Страница:
- Дорогой Алексей Максимович, долго, скрытно и мучительно болею о вас. Вы - горячо любимый мною писатель. Мы, рабочие, давно считаем вас другом и учителем, главное - товарищем. Но вот читаем "Новую жизнь", статьи, подписанные дорогим нам именем, - и ничего не понимаем. Вы - наш и не с нами. Зовете нас помочь строить новое государственное здание. Кого зовете? Власовых?{72} Кому помогать? Адвокату буржуазии Керенскому? Господину Рябушинскому? А отношение к миру? Вы пишете: у России в настоящее время меньше оснований, чем когда бы то ни было, стремиться к миру во что бы то ни стало. Значит, мир почетный? На условиях, выгодных кому? Изможденному народу, которому война нужна, как пятое колесо в телеге, или тому же Рябушинскому, правительству буржуазии?
Что же происходит, дорогой Алексей Максимович? Как же случилось, что вы и мы, вы и Ленин - по разным сторонам баррикады?
Горький нахмурился:
- Ленина не трогайте. Ленина от Горького не надо защищать. Владимира Ильича всегда любил, люблю, что бы ни говорил. Но... Платон мне друг, а истина дороже.
- В чем же она, эта истина?
- А много ли в вашем полку бывших рабочих?
- Не очень. Крестьян в четыре-пять раз больше. А бывает - и в десять.
- Вот видите. Я, признаться, и не ждал другого ответа. Хотите отобрать власть у Временного правительства. А кому отдать? Темному, невежественному, утопающему в предрассудках, одичавшему за войну крестьянству? Сколько таких, как вы, образованных рабочих в России? Ну, тысячи, десятки тысяч. Горсть соли в крестьянском океане, в тусклом, засасывающем болоте. Растворитесь, погибнете. Я знаю, я познал на себе темную, страшную силу деревни. Не рабочий класс и крестьянство - тут мы расходимся с Лениным, а рабочий класс и образованная, техническая интеллигенция могут спасти Россию.
Приводил в доказательство факты, слухи, часто повторяя: "Мне пишут", "Мне рассказывали". Глухо покашливая, говорил об аграрных волнениях, самосудах ("матросы на улицах Кронштадта убивают каждого попавшегося офицера"), о бессмысленном, диком разрушении культурных ценностей ("жгут картины, книги, разбивают скульптуры").
Горький говорил искренне, с глубокой болью, чувствовалось, что сам он верит всем этим страшным картинам, в которых, как я теперь понимаю, причудливо переплелись факты и фактики, действительно имевшие место, злобный вымысел врагов революции и... воображение художника.
Все у Горького сводилось к одному: растут темные, звериные инстинкты толпы, жестокость улицы. Только в союзе с интеллигенцией, только огнем культуры можно "прокалить и очистить от рабства народ", "спасти страну от гибели".
Тут я не удержался. Рассказал о том, как был растерзан солдатами в февральские дни капитан Джавров, Так ведь это зверь, истязатель. Что заработал, то и получил. В разговор снова включился Митя:
- Разве мы, Алексей Максимович, против культуры? Но начинать надо с революции социальной, А что касается одичания и звериных инстинктов улицы, толпы, многое, поверьте нам, преувеличено. Солдаты, торгующие турчанками, да ведь это напраслина, чушь, распространяемая людьми, которые хотят настроить Россию против солдата. Пришлось мне и в Кронштадте побывать. Да, были одиночные случаи расправ над офицерами, известными своей жестокостью. Но ни один волос не упал с головы того, кто относился к матросам по-человечески, Народ в массе своей справедлив. Приезжайте к нам в полк. Побывайте в казармах, у рабочих, поговорите с людьми - сами убедитесь.
Горький слушал Митю с большим вниманием, и, хотя на лице его промелькнуло недоверчивое выражение, глаза писателя заметно подобрели.
- Может, вы в чем-то и правы. - Лицо Горького преобразилось, глаза с голубинкой сузились и, казалось, совсем ушли под густые брови. - Если не во всем, то в главном. Да, я бы очень хотел, - добавил он тихо, - чтобы правы оказались вы.
...Мы ушли, так ни в чем и не убедив Горького. Но Митя почему-то повеселел и на обратном пути все повторял:
- Поймет. Вот увидишь: он будет с нами.
Два года спустя в дни затишья на Восточном фронте в небольшом уральском городке Насибаш мне попался свежий номер журнала "Коммунистический Интернационал". Я очень обрадовался, увидев среди других авторов знакомое имя - Горький. Его статья называлась "Вчера и сегодня".
Работая над рукописью своей книги, я снова прочитал ее и как бы услышал продолжение нашего давнего спора на Кронверкском проспекте.
Уже не "многомиллионная масса обывателя, политически безграмотная, социально невоспитанная", не "звериные инстинкты улицы", которые на каждом шагу мерещились Горькому, окруженному тогда интеллигентами-обывателями, напуганными размахом революции, а прежде всего - русский пролетариат, его революционная энергия оказались в центре внимания автора. Он пишет об этом о людях труда, героях революционных битв и гражданской войны - с нескрываемым восхищением прозревшего человека.
"Еще вчера весь мир считал их (рабочих, крестьян, солдат России. - В. В.) полудикарями, а сегодня они, почти умирая с голода, идут к победе или на смерть пламенно и мужественно, как старые, привычные бойцы... Честное сердце не колеблется, честная мысль чужда соблазну уступок, честная рука не устанет работать, пока бьется сердце - русский рабочий человек верит, что его братья по духу не дадут задушить революцию в России, не позволят воскреснуть всему, что смертельно ранено и издыхает".
Это был голос Буревестника, Данко. Сердце Горького снова горело, как солнце, и ярче солнца.
И виделись мне сквозь годы борьбы, лишений, потерь и побед Митины глаза, слышался его спокойный басок: "Горький - наш. Он будет с нами. Вот увидишь, братуха".
Статья в журнале "Коммунистический Интернационал" окончательно примирила меня с писателем.
