Василий Макарович Шукшин. Полное собрание рассказов в одном томе

 
Ох, помню, моя,
Помню, Марфынька,
Ох, хаханечки-ха-ха,
Чечевика с викою!
 
   – Дурак же ты, Антип! – ласково сказала Марфа. – Плетешь черт-те чего.

 
Ох, Марфушечка моя, —
Радость всенародная…
 

   Марфа так и покатилась.
   – Ну, не дурак ли ты, Антип!

 
Ох, там, ри-та-там,
Ритатушеньки мои!
 

   – Сядь, споем какую-нибудь, – сказала Марфа, вытирая слезы.
   Антип слегка запыхался… Улыбаясь, смотрел на Марфу.
   – А? А ты говоришь: Антип у тебя плохой!
   – Не плохой, а придурковатый, – поправила Марфа.
   – Значит, не понимаешь, – сказал Антип, нисколько не обидевшись за такое уточнение. Сел. – Мы могли бы с тобой знаешь как прожить! Душа в душу. Но тебя замучили окаянные деньги. Не сердись, конечно.
   – Не деньги меня замучили, а нету их – вот что мучает-то.
   – Хватило бы… брось, пожалуйста. Но не будем. Какую желаете, мадемуазель фрау?
   – Про Володю-молодца.
   – Она тяжелая, ну ее!
   – Ничего. Я поплачу хоть маленько.

 
Ох, не вейти-ися чайки над морем, —
 

   запел Антип, —

 
Вам некуда, бедненьким, сесть.
Слетайте в Сибирь, край далекий,
Снесите печальну-я весть.
 

   Антип пел задушевно, задумчиво. Точно рассказывал:

 
Ох, в двенадцать часов темной но-очий
Убили Володю-молодца-а.
Наутро отец с младшим сыном…
 

   Марфа захлюпала.
   – Антип, а Антип!.. Прости ты меня, если я чем-нибудь тебя обижаю, – проговорила она сквозь слезы.
   – Ерунда, – сказал Антип. – Ты меня тоже прости, если я виноватый.
   – Играть тебе не даю…
   – Ерунда, – опять сказал Антип. – Мне дай волю – я день и ночь согласен играть. Так тоже нельзя. Я понимаю.
   – Хочешь, читушечку тебе возьмем?
   – Можно, – согласился Антип.
   Марфа вытерла слезы, встала.
   – Иди пока в магазин, а я ужин соберу.
   Антип надел брезент и стоял посреди избы, ждал, когда Марфа достанет из глубины огромного сундука, из-под тряпья разного, деньги. Стоял и смотрел на ее широкую спину.
   – Вот еще какое дело, – небрежно начал он, – она уж старенькая стала… надо бы новую. А в магазин вчера только привезли. Хорошие! Давай – заодно куплю.
   – Кого? – Марфина спина перестала двигаться.
   – Балалайку-то.
   Марфа опять задвигалась. Достала деньги, села на сундук и стала медленно и трудно отсчитывать. Шевелила губами и хмурилась.
   – Она же у тебя играет еще, – сказала она.
   – Там треснула досочка одна… дребезжит.
   – А ты заклей. Возьми да варом аккуратненько…
   – Разве можно инструмент варом? Ты что, бог с тобой!
   Марфа замолчала. Снова стала считать деньги. Вид у нее был строгий и озабоченный.
   – На. – Она протянула Антипу деньги. В глаза ему не смотрела.
   – На четвертинку только? – У Антипа отвисла нижняя губа. – Да-а…
   – Ничего, она еще у тебя поиграет. Вон как хорошо сегодня играла!
   – Эх, Марфа!.. – Антип тяжело вздохнул.
   – Что «эх»? Что «эх»?
   – Так… проехало. – Антип повернулся и пошел к двери.
   – А сколько она стоит-то? – спросила вдруг Марфа сурово.
   – Да она стоит-то копейки! – Антип остановился у порога. – Рублей шесть по новым ценам.
   – На́. – Марфа сердито протянула ему шесть рублей.
   Антип подошел к жене скорым шагом, взял деньги и молча вышел: разговаривать или медлить было опасно – Марфа легко могла раздумать.

