Страница:
- Когда вы, товарищ Васильев, последний раз побывали на фронте?
- В конце ноября, Владимир Ильич. Но разве это что-то меняет?
- Советую еще раз съездить. И безотлагательно.
Тут поднялся Старк. Вопросы изложил сдержанно, кратко, в том же примерно порядке, как они обсуждались в группе. Я слушал своего старшего друга со смешанным чувством восхищения (вот уж кто умел подчинять своп чувства разуму!) и стыда. Вовсе не потому, что считал себя неправым. Это пришло позже. Просто я получил наглядный урок: излишняя горячность, неумение владеть собой - плохие помощники.
Старк сел. Наступила напряженная тишина.
Владимир Ильич сказал примерно следующее:
- Я думаю, вы все запаслись бумагой, карандашами. Прошу вас записать условие одной задачи. В настоящее время против нас сосредоточено сто пятьдесят девять дивизий австро-германского блока. Более полутора миллионов солдат и офицеров, хорошо обученных, вооруженных до зубов, готовых в любой момент выступить против Советской России.
Что же мы можем противопоставить этой грозной мощи? Какую реальную силу представляет собой в настоящее время старая армия? Демобилизация, которая началась в ноябре, вышла из-под нашего контроля. Отдельные части группами, целыми эшелонами, с оружием и без него бросают фронт, уходят в тыл. Доведенная за три года империалистической войны до крайней степени истощения и усталости, дезорганизованная в боевом отношении, старая армия представляет собой почти нулевую величину. Таковы факты. Наконец, третье условие. По последним данным, в рядах Красной гвардии насчитывается 240 тысяч человек. Это - беззаветно преданные, бесстрашные бойцы революции, которыми мы гордимся и будем гордиться. Но... вооруженные чем и как попало, подчас плохо обученные, не знающие даже азбуки военного дела. Главная и, думается, посильная задача Красной гвардии в настоящий момент - охрана революции, борьба с контрреволюционными элементами. Наступление кайзеровской армии, безусловно, активизирует, вдохновит, приведет в движение силы внутренней реакции в Петрограде, в провинции. Послать всю Красную гвардию на фронт, оголить революционный тыл - смерти подобно. А теперь хорошенько подумайте над только что приведенными фактами и постарайтесь сами ответить на главный вопрос, который вы мне сегодня задали: можем ли мы, учитывая реальное положение вещей, вести революционную войну? Сегодня? Завтра?
Такой ход Владимира Ильича был для нас, признаться, неожиданным. Поднялся К. А. Мехоношин. Сказал, что только недавно побывал на фронте, привел факты полного развала армии. На станции Дно, куда были поданы составы поездов для увоза в тыл имущества, солдаты, отметая охрану, с оружием в руках штурмовали вагоны, облепляли буфера, крыши, приводя часто в полную негодность подвижной состав. Пушки нередко остаются без прислуги. Артиллерийские лошади доведены из-за отсутствия фуража до такого состояния, что годятся разве что на убой.
- Реальной боевой силы, - заключил Мехоношин, - у нас нет. Фронт обнажен, воевать мы не можем.
Затем выступили курсанты Федоров, Богун, Семенюк.
Справа от столика, за которым сидел Владимир Ильич, стояла, видно еще с институтских времен, нарядная этажерка, чем-то напоминающая трибуну. Один за другим мои товарищи подходили к "трибуне", становились спиной к ней, лицом к Ильичу. Теперь многие, все с большой страстностью приводя многочисленные факты, доказывали Ленину: революционная война в настоящих условиях обречена на поражение.
Выступили и противники тезисов. Ленин всех выслушивал терпеливо, не перебивая, стараясь, как мне казалось, ни жестом, ни выражением лица не оказывать давления на курсантов. Ильич скорее напоминал учителя на экзамене, но учителя-товарища, друга, перед превосходством которого склоняешься не потому, что перед тобой и над тобой "человек власти", а в силу сознания, что он всегда поймет и в свою очередь искренне хочет быть понятым.
"Вот и решай свою задачу, товарищ Васильев. Разве для того, - думал я, - наши старшие товарищи, мой отец, дяди сидели в тюрьмах, шли на каторгу, на эшафот, разве для того тысячи рабочих, революционеров гибли на баррикадах, а партия в глубоком подполье учила, готовила народ к решающей схватке, чтобы теперь все погубить? Нет и нет"
Так я и сказал, выступив вторично, и добавил, что мало самому осознать правду, надо эту правду разъяснить массам.
Слушая курсантов, Владимир Ильич что-то быстро писал, изредка бросая одобрительные реплики, давая уточняющие вопросы. И я раньше частенько наблюдал способность Ильича одновременно слушать, писать, говорить, при этом сохраняя предельную собранность. Но когда начинаю восстанавливать в памяти живые черты вождя, почему-то прежде всего вижу Ленина в Малом зале Смольного. Ловлю на себе цепкий, все понимающий, подбадривающий взгляд, слышу слова его о революционной фразе, которая может погубить революцию.
Под конец кто-то из курсантов высказал сомнение, разделяемое многими нашими товарищами.
- А как же, товарищ Ленин, социалистическая революция в самой Германии? Заключая выгодный для империалистов мир, не наносим ли мы этим удар по германской революции?
Ленин отметил, что вопрос действительно интересный, архиважный, что сам он тоже размышлял об этом. Любители левой фразы говорят о мировой революции, клянутся мировой революцией, а сами временный престиж ставят выше существования Советской власти. Но ведь именно в этом, в самом факте существования Советской социалистической России залог победы грядущей мировой революции. Если мы на архитяжелых, действительно унизительных условиях все же добьемся мира, то этим докажем германскому пролетариату, пролетариям всех стран, кто действительно за мир, против империалистической бойни, и ускорим наступление революции в самой Германии. Когда же революция в Германии победит, она, несомненно, освободит нас от кабальных условий. Такова, заключил Владимир Ильич, диалектика борьбы.
В настроении аудитории наступил решительный перелом. В заключение беседы Владимир Ильич поделился с нами наблюдениями, заветными думами, к которым, видно, не раз обращался в те тревожные дни.
Старая армия, армия казарменной муштры, пытки над солдатами, отошла в прошлое. В подтверждение Владимир Ильич привел ставший впоследствии хрестоматийным случай со старушкой на Финляндской железной дороге.
