Василий Макарович Шукшин. Полное собрание рассказов в одном томе

   – Так. – Ленька высвободил руку и стал закуривать.
   Неожиданно Тамара сильно толкнула его в бок и побежала.
   – Догони!
   Ленька некоторое время слушал торопливый стук ее туфель, потом побежал тоже. Бежал и думал: «Это уж совсем… Для чего она так?»
   Тамара остановилась. Улыбаясь, дышала глубоко и часто.
   – Что? Не догнал!
   Ленька увидел ее глаза. Опустил голову.
   – Тамара, – сказал он вниз, глухо, – я больше не приду к тебе… Тяжело почему-то. Не сердись.
   Тамара долго молчала. Глядела мимо Леньки на светлый край неба. Глаза у нее были сердитые.
   – Ну и не надо, – сказала она наконец холодным голосом. И устало улыбнулась. – Подумаешь… – Она посмотрела ему в глаза и нехорошо прищурилась. – Подумаешь. – Повернулась и пошла прочь, сухо отщелкивая каблучками по асфальту.
   Ленька закурил и пошел в обратную сторону, в общежитие. В груди было пусто и холодно. Было горько. Было очень горько.

Артист Федор Грай

   Сельский кузнец Федор Грай играл в драмкружке «простых» людей.
   Когда он выходил на клубную сцену, он заметно бледнел и говорил так тихо, что даже первые ряды плохо слышали. От напряжения у него под рубашкой вспухали тугие бугры мышц. Прежде чем сказать реплику, он долго смотрел на партнера, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в происходящее, что зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему.
   Руководитель драмкружка, суетливый малый, с конопатым неинтересным лицом, на репетициях кричал на Федора, произносил всякие ехидные слова – заставлял говорить громче. Федор тяжело переносил этот крик, много думал над ролью… А когда выходил на сцену, все повторялось: Федор говорил негромко и смотрел на партнеров исподлобья. Режиссер за кулисами кусал губы и горько шептал:
   – Верстак… Наковальня…
   Когда Федор, отыграв свое, уходил со сцены, режиссер набрасывался на него и шипел, как разгневанный гусак:
   – Где у тебя язык? Ну-ка покажи язык!.. Ведь он же у тебя…
   Федор слушал и смотрел в сторону. Он не любил этого вьюна, но считал, что понимает в искусстве меньше его… И терпел. Только один раз он вышел из себя.
   – Где у тебя язык?.. – накинулся по обыкновению режиссер.
   Федор взял его за грудь и так встряхнул, что у того глаза на лоб полезли.
   – Больше не ори на меня, – негромко сказал Федор и отпустил режиссера.
   Бледный руководитель не сразу обрел дар речи.
   – Во-первых, я не ору, – сказал он, заикаясь. – Во-вторых: если не нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне… герой-любовник.
   – Еще вякни раз. – Федор смотрел на руководителя, как на партнера по сцене.
   Тот не выдержал этого взгляда, пожал плечами и ушел. Больше он не кричал на Федора.
   – А погромче, чуть погромче нельзя? – просил он на репетициях и смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом.
   Федор старался говорить громче.
   Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб посмотреть сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина ласково взглянул на сына и сказал:
   – Хорошо играешь.
   Федор слегка покраснел.
   – Пьес хороших нету… Можно бы сыграть, – сказал он негромко.
   Тяжело было произносить на сцене слова вроде: «сельхознаука», «незамедлительно», «в сущности говоря»… и т. п. Но еще труднее, просто невыносимо трудно и тошно говорить всякие «чаво», «куды», «евон», «ейный»… А режиссер требовал, чтобы говорили так, когда речь шла о «простых» людях.
   – Ты же простой парень! – взволнованно объяснял он. – А как говорят простые люди?
   Еще задолго до того, когда нужно было произносить какое-нибудь «теперича», Федор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески готовился не промямлить, не «съесть» его, но когда подходило время произносить это «теперича», он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно.
   – Стоп! – взвизгивал режиссер. – Я не слышал, что было сказано. Нести же надо слово! Еще раз. Активнее!
   – Я не могу, – говорил Федор.