Критики

   Деду было семьдесят три, Петьке, внуку, – тринадцать. Дед был сухой и нервный и страдал глухотой. Петька, не по возрасту самостоятельный и длинный, был стыдлив и упрям. Они дружили.
   Больше всего на свете они любили кино. Половина дедовой пенсии уходила на билеты. Обычно, подсчитав к концу месяца деньги, дед горько и весело объявлял Петьке:
   – Ухайдакали мы с тобой пять рубликов.
   Петька для приличия делал удивленное лицо.
   – Ничего, прокормют, – говорил дед (имелись в виду отец и мать Петьки. Дед Петьке доводился по отцу). – А нам с тобой это для пользы.
   Садились всегда в первый ряд: дешевле, и потом, там дед лучше слышал. Но все равно половину слов он не разбирал, а догадывался по губам актеров. Иногда случалось, что дед вдруг ни с того ни с сего начинал хохотать. А в зале никто не смеялся. Петька толкал его в бок и сердито шипел:
   – Ты чего? Как дурак…
   – А как он тут сказал? – спрашивал дед.
   Петька шепотом пересказывал деду в самое ухо:
   – Не снижая темпов.
   – Хе-хе-хе, – негромко смеялся дед уже над собой. – А мне не так показалось.
   Иногда дед плакал, когда кого-нибудь убивали невинного.
   – Эх вы… люди! – горько шептал он и сморкался в платок.
   Вообще он любил высказаться по поводу того, что видел на экране. Когда там горячо целовались, например, он усмехался и шептал:
   – От черти!.. Ты гляди, гляди… Хэх!
   Если дрались, дед, вцепившись руками в стул, напряженно и внимательно следил за дракой (в молодости, говорят, он охотник был подраться. И умел).
   – Нет, вон тот не… это… слабый. А этот ничего, верткий.
   Впрочем, фальшь чуял.
   – Ну-у, – обиженно говорил он, – это они понарошке.
   – Так кровь же идет, – возражал Петька.
   – Та-а… кровь. Ну и что? Нос, он же слабый: дай потихоньку, и то кровь пойдет. Это не в том дело.
   – Ничего себе не в том!
   – Конечно, не в том.
   На них шикали сзади, и они умолкали.
   Спор основной начинался, когда выходили из клуба. Особенно в отношении деревенских фильмов дед был категоричен до жестокости.
   – Хреновина, – заявлял он. – Так не бывает.
   – Почему не бывает?
   – А что, тебе разве этот парень глянется?
   – Какой парень?
   – С гармошкой-то. Который в окно-то лазил.
   – Он не лазил в окно, – поправлял Петька; он точно помнил все, что происходило в фильме, а дед путал, и это раздражало Петьку. – Он только к окну лез, чтобы спеть песню.
   – Ну, лез. Я вон один раз, помню, полез было…
   – А что, он тебе не глянется?
   – Кто?
   – Кто-кто!.. Ну парень-то, который лез-то. Сам же заговорил про него.
   – Ни вот на столько. – Дед показывал кончик мизинца. – Ваня-дурачок какой-то. Поет и поет ходит… У нас Ваня-дурачок такой был – все пел ходил.
   – Так он же любит! – начинал нервничать Петька.
   – Ну и что, что любит?
   – Ну и поет.
   – А?
   – Ну и поет, говорю!
   – Да его бы давно на смех подняли, такого! Ему бы проходу не было. Он любит… Когда любют, то стыдятся. А этот трезвонит ходит по всей деревне… Какая же дура пойдет за него! Он же несурьезный парень. Мы вон, помню: поглянется девка, так ты ее за две улицы обходишь – потому что совестно. Любит… Ну и люби на здоровье, но зачем же…
   – Чего – зачем?
   – Зачем же людей-то смешить? Мы вон, помню…
   – Опять «мы, мы». Сейчас же люди-то другие стали!
   – Чего это они другие-то стали? Всегда люди одинаковые. Ты у нас много видел таких дурачков?
   – Это же кино все-таки. Нельзя же сравнивать.
   – Я и не сравниваю. Я говорю, что парень непохожий, вот и все, – стоял на своем дед.
   – Так всем же глянется! Смеялись же! Я даже и то смеялся.
   – Ты маленький ишо, поэтому тебе все смешно. Я вот небось не засмеюсь где попало.