28 мая 1928 года я стоял в Москве на огромной привокзальной площади, заполненной тысячами людей. Пестрели транспаранты, колыхались знамена. Высоко над головами поднимались портреты Горького. Со времени встречи Ленина, 3 апреля 1917 года, я, признаться, не видел ничего подобного. Подходили все новые и новые колонны. Мы, слушатели Академии имени М. В. Фрунзе, стояли почти у самого Белорусско-Балтийского вокзала. На транспарантах и под портретами - надписи; "Певцу революции, нашему Горькому - привет от завода имени Владимира Ильича!", "Нашему Буревестнику другу советских людей - рабочие фабрики "Буревестник", "Добро пожаловать, наш Алексей Максимович Горький!"
Загремел торжественный марш. Дорогого гостя буквально вынесли на площадь. Несли на руках по дороге, усыпанной цветами.
Вот он взошел на трибуну. Я всматривался в каждую черточку его лица. Тот же ежик волос, кустистые брови, рыжеватые усы. Глубоко сидящие глаза смотрели широко и радостно. Среди встречающих - членов правительственной комиссии - я увидел Смидовича. Над вмиг притихшей площадью громко прозвучал его голос:
- Слово имеет Горький.
Горький стоял на трибуне и молчал. Губы его шевелились, но ничего не было слышно. Очевидно, от волнения он не мог произнести ни слова. А когда заговорил, сказал, что взволнован и потрясен, что не оратор, не умеет да и не любит произносить речей, а если бы умел и любил, то все равно не в состоянии выразить и сотой доли того, что чувствует сейчас. И добавил: "Лучше я об этом напишу".
В последний раз я близко видел и слышал Горького летом того же 1928 года в Центральном доме Красной Армии. На этот раз выступление его скорее напоминало беседу. Чувствовалось, что стихия Горького не трибуна, а вот такой задушевный разговор. В нем, однако, сквозило то же удивление, что и в день встречи. "Мне, - говорил он, - кажется, что я в России не был не шесть лет, а по крайней мере двадцать. За это время страна помолодела. Такое впечатление, что среди старого, в окружении старого растет новое, молодое. Вот что я вижу. Молодую страну я вижу. И я за это время помолодел".
Странное дело, Алексей Максимович и впрямь летом 1928 года показался моложе того Горького - из лета 1917-го.
Горького люблю перечитывать, и особенно его очерк "В. И. Ленин", - на мой взгляд, лучшее из всего написанного в прозе о Владимире Ильиче, строгом учителе и добром, заботливом друге писателя. И каждый раз с особым чувством читаю горьковские строки, предельно самокритичные, словно подводящие итог всей его жизни и нашему спору-разговору в июне 1917-го.
"В 17-18-х годах мои отношения с Лениным были далеко не таковы, какими я хотел бы их видеть, но они не могли быть иными... Когда в 17-м году Ленин, приехав в Россию, опубликовал свои "Тезисы", я, - вспоминает Горький, подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству...
С коммунистами я расходился по вопросу об оценке роли интеллигенции в русской революции... Русская интеллигенция - научная и рабочая - была, остается и еще долго будет единственной ломовой лошадью, запряженной в тяжкий воз истории России. Несмотря на все толчки и возбуждения, испытанные им, разум народных масс все еще остается силой, требующей руководства извне.
Так думал я тринадцать лет тому назад и так - ошибался"{73}.
"Есть такая партия"
Крылатые слова. "Обещали бычка, а дают тычка". Реплика с места ("Есть!"). Историческая речь. Беседы с делегатами. Запрет демонстрации. На заседании большевистской фракции. Сражение в пушечной мастерской. 18 июня ("Вся власть Советам!" - говорили знамена).
Эти слова давно стали крылатыми. Их знает, надо полагать, каждый старшеклассник. Известна и картина под названием "Есть такая партия!".
Я был свидетелем инцидента, определившего сюжет картины. Вот какие события предшествовали знаменитому эпизоду на съезде. В конце мая в Петроград стали прибывать делегаты I Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Регистрация членов большевистской фракции проходила в Центральном Комитете партии во дворце Кшесинской.
Привлекли к этому делу и нас, активистов "Военки". В одной из комнат первого этажа мы поставили стол. Над ним повесили плакат: "Регистрация делегатов". Прибывающим на съезд делегатам от большевиков выдавались "пропуска" на заседание фракции - кусочки бумаги с написанным карандашом номером и печатью Центрального Комитета.
...Во дворце Кшесинской - уже привычная для нас сложившаяся в последние недели обстановка. Очереди представителей частей, заводов у книжного склада. Отдыхающие после караула в каменной беседке или прямо под балконом солдаты, матросы. Среди них - и бойцы нашей группы охраны. Ночевали мы нередко - май выдался сравнительно теплым - тут же в саду, среди пальм, орхидей и прочей экзотики; и только в дождливую погоду забирались в дом, предназначенный для прислуги бывшей хозяйки дворца.
Броневики у входа, обвешанные оружием люди, солдатские котелки, закопченные чайники, иногда даже подвязанные к поясу (без кипятка солдат что без махорки) на фоне нарядного особняка представляли весьма живописную картину для прибывающих из разных уголков России делегатов.
С каким настроением являлись они на съезд?
Каждый шаг Временного правительства обнаруживал все большую пропасть между его политикой, практическими делами и чаяниями народа. Народ жаждал мира, а Керенский готовил наступление на фронте. Рабочие требовали хлеба, а коалиционное правительство сократило и до того голодный паек до трех четвертей и полфунта на человека. Трудовое крестьянство стремилось получить помещичьи земли, а эсеровский краснобай министр земледелия Чернов по-прежнему кормил их обещаниями.
Высокий армеец, делегат Юго-Западного фронта, - мы разговорились с ним накануне открытия съезда - сказал, как резолюцию наложил:
- Обещали бычка, а дают тычка. Обещалкиных и палкиных в этом правительстве хоть пруд пруди. Да палкой теперь народ не напугаешь, а обещанную шапку, известное дело, на уши не наденешь.
Народ устал ждать, а Временное правительство не хотело, да и не могло решить ни один из острых, не терпящих отлагательства вопросов, поставленных на повестку дня самой революцией, историей, народом. Оно продолжало вести страну по пути империалистической войны, разрухи, голода - к неминуемой катастрофе.
В такой до предела накаленной политической обстановке открывался 3(16) июня I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов.