   – Что не могу?
   – Какое-то дурацкое слово… Кто так говорит?
   – Да во-от же! Боже ты мой!.. – Режиссер вскакивал и совал ему под нос пьесу. – Видишь? Как тут говорят? Наверно, умнее тебя писал человек. «Так не говорят»… Это же художественный образ! Актер!..
   Федор переживал неудачи как личное горе: мрачнел, замыкался, днем с ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на репетицию.
   …Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности.
   Режиссер крутился волчком, метался по сцене, показывал, как надо играть тот или иной «художественный образ».
   – Да не так же!.. Боже ты мой! – кричал он, подлетая к Федору. – Не верю! Вот смотри. – Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки в карманы и входил развязной походкой в «кабинет председателя колхоза». Лицо у него делалось на редкость тупое.
   – «Нам, то есть молодежи нашего села, Иван Петрович, необходимо нужен клуб… Чаво?»
   Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхищением. Выдает!
   А Федора охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что делал режиссер, было, конечно, смешно, но совсем неверно. Федор не умел только этого сказать.
   А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но всячески скрывая это, говорил деловым тоном:
   – Вот так примерно, старик. Можешь делать по-своему. Копировать меня не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь?
   Режиссер хотел на этом смотре широко доказать, на что он способен. В своем районе его считали очень талантливым.
   Федору же за все его режиссерские дешевые выходки хотелось дать ему в лоб, вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно по-своему. Раза два он перехватил взгляд режиссера, когда тот смотрел на других участников, обращая их внимание на игру Федора: он с наигранным страданием закатывал глаза и разводил руками, как бы желая сказать: «Ну, тут даже я бессилен».
   Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил «чаво?», но никто не смеялся.
   В этой пьесе по ходу действия Федор должен был приходить к председателю колхоза, махровому бюрократу и волокитчику, и требовать, чтобы тот начал строительство клуба в деревне. Пьесу написал местный автор и, используя свое «знание жизни», сверх всякой меры нашпиговал ее «народной речью»: «чаво», «туды», «сюды» так и сыпались из уст действующих лиц. Роль Федора сводилась, в сущности, к положению жалкого просителя, который говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Федор презирал человека, которого играл.
 
   Наступил страшный день смотра.
   В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия.
   Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров:
   – Голубчики, только не волнуйтесь! Все будет хорошо… Вот увидите: все будет отлично.
   Федор сидел в сторонке, в углу, курил.
   Перед самым началом режиссер подлетел к нему:
   – Забудем все наши споры… Умоляю: погромче. Больше ничего не требуется…
   – Пошел ты!.. – холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить этой бессовестной пустоты и фальши в человеке. Она бесила его.
   Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к другим.
   – …Я уже не могу… – услышал Федор его слова.
   Всякий раз, выходя на сцену, Федор чувствовал себя очень плохо: как будто проваливался в большую гулкую яму. Он слышал стук собственного сердца. В груди становилось горячо и больно.
   И на этот раз, ожидая за дверью сигнала «пошел», Федор почувствовал, как в груди начинает горячо подмывать.
   В самый последний момент он увидел взволнованное лицо режиссера. Тот беззвучно показывал губами: «громче».
   Это решило все. Федор как-то странно вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену.
   Перед ним сидел лысый бюрократ-председатель. Первые слова Федора по пьесе были: «Здравствуйте, Иван Петрович. А я все насчет клуба, ххе… Поймите, Иван Петрович, молодежь нашего села…» На что Иван Петрович, бросая телефонную трубку, кричал: «Да не до клуба мне сейчас! Посевная срывается!»
   Федор прошел к столу председателя, сел на стул.
   – Когда клуб будет? – глухо спросил он.
   Суфлер в своей будке громко зашептал:
   – «Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я все насчет…»
   Федор ухом не повел.
   – Когда клуб будет, я спрашиваю? – повторил он свой вопрос, прямо глядя в глаза партнеру; тот растерялся.
   – Когда будет, тогда и будет, – буркнул он. – Не до клуба сейчас.
   – Как это не до клуба?