   Со взрослыми дед редко спорил об искусстве – не умел. Начинал сразу нервничать, обзывался.
   Один раз только крепко схлестнулся он со взрослыми, и этот-то единственный раз и навлек на его голову беду.
   Дело было так.
   Посмотрели они с Петькой картину – комедию, вышли из клуба и дружно разложили ее по косточкам.
   – И ведь что обидно: сами ржут, черти (актеры), а тут сидишь – хоть бы хны, даже усмешки нету! – горько возмущался дед. – У тебя была усмешка?
   – Нет, – признался Петька. – Один раз только, когда они с машиной перевернулись.
   – Ну вот! А ведь мы же деньги заплатили – два рубля по-старому! А они сами посмеялись, и все.
   – Главное, пишут: «Комедия».
   – Комедия!.. По зубам за такую комедию надавать.
   Пришли домой злые.
   А дома в это время смотрели по телевизору какую-то деревенскую картину. К ним в гости приехала Петькина тетя, сестра матери Петьки. С мужем. Из города. И вот все сидят и смотрят телевизор. (Дед и Петька «не переваривали» телевизор. «Это я, когда еще холостым был, а брат Микита женился, так вот я любил к ним в горницу через щелочку подглядывать. Так и телевизор ихний: все вроде как подглядываешь», – сказал дед, посмотрев пару раз телевизионные передачи.)
   Вот, значит, сидят все, смотрят.
   Петька сразу ушел в прихожую учить уроки, а дед остановился за всеми, посмотрел минут пять на телевизорную мельтешню и заявил:
   – Хреновина. Так не бывает.
   Отец Петьки обиделся.
   – Помолчи, тять, не мешай.
   – Нет, это любопытно, – сказал городской вежливый мужчина. – Почему так не бывает, дедушка? Как не бывает?
   – А?
   – Он недослышит у нас, – пояснил Петькин отец.
   – Я спросил: почему так не бывает?! А как бывает?! – громко повторил городской мужчина, заранее почему-то улыбаясь.
   Дед презрительно посмотрел на него.
   – Вот так и не бывает. Ты вот смотришь и думаешь, что он правда плотник, а я, когда глянул, сразу вижу: никакой он не плотник. Он даже топор правильно держать не умеет.
   – Они у нас критики с Петькой, – сказал Петькин отец, желая немного смягчить резкий дедов тон.
   – Любопытно, – опять заговорил городской. – А почему вы решили, что он топор неправильно держит?
   – Да потому, что я сам всю жизнь плотничал. «Почему решили?»
   – Дедушка, – встряла в разговор Петькина тетя, – а разве в этом дело?
   – В чем?
   – А мне вот гораздо интереснее сам человек. Понимаете? Я знаю, что это не настоящий плотник, – это актер, но мне инте… мне гораздо интереснее…
   – Вот такие и пишут на студии, – опять с улыбкой сказал муж Петькиной тети. Они были очень умные и все знали – Петькина тетя и ее муж. Они улыбались, когда разговаривали с дедом. Деда это обозлило.
   – Тебе не важно, а мне важно, – отрезал он. – Тебя им надуть – пара пустяков, а меня не надуют.
   – Ха-ха-ха, – засмеялся городской человек. – Получила?
   Петькина тетя тоже усмехнулась.
   Петькиному отцу и Петькиной матери было очень неудобно за деда.
   – Тебе ведь трудно угодить, тять, – сказал Петькин отец. – Иди лучше к Петьке, помоги ему. – Склонился к городскому человеку и негромко пояснил: – Помогает моему сыну уроки учить, а сам – ни в зуб ногой. Спорят друг с другом. Умора!
   – Любопытный старик, – согласился городской человек.
   Все опять стали смотреть картину, про деда забыли. Он стоял сзади как оплеванный. Постоял еще немного и пошел к Петьке.
   – Смеются, – сказал он Петьке.
   – Кто?
   – Вон… – Дед кивнул в сторону горницы. – Ничего, говорят, ты не понимаешь, старый хрен. А они понимают!
   – Не обращай внимания, – посоветовал Петька.
   Дед присел к столу, помолчал. Потом опять заговорил.
   – Ты, говорят, дурак, из ума выжил…
   – Что, так и сказали?
   – А?