Мне это запомнилось не только потому, что случай действительно поучителен и полон глубокого смысла. Владимир Ильич повторил свой рассказ о старушке на второй или третий день после нашей беседы-лекции, выступая с докладом на III Всероссийском съезде Советов рабочих и крестьянских депутатов (11 января 1918года).
Ленин, как известно, в своих статьях, выступлениях редко повторялся, но к эпизоду со старушкой возвращался неоднократно (например, в речи, произнесенной 24 ноября 1918 года в День красного офицера).
И снова перед нами не просто блестящий ораторский прием, но - прежде всего - умение увидеть в малом, в факте, казалось бы, совсем незначительном, явление огромной социальной, политической важности.
"Я позволю себе рассказать один происшедший со мной случай..."{162}
...Вероятней всего, случай, о котором рассказывал нам Ильич, произошел накануне, в последние дни декабря 1917 года, когда решением Совнаркома ему был предоставлен отпуск на несколько дней. Владимир Ильич провел их в Финляндии в одном из санаториев с 23 по 28 декабря.
Что же произошло на Финляндской железной дороге?
Владимир Ильич невольно оказался свидетелем разговора "между несколькими финнами и одной старушкой... Она сказала: теперь не надо бояться человека с ружьем. Когда я была в лесу, мне встретился человек с ружьем, и вместо того, чтобы отнять от меня мой хворост, он еще прибавил мне..." Да, "...не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Вот что народ почувствовал, и вот почему та агитация, которую ведут простые, необразованные люди, когда они рассказывают о том, что красногвардейцы направляют всю мощь против эксплуататоров, - эта агитация непобедима"{163}.
В народной агитации, в доверии народа к солдату революции, к человеку с ружьем Ленин увидел залог мощи, непобедимости социалистической Красной Армии, которую надо было создать в кратчайший срок, ради которой (добиться передышки, выиграть время!) стоило идти на тягчайший, унизительнейший мирный договор с Германией.
А на следующий день, часам к 11, нас, старост групп и зав. курсами А. Смирнова, пригласили к Владимиру Ильичу.
В кабинете мы застали Свердлова и Подвойского. Обсуждался вопрос о создании новой революционной армии.
- Найдутся ли, - обратился к нам Владимир Ильич, - среди слушателей курсов товарищи, которых можно немедленно направить на фронт в качестве комиссаров и командиров частей?
Тут же посоветовал товарищу Смирнову внести изменения в программу курсов. Поменьше общих рассуждений, поближе к первоочередным задачам дня. Как сформировать на местах части Красной Армии, как организовать Советы? Важно, чтобы курсанты реально представляли себе это.
Владимир Ильич советовался с нами, как с равными. Меня и Старка подробно расспрашивал о тех курсантах, чьи кандидатуры были названы Смирновым. Достаточно ли политически грамотны, чтобы вдали от центра разобраться в сложной обстановке, принять самостоятельные решения, сумеют ли найти общий язык с солдатской массой.
Мы приняли активное участие в обсуждении новой программы курсов.
Вскоре я забыл, что среди этих очень уважаемых мною людей я самый младший, многим по возрасту гожусь в сыновья. Таким, чисто товарищеским, лишенным какого-либо превосходства, было отношение ко мне.
И теперь, переступив порог своего восьмидесятилетия, оказываясь в молодежной аудитории, сам молодея душой от одного соприкосновения с бурной, ищущей, увлекающейся юностью, я вспоминаю кабинет в Смольном, совещания "на равных", дружескую улыбку Ильича.
Станция Дно
По личному распоряжению Подвойского. Инцидент. "Кто сказал, что они шпионы?" Задание выполнено. Доклад Ильичу.
Вскоре дальнейший ход событий полностью подтвердил правоту Ленина.
18 февраля германские полчища вторглись в пределы Советской республики на петроградском, московском и киевском направлениях. Старая армия начала беспорядочное отступление.
Вечером того же дня мне в составе группы из пяти человек во главе со Степаном Корчагиным пришлось, по личному распоряжению Подвойского, срочно выехать на станцию Дно. Наша задача была - приостановить самовольную демобилизацию армии, задержать эшелоны с солдатами, создать из вновь сформированных отрядов заслон против наступающих немецких частей.
В фильме "Красная площадь" очень правдиво показана обстановка тех дней. Станции, забитые эшелонами демобилизованных голодных, разъяренных, рвущихся домой солдат. И против этой стихии, против бурлящего течения - горсточка большевистских комиссаров-агитаторов.
Примерно такую же картину мы застали на станции Дно. 19 февраля, в полдень, на,м с трудом удалось задержать один эшелон. Паровоз мы отогнали. Что тут началось! Солдаты толпами хлынули из теплушек. Осадили здание вокзала, выбили стекла в комнате дежурного но станции. Угрожая винтовками, наганами, требовали немедленной отправки.
Подошел второй эшелон с демобилизованными. Повторилась та же история. Солдаты начали собираться на перроне. Железнодорожники по нашей просьбе прикатили две бочки из-под керосина, поставили одну на другую - и трибуна готова.
Я выступил первым. Сказал о наступлении немцев, о том, что демобилизация временно прекращается и что есть решение ЦИК о формировании вооруженных отрядов и полков.
Слушали меня, как мне показалось, внимательно. Мой внешний вид, как, впрочем, и Петра Семенюка, вызывал доверие: мы были во фронтовых шинелях, с нашивками ранений.
Но вот на трибуне-бочке появился руководитель нашей группы Корчагин. В офицерской фуражке, в добротной шинели. Настроение толпы сразу изменилось.
- Эх вы, дурачье, рты разинули! Что вы гадов слушаете?! Разве не видите: немецкие они шпионы! - крикнул кто-то хриплым, простуженным голосом. - А этот, - показал на Корчагина, - форменный господин офицер.
Одной реплики оказалось достаточно, чтобы толпа вспыхнула, взорвалась:
- Бей их, сволочей! От Ленина, говорят? А документ? Ты мне документ подавай. Вроде от Ленина - грамоту.
- Добр волк до овец, да пасти ему не дадим!
- С офицерьем снюхались! А как же: ворон ворону глаз не выклюет!
- Сами клюнем. Расстрелять! В штаб Духонина! Судить гадов революционным солдатским судом!
Корчагина тут же стащили с трибуны. Я крикнул:
- Братцы, что вы делаете? Ну какой он офицер? Это же наш, путиловец.
