Василий Макарович Шукшин. Полное собрание рассказов в одном томе

   – Один бежал?
   – Нет, нас семь человек было.
   – Наверно, думаете: вот привязался старый чудак! Так?
   – Да что вы! Я совсем так не думаю, – студент покраснел так, как если бы он именно так и подумал. – Правда, профессор. Мне очень интересно.
   Сердце старого профессора дрогнуло.
   – Это хорошо, солдат. Это хорошо, что вы меня понимаете. «Слово» надо, конечно, прочитать. И не раз. Я вам подарю книжку… у меня как раз есть с собой… – Профессор достал из портфеля экземпляр «Слова о полку Игореве», подумал. Посмотрел на студента, улыбнулся. Что-то быстро написал на обложке книги, подал студенту. – Не читайте сейчас. Дома прочитаете. Вы заметили: я суетился сейчас, как неловкий жених. – Голос у профессора и выражение лица были грустными. – После этого бывает тяжело.
   Студент не нашелся, что на это сказать. Неопределенно пожал плечами.
   – Вы все семеро дошли живыми?
   – Все.
   – Пишете сейчас друг другу?
   – Нет, как-то, знаете…
   – Ну, конечно, знаю. Конечно. Это все, дорогой мой, очень русские штучки. А вы еще «Слово» не хотите читать. Да ведь это самая русская, самая изумительная русская песня. «Комони ржуть за Сулою; звонить слава въ Кыеве; трубы трубять въ Новеграде; стоять стязи въ Путивле!» А? – Профессор поднял кверху палец, как бы вслушиваясь в последний растаявший звук чудной песни. – Давайте зачетку. – Он проставил оценку, закрыл зачетку, вернул ее студенту. Сухо сказал: – До свидания.
   Студент вышел из аудитории. Вытер вспотевший лоб. Некоторое время стоял, глядя в пустой коридор. Зачетку держал в руке – боялся посмотреть в нее, боялся, что там стоит «хорошо» или, что еще тяжелее – «отлично». Ему было стыдно.
   «Хоть бы „удовлетворительно“, и то хватит», – думал он.
   Оглянулся на дверь аудитории, быстро раскрыл зачетку… некоторое время тупо смотрел в нее. Потом еще раз оглянулся на дверь аудитории, тихо засмеялся и пошел.
   В зачетке стояло: «плохо».
   На улице он вспомнил про книгу. Раскрыл, прочитал:
   «Учись, солдат. Это тоже нелегкое дело. Проф. Григорьев».
   Студент оглянулся на окна института, и ему показалось, что в одном он увидел профессора.
   …Профессор действительно стоял у окна. Смотрел на улицу и щелкал ногтями по стеклу. Думал.

Степкина любовь

   Весной, в апреле, Степан Емельянов влюбился. В целинщицу Эллочку. Он видел ее всего два раза. Один раз подвез из города до деревни – ничего. Сидели рядом и молчали. На ухабах полуторку подкидывало. Девушка прислонялась к Степану и всякий раз смущенно смотрела на него, точно хотела сказать: «Вы, конечно, понимаете, что не сама же я хочу этого». И отодвигалась на самый край сиденья. А Степан – ничего, даже не смотрел на девушку. Насвистывал себе «Амурские волны» и думал об аккумуляторе (у него аккумулятор сел).
   Подъехали к деревне, девушка полезла в сумочку за деньгами.
   Степан слегка зарумянился в скулах.
   – Бросьте вы…
   – Почему? – Девушка вскинула на него зеленоватые, прозрачные глаза. – А что?
   – Ничего. – Степан «кинул» скорость, газанул и уехал.
   «Бывают же такие красивые!» – подумал он о девушке. И все. И забыл о ней.
   Мотался неделями по нелегким алтайским дорогам, ночевал где придется, видел других девушек, и красивых, и не очень красивых – всяких. Мало ли девушек на белом свете! Обо всех думать – голова распухнет.
   Наступил апрель.