   – Так и сказали на тебя – дурак?
   – Усмехаются сидят. Они шибко много понимают! – Дед постепенно «заводился», как выражался Петька.
   – Не обращай внимания, – опять посоветовал Петька.
   – Приехали… Грамотеи! – Дед встал, покопался у себя в сундуке, взял деньги и ушел.
   Пришел через час пьяный.
   – О-о! – удивился Петька (дед редко пил). – Ты чего это?
   – Смотрют? – спросил дед.
   – Смотрют. Не ходи к ним. Давай я тебя раздену. Зачем напился-то?
   Дед грузно опустился на лавку.
   – Они понимают, а мы с тобой не понимаем! – громко заговорил он. – Ты, говорят, дурак, дедушка! Ты ничего в жизни не понимаешь. А они понимают! Денег много?! – Дед уже кричал. – Если и много, то не подымай нос! А я честно всю жизнь горбатился!.. И я же теперь сиди, помалкивай. А ты сроду топора в руках не держал! – Дед разговаривал с дверью, за которой смотрели телевизор.
   Петька растерялся.
   – Не надо, деда, не надо, – успокаивал он деда. – Давай я тебя разую. Ну их!..
   – Нет, постой, я ему скажу… – Дед хотел встать, но Петька удержал его.
   – Не надо, деда!
   – Финтифлюшки городские. – Дед как будто успокоился, притих.
   Петька снял с него один сапог.
   Но тут дед опять чего-то вскинул голову.
   – Ты мне усмешечки строишь? – Опять глаза его безрассудно заблестели. – А я тебе одно слово могу сказать!.. – Взял сапог и пошел в горницу. Петька не сумел удержать его.
   Вошел дед в горницу, размахнулся и запустил сапогом в телевизор.
   – Вот вам!.. И плотникам вашим!
   Экран – вдребезги.
   Все повскакали с мест. Петькина тетя даже взвизгнула.
   – Усмешечки строить! – закричал дед. – А ты когда-нибудь топор держал в руках?!
   Отец Петькин хотел взять деда в охапку, но тот оказал сопротивление. С грохотом полетели стулья. Петькина тетя опять взвизгнула и вылетела на улицу.
   Петькин отец все-таки одолел деда, заломил ему руки назад и стал связывать полотенцем.
   – Удосужил ты меня, удосужил, родитель, – зло говорил он, накрепко стягивая руки деда. – Спасибо тебе.
   Петька перепугался насмерть, смотрел на все это широко открытыми глазами. Городской человек стоял в сторонке и изредка покачивал головой. Мать Петьки подбирала с пола стекла.
   – Удосужил ты меня… – все приговаривал отец Петьки и нехорошо скалился.
   Дед лежал на полу вниз лицом, терся бородой о крашеную половицу и кричал:
   – Ты мне усмешечки, а я тебе – одно слово!.. Слово скажу тебе, и ты замолкнешь. Если я дурак, как ты говоришь…
   – Да разве я так говорил? – спросил городской мужчина.
   – Не говорите вы с ним, – сказала мать Петьки. – Он сейчас совсем оглох. Бессовестный.
   – Вы меня с собой за стол сажать не хочете – ладно! Но ты мне… Это – ладно, пускай! – кричал дед. – Но ты мне тогда скажи: ты хоть один сруб срубил за свою жизнь? А-а!.. А ты мне же говоришь, что я в плотниках не понимаю! А я половину этой деревни своими руками построил!..
   – Удосужил, родимчик тебя возьми, удосужил, – приговаривал отец Петьки.
   И тут вошли Петькина тетя и милиционер, здешний мужик, Ермолай Кибяков.
   – Ого-го! – воскликнул Ермолай, широко улыбаясь. – Ты чего это, дядя Тимофей? А?
   – Удосужил меня на радостях-то, – сказал отец Петьки, поднимаясь.
   Милиционер хмыкнул, почесал ладонью подбородок и посмотрел на отца Петьки. Тот согласно кивнул головой и сказал:
   – Надо. Пусть там переночует.
   Ермолай снял фуражку, аккуратно повесил ее на гвоздик, достал из планшета лист бумаги, карандаш и присел к столу.
   Дед притих.
   Отец Петьки стал рассказывать, как все было. Ермолай пригладил заскорузлой темной ладонью жидкие волосы на большой голове, кашлянул и стал писать, навалившись грудью на стол и наклонив голову влево.