Но не тут-то было. Озверевшая толпа, уже не внимая рассудку, нахлынула, подхватила меня и Семенюка, смяла, сбила с ног.
В ход пошли кулаки, приклады.
- За что, братцы? - услышал я сквозь боль, крики, обиду, обжигающую мозг, сердце, голос Петра Семенюка. - Мы же, черти, для вас жизни не жалеем, а вы нас убиваете.
Снова град ударов. Словно сквозь вату, пробивается ко мне незнакомый зычный голос:
- Что вы делаете? Прекратить самосуд!
Пистолетные выстрелы в воздух, и тот же голос:
- Прекратить! Немедленно!
Через несколько минут, окровавленные, в изорванном обмундировании, мы оказались под арестом в одной из комнат вокзала.
Толпа на платформе все еще продолжала бурлить. По доносившимся выкрикам мы поняли, что решаются два вопроса: как с нами поступить и где раздобыть паровоз.
Знакомый голос радостно воскликнул: "Вот они!" И тут мы увидели Волокушина и Белихина - товарищей из нашей группы. Их, к счастью, по непонятным причинам, никто даже пальцем не тронул. С ними два пехотинца и один здоровенный детина, судя по отличиям - артиллерист. Последний спросил:
- Вы кто, большевики?
- Да, - ответил Корчагин. - Посланы Лениным, Центральным Комитетом, ЦИКом. Приказ Ленина: задерживать эшелоны, создавать заслоны - немцы перешли в наступление!
- Да ну, правда? - переспросил артиллерист и, видно, уже ни в чем не сомневаясь, побежал к митингующим солдатам.
Не прошло и двух минут, как мы снова услышали его голос. За всю свою жизнь я слушал трех, нет - четырех людей, обладающих голосом такой мощи: Свердлова, Маяковского, Шаляпина и этого солдата-артиллериста.
- Товарищи! - рыкнул он, аж стекла задрожали. - Что же мы делаем? Вчера немцы перешли в наступление.
Толпа загудела:
- Вранье! Не посмеет немец. На всякую беду страху не напасешься.
Артиллерист продолжал, покрывая своим зычным голосом гул и крики толпы:
- Ленин прислал большевиков, чтобы они нам, дуракам, разъяснили, что происходит, как нам дальше быть: домой на печку к бабам разъезжаться или революцию от беды, от гибели боронить. А мы их, как шпионов, до полусмерти избили.
- Туды твою в бога Христа мать! - гаркнул пожилой солдат. - Кто кричал, что они шпионы? Ну-ка, признавайся, выходи на круг.
В ответ молчание. Охотников "признаваться" что-то не нашлось.
Нас немедленно и даже как-то торжественно освободили. Уже без конвоя, скорее в сопровождении почетного караула из доброго десятка активистов, мы снова оказались на перроне.
Корчагин, выступая второй раз, ни словом не обмолвился об инциденте, который чуть не стоил ему и всей нашей группе жизни, рассказал о немецком наступлении. Напомнил:
- Перед лицом смертельной опасности нужна дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина. На повестке дня теперь может стоять только один вопрос: как остановить армию кайзера, спасти революцию.
Не прошло и часа, как на перроне выстроился готовый к отправке на фронт сводный (из двух эшелонов) революционный отряд. Нашего спасителя-артиллериста избрали командиром, а комиссаром - Корчагина. Под вечер отряд отправился в сторону Пскова.
Вместе с Корчагиным на фронт ехали наши товарищи - Волокушин и Белихин. Мне и Семенюку Корчагин приказал немедленно возвратиться в Петроград, доложить обстановку.
20 февраля старшие групп собрались у Н. И. Подвойского. Тут я встретил своих старых друзей по предоктябрьским и октябрьским боям. Помню С. Я. Аллилуева - электрика, А. М. Любовича - солдата Кексгольмского полка, О. П. Дзениса - из Павловского, Я. М. Рудника - из Финляндского.
Никто никаких докладов не делал. Ограничились короткими сообщениями о том, что на какой станции произошло. Подвойский вышел ненадолго, а возвратившись, сказал, что всех нас приглашает на беседу Владимир Ильич. В кабинете мы застали Я. Свердлова, Ф. Дзержинского, А. Смирнова. Владимир Ильич показался мне крайне уставшим. Видно, сказывались бессонные ночи, огромное нервное напряжение. Каждый из нас, представляясь, называл станцию, куда был командирован. Звучало это примерно так: "Васильев, прибыл со станции Дно".
Николай Ильич Подвойский сделал краткий обзор положения на фронте. Остановился на том, сколько и на каких станциях задержано эшелонов с солдатами, где именно удалось сформировать революционные отряды. По памяти назвал командиров и комиссаров вновь созданных отрядов, среди них и нашего Корчагина. Владимир Ильич что-то записывал, по ходу докладов задавал уточняющие вопросы. В первую очередь его интересовало настроение солдат. Когда я сказал, что толпа на станции Дно наверняка находилась под влиянием анархистов, он поморщился, будто от зубной боли:
- Вы, товарищ Васильев, явно преувеличиваете роль и влияние анархистов. Дело, думается, не в них, а в общем настроении уставших, да, да, смертельно уставших от войны солдат. Человек с ружьем в массе своей еще не разобрался до конца, что и как надо защищать. Неразбериху, сумятицу враги используют по-своему, - продолжал Ильич. - И не только анархисты, но и переодетые офицеры, агенты контрреволюции.
Спросил о численности отряда, сформированного на станции Дно. Я сказал:
- Что-то около девятисот штыков.
- Нельзя ли, - услышал я в ответ, - поточнее? Нам нужна абсолютно точная информация.
Владимир Ильич внимательно выслушал всех товарищей.
- Положение, - подвел он итоги краткому совещанию, - крайне опасное. Задержать продвижение немецких частей, разбить их передовые силы - в этом сейчас главная задача. Нужны командиры, отлично знающие военное дело. Этим придется заняться, и незамедлительно, товарищам Работенко, Дзенису, Васильеву. Отправляйтесь, - сказал нам в напутствие Владимир Ильич, - в надежные революционные полки: Волынский, Павловский, Измайловский. Подберите среди унтер-офицеров, прапорщиков, пользующихся доверием солдат, будущих красных командиров. Передайте им от имени Советской власти: революция на них надеется, ждет.