   Как-то в субботу заехал Степан домой. Помылся в бане, надел вышитую рубаху, новенькие, мягкого хрома сапоги, выпил ковш крепкой медовухи и пошел в клуб смотреть постановку. Должны были играть свои, деревенские артисты. Степан очень любил, когда играли свои. Интересно. Знаешь человека вот с таких лет, приходишь в клуб, глядь – тот же Гришка Новоселов, скажем, бегает по сцене с бородой по пояс и орет дурным голосом: «Живьем тебя сгною, такой-сякой!..»
   Степан всегда хохотал в таких случаях, и на него всегда шикали соседи и говорили, что он не понимает, что к чему.
   Сел Степан поближе к сцене и стал смотреть. И видит: выходит на сцену та самая девушка, которую он подвез из города. Такая же красивая, только спокойная и какая-то очень важная: голова чуть откинута назад, русые косы по пояс, в красных сапожках. Ходит медленно, голову поворачивает медленно, а голос родной какой-то. Степан почему-то начал волноваться. Он узнал ее сразу. Только он не думал, что она такая красивая. То есть он знал, что она красивая, но не так.
   Потом на сцену вышел один нахальный парень, Васька Семенов, колхозный счетовод. В шляпе, в очках, тоже очень важный. В другое время Степан тут обязательно бы захохотал, но сейчас ему было не до смеха. Он смотрел на девушку и ждал, что у них будет с этим Васькой. Он увидел, как заблестели глаза девушки, как вся она как-то съежилась, как будто испугалась чего. Степану стало жалко ее.
   – Зачем ты пришел? – спросила она.
   – Я не могу без тебя! – говорит этот дурак громко, на весь зал.
   – Уходи, – говорит девушка, но как-то так, что слышится больше: «Не уходи».
   – Я не уйду, – говорит Васька и подходит к ней ближе.
   Степан вцепился руками в край скамьи. Он знал, что этот Васька так просто не уйдет. И не успел он глазом моргнуть, не успел подумать, чем все это кончится, как счетоводишка ловко обнял девушку за плечи, чуть завалил на левую руку и поцеловал. Степан видел губы девушки после поцелуя – припухшие, чуточку влажные, приоткрытые. Они вздрагивали в стыдливой, счастливой улыбке. У Степана потемнело в глазах. Он встал и пошел из клуба.
   На улице прислонился к столбу и долго не мог прийти в себя.
   «Как же так!..» – думал он.
 
   Три дня ходил Степан сам не свой. (Машину он поставил на ремонт.) Он узнал, что девушку зовут Элла, что она из города Воронежа, работает учетчицей в тракторной бригаде. И все. Хотел было поговорить с Васькой Семеновым, чтобы тот не особенно наигрывал в постановке, но вовремя одумался: это ж не по правде у них. Люди засмеют.
   Как-то вечером Степан начистил до блеска свои хромовые сапоги и направился… к Эллочке. Дошел до ворот (она жила у стариков Куксиных), постоял, повернулся и пошел прочь. Побрел за деревню, к реке. Сел на сырую землю, обхватил руками колени, уронил на них голову и так просидел до утренней зари. Думал.
   Он похудел за эти дни; в глазах устоялась серьезная, черная тоска. Ничего не ел почти, курил одну за одной папиросы и думал, думал…
   – Чего это ты? – спросил его отец.
   – Так… – Степан задавил сапогом окурок и снова полез за папиросами, а сам смотрел в сторону.
   Эллочку он не видел ни разу за это время. В клуб больше не ходил.
   На четвертый день Степан заявил отцу:
   – Хочу жениться.
   – Ну? Кого хочешь брать? – поинтересовался Егор Северьяныч, отец Степана.
   – Эту… новенькую… учетчицу… – тихо ответил Степан, недовольно глядя мимо отца в окно.
   Егор Северьяныч задумался.
   – Ты с ней знакомый?
   – Та-а… – Степан замялся. – Нет.
   – Я сватать не пойду, – твердо заявил Егор.
   – Почему?
   – Не хочу позора на старости лет. Знаю я такое сватовство: придешь, а девка ни сном ни духом не ведает. Сперва договорись с ней. Погуляй малость, как все люди делают, тогда пойду сватать. А то… Ты вечно, Степка, наобум Лазаря действуешь. Учил тебя, учил, все без толку.
