отдел по расследованию убийств. И если вас что-то беспокоит в связи с вашим старым делом, то я не…
   – Нет, – перебил Декамбре. – Дело не во мне. И преступления никакого нет. По крайней мере, пока.
   – А что, кому-то угрожают?
   – Возможно. Через анонимные послания, предвещающие смерть.
   Жосс положил руки на колени, ему было смешно. Нелегко будет грамотею объяснить свои нелепые страхи.
   – Это касается кого-то лично? – спросил Адамберг.
   – Нет. Это предвещает всеобщее истребление, катастрофу.
   – Хорошо, – сказал Адамберг, продолжая шагать взад-вперед. – Какой-нибудь предсказатель третьего тысячелетия? И что он предсказывает? Конец света?
   – Чуму.
   – Ах вот как. – Адамберг на секунду задумался. – Это меняет дело. И как он ее предсказывает? По почте? Или по телефону?
   – Через этого господина, – сказал Декамбре, торжественно указывая на Жосса. – Господин Ле Герн продолжает дело своего прапрадедушки. Он объявляет вслух новости квартала на перекрестке Эдгар-Кине – Деламбр, и он лучше меня вам все объяснит.
   Адамберг несколько вяло повернулся к Жоссу.
   – Короче говоря, – начал тот, – если людям есть что сказать, они оставляют мне записки, а я их читаю. Вот и вся премудрость. Тут надо хороший голос и постоянство.
   – И что дальше? – сказал Адамберг.
   – Каждый день, а теперь и по два-три раза в день, – продолжил Декамбре, – господин Ле Герн находит в своей почте записки, предвещающие чуму. Каждое письмо приближает нас к эпидемии.
   – Понятно, – сказал Адамберг, подвигая к себе блокнот для записи текущих дел и тем самым давая понять, что беседу пора заканчивать. – И давно это происходит?
   – С семнадцатого августа, – сказал Жосс.
   Рука Адамберга застыла на полпути, он быстро взглянул на бретонца.
   – Это точно? – спросил комиссар.
   И Жосс увидел, что ошибся. Нет, не в дате, когда появилось первое странное письмо, а в том, что он подумал о глазах комиссара. В их зыбкой глубине вдруг зажегся ясный огонь, как будто поплавки занялись пламенем. Похоже, эти глаза могли загораться и гаснуть совсем как маяк.
   – Семнадцатого августа, утром, – повторил Жосс. – Сразу как я снял посудину с сухого дока.
   Адамберг отложил блокнот и снова зашагал по комнате. Семнадцатого августа в Париже появились первые четверки на улице Шайо. По крайней мере, поступил первый сигнал о них. А через два дня был разрисован второй дом на Монмартре.
   – А когда пришло следующее письмо? – спросил Адамберг.
   – Через два дня, девятнадцатого, – ответил Жосс. – Потом двадцать второго. А потом они так и посыпались. С двадцать четвертого августа были почти каждый день, а недавно стали приходить по нескольку раз в день.
   – Можно на них взглянуть?
   Декамбре протянул ему последние записки, которые взял с собой, и Адамберг пробежал их глазами.
   – Не могу понять, – сказал он, – с чего вы взяли, что здесь говорится о чуме?
   – Я нашел источник этих отрывков, – объяснил Декамбре. – Это цитаты из старинных трактатов о чуме, на протяжении веков их было написано сотни. Автор описывает признаки, предвещающие чуму. А скоро заговорит и о ней самой. Он уже совсем близко. В последнем письме текст прерывается как раз перед словом «чума».
   Адамберг взглянул на сегодняшнее письмо.
   (…) что люди ходят, как серые тени, и видно, как черный пар восходит от земли, как туман (…) когда в людях исчезает доверие, кругом царят зависть, ненависть и распутство (…)
   – По правде говоря, – сказал Декамбре, – я думаю, что все произойдет завтра. То есть, по словам нашего предсказателя, этой ночью. Так написано в «Дневнике англичанина».
   – Вы говорите про эти беспорядочные отрывки?
