Василий Макарович Шукшин. Полное собрание рассказов в одном томе

   Мать уже спала, когда Витька въехал во двор. Она услышала стук ворот, вскочила. Прильнула лицом к окну.
   Витька спрыгнул с коня, набросил повод на колышек плетня, постучал в дверь.
   – Кто там? – Мать не на шутку испугалась.
   – Я, – сказал Витька.
   – Витя!.. Ты чего, сынок? – Открыла дверь, обняла второпях сына, потом спохватилась. – Ты чего, сынок? Не с Егором ли чего? Он с тобой?
   – Нет. – Витька прошел в избу, дождался, когда мать засветит огонь. Огляделся.
   Мать во все глаза смотрела на сына. Какой-то он был… странный.
   – Что случилось-то, Витька?!
   – Ничего. – Витька присел на краешек кровати, долго молчал. – Мам… – Голос его чуть дрогнул. – Ты… замуж, что ли, выходишь?..
   Мать вспыхнула горячим румянцем. Помолчала, потом заговорила торопливо, с усмешечкой, которая должна была скрыть ее растерянность:
   – Да ты что?.. Кто тебе сказал-то? Господи… Ты откуда взял-то это?
   «Врет», – понял Витька. И встал.
   – Пойду коня расседлаю.
   Когда он вышел, мать быстро натянула платьишко, покружилась по избе, не зная, что сделать, потом села к столу и заплакала. Плакала и сама не понимала от чего: от радости ли, что сын помаленьку становится мужчиной, от горя ли, что жизнь, кажется, так и пройдет… Так и пройдет.
   Когда Витька вошел, она еще плакала.
   Витька сел напротив матери. Неловко, осторожно провел рукой по ее волосам.
   – Не надо.
   – Я ничего, сынок. Я – так. Чаю хочешь?
   – Я насовсем приехал, мам.
   – Ну и хорошо! Хорошо, сынок! Я тебе чаю сейчас поставлю.