   Этот разговор слышал дед Северьян, отец Егора. Он лежал на печке хворый.
   – Скажите, какой прынц выискался: сватать он не пойдет, – сердито сказал Северьян. – Ты забыл, Егор, как я за тебя невесту ходил провожать?
   Егор Северьяныч недовольно нахмурился, закурил. Долго молчал. Чего говорить, сам он в молодости был такой же, как Степан: боялся на девку глаза поднять.
   – Я могу, конечно, сходить, – заговорил он, – но только… я думаю, не пойдет она за тебя.
   – Пойдет! – сказал дед Северьян. – За такого парня любая пойдет.
   – Почему ты думаешь, что не пойдет? – спросил Степан, чувствуя, что холодеет изнутри.
   – Городская ж она… черт их поймет, чего им надо. Скажет – отсталый.
   – Сам ты отсталый, Егор, – опять встрял Северьян. – Сейчас не глядят на это. Сейчас девки умнее пошли. Я старый человек и то это понимаю.
 
   В четверг с утра отец с сыном собирались на сватовство.
   Степан опять надел вышитую рубаху, долго приглаживал перед зеркалом прямые, жесткие волосы.
   Егор Северьяныч, болезненно сморщившись, ловил негнущимися, темными пальцами маленькую скользкую пуговицу на ширинке новых брюк, с великим трудом вгонял ее в тугую петельку.
   – Сошьют же, оглоеды! – ругался он. – Не лезет, хоть ты что. Хоть матушку-репку пой.
   Степан пригладил волосы, остановился посреди избы, соображая, что еще сделать над собой.
   – Надень галстук, – посоветовал дед Северьян.
   – На вышитую рубаху не идет, – пояснил Степан.
   Собрались наконец.
   Егор Северьяныч тронул огромной ладонью затылок, озадаченно посмотрел на отца.
   – А пол-литра-то брать с собой или нет? Они ведь теперь по-новому все живут, не поймешь ничего.
   Дед Северьян подумал.
   – Возьми в карман, – посоветовал он. – Понадобится – она при себе.
   Пошли.
   День был солнечный, звонкий. Текли ручьи. Небо отражалось в лужах; синие осколки его там и здесь весело сверкали на черной земле. Апрель вовсю бушевал на дорогах.
   Шли молча. Старательно обходили лужи, чтобы не замарать сапоги.
   У Куксиных огромный домина выстроен.
   В первых двух комнатах никого не было. Егор Северьяныч приуныл: он думал, что сейчас разведет лясы со стариком Куксиным и в разговоре как-нибудь вставит: «А мы ведь к вам того, по делу…» Старик обязательно помог бы ему. Теперь же надо проходить прямо в горницу, где жила Элла.
   Отец с сыном переглянулись и направились к горнице.
   Егор казанком указательного пальца осторожно стукнул в дверь.
   – Да! – ответили из горницы.
   У Степана больно подпрыгнуло сердце.
   Егор Северьяныч приоткрыл половинку двери, с трудом протиснулся внутрь. Степан – за ним. Стали у порога.
   Прямо перед ними за столом сидел Васька Семенов, а рядом с ним, близко, – Эллочка.
   Чай попивают. Васька без пиджака, в шелковой желтой рубахе, выбритый до легкого сияния. Сидит как у себя дома, свободно, даже развалился немного. Смотрит на Емельяновых ласково и глупо.
   Эллочка легко поднялась с места, подставила гостям стулья.
   – Проходите, садитесь, пожалуйста.
   Егор Северьяныч, глядя на Ваську, прошел и сел. Потом оглянулся на сына. У Степана во всю щеку полыхал горячий румянец. Он точно прирос к полу.
   – Садитесь, что вы стоите! – весело крикнула Эллочка. – Вы что, его никогда не видели?
   Степан сел, положил на колени фуражку.
   Некоторое время молчали.
   Эллочка, готовая рассмеяться, бросала взгляды то на Егора, то на Ваську. Васька тоже ничего не понимал.