23 февраля
Когда решалась судьба революции... Бурное заседание. Встреча на хорах. Доклад Главковерха. Прозрение (Прайс и Садуль). Смотреть правде в глаза. Сплав трезвого расчета и революционной мечты.
В истории молодого Советского государства было немало дней, звездных часов, когда решалась его судьба, судьба революции.
Об одном таком дне мне хочется рассказать.
Это случилось вскоре после нашей поездки на станцию Дно.
Наши войска вели тяжелые оборонительные бои против кайзеровских армий, напавших внезапно, по-разбойничьи. Вероломно нарушив перемирие, германские войска оккупировали Латвию, Эстонию, заняли значительную часть Украины.
Смертельная угроза нависла над Петроградом. 22 февраля 1918 года в "Правде" был опубликован знаменитый декрет Совета Народных Комиссаров "Социалистическое отечество в опасности".
Петроград был объявлен на осадном положении, войска и Балтфлот приведены в боевую готовность. Главковерх Н. Крыленко подписал приказ о революционной мобилизации. 23 февраля вечером меня и Сильвестра Синицына вызвали в Таврический дворец.
Накануне произошли такие события.
Днем 23 февраля состоялось заседание ЦК РСДРП (б), на котором обсуждались новые условия германского ультиматума. Ленин на заседании потребовал принять эти условия, подписать "похабный мир", прекратить "политику революционной фразы". Предупредил, что вынужден будет выйти из правительства и из ЦК, если эта политика будет продолжаться.
Точка зрения Ильича сводилась к следующему: "Для революционной войны нужна армия, ее нет. Значит, надо принимать условия... Эти условия надо подписать. Если вы их не подпишете, то вы подпишете смертный приговор Советской власти через три недели"{164}.
За немедленное принятие германских условий проголосовало 7 человек, против - 4 человека ("левые коммунисты"), воздержались - 4. Группа "левых коммунистов" - членов ЦК - заявили, что они уходят со всех ответственных партийных и советских постов, оставляя за собой полную свободу агитации как внутри партии, так и вне ее.
В такой сложной, драматической обстановке было созвано вечером 23 февраля объединенное заседание фракций большевиков и левых эсеров ВЦИК для обсуждения вопроса о принятии новых германских условий мира.
На этом заседании, а несколько часов спустя, на ночном заседании ВЦИК, нам и довелось присутствовать.
В зале - народные комиссары, члены ЦК двух партий.
Мы с моим другом Синицыным - на хорах. Тут отведены места представителям зарубежной прессы и миссий. Горячая точка - надо держать ухо востро. Мы располагали точными сведениями: среди сотрудников ряда иностранных представительств и миссий - платные агенты империалистических разведок, крайне заинтересованных как в организации контрреволюционных заговоров, так и в продолжении - любой ценой - войны. Вот и мой старый знакомый: француз Жак Садуль. Этот - наш друг. Не раз встречал его в Смольном. Проверял у Главного входа его пропуска, подписанные Дзержинским. По поручению Подвойского однажды сопровождал Садуля во время одной из его поездок на фронт. На хорах-галерее он с кем-то ожесточенно спорил. Впрочем, в зале много спорящих. Ратуют за революционную войну левые эсеры. Не складывают оружия "левые коммунисты". Их аргументы:
- Если мы примем позорный, кабальный договор, нас не поймут ни партия, на народ. Все решит революционный энтузиазм масс.
- Мы, - говорили они, ссылаясь на "героический революционный дух" рабочих, солдат и матросов, - разобьем армию кайзера, если поднимем весь народ на защиту революции.
- Германия не сможет долго наступать - немецкий пролетариат, растущая революция не позволят.
- Похабный мир - позор, предательство Польши, Литвы, Латвии.
- Да, мы голодные, холодные, раздетые, разутые. Мы со всех сторон окружены врагами. Если придется, мы все умрем за дело революции, но покажем всему миру, на что способен народ, защищающий свободу. Лучше смерть, чем позор!
Раздавались и такие голоса:
- Наше спасение - мировая революция. Без нее Советская власть все равно погибнет. И тот же вывод: "Долой похабный мир. Умрем с поднятым знаменем".
Среди левых эсеров и части большевиков царила фраза, царил "героический" дух.
Накануне я прочитал в "Правде" заметки "О революционной фразе".
За подписью "Карпов" без особого труда - достаточно было вспомнить урок Ильича на курсах в Смольном - угадывался ее настоящий автор.
"Революционная фраза, - писал В. И. Ленин, - чаще всего бывает болезнью революционных партий при таких обстоятельствах, когда эти партии прямо или косвенно осуществляют связь, соединение, сплетение пролетарских и мелкобуржуазных элементов и когда ход революционных событий показывает крупные и быстрые изломы.
Революционная фраза (дальше курсив наш. - В. В.) есть повторение революционных лозунгов без учета объективных обстоятельств, при данном изломе событий, при данном положении вещей, имеющих место. Лозунги превосходные, увлекательные, опьяняющие, - почвы под ними нет, - вот суть революционной фразы"{165}.
Последние недели, поездки на фронт не прошли для меня бесследно. Теперь я готов был подписаться под каждым словом "Карпова" - Ленина.
...В зале появляются В. И. Ленин и Н. В. Крыленко. Председательствующий Свердлов предоставляет слово, для доклада Главковерху. Короткими, энергичными мазками рисует Крыленко картину полной деморализации старой армии. Армия устала. Армия изнемогла. Армия жаждет мира. На фронте идет стихийная демобилизация. Целые потоки уходят с позиций, оставляя всю материальную часть: артиллерию, обозы, имущество. Отдельные, даже удачные попытки (станция Дно) приостановить этот процесс не решают дела.
Вывод Главковерха: армия разлагается и не способна защищать революцию. Есть только один выход - принять германские условия, подписать спасительный, хоть и тяжелый, позорный мир.
Начинаются прения. Один за другим поднимаются на трибуну левые эсеры, "левые коммунисты". Среди последних - люди, которых я довольно хорошо знал, чьи взгляды на "революционную войну" сам недавно разделял. Памятная лекция Ильича "с задачкой", станция Дно послужили мне хорошим уроком. Словно пелена спала с глаз.
Возражая своим оппонентам, любителям красивых слов о революционной войне, Ленин еще раз напомнил, что Советская власть должна смотреть правде в глаза, должна констатировать "полную невозможность сопротивления германцам"{166}.