   «Гражданин Новоскольцев Тимофей Макарыч, одна тысяча…»

   – Он с какого года рождения?
   – С девяностого.

   «Одна тысяча девяностого года рождения, плотник в бывшем, сейчас сидит на пенсии. Особых примет нету. …Вышеуказанный Тимофей двадцать пятого сентября сего года заявился домой в состоянии крепкого алкоголя. В это время семья смотрела телевизор. И гости еще были».

   – Как кинофильм назывался?
   – Не знаю. Мы включили, когда там уже шло, – пояснил отец. – Про колхоз.

   «…Заглавие фильма не помнят. Знают одно: про колхоз.
   Тимофей тоже стал смотреть телевизор. Потом он сказал: «Таких плотников не бывает». Все попросили Тимофея оправиться. Но он продолжал возбужденное состояние. Опять сказал, что таких плотников не бывает, вранье, дескать. «Руки, говорит, у плотников совсем не такие». И стал совать свои руки. Его еще раз попросили оправиться. Тогда Тимофей снял с ноги правый сапог (размер 43–45, яловый) и произвел удар по телевизору. Само собой, вышиб все на свете, то есть там, где обычно бывает видно.

Старший сержант милиции КИБЯКОВ».

   Ермолай встал, сложил протокол вдвое, спрятал в планшет.
   – Пошли, дядя Тимофей!
   Петька до последнего момента не понимал, что происходит. Но когда Кибяков и отец стали поднимать деда, он понял, что деда сейчас поведут в каталажку. Он громко заплакал и кинулся защищать его.
   – Куда вы его?! Деда, куда они тебя!.. Не надо, тять, не давай!..
   Отец оттолкнул Петьку, а Кибяков засмеялся.
   – Жалко дедушку-то? Сча-ас мы его в тюрьму посадим. Сча-ас…
   Петька заплакал еще громче. Мать увела его в уголок и стала уговаривать.
   – Ничего не будет с ним, что ты плачешь-то? Переночует там ночь и придет. А завтра стыдно будет. Не плачь, сынок.
   Деда обули и повели из избы. Петька заплакал навзрыд. Городская тетя подошла к ним и тоже стала уговаривать Петьку.
   – Что ты, Петенька? В отрезвитель ведь его повели-то, в отрезвитель! Он же придет скоро. У нас в Москве знаешь сколько водят в отрезвитель!..
   Петька вспомнил, что это она, тетя, привела милиционера, грубо оттолкнул ее от себя, залез на печку и там долго еще горько плакал, уткнувшись лицом в подушку.