   – Как, как!.. Так. Чего ты?.. Явился тут – царь Горох! – Партнера тоже уже понесло напропалую. – Невелика птица – без клуба поживешь.
   Федор положил тяжелую руку на председательские бумажки.
   – Будет клуб или нет?!
   – Не ори! Я тоже орать умею.
   – «Наше комсомольское собрание постановило… Наше комсомольское собрание постановило…» – с отчаянием повторял суфлер.
   – Вот что… – Федор встал. – Если вы думаете, что мы по старинке жить будем, то вы сильно ошибаетесь! Не выйдет! – Голос Федора зазвучал крепко и чисто. – Зарубите это себе на носу, председатель. Сами можете киснуть на печке с бабой, а нам нужен клуб. Мы его заработали. Нам библиотека тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться… Я их видеть не хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу!
   Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачивающейся сценой.
   Режиссер корчился за кулисами.
   – Чего ты кричишь тут? – пытался остановить председатель Федора, но остановить его было невозможно; он незаметно для себя перешел на «ты» с председателем.
   – Сидишь тут, как… ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже все было, если бы не такие вот… Сундук старорежимный! Пуп земли… Ты ноль без палочки – один-то, вот кто. А ломаешься, как дешевый пряник. Душу из тебя вытрясу, если клуб не построишь! – Федор ходил по кабинету – сильный, собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен.
   В зале стояла тишина.
   – Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район, в край… к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь.
   – Выйди отсюда моментально! – взорвался председатель.
   – Будет клуб или нет?
   Председатель мучительно соображал, как быть. Он понимал, что Федор не выйдет отсюда, пока не добьется своего.
   – Я подумаю.
   – Завтра подумаешь. Будет клуб?
   – Ладно.
   – Что ладно?
   – Будет вам клуб. Что ты делаешь вообще-то?.. – Председатель с тоской огляделся – искал режиссера, хотел хоть что-нибудь понять во всей этой тяжелой истории.
   В зале засмеялись.
   – Вот это другой разговор. Так всегда и отвечай. – Федор встал и пошел со сцены. – До свиданья. Спасибо за клуб!
   В зале дружно захлопали.
   Федор, ни на кого не глядя, прошел в актерскую комнату и стал переодеваться.
   – Что ты натворил? – печально спросил его режиссер.
   – Что? Не по-твоему? Ничего… Переживешь. Выйди отсюда – я штаны переодевать буду. Я стесняюсь тебя.
   Федор переоделся и вышел из клуба, крепко хлопнув на прощанье дверью. Он решил порвать с искусством.
   Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников художественной самодеятельности двадцати районов края завоевал кузнец Федор Грай.
   – Кхм… Может, еще какой Федор Грай есть? – усомнился отец Федора.
   – Нет. Я один Федор Грай, – тихо сказал Федор и побагровел. – А может, еще есть… Не знаю…

Воскресная тоска

   Моя кровать – в углу, его – напротив. Между нами – стол, на столе – рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал последнюю главу, и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.
   Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще человек садится писать? Я, например. Меня же никто не просит.
   Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки «беломорину», прикуриваю. С удовольствием затягиваюсь раза три кряду. Кто-то хорошо придумал – курить.
   …Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно – до боли и беспокойства – хочется писать? Вспомнился мой друг Ванька Ермолаев, слесарь. Дожил человек до тридцати лет – не писал. Потом влюбился (судя по всему, крепко) и стал писать стихи.
   – Кинь спички, – попросил Серега.
   Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул и, не вставая, потянулся за коробком.
   – Муки слова, что ли? – спросил он.
   Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я такое знаю, чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влажную траву, обнять землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое понимаешь в такие минуты, и очень хочется жить. Я это знаю.
   – Опять пепел на пол стряхиваешь! – строго заметил Серега.
   Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серега сел на своего коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать своими длинными ручищами меня по спине. В-третьих, – это главное – он упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный человек, и называет себя не иначе – реалистом. «Мы, реалисты…» – начинает он всегда и смотрит при этом сверху снисходительно и глупо, и массивная нижняя челюсть его подается вперед. В такие минуты я знаю, что ненавижу его.
   – Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? – спрашивает Серега безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он сядет на кровати, переломится пополам и будет тупо смотреть в пол. Надо поговорить с ним.
   – Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. – Очень хочется как-нибудь уязвить этот телефонный столб. Нисколько он не практичный, и не холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю.
   – Неправда, – сказал Серега, садясь на койке и складываясь пополам. – Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.
   – А тебе что, очень тоскливо?
   – То есть… на белый свет смотреть тошно.
   – Значит, ты – умница.
   Пауза.
   – Двадцать копеек с меня, – говорит Серега и смотрит на меня серыми правдивыми глазами, в которых ну ни намека на какую-то холодную, расчетливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный свет.
   Может, и правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет он ее и киснет как-то подчеркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он, наверное, напрашивается на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет – все это никому не нужно. Кино – ничего, кино можно оставить, а всю остальную «бодягу» надо запретить, ибо это сбивает людей с толку, «расхолаживает» их. Коммунизм строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по лбу) и строят! Мне не хочется сейчас говорить Сереге, что он придумал свою тоску, не хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.
   – Ох, и тоска же! – опять заныл Серега.
   – Перестань, слушай.
   – Что?
   – Ничего. Противно.
   – В твоем романе люди не тоскуют? Нет?
   «Не буду спорить. Господи, дай терпения».
   – У тебя, наверно, положительные герои стихами говорят. А по утрам все делают физзарядку. Делают зарядку?
   «Не буду ругаться. Не буду».
   – Песни, наверно, поют о спутниках, – продолжает Серега, глядя на меня злыми веселыми глазами. – Я бы за эти песенки, между прочим, четвертовал. Моду взяли! «Назначаю я свидание на Луне-е!..» – передразнил он кого-то. – Уже свиданье назначил! О! Да ты попади туда! Кто-то голову ломает – рассчитывает, а он уже там. Кретины!
   Я молчу. Между прочим, насчет песенок – это он верно, пожалуй.
   Серега тоже замолчал. Малость, наверно, легче стало.
   Некоторое время у нас в комнате очень тихо. Я снова настраиваюсь на степь и на зори.
   – Дай роман-то свой почитать, – говорит Серега.
   – Пошел ты…
   – Боишься критики?
   – Только не твоей.
   – Я ж читатель.
   – Ты читатель?! Ты робот, а не читатель. Ты хоть одну художественную книгу дочитал до конца?
   – Это ты зря, – обиделся Серега. – Надо писать умнее, тогда и читать будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно.
   – Почему?
   – Потому что никогда таким хорошим не будешь все равно. – Серега поднялся и пошел к выходу. – Пройтись, что ль, малость.
   Когда он вышел, я поднялся с койки и подсел к рукописи. Один положительный герой делал-таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это место, и опять стало грустно. Плохо я пишу. Не только с физзарядкой плохо – все плохо. Какие-то бесконечные «шалые ветерки», какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый запах с полей… А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его даже записал: «Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре». Какие уж тут к черту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова.
   В комнату постучали.
   – Да!
   В дверь заглянула маленькая опрятная головка. Пара ясных глаз с припухшими со сна веками (еще только десять часов воскресного дня).
   – Сережи… Здравствуйте! Сережи нету?
   – Сережи нету. Он только что вышел куда-то.
   – Извините, пожалуйста.
   – Он придет скоро.
   – Хорошо.
   Сейчас у Сережи начнется праздник. Тоску его липовую как ветром сдует. Он любит эту маленькую опрятную головку, любит тихо, упорно и преданно. И не говорит ей об этом. А она какая-то странная: не понимает этого. Сидят часами вместе, делают расчет какого-нибудь узла двигателя внутреннего сгорания. Сережу седьмой пот прошибает – волнуется, оглобля такая. Не смотрит на девушку – ее зовут Лена, – орет, стучит огромным кулаком по конспекту.
   – Какой здесь КПД?!
   Леночка испуганно вздрагивает.
   – Не кричи, Сережа.
   – Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут элементарных вещей не понимают!
   – Сережа, не кричи.