- В конце ноября, Владимир Ильич. Но разве это что-то меняет?
- Советую еще раз съездить. И безотлагательно.
Тут поднялся Старк. Вопросы изложил сдержанно, кратко, в том же примерно порядке, как они обсуждались в группе. Я слушал своего старшего друга со смешанным чувством восхищения (вот уж кто умел подчинять своп чувства разуму!) и стыда. Вовсе не потому, что считал себя неправым. Это пришло позже. Просто я получил наглядный урок: излишняя горячность, неумение владеть собой - плохие помощники.
Старк сел. Наступила напряженная тишина.
Владимир Ильич сказал примерно следующее:
- Я думаю, вы все запаслись бумагой, карандашами. Прошу вас записать условие одной задачи. В настоящее время против нас сосредоточено сто пятьдесят девять дивизий австро-германского блока. Более полутора миллионов солдат и офицеров, хорошо обученных, вооруженных до зубов, готовых в любой момент выступить против Советской России.
Что же мы можем противопоставить этой грозной мощи? Какую реальную силу представляет собой в настоящее время старая армия? Демобилизация, которая началась в ноябре, вышла из-под нашего контроля. Отдельные части группами, целыми эшелонами, с оружием и без него бросают фронт, уходят в тыл. Доведенная за три года империалистической войны до крайней степени истощения и усталости, дезорганизованная в боевом отношении, старая армия представляет собой почти нулевую величину. Таковы факты. Наконец, третье условие. По последним данным, в рядах Красной гвардии насчитывается 240 тысяч человек. Это - беззаветно преданные, бесстрашные бойцы революции, которыми мы гордимся и будем гордиться. Но... вооруженные чем и как попало, подчас плохо обученные, не знающие даже азбуки военного дела. Главная и, думается, посильная задача Красной гвардии в настоящий момент - охрана революции, борьба с контрреволюционными элементами. Наступление кайзеровской армии, безусловно, активизирует, вдохновит, приведет в движение силы внутренней реакции в Петрограде, в провинции. Послать всю Красную гвардию на фронт, оголить революционный тыл - смерти подобно. А теперь хорошенько подумайте над только что приведенными фактами и постарайтесь сами ответить на главный вопрос, который вы мне сегодня задали: можем ли мы, учитывая реальное положение вещей, вести революционную войну? Сегодня? Завтра?
Такой ход Владимира Ильича был для нас, признаться, неожиданным. Поднялся К. А. Мехоношин. Сказал, что только недавно побывал на фронте, привел факты полного развала армии. На станции Дно, куда были поданы составы поездов для увоза в тыл имущества, солдаты, отметая охрану, с оружием в руках штурмовали вагоны, облепляли буфера, крыши, приводя часто в полную негодность подвижной состав. Пушки нередко остаются без прислуги. Артиллерийские лошади доведены из-за отсутствия фуража до такого состояния, что годятся разве что на убой.
- Реальной боевой силы, - заключил Мехоношин, - у нас нет. Фронт обнажен, воевать мы не можем.
Затем выступили курсанты Федоров, Богун, Семенюк.
Справа от столика, за которым сидел Владимир Ильич, стояла, видно еще с институтских времен, нарядная этажерка, чем-то напоминающая трибуну. Один за другим мои товарищи подходили к "трибуне", становились спиной к ней, лицом к Ильичу. Теперь многие, все с большой страстностью приводя многочисленные факты, доказывали Ленину: революционная война в настоящих условиях обречена на поражение.
Выступили и противники тезисов. Ленин всех выслушивал терпеливо, не перебивая, стараясь, как мне казалось, ни жестом, ни выражением лица не оказывать давления на курсантов. Ильич скорее напоминал учителя на экзамене, но учителя-товарища, друга, перед превосходством которого склоняешься не потому, что перед тобой и над тобой "человек власти", а в силу сознания, что он всегда поймет и в свою очередь искренне хочет быть понятым.
"Вот и решай свою задачу, товарищ Васильев. Разве для того, - думал я, - наши старшие товарищи, мой отец, дяди сидели в тюрьмах, шли на каторгу, на эшафот, разве для того тысячи рабочих, революционеров гибли на баррикадах, а партия в глубоком подполье учила, готовила народ к решающей схватке, чтобы теперь все погубить? Нет и нет"
Так я и сказал, выступив вторично, и добавил, что мало самому осознать правду, надо эту правду разъяснить массам.
Слушая курсантов, Владимир Ильич что-то быстро писал, изредка бросая одобрительные реплики, давая уточняющие вопросы. И я раньше частенько наблюдал способность Ильича одновременно слушать, писать, говорить, при этом сохраняя предельную собранность. Но когда начинаю восстанавливать в памяти живые черты вождя, почему-то прежде всего вижу Ленина в Малом зале Смольного. Ловлю на себе цепкий, все понимающий, подбадривающий взгляд, слышу слова его о революционной фразе, которая может погубить революцию.
Под конец кто-то из курсантов высказал сомнение, разделяемое многими нашими товарищами.
- А как же, товарищ Ленин, социалистическая революция в самой Германии? Заключая выгодный для империалистов мир, не наносим ли мы этим удар по германской революции?
Ленин отметил, что вопрос действительно интересный, архиважный, что сам он тоже размышлял об этом. Любители левой фразы говорят о мировой революции, клянутся мировой революцией, а сами временный престиж ставят выше существования Советской власти. Но ведь именно в этом, в самом факте существования Советской социалистической России залог победы грядущей мировой революции. Если мы на архитяжелых, действительно унизительных условиях все же добьемся мира, то этим докажем германскому пролетариату, пролетариям всех стран, кто действительно за мир, против империалистической бойни, и ускорим наступление революции в самой Германии. Когда же революция в Германии победит, она, несомненно, освободит нас от кабальных условий. Такова, заключил Владимир Ильич, диалектика борьбы.
В настроении аудитории наступил решительный перелом. В заключение беседы Владимир Ильич поделился с нами наблюдениями, заветными думами, к которым, видно, не раз обращался в те тревожные дни.
Старая армия, армия казарменной муштры, пытки над солдатами, отошла в прошлое. В подтверждение Владимир Ильич привел ставший впоследствии хрестоматийным случай со старушкой на Финляндской железной дороге.