   – Слушаю, товарищи. А я помню вас, – повернувшись к Степану, весело сказала Элла. – Я однажды ехала с вами из города. Вы тогда очень сердитый были…
   Степан мучительно улыбнулся.
   А Васька счел необходимым пошутить.
   – Левачков, значит, подбрасываем, Степан Егорыч? Нехорошо!..
   Егор Северьяныч еще раз глянул на гладкое Васькино лицо, нагнул по-бычьи голову и сказал прямо:
   – Мы, девка, сватать тебя пришли.
   Эллочка от неожиданности приоткрыла рот.
   – Как?..
   – Ну как сватают! Сын вон у меня, – Егор кивнул в сторону Степана, – хочет, чтобы ты за него выходила. Если ты согласная, конечно.
   Элла взглянула на Степана.
   Тот сжал до отеков кулаки, положил на колени и внимательно их рассматривал. На лбу у него мелким бисером выступил пот. Он не вытирал его.
   – То есть замуж?.. – спросила Элла и покраснела.
   – Куда же еще, – вздохнул Степан. И посмотрел в глаза Ваське.
   Васька хохотнул и пошевелился на стуле. И уставился на Эллу. Она стояла около стола, розовая от смущения, старательно снимала белыми пальчиками соринку с платья.
   – Поздно хватился, Степа, – громко сказал Васька и опять пошевелился на стуле. – Опоздал.
   Степан на этот раз не удостоил его взглядом, смотрел неотступно, требовательно и серьезно на девушку, ждал. Смущение его отчего-то прошло.
   Эллочка вдруг резко подняла голову, глянула на Степана зеленовато-чистыми глазами. И стыд, и ласка, и упрек, и одобрение, и что-то еще невыразимо прекрасное, робкое, отчаянное было в ее взгляде. У Степана дрогнуло от радости сердце. Никто бы не смог объяснить, что такое родилось вдруг между ними и почему родилось. Это понимали только они двое. Да и то не понимали. Чувствовали.
   И в этот-то момент Васька брякнул:
   – Мы скоро поженимся, Степа…
   И так это у него глупо вышло, что он даже сам подумал: не надо бы ему так говорить.
   Егор Северьяныч встал было и пошел из горницы, но Элла как-то вся вдруг встрепенулась, даже немного излишне поспешно сказала:
   – Куда вы? Сват называется! Я-то вам еще ничего не ответила.
   Она быстро приходила в себя. Она не смотрела на Степана, но Степан… Степану неважно было, смотрит она на него или нет. Степан весь горел от стыда и радости. Никакие силы не подняли бы его сейчас с места и не заставили уйти.
   Егор Северьяныч остановился. Васька сидел красный и растерянный. Он с ужасом тоже начал что-то понимать.
   – Садитесь. И давайте чай пить, что ли.
   Эллочка сначала растерялась, потом заговорила уже уверенно и с какой-то другой теперь веселостью, чем вначале, – с решительной веселостью.
   Все были в ожидании того, что сейчас непременно произойдет.
   – Может, мне лучше уйти? – громко спросил Васька, и голос его дрогнул от обиды. Васька погибал, погибал прямо и просто. Он даже не пытался спастись.
   – Я считаю, что да, – тоже громко сказал Степан.
   Он немного поторопился. Не надо бы так тоже. Но уж тут ничего не сделаешь. Их было двое, и один должен был уйти. Оба действовали грубо. И кого-то одного Эллочка должна была извинить.
   Васька на этот раз тоже не удостоил Степана взглядом: он смотрел на Эллу. Элла опять покраснела и глянула на Егора Северьяныча, который все еще стоял посреди горницы и переводил глаза то на одного, то на другого, то на третью. Он совсем не мог сообразить, что тут происходит. Эллочка невесело рассмеялась:
   – Вот положение-то, господи! Хоть бы помог кто-нибудь. Ну, почему вы стоите-то! Садитесь же!
   Она даже ногой слегка пристукнула. Ей было нелегко. Васька поднялся со стула. Стал надевать пиджак. Он его как-то очень медленно надевал. Все ждали, когда он наконец наденет его.
   – Эх, Степа, жалко мне тебя, – сказал Васька.