Нужно сказать, на съезд возлагали большие надежды. Созыв съезда породил среди рабочих и солдат веру в то, что будет наконец решен вопрос о мирном переходе всей власти в стране к Советам.
- Депутаты - наши, съезд - наш, - рассуждали они, - вот он и решит по-нашему.
Так думали тогда многие.
В работе съезда приняло участие более тысячи делегатов. Многие особенно от соглашательских партий - пришли с гостевыми билетами. Эсеро-меньшевистский блок составил абсолютное большинство. Большевистская фракция насчитывала всего 105 делегатов. Съезд проводил свою работу в здании кадетского корпуса на Васильевском острове. Я возглавлял группу охраны и присутствовал на заседаниях съезда 4, 6, 8, 9 и 12 июня.
Накануне мы получили задание непосредственно от Н. И. Подвойского. Он выдал мне на всю группу гостевые билеты. Посоветовал держаться всем вместе, ближе к трибуне. Контрреволюция, не исключено, постарается использовать съезд для провокации. Возможны и террористические акты против наших товарищей. Будьте, мол, наготове.
В первый день мы на съезде не были: группа выполняла другое задание. Уже из газет - реклама была шумной - я узнал, что открывался он с большой помпой, при полном параде министров-социалистов, разных "вождей", "бабушек" и "дедушек" революции. Выступала с приветствием съезду и "главная бабушка" небезызвестная Брешко-Брешковская.
...4 июня наша группа из 6 человек с большим трудом (спасибо товарищам выборжцам) проникла в битком набитый актовый зал первого кадетского корпуса. Отдышались, огляделись. Помещение большое, светлое, но длинное, узкое, напоминающее пенал. Слева от трибуны - Ленин, Дзержинский, Коллонтай. Большевистская фракция - мы пристроились в зале - разместилась в левом секторе, до половины зала.
Середину занимали меньшевики, а справа - эсеры, народные социалисты и беспартийные делегаты. В повестку дня было включено 12 вопросов: революционная демократия и правительственная власть; отношение к войне; подготовка к Учредительному собранию и другие. Борьба на съезде развернулась при обсуждении центрального вопроса - о власти.
Мне хорошо запомнилось в этот день выступление министра Временного правительства Ираклия Церетели. Бывший социалист, бывший политкаторжанин, он скатился в болото социал-предательства. Как один из лидеров меньшевиков-оборонцев, выступил на съезде в роли рьяного адвоката капитала.
В своем докладе он защищал коалиционное правительство и, как Либер, выступавший до него, доказывал, что только такое правительство обеспечит интересы "революционной демократии". Изо всех сил защищал он коалицию с буржуазией, предостерегая, запугивая, что переход власти к Советам приведет к крушению революции.
Опытный оратор, Церетели прибегал к историческим примерам, сравнениям, наговорил столько, что и в шапку не соберешь. Да что толку: мели день до вечера, а слушать нечего. Зал, хоть в нем и преобладали делегаты от соглашательских партий, слушал господина министра-социалиста холодно, без особого интереса. Не так-то просто было убедить делегатов съезда в необходимости поддержать буржуазное правительство.
Тут-то и произошел случай, благодаря которому дежурной, не очень выразительной речи Церетели суждено было войти в историю.
В пылу адвокатского красноречия он заявил, что, дескать, в "настоящий момент в России нет такой политической партии, которая говорила бы: дайте нам в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место"{74}.
Не успел Церетели договорить фразу, как из зала раздался уверенный голос: "Есть!"
Одно только слово{75}, но оно прозвучало так емко, так убежденно и неожиданно, что зал на мгновение замер, чтобы тут же взорваться шумом, криками.
Сотни голов, словно по команде, повернулись в ту сторону, где сидел Ильич.
Докладчик смешался, видно, понял свою оплошность. Он еще пытался что-то возразить. Но вышло как в присказке: "Говорить, так договаривать, а не договорить, так лучше не говорить".
Тем и отличались меньшевистские лидеры, что, когда их припирали к стенке и надо было четко, определенно выразить свои взгляды, они не в состоянии были это сделать.
Пробормотав еще несколько фраз, министр почт и телеграфов вскоре закончил свой доклад.
А Ленин, получив слово для содоклада, как представитель большевистской фракции, развил свою реплику: "Он (Церетели. - В. В.) говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю: "есть! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком"{76}.
Зад незамедлительно отреагировал на эти слова. Большевики громкими аплодисментами, соглашатели - язвительными шутками, смехом. Владимир Ильич после короткой паузы решительно поднял руку: "Вы можете смеяться, сколько угодно... Окажите доверие нам, и мы вам дадим нашу программу.
Наша конференция 29 апреля эту программу дала"{77}.
Нет надобности пересказывать содержание воистину исторической речи, в которой раскрывается значение Советов как государства принципиально нового типа: "Советы, это - учреждение, которое ни в одном обычного типа буржуазно-парламентарном государстве не существует и рядом с буржуазным правительством существовать не может"{78}; как власти, "без которой не может быть победы русской революции", единственно способной вывести Россию из захватнической войны и экономического кризиса.
Советую перечитать эту речь. И не только потому, что многие положения ее ничуть не устарели. Но и для того, чтобы еще раз пережить радость общения с Лениным-оратором, почувствовать то, что составляет бессмертную, немеркнущую с годами силу и свежесть его речей: полное слияние, удивительно прочный сплав ученого, исследователя и революционера, политика.
К своим гениальным выводам, предвидениям Владимир Ильич шел от факта социального явления, изученного им глубоко и всесторонне. Тут Ленин был необыкновенно объективен и холоден, ставя, как ученый, превыше всего не желаемое, каким бы приятным оно ни было, а действительное, истину.
В июне, когда заседал I съезд, В. И. Ленин считал еще возможным в условиях двоевластия мирное развитие революции в России, исходя из трезвого анализа сложившейся в стране к тому времени расстановки классовых сил ("в России нет такой группы, нет такого класса, который мог бы сопротивляться власти Советов").
Таким мне запомнился Ильич и на трибуне I съезда Советов рабочих и солдатских депутатов 4 июня 1917 года.
Сила ленинской аргументации, внутренняя убежденность в правоте, истинности выводов произвели огромное впечатление на рядовых делегатов съезда - рабочих и солдат.