Мне это запомнилось не только потому, что случай действительно поучителен и полон глубокого смысла. Владимир Ильич повторил свой рассказ о старушке на второй или третий день после нашей беседы-лекции, выступая с докладом на III Всероссийском съезде Советов рабочих и крестьянских депутатов (11 января 1918года).
Ленин, как известно, в своих статьях, выступлениях редко повторялся, но к эпизоду со старушкой возвращался неоднократно (например, в речи, произнесенной 24 ноября 1918 года в День красного офицера).
И снова перед нами не просто блестящий ораторский прием, но - прежде всего - умение увидеть в малом, в факте, казалось бы, совсем незначительном, явление огромной социальной, политической важности.
"Я позволю себе рассказать один происшедший со мной случай..."{162}
...Вероятней всего, случай, о котором рассказывал нам Ильич, произошел накануне, в последние дни декабря 1917 года, когда решением Совнаркома ему был предоставлен отпуск на несколько дней. Владимир Ильич провел их в Финляндии в одном из санаториев с 23 по 28 декабря.
Что же произошло на Финляндской железной дороге?
Владимир Ильич невольно оказался свидетелем разговора "между несколькими финнами и одной старушкой... Она сказала: теперь не надо бояться человека с ружьем. Когда я была в лесу, мне встретился человек с ружьем, и вместо того, чтобы отнять от меня мой хворост, он еще прибавил мне..." Да, "...не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Вот что народ почувствовал, и вот почему та агитация, которую ведут простые, необразованные люди, когда они рассказывают о том, что красногвардейцы направляют всю мощь против эксплуататоров, - эта агитация непобедима"{163}.
В народной агитации, в доверии народа к солдату революции, к человеку с ружьем Ленин увидел залог мощи, непобедимости социалистической Красной Армии, которую надо было создать в кратчайший срок, ради которой (добиться передышки, выиграть время!) стоило идти на тягчайший, унизительнейший мирный договор с Германией.
А на следующий день, часам к 11, нас, старост групп и зав. курсами А. Смирнова, пригласили к Владимиру Ильичу.
В кабинете мы застали Свердлова и Подвойского. Обсуждался вопрос о создании новой революционной армии.
- Найдутся ли, - обратился к нам Владимир Ильич, - среди слушателей курсов товарищи, которых можно немедленно направить на фронт в качестве комиссаров и командиров частей?
Тут же посоветовал товарищу Смирнову внести изменения в программу курсов. Поменьше общих рассуждений, поближе к первоочередным задачам дня. Как сформировать на местах части Красной Армии, как организовать Советы? Важно, чтобы курсанты реально представляли себе это.
Владимир Ильич советовался с нами, как с равными. Меня и Старка подробно расспрашивал о тех курсантах, чьи кандидатуры были названы Смирновым. Достаточно ли политически грамотны, чтобы вдали от центра разобраться в сложной обстановке, принять самостоятельные решения, сумеют ли найти общий язык с солдатской массой.
Мы приняли активное участие в обсуждении новой программы курсов.
Вскоре я забыл, что среди этих очень уважаемых мною людей я самый младший, многим по возрасту гожусь в сыновья. Таким, чисто товарищеским, лишенным какого-либо превосходства, было отношение ко мне.
И теперь, переступив порог своего восьмидесятилетия, оказываясь в молодежной аудитории, сам молодея душой от одного соприкосновения с бурной, ищущей, увлекающейся юностью, я вспоминаю кабинет в Смольном, совещания "на равных", дружескую улыбку Ильича.
Станция Дно
По личному распоряжению Подвойского. Инцидент. "Кто сказал, что они шпионы?" Задание выполнено. Доклад Ильичу.
Вскоре дальнейший ход событий полностью подтвердил правоту Ленина.
18 февраля германские полчища вторглись в пределы Советской республики на петроградском, московском и киевском направлениях. Старая армия начала беспорядочное отступление.
Вечером того же дня мне в составе группы из пяти человек во главе со Степаном Корчагиным пришлось, по личному распоряжению Подвойского, срочно выехать на станцию Дно. Наша задача была - приостановить самовольную демобилизацию армии, задержать эшелоны с солдатами, создать из вновь сформированных отрядов заслон против наступающих немецких частей.
В фильме "Красная площадь" очень правдиво показана обстановка тех дней. Станции, забитые эшелонами демобилизованных голодных, разъяренных, рвущихся домой солдат. И против этой стихии, против бурлящего течения - горсточка большевистских комиссаров-агитаторов.
Примерно такую же картину мы застали на станции Дно. 19 февраля, в полдень, на,м с трудом удалось задержать один эшелон. Паровоз мы отогнали. Что тут началось! Солдаты толпами хлынули из теплушек. Осадили здание вокзала, выбили стекла в комнате дежурного но станции. Угрожая винтовками, наганами, требовали немедленной отправки.
Подошел второй эшелон с демобилизованными. Повторилась та же история. Солдаты начали собираться на перроне. Железнодорожники по нашей просьбе прикатили две бочки из-под керосина, поставили одну на другую - и трибуна готова.
Я выступил первым. Сказал о наступлении немцев, о том, что демобилизация временно прекращается и что есть решение ЦИК о формировании вооруженных отрядов и полков.
Слушали меня, как мне показалось, внимательно. Мой внешний вид, как, впрочем, и Петра Семенюка, вызывал доверие: мы были во фронтовых шинелях, с нашивками ранений.
Но вот на трибуне-бочке появился руководитель нашей группы Корчагин. В офицерской фуражке, в добротной шинели. Настроение толпы сразу изменилось.
- Эх вы, дурачье, рты разинули! Что вы гадов слушаете?! Разве не видите: немецкие они шпионы! - крикнул кто-то хриплым, простуженным голосом. - А этот, - показал на Корчагина, - форменный господин офицер.
Одной реплики оказалось достаточно, чтобы толпа вспыхнула, взорвалась:
- Бей их, сволочей! От Ленина, говорят? А документ? Ты мне документ подавай. Вроде от Ленина - грамоту.
- Добр волк до овец, да пасти ему не дадим!
- С офицерьем снюхались! А как же: ворон ворону глаз не выклюет!
- Сами клюнем. Расстрелять! В штаб Духонина! Судить гадов революционным солдатским судом!
Корчагина тут же стащили с трибуны. Я крикнул:
- Братцы, что вы делаете? Ну какой он офицер? Это же наш, путиловец.