Змеиный яд

   Максиму Волокитину пришло в общежитие письмо. От матери. «Сынок, хвораю. Разломило всю спинушку и ногу к затылку подводит – радикулит, гад такой. Посоветовали мне тут змеиным ядом, а у нас нету. Походи, сынок, по аптекам, поспрошай, может, у вас есть. Криком кричу – больно. Походи, сынок, не поленись…»
   Максим склонился головой на руки, задумался. Заболело сердце – жалко стало мать. Он подумал, что зря он так редко писал матери, вообще почувствовал свою вину перед ней. Все реже и реже думалось о матери последнее время, она перестала сниться ночами… И вот оттуда, где была мать, замаячила черная беда.
   «Дождался».
   Было воскресенье. Максим надел выходной костюм и пошел в ближайшую аптеку.
   «Наверно, как-нибудь называется этот яд, узнать бы, чтоб посолидней спрашивать».
   Но узнать не у кого, и он пошел так.
   В аптеке было мало народа. Максим заметил за прилавком хорошенькую девушку, подошел к ней.
   – У вас змеиный яд есть?
   Девушка считала какие-то порошки. Приостановилась на секунду, еще раз шепотом повторила последнее число, чтоб не сбиться, мельком глянула на Максима, сказала «нет» и снова принялась считать. Максим постоял немного, хотел спросить, как называется змеиный яд по-научному, но не спросил – девушка была очень занята.
   В следующей аптеке произошел такой разговор:
   – У вас змеиный яд есть?
   – Нет.
   – А бывает?
   – Бывает, но редко.
   – А может, вы знаете, где его можно достать?
   – Нет, не знаю, где его можно достать.
   Отвечала сухопарая женщина лет сорока, с острым носом, с низеньким лбом. Кожа на лбу была до того тонкая и белая, что, кажется, сквозь нее просвечивала кость. Максиму подумалось, что женщине доставляет удовольствие отвечать «нет», «не знаю». Он уставился на нее.
   – Что? – спросила она.
   – А где же он бывает-то? Неужели в целом городе нет?!
   – Не знаю, – опять с каким-то странным удовольствием сказала женщина.
   Максим не двигался с места.
   – Еще что? – спросила женщина. Они были в стороне от других, разговора их никто не слышал.
   – А отчего вы такая худая? – спросил Максим. Он сам не знал, что так спросит, и не знал, зачем спросил, – вылетело. Очень уж недобрая была женщина.
   Женщина от неожиданности заморгала глазами.
   Максим повернулся и пошел из аптеки.
   «Что же делать?» – думал он.
   Аптека следовала за аптекой, разные люди отвечали одинаково: «нет», «нету».
   В одной аптеке Максим увидел за стеклянным прилавком парня.
   – Нет, – сказал парень.
   – Слушай, а как он называется по-научному? – спросил Максим. Парень решил почему-то, что и ему пришла пора показать себя «шибко ученым» – застоялся, наверно, на одном месте.
   – По-научному-то? – спросил он, улыбаясь. – А как в рецепте написано? Как написано, так и называется.
   – У меня нет рецепта.
   – А что ж вы тогда спрашиваете? Так ведь живую воду можно спрашивать.
   – А что, не дадут без рецепта? – негромко спросил Максим, чувствуя, что его начинает слегка трясти.
   – Нет, молодой человек, не дадут.
   Это снисходительное «молодой человек» доконало Максима.
   – До чего ж ты умница! – тихо воскликнул он. – Это ж надо такому уродиться!..
   Максим вышел на улицу, закурил.
   Напротив, через улицу, было отделение связи. Максим докурил вчастую сигарету, зашел в отделение и дал матери телеграмму: «Змеиный яд выслал. Максим».
   «Весь город переверну – добуду», – думал он, шагая по улице. Казалось теперь: будет змеиный яд – мать будет здорова.
   В одной очень большой аптеке Максим решительно направился к пышной красивой женщине. Она выглядела приветливее других.
   – Мне нужен змеиный яд, – сказал он.
   – Нету, – ответствовала женщина.
   – Тогда позовите вашего начальника.
   Женщина удивленно посмотрела на него.
   – Зачем?
   – Я с ним потолкую.
   – Не буду я его звать – незачем. Он вам не сможет помочь. Нет у нас такого лекарства.
   Максиму захотелось обидеть женщину, сказать в лицо ей какую-нибудь грубость. И не то вконец обозлило Максима, что яда опять нет, а то, с какой легкостью, отвратительно просто все они отвечают это свое «нет».
   – Позовите начальника! – потребовал Максим. И вдруг добавил жалобным голосом: – У меня мать болеет. – Аж самому противно сделалось.