Содокладчику отпускалось на выступление 15 минут.
Председатель, кажется Чхеидзе, решил воспользоваться этим, не дал Ленину даже договорить, перебил на полуфразе: "Ваше время исчерпано".
Владимир Ильич, всегда строго придерживающийся регламента, согласно кивнул: "Я через полминуты кончаю..." Но не тут-то было.
Зал пришел в неистовство. Крики, скандирование:
"Продолжить!", "Продлить время!", "Дать все высказать!" - неслись не только из левого сектора, где сидели большевики, но и со всех концов зала.
Попытка прощупать настроение аудитории голосованием тоже ничего не дала. Лес рук потребовал продолжения речи, Ленин говорил примерно еще минут 15.
В общей сложности - полчаса. Они пронеслись как одна минута и... как вечность. До сих пор сохранилось ощущение (по емкости, содержанию) многочасовой речи. А высокий армеец - делегат Юго-Западного, с которым мы за эти дни успели подружиться, поздно ночью, когда чаевничали в одной из классных комнат, сказал: "Говорит, что рублем дарит. Коротко и ясно - оттого и прекрасно".
Заключительные слова Ильича о том, что "переход власти к революционному пролетариату при поддержке беднейшего крестьянства есть переход к революционной борьбе за мир в самых обеспеченных, в самых безболезненных, какие только знает человечество, формах, переход к тому, что власть и победа за революционными рабочими будут обеспечены и в России и во всем мире"{79}, были встречены аплодисментами.
Речь Ленина привела в смятение руководителей соглашательских партий, вопреки воле которых она оказалась в центре внимания участников съезда Советов. Одни делегаты речь одобряли, другие кое-какие пункты оспаривали, третьи выступали против, клеветали на Ленина, на партию большевиков. Одно было бесспорно: после речи Ленина до неузнаваемости изменилось настроение многих делегатов съезда, особенно беспартийных.
Второй раз Владимир Ильич выступил на съезде 9 июня. В своей речи о войне он разоблачил предательскую политику Временного правительства и лидеров соглашательских партий, за спиной народа готовящих новое наступление на фронте. Эта война, говорил Ильич, ведется только в интересах буржуазии, помещиков, она "есть продолжение буржуазной политики и ничего больше".
Речь Ленина давала четкий и ясный ответ на вопрос, который волновал тогда весь народ: "Как можно выйти из войны?"
"...Выход из этой войны только в революции. Поддерживайте революцию угнетенных капиталистами классов, - призывал Ильич, - свергайте класс капиталистов в своей стране и тем давайте пример другим странам. Только в этом социализм. Только в этом борьба с войной. Все остальное - посулы или фразы, или невинные добрые пожелания"{80}.
Сильную реакцию в зале вызвала заключительная часть речи. Ленин привел цитату из напечатанного в "Социал-демократе"{81} и "Правде" письма крестьянина, излагающего программу большевиков, как он ее понимает, и свое отношение к ней:
"Нужно побольше напирать на буржуазию, чтобы она лопалась по всем швам. Тогда война кончится. Но если не так сильно будем напирать на буржуазию, то скверно будет"{82}.
Эсеро-меньшевистский президиум съезда не мог не почувствовать, какое впечатление на рядовых делегатов съезда произвели выступления Ленина. И чтобы как-то отвлечь внимание делегатов, приглушить, развеять влияние ленинских речей, президиум стал выпускать на трибуну одного за другим главных своих ораторов: Чернова, Скобелева, Керенского.
Последний больше всех юродствовал, то становясь в позу Наполеона, то истерически стуча кулаком в грудь и чуть не плача. Подстриженный под ежик, бледный, в наглухо застегнутом френче. Рука на черной повязке. Он в который раз обвиняет большевиков в подстрекательстве, измене, в стремлении вызвать в России стихийную волну разрушений и погромов, раскрыть фронт перед "сплоченными полками железного кулака Вильгельма".
На трибуне прапорщик-фронтовик. Усталое лицо, горящие глаза, коренастый, одет в офицерский китель. Когда он появился на трибуне, произнес первые слова, на всех повеяло грозным дыханием окопов. Таким я впервые увидел делегата от Юго-Западного фронта большевика Н. В. Крыленко. Он говорил о том, что солдаты не хотят больше воевать во имя интересов союзнической и русской буржуазии, а господа соглашатели, меньшевистско-эсеровские представители Исполкома, не считаясь с волей народа, предавая его, предлагают продолжать политику торговли мясом и кровью русского солдата, начатую царским самодержавием. Массы окопных солдат, продолжал он, ставят вопрос прямо: или буржуазия, или народ; либо война, либо мир.
- Вот это прапорщик! - восхищался мой сосед, высокий армеец. - Сроду не слыхал, чтобы офицер так за нашего брата стоял.
Как ни старались краснобаи-ораторы из соглашательских партий, прежнего "единодушия" на съезде уже не было. Тем большую активность закулисных дел мастера развернули во время перерывов. После соответствующей обработки и промывания мозгов рядовых делегатов в кулуарах и на заседаниях своих фракций соглашателям удалось протащить с разными поправками свои резолюции о доверии Временному правительству и поддержке готовящегося наступления на фронте.
Авторитет Ленина среди рядовых делегатов съезда рос не по дням, а по часам. Стоило ему во время перерыва появиться в коридоре в одной из классных комнат (со следами-пятнами от снятых царских портретов), где отдыхали, наскоро закусывали делегаты, - и его тут же прочно брали в "плен". Впрочем, от такого плена он не бегал. Наоборот, как мне казалось, шел ему навстречу.
Я был свидетелем одного такого разговора с уральцами. Рядом с Лениным шел Я. М. Свердлов. Они о чем-то оживленно беседовали, когда их остановили делегаты с Урала. У товарища Андрея (партийная кличка Я. М. Свердлова) сразу нашлись знакомые по подполью. Завязался разговор. Заметив Ильича, к группе присоединились три делегата-фронтовика. Среди них, мы были с ним вместе, и мой знакомый высокий армеец.
Разговор шел сначала в коридоре, затем - в классе. Ленин сказал, что охотно ответит на все вопросы делегатов, но сначала сам хотел бы расспросить их кое о чем.