   И пошел из горницы. На пороге еще оглянулся, зло и весело посмотрел на всех и вышел, крепко хлопнув дверью.
   Некоторое время в горнице было тихо.
   Степан осторожно вытер со лба пот. И улыбнулся.
   – Нет, вы как хотите, а я сейчас выпью, – сказал Егор Северьяныч, подходя к столу. – Я даже ослаб от такого сватовства.

Племянник главбуха

   Совещание было коротким.
   – Хватит миндальничать! – сказал дядя. – Дальше еще хуже будет. Завтра он поедет ко мне и будет учиться на счетовода. Специальность не хуже всякой.
   Мать всплакнула было, но скоро успокоилась и, поглядывая на закрытую дверь горницы, стала негромко и жалко просить брата:
   – Помоги, Егорушка! Я больше не могу ничего сделать. Учиться не хочет, хулиганит… На днях соседской свинье глаз выбил. Я уж просила доктора – доктор, сосед-то, – чтобы не жаловался никуда. Свинья-то теперь боком ходит.
   Дядя нахмурился и покачал головой.
   – Уж ты будь ему заместо отца родного. Жив был бы Игнат, разве так бы все было… – Мать опять всплакнула.
   – Ладно, ладно, – сказал дядя, – чего там!.. Сделаем.
   В горнице сидел подросток лет тринадцати-четырнадцати, худой, лобастый, с голубыми девичьими глазами – Витька. Катал по столу бильярдный шар и недовольно сопел. Решалась его судьба.
   В горницу вошел дядя и объявил:
   – Поедешь завтра со мной!
   – Куда это?
   – В Кондратьево. Будешь учиться на счетовода.
   Витька искренне удивился.
   – Какой же из меня счетовод? Вы что?
   – Ничего-о, я с тобой сам теперь займусь. Вот так.
   Дядя вышел.
   Витька спрятал в карман шарик, открыл окно, вылез на улицу и, пригибаясь под окнами, пошел прочь со двора.
   …Дядя догнал его на коне за поскотиной.
   Витька, завидев всадника, нырнул в придорожный черемушник и затих. Дядя остановился как раз против того куста, под которым затаился Витька. Негромко приказал:
   – Вылазь!
   Витька ни гугу.
   – Я ведь знаю, что ты здесь. Бегать еще не умеешь: кто же прячется возле дороги?
   Витька вышел. Потер ушибленное колено.
   – Где же еще спрячешься? Чистое поле кругом.
   – Пошли, – сказал дядя беззлобно. – Ну и осел же ты, Витька! Даже удивительно.
   Витька шагал рядом с мордой лошади. Молчал.
   – Куда бы ты побежал, интересно?
   Витька сплюнул на дорогу, сунул руки в карман и посмотрел далеко-далеко – на закат. Ему не хотелось об этом говорить.
   – Характер! Эх, отца бы тебе сейчас!.. Ну ничего!
   Долго молчали.
   В воздухе заметно посвежело. Пыль на дороге стала холодной.
   – Чего тебе в жизни надо, Витька?
   Молчание.
   – Почему ты не учишься, как все люди?
   Опять молчание.
   – Работать хочешь?
   – Хочу.
   – Кем? Конюхом?
   – Не обязательно конюхом…
   Дядя тоже сплюнул на дорогу и замолчал.
   – Сопляк, – сказал он через некоторое время.
   Витька посмотрел на него снизу чистыми честными глазами и отвернулся.
   – У нас в родне все в люди вышли, авторитетом пользуются, а ты… Вот осел-то! – громко возмутился дядя. – Ты думаешь, конюхом – хитрое дело? Это ведь кому уж деваться некуда, тот в конюхи-то идет. Голова садовая! Ну, ничего! Я возьмусь за тебя.
 
   Витьку посадили за большой стол, рядом с толстой девушкой, которую все называли Лидок.
   Лидок внимательно посмотрела на Витьку… И вздохнула:
   – Надо же, такие глаза и парню достались.