   – Они в полном порядке. Эти записи датируются 1665 годом, когда в Лондоне разразилась крупная эпидемия чумы. В последующие дни Самуэль Пепис увидит первый труп. Думаю, это случится завтра.
   Адамберг отложил бумажки и вздохнул:
   – А что, по-вашему, увидим мы?
   – Не имею ни малейшего понятия.
   – Вероятно, ничего, – сказал Адамберг. – И это действительно неприятно, вы согласны?
   – Совершенно согласен.
   – Но все это похоже на нелепые бредни.
   – Я знаю. Последняя чума во Франции закончилась в 1722 году в Марселе. Воспоминания о ней стали почти легендой.
   Адамберг провел пальцами по волосам, – наверное, чтобы причесаться, подумал Жосс, – а потом собрал записки и отдал их Декамбре.
   – Спасибо, – сказал он.
   – Я могу продолжать их читать? – спросил Жосс.
   – Ни в коем случае не прерывайтесь. И зайдите ко мне рассказать, что будет дальше.
   – А если ничего не будет? – сказал Жосс.
   – Чаще всего такие нелепые, но тщательно спланированные действия всегда чем-то заканчиваются, пусть даже какой-нибудь ерундой. Мне интересно, что этот парень придумает дальше.
   Адамберг проводил гостей к выходу и медленно вернулся в кабинет. Эта история была не только неприятной. Она была отвратительной. С четверками она никак не связана, кроме совпадения даты. И все же он был согласен с Дюкуэдиком. Завтра этот англичанин Пепис увидит первого умершего от чумы в Лондоне, и это будет началом большой беды. Адамберг стоя быстро открыл записную книжку и нашел телефон историка Средних веков, который ему дала Камилла, того самого, у которого она видела перевернутую четверку. Он посмотрел на стенные часы, которые недавно повесили у него в кабинете, они показывали пять минут двенадцатого. Если этот парень работает уборщиком, он его вряд ли застанет дома. В трубке послышался торопливый, довольно молодой мужской голос.
   – Марк Вандузлер? – спросил Адамберг.
   – Его нет. Он в запасном окопе, выполняет задание по чистке-глажке. Могу оставить ему записку в расположении его части, если хотите.
   – Будьте добры, – немного удивленно сказал Адамберг.
   Послышался стук телефонной трубки и шуршание, человек на том конце искал бумажку и ручку.
   – Я слушаю, – снова раздался голос. – С кем имею честь?
   – Старший комиссар Жан-Батист Адамберг из уголовного розыска.
   – Черт. – Голос сразу стал серьезным. – У Марка неприятности?
   – Нет. Камилла Форестье дала мне его телефон.
   – А, Камилла, – просто ответил голос, но произнес это имя так, что Адамберг, даже не будучи ревнивцем, почувствовал легкий укол или, скорее, удивление. Камиллу окружало множество людей, с которыми он не был знаком, потому что они были ему безразличны. И когда он случайно сталкивался с кем-то из них, его всегда это удивляло, словно он открывал новый континент. Кто сказал, что Камилла не может царить в других королевствах?
   – Я насчет одного рисунка, – сказал Адамберг, – такая довольно загадочная графика. Камилла сказала, что видела такой рисунок в одной книге у Марка Вандузлера.
   – Очень возможно, – отозвался голос. – И книга, конечно, была не слишком юной.
   – Как вы сказали?
   – Марка интересуют только Средние века. – В голосе послышалось едва уловимое презрение, – Самое позднее, что у него может быть, это шестнадцатый век, да и то вряд ли. Разве полиция этим занимается?
   – Всякое бывает.
   – Ясно, – сказал голос. – Определяете мишень?
   – Если ваш друг знает, что означает этот рисунок, нам бы это очень помогло. У вас есть факс?
   – Да, по тому же номеру.
   – Прекрасно. Я пришлю вам рисунок, и если Вандузлеру что-то известно, попросите его, пожалуйста, связаться со мной.
   – Ясно, – отвечал голос. – Отделению приготовиться к выполнению задания.