Ильича интересовало настроение солдат в глубоком тылу и на фронте, в какой форме и по чьей инициативе происходит братание. Какой выход из войны видят солдаты.
Уральцев Ленин попросил поподробней рассказать о рабочем самоуправлении и контроле, о связях между большевистскими организациями разных городов и заводов Урала, о влиянии соглашательских партий на рабочих.
Что же происходит, дорогой Алексей Максимович? Как же случилось, что вы и мы, вы и Ленин - по разным сторонам баррикады?
Горький нахмурился:
- Ленина не трогайте. Ленина от Горького не надо защищать. Владимира Ильича всегда любил, люблю, что бы ни говорил. Но... Платон мне друг, а истина дороже.
- В чем же она, эта истина?
- А много ли в вашем полку бывших рабочих?
- Не очень. Крестьян в четыре-пять раз больше. А бывает - и в десять.
- Вот видите. Я, признаться, и не ждал другого ответа. Хотите отобрать власть у Временного правительства. А кому отдать? Темному, невежественному, утопающему в предрассудках, одичавшему за войну крестьянству? Сколько таких, как вы, образованных рабочих в России? Ну, тысячи, десятки тысяч. Горсть соли в крестьянском океане, в тусклом, засасывающем болоте. Растворитесь, погибнете. Я знаю, я познал на себе темную, страшную силу деревни. Не рабочий класс и крестьянство - тут мы расходимся с Лениным, а рабочий класс и образованная, техническая интеллигенция могут спасти Россию.
Приводил в доказательство факты, слухи, часто повторяя: "Мне пишут", "Мне рассказывали". Глухо покашливая, говорил об аграрных волнениях, самосудах ("матросы на улицах Кронштадта убивают каждого попавшегося офицера"), о бессмысленном, диком разрушении культурных ценностей ("жгут картины, книги, разбивают скульптуры").
Горький говорил искренне, с глубокой болью, чувствовалось, что сам он верит всем этим страшным картинам, в которых, как я теперь понимаю, причудливо переплелись факты и фактики, действительно имевшие место, злобный вымысел врагов революции и... воображение художника.
Все у Горького сводилось к одному: растут темные, звериные инстинкты толпы, жестокость улицы. Только в союзе с интеллигенцией, только огнем культуры можно "прокалить и очистить от рабства народ", "спасти страну от гибели".
Тут я не удержался. Рассказал о том, как был растерзан солдатами в февральские дни капитан Джавров, Так ведь это зверь, истязатель. Что заработал, то и получил. В разговор снова включился Митя:
- Разве мы, Алексей Максимович, против культуры? Но начинать надо с революции социальной, А что касается одичания и звериных инстинктов улицы, толпы, многое, поверьте нам, преувеличено. Солдаты, торгующие турчанками, да ведь это напраслина, чушь, распространяемая людьми, которые хотят настроить Россию против солдата. Пришлось мне и в Кронштадте побывать. Да, были одиночные случаи расправ над офицерами, известными своей жестокостью. Но ни один волос не упал с головы того, кто относился к матросам по-человечески, Народ в массе своей справедлив. Приезжайте к нам в полк. Побывайте в казармах, у рабочих, поговорите с людьми - сами убедитесь.
Горький слушал Митю с большим вниманием, и, хотя на лице его промелькнуло недоверчивое выражение, глаза писателя заметно подобрели.
- Может, вы в чем-то и правы. - Лицо Горького преобразилось, глаза с голубинкой сузились и, казалось, совсем ушли под густые брови. - Если не во всем, то в главном. Да, я бы очень хотел, - добавил он тихо, - чтобы правы оказались вы.
...Мы ушли, так ни в чем и не убедив Горького. Но Митя почему-то повеселел и на обратном пути все повторял:
- Поймет. Вот увидишь: он будет с нами.
Два года спустя в дни затишья на Восточном фронте в небольшом уральском городке Насибаш мне попался свежий номер журнала "Коммунистический Интернационал". Я очень обрадовался, увидев среди других авторов знакомое имя - Горький. Его статья называлась "Вчера и сегодня".
Работая над рукописью своей книги, я снова прочитал ее и как бы услышал продолжение нашего давнего спора на Кронверкском проспекте.
Уже не "многомиллионная масса обывателя, политически безграмотная, социально невоспитанная", не "звериные инстинкты улицы", которые на каждом шагу мерещились Горькому, окруженному тогда интеллигентами-обывателями, напуганными размахом революции, а прежде всего - русский пролетариат, его революционная энергия оказались в центре внимания автора. Он пишет об этом о людях труда, героях революционных битв и гражданской войны - с нескрываемым восхищением прозревшего человека.
"Еще вчера весь мир считал их (рабочих, крестьян, солдат России. - В. В.) полудикарями, а сегодня они, почти умирая с голода, идут к победе или на смерть пламенно и мужественно, как старые, привычные бойцы... Честное сердце не колеблется, честная мысль чужда соблазну уступок, честная рука не устанет работать, пока бьется сердце - русский рабочий человек верит, что его братья по духу не дадут задушить революцию в России, не позволят воскреснуть всему, что смертельно ранено и издыхает".
Это был голос Буревестника, Данко. Сердце Горького снова горело, как солнце, и ярче солнца.
И виделись мне сквозь годы борьбы, лишений, потерь и побед Митины глаза, слышался его спокойный басок: "Горький - наш. Он будет с нами. Вот увидишь, братуха".
Статья в журнале "Коммунистический Интернационал" окончательно примирила меня с писателем.
28 мая 1928 года я стоял в Москве на огромной привокзальной площади, заполненной тысячами людей. Пестрели транспаранты, колыхались знамена. Высоко над головами поднимались портреты Горького. Со времени встречи Ленина, 3 апреля 1917 года, я, признаться, не видел ничего подобного. Подходили все новые и новые колонны. Мы, слушатели Академии имени М. В. Фрунзе, стояли почти у самого Белорусско-Балтийского вокзала. На транспарантах и под портретами - надписи; "Певцу революции, нашему Горькому - привет от завода имени Владимира Ильича!", "Нашему Буревестнику другу советских людей - рабочие фабрики "Буревестник", "Добро пожаловать, наш Алексей Максимович Горький!"