   Серега будет талантливый инженер. В минуты отчаяния я завидую ему. К сорока годам это будет сильный, толковый командир производства. У него будет хорошая жена, вот эта самая Леночка с опрятной головкой. Я подозреваю, что она давно все понимает и сама тоже любит Серегу. Ей, такой хорошенькой, такой милой и слабенькой, нельзя не любить Серегу. У них будет все в порядке. У меня же… Меня, кажется, эти «шалые низовые ветерки» в гроб загонят раньше времени. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни.
   Вошел Серега.
   – Прошелся малость.
   – К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашел к ней.
   – Кто?
   – Лена. Кто!
   Серега побагровел от шеи до лба.
   – Зачем зайти?
   – Не знаю.
   – Ладно трепаться. – Он спокойно (спокойно!) прошел к койке, прилег.
   Я тоже спокойно говорю:
   – Как хочешь. – И склоняюсь к тетради. Меня душит злость. Все-таки нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость, а болезнь.
   – Дай закурить, – чуть охрипшим голосом просит Серега.
   – Идиот!
   Стало тихо.
   – Вот так же тихо, наверно, стало, когда Иисус сказал своим ученикам: «Братцы, кто-то один из вас меня предал». – Когда Сереге нечего говорить, он шутит. Как правило, невпопад и некстати. – Дай закурить все-таки.
   – Дождешься ты, Серега: подвернется какой-нибудь вьюн с гитарой – только и видел свою Леночку. Взвоешь потом.
   Серега сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол.
   – Ты советуешь сходить к ней? – тихо спросил он.
   – Конечно, Серега! – Я прямо тронут его беспомощностью. – Конечно, сходить. На закури и иди.
   Серега встал, закурил и стал ходить по комнате.
   – Со стороны всегда легко советовать…
   – Баба! Трус! Ты же пропадешь так, Серега.
   – Ничего.
   – Иди к ней.
   – Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю – и пойду.
   – Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них курят. Я же знаю… Я писатель как-никак.
   – Не говори со мной как с дураком. Пусть в твоих романах курят при женщинах. Остряк!
   – Иди к ней, дура! Ведь упустишь девку. Сегодня воскресенье… Ничего тут такого нет, если ты зашел к девушке. Зашел и зашел, и все.
   – Значит, она не просила, чтобы я зашел?
   – Просила.
   Серега посмотрел на меня подозрительным тоскливым взглядом.
   – Я узнаю зайду.
   – Узнай.
   Серега вышел.
   Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серега. И она тоже хорошая. Она, конечно, не талантливый инженер, но… в конце концов, надо же кому-то и помогать талантливым инженерам. Оказалась бы она талантливой женщиной, развязала бы ему язык… Я представляю, как войдет сейчас к ним в комнату Серега. Поздоровается… и ляпнет что-нибудь вроде той шутки с Иисусом. Потом они выйдут на улицу и пойдут в сад. Если бы я описывал эту сцену, я бы, конечно, влепил сюда и «шалый ветерок», и шелест листьев. Ничего же этого нет! Есть, конечно, но не в этом дело. Просто идут по аллейке двое: парень и девушка. Парень на редкость длинный и нескладный. Он молчит. Она тоже молчит, потому что он молчит. А он все молчит. Молчит как проклятый. Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, КПД… Молчит, и все.
   Потом девушка говорит:
   – Пойдем на речку, Сережа.
   – Мм. – Значит, да.
   Пришли к речке, остановились. И опять молчат. Речечка течет себе по песочечку, пташки разные чирикают… Теплынь. В рощице у воды настоялся крепкий тополиный дух. И стоят два счастливейших на земле человека и томятся. Ждут чего-то.
   Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла за шею… прильнула…
   – Дай же я поцелую тебя! Терпения никакого нет, жердь ты моя бессловесная.
   Меня эта картина начинает волновать. Я хожу по комнате, засунув руки в карманы, радуюсь. Я вижу, как Серега от счастья ошалело вытаращил глаза, неумело, неловко прижал к себе худенького, теплого родного человека с опрятной головкой и держит – не верит, что это правда. Радостно за него, за дурака. Эх… пусть простит меня мой любимый роман с «шалыми ветерками», пусть он простит меня! Напишу рассказ про Серегу и про Лену, про двух хороших людей, про их любовь хорошую.