   – Послушайте… – сказал Адамберг, когда его собеседник уже собирался повесить трубку.
   – Девернуа, Люсьен Девернуа.
   – Дело не терпит отлагательств. Это даже срочно.
   – Можете рассчитывать на мое усердие, комиссар.
   И Девернуа повесил трубку. Озадаченный Адамберг сделал то же самое. Этот Девернуа просто самолюбивый мозгляк, с полицией он явно не церемонится. Наверное, какой-нибудь военный.
   До половины первого Адамберг неподвижно простоял у стены, глядя на факс, который не подавал признаков жизни. Потом ему это надоело, и он вышел пройтись и купить что-нибудь поесть. Не важно что. Возьмет, что попадется на окрестных улицах, с которыми он мало-помалу знакомился. Бутерброд, помидоры, хлеб, фрукты, пирожное. Зависит от настроения и от магазинчика, здравый смысл тут ни при чем. Он не спеша прошелся по улицам с помидором в одной руке и лепешкой с грецким орехом в другой. Ему захотелось весь день провести на улице и вернуться только завтра. Но Вандузлер мог прийти домой на обед, а тогда он, возможно, получит ответ на свой вопрос, и с нелепыми выдумками будет покончено. В три часа он вернулся к себе в кабинет, бросил куртку на стул и повернулся к факсу. На полу лежал листок.
   Господин комиссар,
   Присланная вами перевернутая четверка является точным изображением цифры, которую в прошлом рисовали жители некоторых мест на дверях домов или оконных рамах во время чумы. Полагают, что этот знак античного происхождения, но он был заимствован христианами, которые считали, что он представляет собой крест, нарисованный без отрыва руки. Этот знак применялся также в торговле и книгопечатании, но больше всего он известен как талисман от чумы. Рисуя этот знак на дверях домов, люди стремились таким образом защитить себя от беды.
   Надеюсь, что эти сведения будут вам полезны, господин комиссар. Всегда к вашим услугам,
   Марк Вандузлер.
   Опустив голову и держа в руке факс, Адамберг склонился над столом. Значит, перевернутая четверка – талисман от чумы. В городе ею помечены уже тридцать домов, а у этого бретонца в ящике куча писем. Завтра англичанин из 1665 года увидит первый труп. Адамберг, нахмурившись, вошел в кабинет Данглара, по дороге давя куски штукатурки.
   – Данглар, ваш художник дурака валяет.
   Адамберг положил факс Данглару на стол, и тот с настороженным видом прочел его. Потом перечитал заново.
   – Да, – сказал он. – Теперь я вспомнил, где видел эту четверку. На балконной решетке торгового суда в Нанси. Их было две, и одна была перевернута.
   – Так что будем делать с вашим художником, Данглар?
   – Я уже сказал. Забудем о нем.
   – Да, но что еще?
   – Заменим его другим. Ясновидящим, который боится чумы, как чумы, и оберегает дома своих сограждан.
   – Он ее не боится. Он ее предсказывает и готовит. Шаг за шагом. Он готовится к войне и может открыть огонь завтра или сегодня ночью.
   Данглар давно изучил лицо Адамберга и знал, что оно могло меняться с бесцветного и тусклого, как остывший очаг, на горящее и пылкое. И тогда под его смуглой кожей словно разливался какой-то загадочный огонь. Данглар знал, что в такие напряженные минуты никакие отговорки и предостережения не помогут, а всякий здравый смысл разобьется в прах. Поэтому он приберегал логику до лучших времен. Вместе с тем в такие минуты с Дангларом происходило что-то необычное – необъяснимая уверенность Адамберга заражала его, он на время забывал о логике, и это приносило ему какое-то странное облегчение. И тогда он слушал коллегу, почти не возражая, против собственной воли увлеченный его мыслями. Обычно Адамберг говорил так медленно, что Данглара это начинало раздражать, теперь же этот тихий неторопливый голос, его мягкость и монотонность окутывали и влекли за собой. И он часто убеждался в том, что туманные рассуждения Адамберга оказывались правдой.