Загремел торжественный марш. Дорогого гостя буквально вынесли на площадь. Несли на руках по дороге, усыпанной цветами.
Вот он взошел на трибуну. Я всматривался в каждую черточку его лица. Тот же ежик волос, кустистые брови, рыжеватые усы. Глубоко сидящие глаза смотрели широко и радостно. Среди встречающих - членов правительственной комиссии - я увидел Смидовича. Над вмиг притихшей площадью громко прозвучал его голос:
- Слово имеет Горький.
Горький стоял на трибуне и молчал. Губы его шевелились, но ничего не было слышно. Очевидно, от волнения он не мог произнести ни слова. А когда заговорил, сказал, что взволнован и потрясен, что не оратор, не умеет да и не любит произносить речей, а если бы умел и любил, то все равно не в состоянии выразить и сотой доли того, что чувствует сейчас. И добавил: "Лучше я об этом напишу".
В последний раз я близко видел и слышал Горького летом того же 1928 года в Центральном доме Красной Армии. На этот раз выступление его скорее напоминало беседу. Чувствовалось, что стихия Горького не трибуна, а вот такой задушевный разговор. В нем, однако, сквозило то же удивление, что и в день встречи. "Мне, - говорил он, - кажется, что я в России не был не шесть лет, а по крайней мере двадцать. За это время страна помолодела. Такое впечатление, что среди старого, в окружении старого растет новое, молодое. Вот что я вижу. Молодую страну я вижу. И я за это время помолодел".
Странное дело, Алексей Максимович и впрямь летом 1928 года показался моложе того Горького - из лета 1917-го.
Горького люблю перечитывать, и особенно его очерк "В. И. Ленин", - на мой взгляд, лучшее из всего написанного в прозе о Владимире Ильиче, строгом учителе и добром, заботливом друге писателя. И каждый раз с особым чувством читаю горьковские строки, предельно самокритичные, словно подводящие итог всей его жизни и нашему спору-разговору в июне 1917-го.
"В 17-18-х годах мои отношения с Лениным были далеко не таковы, какими я хотел бы их видеть, но они не могли быть иными... Когда в 17-м году Ленин, приехав в Россию, опубликовал свои "Тезисы", я, - вспоминает Горький, подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству...
С коммунистами я расходился по вопросу об оценке роли интеллигенции в русской революции... Русская интеллигенция - научная и рабочая - была, остается и еще долго будет единственной ломовой лошадью, запряженной в тяжкий воз истории России. Несмотря на все толчки и возбуждения, испытанные им, разум народных масс все еще остается силой, требующей руководства извне.
Так думал я тринадцать лет тому назад и так - ошибался"{73}.
"Есть такая партия"
Крылатые слова. "Обещали бычка, а дают тычка". Реплика с места ("Есть!"). Историческая речь. Беседы с делегатами. Запрет демонстрации. На заседании большевистской фракции. Сражение в пушечной мастерской. 18 июня ("Вся власть Советам!" - говорили знамена).
Эти слова давно стали крылатыми. Их знает, надо полагать, каждый старшеклассник. Известна и картина под названием "Есть такая партия!".
Я был свидетелем инцидента, определившего сюжет картины. Вот какие события предшествовали знаменитому эпизоду на съезде. В конце мая в Петроград стали прибывать делегаты I Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Регистрация членов большевистской фракции проходила в Центральном Комитете партии во дворце Кшесинской.
Привлекли к этому делу и нас, активистов "Военки". В одной из комнат первого этажа мы поставили стол. Над ним повесили плакат: "Регистрация делегатов". Прибывающим на съезд делегатам от большевиков выдавались "пропуска" на заседание фракции - кусочки бумаги с написанным карандашом номером и печатью Центрального Комитета.
...Во дворце Кшесинской - уже привычная для нас сложившаяся в последние недели обстановка. Очереди представителей частей, заводов у книжного склада. Отдыхающие после караула в каменной беседке или прямо под балконом солдаты, матросы. Среди них - и бойцы нашей группы охраны. Ночевали мы нередко - май выдался сравнительно теплым - тут же в саду, среди пальм, орхидей и прочей экзотики; и только в дождливую погоду забирались в дом, предназначенный для прислуги бывшей хозяйки дворца.
Броневики у входа, обвешанные оружием люди, солдатские котелки, закопченные чайники, иногда даже подвязанные к поясу (без кипятка солдат что без махорки) на фоне нарядного особняка представляли весьма живописную картину для прибывающих из разных уголков России делегатов.
С каким настроением являлись они на съезд?
Каждый шаг Временного правительства обнаруживал все большую пропасть между его политикой, практическими делами и чаяниями народа. Народ жаждал мира, а Керенский готовил наступление на фронте. Рабочие требовали хлеба, а коалиционное правительство сократило и до того голодный паек до трех четвертей и полфунта на человека. Трудовое крестьянство стремилось получить помещичьи земли, а эсеровский краснобай министр земледелия Чернов по-прежнему кормил их обещаниями.
Высокий армеец, делегат Юго-Западного фронта, - мы разговорились с ним накануне открытия съезда - сказал, как резолюцию наложил:
- Обещали бычка, а дают тычка. Обещалкиных и палкиных в этом правительстве хоть пруд пруди. Да палкой теперь народ не напугаешь, а обещанную шапку, известное дело, на уши не наденешь.
Народ устал ждать, а Временное правительство не хотело, да и не могло решить ни один из острых, не терпящих отлагательства вопросов, поставленных на повестку дня самой революцией, историей, народом. Оно продолжало вести страну по пути империалистической войны, разрухи, голода - к неминуемой катастрофе.
В такой до предела накаленной политической обстановке открывался 3(16) июня I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов.
Нужно сказать, на съезд возлагали большие надежды. Созыв съезда породил среди рабочих и солдат веру в то, что будет наконец решен вопрос о мирном переходе всей власти в стране к Советам.
- Депутаты - наши, съезд - наш, - рассуждали они, - вот он и решит по-нашему.
Так думали тогда многие.