   Витьке это почему-то не понравилось. Вообще все тут ему не понравилось. Контора была большая и бестолковая, как показалось Витьке. Много шумели, спорили и, главное, целыми днями сидели на месте. Дядя Витькин, главбух объединенного колхоза, занимал отдельный кабинет. Время от времени он, озабоченный, выходил оттуда и требовал у какой-нибудь из девушек «балансовый отчет» или «платежную ведомость». И внимательно и строго смотрел на Витьку.
   Девушек в конторе было четыре. Все, как одна, скучные и глупенькие. Когда никого не было, они сплетничали о парнях и смеялись. Очень много смеялись. И без конца ели конфеты. Витька презирал их. Но больше всех он невзлюбил Лидок.
   – Ты таблицу умножения знаешь, конечно?
   – Знаю, конечно.
   – Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся!
   Витька умножал скучное число на число еще более скучное, получал скучнейший результат и подавал Лидок. Лидок сосала конфетку и проверяла на арифмометре Витькино вычисление.
   – Пра-льно. Тренируйся больше.
   – Ну и дура ты! – не выдержал Витька.
   Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.
   – Ты что это?
   – Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в волейбол.
   – Егор Васильевич! – позвала Лидок.
   Из кабинета вышел дядя, строгий и озабоченный.
   – Он на меня говорит «дура».
   – Зайди ко мне.
   Витька не без робости вошел к дяде в кабинет.
   – Вот что, дорогой племянничек, – заговорил дядя, стоя посреди кабинета с бумажкой в руке, – если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
   – Понял.
   – Вот так! Иди извинись перед девкой. Она в два раза старше тебя, сопляк. Не хватало еще с тобой тут возиться.
   Витька вышел из кабинета, прошел на свое место.
   Девушки щелкали на счетах и неодобрительно посматривали на него.
   – Попало? – спросила Лидок.
   Витька взял чистый лист бумаги… задумался, глянул на солидную Лидок и написал крупно, во весь лист: «ФИФЫЧКА». И показал Лидок.
   Лидок тихонько ахнула, посмотрела на дверь кабинета, потом взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке.
   «КОНЮХ» – было написано на листе.
   Витька взял новый лист и написал: «СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА».
   Лидок фыркнула, взяла новый лист и быстро написала: «ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС».
   Витька долго думал, потом написал в ответ: «СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ».
   Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла с ним в кабинет.
   Витька, недолго раздумывая, поднялся и пошел из конторы, осторожно прикрыв за собою дверь.
 
   Близилась осень. Ее дыхание тронуло уже лес и поля. Листья на деревьях пожелтели. Трава поблекла, сухо шуршала под ногами.
   Витька вышел за деревню, на косогор, сел и стал смотреть в степь.
   День был серый, темное небо образовало над степью крышу. Под этой крышей было пасмурно, тепло и просторно. На западе сквозь тучи местами пробивалась заря. Ее неяркий светло-розовый отсвет делал общую картину еще печальней. Стал накрапывать мелкий-мелкий теплый дождик. Витька свернулся калачиком и лег. Земля была тоже теплая. Витьке сделалось очень грустно. Вспомнилась мать. Захотелось домой. Он вспомнил, как мать разговаривает с предметами – с дорогой, с дождиком, с печкой… Когда они откуда-нибудь идут с Витькой уставшие, она просит: «Матушка дороженька, помоги нашим ноженькам – приведи нас скорей домой». Или если печка долго не разгорается, она выговаривает ей: «Ну, милая, ты уж сегодня совсем что-то… Барыня какая». Витька любил мать, но они, к сожалению, не понимали друг друга. Витьке нравилась жизнь вольная. Нравились большие сильные мужики, которые легко поднимали на плечо мешок муки. Очень хотелось быть таким же – ездить на мельницу, перегонять косяки лошадей на дальние пастбища, в горы, спать в степи… А мать со слезами (вот еще не нравилось Витьке, что она часто плакала) умоляла его: «Учись ты ради Христа, учись, сынок! Ты видишь, какая теперь жизнь пошла: ученые шибко уж хорошо живут». Был у них сосед-врач Закревский Вадим Ильич, так этим врачом она все глаза протыкала Витьке: «Смотри, как живет человек». Витька ненавидел сытого врача, одно время подумывал, не поджечь ли его большой дом. Ограничился пока тем, что выбил его свинье левый глаз.