Но не тут-то было. Озверевшая толпа, уже не внимая рассудку, нахлынула, подхватила меня и Семенюка, смяла, сбила с ног.
В ход пошли кулаки, приклады.
- За что, братцы? - услышал я сквозь боль, крики, обиду, обжигающую мозг, сердце, голос Петра Семенюка. - Мы же, черти, для вас жизни не жалеем, а вы нас убиваете.
Снова град ударов. Словно сквозь вату, пробивается ко мне незнакомый зычный голос:
- Что вы делаете? Прекратить самосуд!
Пистолетные выстрелы в воздух, и тот же голос:
- Прекратить! Немедленно!
Через несколько минут, окровавленные, в изорванном обмундировании, мы оказались под арестом в одной из комнат вокзала.
Толпа на платформе все еще продолжала бурлить. По доносившимся выкрикам мы поняли, что решаются два вопроса: как с нами поступить и где раздобыть паровоз.
Знакомый голос радостно воскликнул: "Вот они!" И тут мы увидели Волокушина и Белихина - товарищей из нашей группы. Их, к счастью, по непонятным причинам, никто даже пальцем не тронул. С ними два пехотинца и один здоровенный детина, судя по отличиям - артиллерист. Последний спросил:
- Вы кто, большевики?
- Да, - ответил Корчагин. - Посланы Лениным, Центральным Комитетом, ЦИКом. Приказ Ленина: задерживать эшелоны, создавать заслоны - немцы перешли в наступление!
- Да ну, правда? - переспросил артиллерист и, видно, уже ни в чем не сомневаясь, побежал к митингующим солдатам.
Не прошло и двух минут, как мы снова услышали его голос. За всю свою жизнь я слушал трех, нет - четырех людей, обладающих голосом такой мощи: Свердлова, Маяковского, Шаляпина и этого солдата-артиллериста.
- Товарищи! - рыкнул он, аж стекла задрожали. - Что же мы делаем? Вчера немцы перешли в наступление.
Толпа загудела:
- Вранье! Не посмеет немец. На всякую беду страху не напасешься.
Артиллерист продолжал, покрывая своим зычным голосом гул и крики толпы:
- Ленин прислал большевиков, чтобы они нам, дуракам, разъяснили, что происходит, как нам дальше быть: домой на печку к бабам разъезжаться или революцию от беды, от гибели боронить. А мы их, как шпионов, до полусмерти избили.
- Туды твою в бога Христа мать! - гаркнул пожилой солдат. - Кто кричал, что они шпионы? Ну-ка, признавайся, выходи на круг.
В ответ молчание. Охотников "признаваться" что-то не нашлось.
Нас немедленно и даже как-то торжественно освободили. Уже без конвоя, скорее в сопровождении почетного караула из доброго десятка активистов, мы снова оказались на перроне.
Корчагин, выступая второй раз, ни словом не обмолвился об инциденте, который чуть не стоил ему и всей нашей группе жизни, рассказал о немецком наступлении. Напомнил:
- Перед лицом смертельной опасности нужна дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина. На повестке дня теперь может стоять только один вопрос: как остановить армию кайзера, спасти революцию.
Не прошло и часа, как на перроне выстроился готовый к отправке на фронт сводный (из двух эшелонов) революционный отряд. Нашего спасителя-артиллериста избрали командиром, а комиссаром - Корчагина. Под вечер отряд отправился в сторону Пскова.
Вместе с Корчагиным на фронт ехали наши товарищи - Волокушин и Белихин. Мне и Семенюку Корчагин приказал немедленно возвратиться в Петроград, доложить обстановку.
20 февраля старшие групп собрались у Н. И. Подвойского. Тут я встретил своих старых друзей по предоктябрьским и октябрьским боям. Помню С. Я. Аллилуева - электрика, А. М. Любовича - солдата Кексгольмского полка, О. П. Дзениса - из Павловского, Я. М. Рудника - из Финляндского.
Никто никаких докладов не делал. Ограничились короткими сообщениями о том, что на какой станции произошло. Подвойский вышел ненадолго, а возвратившись, сказал, что всех нас приглашает на беседу Владимир Ильич. В кабинете мы застали Я. Свердлова, Ф. Дзержинского, А. Смирнова. Владимир Ильич показался мне крайне уставшим. Видно, сказывались бессонные ночи, огромное нервное напряжение. Каждый из нас, представляясь, называл станцию, куда был командирован. Звучало это примерно так: "Васильев, прибыл со станции Дно".
Николай Ильич Подвойский сделал краткий обзор положения на фронте. Остановился на том, сколько и на каких станциях задержано эшелонов с солдатами, где именно удалось сформировать революционные отряды. По памяти назвал командиров и комиссаров вновь созданных отрядов, среди них и нашего Корчагина. Владимир Ильич что-то записывал, по ходу докладов задавал уточняющие вопросы. В первую очередь его интересовало настроение солдат. Когда я сказал, что толпа на станции Дно наверняка находилась под влиянием анархистов, он поморщился, будто от зубной боли:
- Вы, товарищ Васильев, явно преувеличиваете роль и влияние анархистов. Дело, думается, не в них, а в общем настроении уставших, да, да, смертельно уставших от войны солдат. Человек с ружьем в массе своей еще не разобрался до конца, что и как надо защищать. Неразбериху, сумятицу враги используют по-своему, - продолжал Ильич. - И не только анархисты, но и переодетые офицеры, агенты контрреволюции.
Спросил о численности отряда, сформированного на станции Дно. Я сказал:
- Что-то около девятисот штыков.
- Нельзя ли, - услышал я в ответ, - поточнее? Нам нужна абсолютно точная информация.
Владимир Ильич внимательно выслушал всех товарищей.
- Положение, - подвел он итоги краткому совещанию, - крайне опасное. Задержать продвижение немецких частей, разбить их передовые силы - в этом сейчас главная задача. Нужны командиры, отлично знающие военное дело. Этим придется заняться, и незамедлительно, товарищам Работенко, Дзенису, Васильеву. Отправляйтесь, - сказал нам в напутствие Владимир Ильич, - в надежные революционные полки: Волынский, Павловский, Измайловский. Подберите среди унтер-офицеров, прапорщиков, пользующихся доверием солдат, будущих красных командиров. Передайте им от имени Советской власти: революция на них надеется, ждет.