В работе съезда приняло участие более тысячи делегатов. Многие особенно от соглашательских партий - пришли с гостевыми билетами. Эсеро-меньшевистский блок составил абсолютное большинство. Большевистская фракция насчитывала всего 105 делегатов. Съезд проводил свою работу в здании кадетского корпуса на Васильевском острове. Я возглавлял группу охраны и присутствовал на заседаниях съезда 4, 6, 8, 9 и 12 июня.
Накануне мы получили задание непосредственно от Н. И. Подвойского. Он выдал мне на всю группу гостевые билеты. Посоветовал держаться всем вместе, ближе к трибуне. Контрреволюция, не исключено, постарается использовать съезд для провокации. Возможны и террористические акты против наших товарищей. Будьте, мол, наготове.
В первый день мы на съезде не были: группа выполняла другое задание. Уже из газет - реклама была шумной - я узнал, что открывался он с большой помпой, при полном параде министров-социалистов, разных "вождей", "бабушек" и "дедушек" революции. Выступала с приветствием съезду и "главная бабушка" небезызвестная Брешко-Брешковская.
...4 июня наша группа из 6 человек с большим трудом (спасибо товарищам выборжцам) проникла в битком набитый актовый зал первого кадетского корпуса. Отдышались, огляделись. Помещение большое, светлое, но длинное, узкое, напоминающее пенал. Слева от трибуны - Ленин, Дзержинский, Коллонтай. Большевистская фракция - мы пристроились в зале - разместилась в левом секторе, до половины зала.
Середину занимали меньшевики, а справа - эсеры, народные социалисты и беспартийные делегаты. В повестку дня было включено 12 вопросов: революционная демократия и правительственная власть; отношение к войне; подготовка к Учредительному собранию и другие. Борьба на съезде развернулась при обсуждении центрального вопроса - о власти.
Мне хорошо запомнилось в этот день выступление министра Временного правительства Ираклия Церетели. Бывший социалист, бывший политкаторжанин, он скатился в болото социал-предательства. Как один из лидеров меньшевиков-оборонцев, выступил на съезде в роли рьяного адвоката капитала.
В своем докладе он защищал коалиционное правительство и, как Либер, выступавший до него, доказывал, что только такое правительство обеспечит интересы "революционной демократии". Изо всех сил защищал он коалицию с буржуазией, предостерегая, запугивая, что переход власти к Советам приведет к крушению революции.
Опытный оратор, Церетели прибегал к историческим примерам, сравнениям, наговорил столько, что и в шапку не соберешь. Да что толку: мели день до вечера, а слушать нечего. Зал, хоть в нем и преобладали делегаты от соглашательских партий, слушал господина министра-социалиста холодно, без особого интереса. Не так-то просто было убедить делегатов съезда в необходимости поддержать буржуазное правительство.
Тут-то и произошел случай, благодаря которому дежурной, не очень выразительной речи Церетели суждено было войти в историю.
В пылу адвокатского красноречия он заявил, что, дескать, в "настоящий момент в России нет такой политической партии, которая говорила бы: дайте нам в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место"{74}.
Не успел Церетели договорить фразу, как из зала раздался уверенный голос: "Есть!"
Одно только слово{75}, но оно прозвучало так емко, так убежденно и неожиданно, что зал на мгновение замер, чтобы тут же взорваться шумом, криками.
Сотни голов, словно по команде, повернулись в ту сторону, где сидел Ильич.
Докладчик смешался, видно, понял свою оплошность. Он еще пытался что-то возразить. Но вышло как в присказке: "Говорить, так договаривать, а не договорить, так лучше не говорить".
Тем и отличались меньшевистские лидеры, что, когда их припирали к стенке и надо было четко, определенно выразить свои взгляды, они не в состоянии были это сделать.
Пробормотав еще несколько фраз, министр почт и телеграфов вскоре закончил свой доклад.
А Ленин, получив слово для содоклада, как представитель большевистской фракции, развил свою реплику: "Он (Церетели. - В. В.) говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю: "есть! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком"{76}.
Зад незамедлительно отреагировал на эти слова. Большевики громкими аплодисментами, соглашатели - язвительными шутками, смехом. Владимир Ильич после короткой паузы решительно поднял руку: "Вы можете смеяться, сколько угодно... Окажите доверие нам, и мы вам дадим нашу программу.
Наша конференция 29 апреля эту программу дала"{77}.
Нет надобности пересказывать содержание воистину исторической речи, в которой раскрывается значение Советов как государства принципиально нового типа: "Советы, это - учреждение, которое ни в одном обычного типа буржуазно-парламентарном государстве не существует и рядом с буржуазным правительством существовать не может"{78}; как власти, "без которой не может быть победы русской революции", единственно способной вывести Россию из захватнической войны и экономического кризиса.
Советую перечитать эту речь. И не только потому, что многие положения ее ничуть не устарели. Но и для того, чтобы еще раз пережить радость общения с Лениным-оратором, почувствовать то, что составляет бессмертную, немеркнущую с годами силу и свежесть его речей: полное слияние, удивительно прочный сплав ученого, исследователя и революционера, политика.
К своим гениальным выводам, предвидениям Владимир Ильич шел от факта социального явления, изученного им глубоко и всесторонне. Тут Ленин был необыкновенно объективен и холоден, ставя, как ученый, превыше всего не желаемое, каким бы приятным оно ни было, а действительное, истину.
В июне, когда заседал I съезд, В. И. Ленин считал еще возможным в условиях двоевластия мирное развитие революции в России, исходя из трезвого анализа сложившейся в стране к тому времени расстановки классовых сил ("в России нет такой группы, нет такого класса, который мог бы сопротивляться власти Советов").
Таким мне запомнился Ильич и на трибуне I съезда Советов рабочих и солдатских депутатов 4 июня 1917 года.
Сила ленинской аргументации, внутренняя убежденность в правоте, истинности выводов произвели огромное впечатление на рядовых делегатов съезда - рабочих и солдат.
Содокладчику отпускалось на выступление 15 минут.
Председатель, кажется Чхеидзе, решил воспользоваться этим, не дал Ленину даже договорить, перебил на полуфразе: "Ваше время исчерпано".
Владимир Ильич, всегда строго придерживающийся регламента, согласно кивнул: "Я через полминуты кончаю..." Но не тут-то было.