   – Матушка степь, помоги мне, пожалуйста, – попросил Витька, а в чем помочь, он точно не знал. Он хотел, чтобы его оставили в покое, хотел быть сейчас дома, хотел, чтобы Лидок не мучила его вычислениями. Стало легче оттого, что он попросил матушку степь. Он незаметно заснул.
   Разбудил его дядя.
   Когда Витька проснулся, дядя стоял над ним и снимал с себя брезентовый плащ. Сеялся нехолодный мелкий дождь. Было уже темно.
   – Замерз? – спросил дядя.
   – Нет.
   – Нет… – Дядя поднял Витьку и стал закутывать в плащ. Плащ громко шуршал, а дождик тихонько шумел. – Ох, Витька, Витька… обормот ты мой!.. – Дядя взял Витьку в охапку и понес. Тут только увидел Витька, что рядом с ними стоит конь. – Садись.
   Витька устроился на теплой конской спине. Дядя сел сзади.
   – Ну что? – спросил дядя, когда поехали.
   – Ничего.
   – Не хочешь быть бухгалтером?
   – Нет.
   – Ни в какую?
   Витьке показалось, что дядя сейчас начнет ругаться, и он промолчал.
   – Ну и черт с ней! Знаешь… тоже, я тебе скажу, не велика пешка – бухгалтер. Ничего, Витька, проживем. Ты только, я прошу тебя, не хулигань. Разобидел давеча девку до слез. Она ж невеста, а ты ей такие слова. Чудо!
   – Она сама начала.
   Дядя закурил и задумался.
   Дождь перестал сеяться. Кое-где показались на небе звезды. Крепко запахло картофельной ботвой и гнилой древесиной. По селу лаяли собаки. Хлопали калитки. Разговаривали невидимые люди, слышался молодой беспечный смех. Где-то недалеко били палкой по чему-то мягкому, наверное, по перине, и приговаривали:
   – Ты гляди, что делается – пыли-то! Пыли-то!
   – Завтра пойдем с тобой к председателю, посоветуемся, – заговорил дядя. – Я бы тебя к машине какой-нибудь приставил. Хочешь?
   – Конечно. А домой я не поеду?
   – Нет, домой пока не надо.
   – Почему?
   Дядя помолчал.
   – Мать твоя замуж, наверно, выйдет. Она ведь молодая еще. Сватается там один…
   Витька чуть с коня не свалился – настолько поразило его это известие. Во-первых, он с удивлением узнал, что его мать еще молодая, во-вторых… как это так? А как он, Витька?
   – Он неплохой мужик. Я его знаю немного, – рассказывал дядя, а Витька с болезненной остротой представил себе, как ходит по ихнему дому этот «неплохой мужик» и зевает. Почему-то зевает.
   «Из-за меня это она. Потому что я непутевый», – догадался Витька, и ему стало до слез жаль свою мать.
   Когда приехали домой, у Витьки окончательно созрел план действий.
   У ворот дядя соскочил с коня, открыл одну воротину, впустил Витьку.
   – Расседлай его и насыпь овса. Седло в сенцы занеси – дождь, наверно, опять будет. Я пошел на собрание. Сам раздевайся и лезь сразу на печь.
   Дядя пошел от ворот и сразу пропал из виду, растворился в чернильной темноте.
   Витька подождал, когда затихнут его шаги, выехал из ворот, подстегнул лошадь.
   До Игринево, где жила мать Витьки, было километров семь. Витька пробежал их скоро: лошадь разохотилась в беге, несла ровно и быстро. Витька сперва ждал, что она где-нибудь споткнется, потом успокоился и стал думать о матери. Не терпелось поскорей увидеть ее и сказать… что-нибудь хорошее, ласковое. Витька ругал себя, свой дурной характер, который привел к тому, что мать вынуждена впускать в дом чужого мужчину. Ей, конечно, трудно одной – это Витька и без дяди понимал. Теперь они будут вдвоем, теперь Витька никогда не обидит мать, не причинит ей горя.