23 февраля
Когда решалась судьба революции... Бурное заседание. Встреча на хорах. Доклад Главковерха. Прозрение (Прайс и Садуль). Смотреть правде в глаза. Сплав трезвого расчета и революционной мечты.
В истории молодого Советского государства было немало дней, звездных часов, когда решалась его судьба, судьба революции.
Об одном таком дне мне хочется рассказать.
Это случилось вскоре после нашей поездки на станцию Дно.
Наши войска вели тяжелые оборонительные бои против кайзеровских армий, напавших внезапно, по-разбойничьи. Вероломно нарушив перемирие, германские войска оккупировали Латвию, Эстонию, заняли значительную часть Украины.
Смертельная угроза нависла над Петроградом. 22 февраля 1918 года в "Правде" был опубликован знаменитый декрет Совета Народных Комиссаров "Социалистическое отечество в опасности".
Петроград был объявлен на осадном положении, войска и Балтфлот приведены в боевую готовность. Главковерх Н. Крыленко подписал приказ о революционной мобилизации. 23 февраля вечером меня и Сильвестра Синицына вызвали в Таврический дворец.
Накануне произошли такие события.
Днем 23 февраля состоялось заседание ЦК РСДРП (б), на котором обсуждались новые условия германского ультиматума. Ленин на заседании потребовал принять эти условия, подписать "похабный мир", прекратить "политику революционной фразы". Предупредил, что вынужден будет выйти из правительства и из ЦК, если эта политика будет продолжаться.
Точка зрения Ильича сводилась к следующему: "Для революционной войны нужна армия, ее нет. Значит, надо принимать условия... Эти условия надо подписать. Если вы их не подпишете, то вы подпишете смертный приговор Советской власти через три недели"{164}.
За немедленное принятие германских условий проголосовало 7 человек, против - 4 человека ("левые коммунисты"), воздержались - 4. Группа "левых коммунистов" - членов ЦК - заявили, что они уходят со всех ответственных партийных и советских постов, оставляя за собой полную свободу агитации как внутри партии, так и вне ее.
В такой сложной, драматической обстановке было созвано вечером 23 февраля объединенное заседание фракций большевиков и левых эсеров ВЦИК для обсуждения вопроса о принятии новых германских условий мира.
На этом заседании, а несколько часов спустя, на ночном заседании ВЦИК, нам и довелось присутствовать.
В зале - народные комиссары, члены ЦК двух партий.
Мы с моим другом Синицыным - на хорах. Тут отведены места представителям зарубежной прессы и миссий. Горячая точка - надо держать ухо востро. Мы располагали точными сведениями: среди сотрудников ряда иностранных представительств и миссий - платные агенты империалистических разведок, крайне заинтересованных как в организации контрреволюционных заговоров, так и в продолжении - любой ценой - войны. Вот и мой старый знакомый: француз Жак Садуль. Этот - наш друг. Не раз встречал его в Смольном. Проверял у Главного входа его пропуска, подписанные Дзержинским. По поручению Подвойского однажды сопровождал Садуля во время одной из его поездок на фронт. На хорах-галерее он с кем-то ожесточенно спорил. Впрочем, в зале много спорящих. Ратуют за революционную войну левые эсеры. Не складывают оружия "левые коммунисты". Их аргументы:
- Если мы примем позорный, кабальный договор, нас не поймут ни партия, на народ. Все решит революционный энтузиазм масс.
- Мы, - говорили они, ссылаясь на "героический революционный дух" рабочих, солдат и матросов, - разобьем армию кайзера, если поднимем весь народ на защиту революции.
- Германия не сможет долго наступать - немецкий пролетариат, растущая революция не позволят.
- Похабный мир - позор, предательство Польши, Литвы, Латвии.
- Да, мы голодные, холодные, раздетые, разутые. Мы со всех сторон окружены врагами. Если придется, мы все умрем за дело революции, но покажем всему миру, на что способен народ, защищающий свободу. Лучше смерть, чем позор!
Раздавались и такие голоса:
- Наше спасение - мировая революция. Без нее Советская власть все равно погибнет. И тот же вывод: "Долой похабный мир. Умрем с поднятым знаменем".
Среди левых эсеров и части большевиков царила фраза, царил "героический" дух.
Накануне я прочитал в "Правде" заметки "О революционной фразе".
За подписью "Карпов" без особого труда - достаточно было вспомнить урок Ильича на курсах в Смольном - угадывался ее настоящий автор.
"Революционная фраза, - писал В. И. Ленин, - чаще всего бывает болезнью революционных партий при таких обстоятельствах, когда эти партии прямо или косвенно осуществляют связь, соединение, сплетение пролетарских и мелкобуржуазных элементов и когда ход революционных событий показывает крупные и быстрые изломы.
Революционная фраза (дальше курсив наш. - В. В.) есть повторение революционных лозунгов без учета объективных обстоятельств, при данном изломе событий, при данном положении вещей, имеющих место. Лозунги превосходные, увлекательные, опьяняющие, - почвы под ними нет, - вот суть революционной фразы"{165}.
Последние недели, поездки на фронт не прошли для меня бесследно. Теперь я готов был подписаться под каждым словом "Карпова" - Ленина.
...В зале появляются В. И. Ленин и Н. В. Крыленко. Председательствующий Свердлов предоставляет слово, для доклада Главковерху. Короткими, энергичными мазками рисует Крыленко картину полной деморализации старой армии. Армия устала. Армия изнемогла. Армия жаждет мира. На фронте идет стихийная демобилизация. Целые потоки уходят с позиций, оставляя всю материальную часть: артиллерию, обозы, имущество. Отдельные, даже удачные попытки (станция Дно) приостановить этот процесс не решают дела.
Вывод Главковерха: армия разлагается и не способна защищать революцию. Есть только один выход - принять германские условия, подписать спасительный, хоть и тяжелый, позорный мир.
Начинаются прения. Один за другим поднимаются на трибуну левые эсеры, "левые коммунисты". Среди последних - люди, которых я довольно хорошо знал, чьи взгляды на "революционную войну" сам недавно разделял. Памятная лекция Ильича "с задачкой", станция Дно послужили мне хорошим уроком. Словно пелена спала с глаз.
Возражая своим оппонентам, любителям красивых слов о революционной войне, Ленин еще раз напомнил, что Советская власть должна смотреть правде в глаза, должна констатировать "полную невозможность сопротивления германцам"{166}.