Зал пришел в неистовство. Крики, скандирование:
"Продолжить!", "Продлить время!", "Дать все высказать!" - неслись не только из левого сектора, где сидели большевики, но и со всех концов зала.
Попытка прощупать настроение аудитории голосованием тоже ничего не дала. Лес рук потребовал продолжения речи, Ленин говорил примерно еще минут 15.
В общей сложности - полчаса. Они пронеслись как одна минута и... как вечность. До сих пор сохранилось ощущение (по емкости, содержанию) многочасовой речи. А высокий армеец - делегат Юго-Западного, с которым мы за эти дни успели подружиться, поздно ночью, когда чаевничали в одной из классных комнат, сказал: "Говорит, что рублем дарит. Коротко и ясно - оттого и прекрасно".
Заключительные слова Ильича о том, что "переход власти к революционному пролетариату при поддержке беднейшего крестьянства есть переход к революционной борьбе за мир в самых обеспеченных, в самых безболезненных, какие только знает человечество, формах, переход к тому, что власть и победа за революционными рабочими будут обеспечены и в России и во всем мире"{79}, были встречены аплодисментами.
Речь Ленина привела в смятение руководителей соглашательских партий, вопреки воле которых она оказалась в центре внимания участников съезда Советов. Одни делегаты речь одобряли, другие кое-какие пункты оспаривали, третьи выступали против, клеветали на Ленина, на партию большевиков. Одно было бесспорно: после речи Ленина до неузнаваемости изменилось настроение многих делегатов съезда, особенно беспартийных.
Второй раз Владимир Ильич выступил на съезде 9 июня. В своей речи о войне он разоблачил предательскую политику Временного правительства и лидеров соглашательских партий, за спиной народа готовящих новое наступление на фронте. Эта война, говорил Ильич, ведется только в интересах буржуазии, помещиков, она "есть продолжение буржуазной политики и ничего больше".
Речь Ленина давала четкий и ясный ответ на вопрос, который волновал тогда весь народ: "Как можно выйти из войны?"
"...Выход из этой войны только в революции. Поддерживайте революцию угнетенных капиталистами классов, - призывал Ильич, - свергайте класс капиталистов в своей стране и тем давайте пример другим странам. Только в этом социализм. Только в этом борьба с войной. Все остальное - посулы или фразы, или невинные добрые пожелания"{80}.
Сильную реакцию в зале вызвала заключительная часть речи. Ленин привел цитату из напечатанного в "Социал-демократе"{81} и "Правде" письма крестьянина, излагающего программу большевиков, как он ее понимает, и свое отношение к ней:
"Нужно побольше напирать на буржуазию, чтобы она лопалась по всем швам. Тогда война кончится. Но если не так сильно будем напирать на буржуазию, то скверно будет"{82}.
Эсеро-меньшевистский президиум съезда не мог не почувствовать, какое впечатление на рядовых делегатов съезда произвели выступления Ленина. И чтобы как-то отвлечь внимание делегатов, приглушить, развеять влияние ленинских речей, президиум стал выпускать на трибуну одного за другим главных своих ораторов: Чернова, Скобелева, Керенского.
Последний больше всех юродствовал, то становясь в позу Наполеона, то истерически стуча кулаком в грудь и чуть не плача. Подстриженный под ежик, бледный, в наглухо застегнутом френче. Рука на черной повязке. Он в который раз обвиняет большевиков в подстрекательстве, измене, в стремлении вызвать в России стихийную волну разрушений и погромов, раскрыть фронт перед "сплоченными полками железного кулака Вильгельма".
На трибуне прапорщик-фронтовик. Усталое лицо, горящие глаза, коренастый, одет в офицерский китель. Когда он появился на трибуне, произнес первые слова, на всех повеяло грозным дыханием окопов. Таким я впервые увидел делегата от Юго-Западного фронта большевика Н. В. Крыленко. Он говорил о том, что солдаты не хотят больше воевать во имя интересов союзнической и русской буржуазии, а господа соглашатели, меньшевистско-эсеровские представители Исполкома, не считаясь с волей народа, предавая его, предлагают продолжать политику торговли мясом и кровью русского солдата, начатую царским самодержавием. Массы окопных солдат, продолжал он, ставят вопрос прямо: или буржуазия, или народ; либо война, либо мир.
- Вот это прапорщик! - восхищался мой сосед, высокий армеец. - Сроду не слыхал, чтобы офицер так за нашего брата стоял.
Как ни старались краснобаи-ораторы из соглашательских партий, прежнего "единодушия" на съезде уже не было. Тем большую активность закулисных дел мастера развернули во время перерывов. После соответствующей обработки и промывания мозгов рядовых делегатов в кулуарах и на заседаниях своих фракций соглашателям удалось протащить с разными поправками свои резолюции о доверии Временному правительству и поддержке готовящегося наступления на фронте.
Авторитет Ленина среди рядовых делегатов съезда рос не по дням, а по часам. Стоило ему во время перерыва появиться в коридоре в одной из классных комнат (со следами-пятнами от снятых царских портретов), где отдыхали, наскоро закусывали делегаты, - и его тут же прочно брали в "плен". Впрочем, от такого плена он не бегал. Наоборот, как мне казалось, шел ему навстречу.
Я был свидетелем одного такого разговора с уральцами. Рядом с Лениным шел Я. М. Свердлов. Они о чем-то оживленно беседовали, когда их остановили делегаты с Урала. У товарища Андрея (партийная кличка Я. М. Свердлова) сразу нашлись знакомые по подполью. Завязался разговор. Заметив Ильича, к группе присоединились три делегата-фронтовика. Среди них, мы были с ним вместе, и мой знакомый высокий армеец.
Разговор шел сначала в коридоре, затем - в классе. Ленин сказал, что охотно ответит на все вопросы делегатов, но сначала сам хотел бы расспросить их кое о чем.
Ильича интересовало настроение солдат в глубоком тылу и на фронте, в какой форме и по чьей инициативе происходит братание. Какой выход из войны видят солдаты.
Уральцев Ленин попросил поподробней рассказать о рабочем самоуправлении и контроле, о связях между большевистскими организациями разных городов и заводов Урала, о влиянии соглашательских партий на рабочих.