   Меня охватывает тупое странное ликование (как мне знакомо это предательское ликование). Я пишу. Время летит незаметно. Пишу! Может, завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную беспомощность, но сегодня я счастлив не меньше Сереги.
 
   Когда он приходит вечером, я уже дописываю последнюю страницу рассказа, где «он», счастливый и усталый, возвращается домой.
   – Сережа, я про тебя рассказ написал. Хочешь прочитаю?
   – Хм… Давай!
   Мне некогда разглядывать Серегу, я не обращаю внимания на его настроение. Я ставлю точку в своем рассказе и начинаю читать.
   Пока я читал, Серега не проронил ни одного слова – сидел на кровати, опустив голову. Смотрел в пол.
   Я дочитал рассказ, отложил тетрадь и стал закуривать. Пальцы мои легонько тряслись. Я ждал, что скажет Серега. Я не смотрел на него. Я внимательно смотрел на коробок спичек. Мне рассказ нравился. Я ждал, что скажет Серега. Я ему верю. А он все молчал. Я посмотрел на него и встретился с его веселым задумчивым взглядом.
   – Ничего, – сказал он.
   У меня отлегло от сердца. Я затараторил:
   – Многое не угадал? Вы где были? На речке?
   – Мы нигде не были.
   – Как?..
   – Так.
   – Ты был у нее?
   – Нет.
   – О-о! А где ты был?
   – А в планетарий прошелся… – Серега, чтобы не видеть моего глупого лица, прилег на подушку, закинул руки за голову. – Ничего рассказ, – еще раз сказал он. – Только не вздумай ей прочитать его.
   – Сережа, ты почто не пошел к ней?
   – Ну, почто, почто!.. По то… Дай закурить.
   – На! Осел ты, Серега!
   Серега закурил, достал из-под подушки журнал «Наука и жизнь» и углубился в чтение – он читает эти журналы, как хороший детективный роман, как «Шерлока Холмса».

Коленчатые валы

   В самый разгар уборочной в колхозе «Заря коммунизма» вышли из строя две автомашины – полетели коленчатые валы. Шоферы второпях недосмотрели, залили в картеры грязное масло – шатунные вкладыши поплавились. Остальное доделали головки шатунов.
   Запасных коленчатых валов в РТС не было, а ехать в областной сельхозснаб – потерять верных три дня.
   Колхозный механик Сеня Громов, сухой маленький человек, налетел на шоферов соколом.
   – До-дд-доигрались?! – Сеня заикался. – До-д-до-прыгались?!
   Шоферы молчали. Один, сидя на крыле своей машины, курил с серьезным видом, второй – тоже с серьезным видом – протирал тряпкой побитые шейки коленчатых валов.
   – По п-п-п-пятьдесят восьмой пойдете! Обои!.. – кричал Сеня.
   – Сеня! – сказал председатель колхоза. – Ну что ты с этими лоботрясами разговариваешь?! Надо доставать валы.
   – Гэ-г-где? – Сеня подбоченился и склонил голову набок. – Г-где?
   – Это уж я не знаю. Тебе виднее.
   – Великолепно. Тэ-т-т-тогда я вам рожу их. Дэ-д-двойняшку!
   Шофер, который протирал тряпочкой израненный вал, хмыкнул и сочувственно заметил:
   – Трудно тебе придется.
   – Чего трудно? – повернулся к нему Сеня.
   – Рожать-то. Они же гнутые, вон какие…
   Сеня нехорошо прищурился и пошел к шоферу.
   Тот поспешно встал и заговорил:
   – Ты вот кричишь, Сеня, а чья обязанность, скажи, пожалуйста, масло проверить? Не твоя? Откуда я знаю, чего в этом масле?! Стоит масло – я заливаю.
   Сеня достал из кармана грязный платок, вытер потное лицо.
   Помолчали все четверо.
   – Ты думаешь, у Каменного человека нет валов? – спросил председатель Сеню.