   Женщина оставила официальный тон.
   – Ну нет у нас сейчас змеиного яда, я серьезно говорю. Я могу вам дать пчелиный. У нее что, радикулит?
   – Ага.
   – Возьмите пчелиный. Змеиный не всегда и нужен.
   – Давайте. – Максиму было стыдно за свой жалобный тон. – Он тоже помогает?
   – У вас рецепт есть?
   – Нету.
   – А как же?..
   – Что?
   – Без рецепта нельзя, не могу.
   У Максима упало сердце.
   – Это такой ма-аленький рецептик, да? Бумажечка такая…
   Женщина невольно улыбнулась.
   – Да, да. Рецепт выписывает врач, а мы…
   – Дайте мне так, а… А я завтра принесу вам рецепт. Дайте, а?!
   – Не могу, молодой человек, не могу.
   На улице Максим долго соображал, что делать. Даже если он и наткнется где-нибудь на змеиный яд, то без рецепта все равно не дадут. Это ясно. Надо сперва добыть рецепт.
   По дороге домой опять зашел на почту и дал матери еще одну телеграмму: «А пчелиный яд надо? Максим».
   На другой день в девять часов утра он пошел на стройку, отпросился с работы и направился в поликлинику.
   В белой стеклянной стенке – окошечко, за окошечком – белая девушка. Она долго «заводила» на Максима карточку, потом подала ему талончик. Максим посмотрел – четырнадцатая очередь на тринадцать тридцать.
   – А поближе нету?
   – Нет.
   – Девушка, милая… – Максим почувствовал, что опять начинает говорить жалостливым тоном, но остановиться не мог. – Девушка, дайте мне поближе, а? Мне шибко надо. Пожалуйста.
   Девушка, не глядя на него, порылась в талончиках, выбрала один, подала Максиму. И тогда только посмотрела на него. Максиму показалось, что она усмехнулась.
   «Милая ты моя, – думал растроганный Максим. – Смейся, смейся – талончик-то вот он». Его очередь была шестой, на одиннадцать часов.
   У кабинета врача сидело человек десять больных. Максим присел рядом с пожилым мужчиной, у которого была такая застойная тоска в глазах, что, глядя на него, невольно думалось: «Все равно все помрем».
   «Прижало мужика», – подумал Максим. И опять вспомнил о матери и стал с нетерпением ждать доктора.
   Доктор пришел. Мужчина, еще молодой.
   Вышла из кабинета женщина и спросила:
   – У кого первая очередь?
   Никто не встал.
   – У меня, – сказал Максим и почувствовал, как его подняла какая-то сила и повела в кабинет.
   – У вас первая очередь? – спросил его мужчина.
   – Да, – твердо сказал Максим и вошел в кабинет совсем веселым и, как ему казалось, очень ловким парнем.
   – Что? – спросил доктор, не глядя на него.
   – Рецепт, – сказал Максим, присаживаясь к столу. Доктор чего-то хмурился, не хотел подымать глаза.
   «Выпил, наверно, вчера крепко», – сообразил Максим.
   – Какой рецепт? – Доктор все перебирал какие-то бумажки.
   – На змеиный яд.
   – А что болит-то? – Доктор поднял глаза.
   – Не у меня. У меня мать болеет, у нее радикулит. Ей врачи посоветовали змеиным ядом.
   – Ну, так?..
   – Ну, а рецепта нету. А без рецепта, сами понимаете, никто не дает. – Максиму казалось, что он очень толково все объясняет. – Поэтому я прошу: дайте мне рецепт.
   Доктора что-то заинтересовало в Максиме.
   – А где мать живет?
   – В Красноярском крае. В деревне.
   – Ну?.. И нужен, значит, рецепт!
   – Нужен. – Максиму было легко с доктором: доктор нравился ему.
   Доктор посмотрел на сестру.
   – Раз нужен, – значит, дадим. А, Клавдия Николаевна?
   – Надо дать, конечно.
   Доктор выписал рецепт.
   – Он ведь редко бывает, – сказал он. – Съезди в двадцать седьмую. Знаешь где? Против кинотеатра «Прибой». Там может быть.
   – Спасибо. – Максим пожал руку доктора и чуть не вылетел на крыльях из кабинета – так легко и радостно сделалось.
   В двадцать седьмой яда не было.
   Максим подал рецепт и, затаив дыхание, смотрел на аптекаря.
   – Нет, – сказал тот и качнул седой головой.
   – Как нет?
   – Так, нет.
   – Так у меня же рецепт… Вот же он, рецепт-то!
   – Я вижу.
   – Да ты что, батя? – с тихим отчаянием сказал Максим. – Мне нужен этот яд.
   – Так нет же его, нет – где же я его возьму? Вы же можете соображать – нет змеиного яда.
   Максим вышел на улицу, прислонился спиной к стене, бессмысленно стал смотреть в лица прохожих. Прохожие все шли и шли нескончаемым потоком… А Максим все смотрел и смотрел на них и никак о них не думал.