Демагоги

   Солнце клонилось к закату. На воду набегал ветерок, пригибал на берегу высокую траву, шебаршил в кустарнике. Камнем, грудью вперед, падали на воду чайки, потом взмывали вверх и тоскливо кричали.
   Внизу, под обрывистым берегом, плескалась в вымоинах вода. Плескалась с таким звуком, точно кто ладошками пришлепывал по голому телу.
   Вдоль берега шли двое: старик и малый лет десяти – Петька. Петька до того белобрыс, что кажется: подуй ветер сильнее, и волосы его облетят, как одуванчик.
   Старик нес на плече свернутый сухой невод.
   Петька шел впереди, засунув руки в карманы штанов, посматривал на небо. Время от времени сплевывал через зубы.
   Разговаривали.
   – …Я ему на это отвечаю, слышь: «Милый, – говорю, – человек! Ты мне в сыны три раза годишься, а ты со мной так разговариваешь». – Старик подкинул на плече невод. Он страдал глухотой, поэтому говорил громко, почти кричал: – «Ты, конечно, начальство!.. Но для меня ты – ноль без палочки. Я охраняю государственное учреждение, и ты на меня не ори, пожалуйста!»
   – А он что? – спросил Петька.
   – А?
   – А он что на это?
   – Он? «А я, – говорит, – на тебя вовсе не ору». Тогда я ему на это: «Как же ты на меня не орешь, ежели я все слышу! Когда на меня не орут, я не слышу».
   – Ха-ха-ха! – закатился Петька.
   Старик прибавил шагу, догнал Петьку и спросил, тоже улыбаясь:
   – Чего ты?
   – Хитрый ты, деда!
   – Я-то? Меня если кто обманет, тот дня не проживет. Я сам кого хошь обману. И я тебе так скажу…
   Под обрывом, в затоне, сплавилась большая рыбина; по воде пошли круги.
   Петька замер.
   – Видал?
   Старик тоже остановился.
   – Здесь рыбешка имеется, – негромко сказал он. – Только коряг много.
   Петька как зачарованный смотрел на воду.
   – Вот такая, однако! – Он показал руками около метра.
   – Талмешка… Тут переметом. Или лучить. Неводом тут нельзя – порвешь только. – Старик тоже смотрел на воду. Он был длинный, сухой, с благообразным, очень опрятным свежим лицом. Глаза молодые и умные.
   Еще сплавилась одна рыбина, опять по воде пошли круги.
   – Ох ты! – тихонько воскликнул Петька и глотнул слюну. – Может, попробуем?
   – А? Нет, порвем невод, и все. Я тебе точно говорю. Я эти места знаю. Здесь одна девка утонула. Раньше еще, когда я молодой был.
   Петька посмотрел на старика.
   – Как утонула?
   – Как… Нырнула и запуталась волосами в коряге. У нее косы сильно большие были.
   Помолчали.
   – Деда, а почему так бывает: когда человек утонет, он лежит на дне, а когда пройдет время, он выплывает наверх. Почему это?
   – Его раздувает, – пояснил дед.
   – Ее нашли потом?
   – Кого?
   – Девку ту.
   – Конечно. Сразу нашли… Вся деревня, помню, смотреть сбежалась. – Дед помолчал и добавил задумчиво: – Она красивая была… Марья Малюгина.
   Петька глядел на воду, в которой притаилась страшная коряга.
   – Она здесь лежала? – Петька показал глазами на берег.
   – Где-то здесь. Я уже забыл теперь. Давно это было.
   Петька еще некоторое время смотрел на воду.
   – Жалко девку, – вздохнул он. – Ныряет в воду, и косы зачем-то распускать. Вот дуреха!
   – А?
   – Я про Марью!
   – Хорошая девка была. Шибко уж красивая.
   Шумела река, шелестел в чаще ветер. Вода у берегов порозовела – солнце садилось за далекие горы. Посвежело. Ветер стал дергать по воде сильнее. Река наершилась рябью.
   – Пошли, Пётра. Ветер подымается. К ночи большой будет: с севера повернул.
   Петька, не вынимая рук из карманов, двинулся дальше.
   – Северный ветер холодный. Правильно?
   – Верно.
   – Потому что там Северный Ледовитый океан.
   Дед промолчал на это замечание внука.
   – Деда, а знаешь, почему наша речка летом разливается? Другие весной – нормально, а наша в середине лета. Знаешь?
   – Почему?
   – Потому что она берет начало в горах. А снег, сам понимаешь, в горах только летом тает.
   – Это вам учительша все рассказывает?
   – Ага.
   – Она верно понимает. Какие теперь люди пошли! Ей небось и тридцати нету?
   – Это я не знаю.
   – А?
   – Не знаю, говорю!
   – Ей, наверное, двадцать так. А она уж столько понимает. Почти с мое.
   – Она умная. – Петька поднял камень и кинул в воду. – А я на руках ходить умею! Ты не видел еще?
   – Ну-ка…
   Петька разбежался, стал на руки и… брякнулся на задницу.
   – Погоди! Еще раз!!!
   Дед засмеялся.
   – Ловко ты!
   – Да ты погоди! Глянь!.. – Петька еще раз разбежался и снова упал.
   – Ну, будет, будет! – сказал дед. – Я верю, что ты умеешь.
   – Надо малость потренироваться. Я же вчера только научился. – Петька отряхнул штаны. – Ну ладно, завтра покажу.
   …Подошли к месту, где река делает крутой поворот. Вода здесь несется с бешеной скоростью, кипит в камнях, пенится. Здесь водятся хариусы.
   Разделись. Дед развернул невод и первым полез в воду.
   Вода была студеная. Дед посинел и покрылся гусиной кожей.
   – Ух-ха! – воскликнул он и сел с маху в воду, чтобы сразу притерпеться к холоду.
   Петька засмеялся.
   – Дерет?
   Дед фыркал, крутил головой, одной рукой выжимал бороду, а другой удерживал невод.
   – Пошли!
   Поставили палки вертикально и побежали, обгоняя течение. Невод выгнулся дугой впереди них и тянул за собой. Петька скользил по камням. Один раз ухнул в ямку, выскочил, закрутил головой и воскликнул, как дед:
   – Ух-ха!
   – Подбавь! – кричал дед.
   Вода доставала ему до бороды; он подпрыгивал и плевался.
   Вдруг невод сильно повлекло течением от берега вглубь. Петька прикусил губу, изо всех сил удерживая его.
   – Держи, Пётра! – кричал дед. Вода заливала ему рот.
   Петька напрягал последние силы.
   Голова деда исчезла. Невод сильно рвануло. Петька упал, но палку из рук не выпустил. Его нанесло на большой камень, крепко ударило. Петька хотел ухватиться одной рукой за этот камень, но рука соскользнула с его ослизлого бока. Петьку понесло дальше.
   Он вытянул вперед ноги и тотчас ударился еще об один камень. На этот раз ему удалось упереться ногами в камень и сдержать невод.
   Огляделся – деда не было видно. Только на короткое мгновение голова его показалась над водой. Он успел крикнуть:
   – Ноги! Дер… – И опять исчез под водой.
   Невод сильно дергало. Петька понял: ноги деда запутались в неводе. Петька согнулся пополам, закусил до крови губу и медленно стал выходить на берег. Упругие волны били в грудь, руки онемели от напряжения. Петька сморщился от боли и страха, но продолжал медленно, шаг за шагом, то и дело срываясь с камней, идти к берегу и тащить невод, на другом конце которого барахтался спутанный по ногам дед.
   …Дед был уже без сознания, когда Петька выволок его на берег.
   – Деда! А деда!.. – звал Петька и плакал. Потом принялся делать ему искусственное дыхание.
   Деда стало рвать водой. Он корчился и слабо стонал.
   – Ты живой, деда? – обрадовался Петька.
   – А?
   Петька погладил деда по лицу.
   – Напужался я до смерти, деда.
   Дед закрутил головой.
   – Звон стоит в голове. Чего ты сказал?
   – Ничего.
   – Ох-хох, Пётра… Я уж думал, каюк мне.
   – Напужался?
   – А?
   – Здорово трухнул?
   – Хрен там! Я и напужаться-то не успел.
   Петька засмеялся.
   – А я-то гляжу, была голова – и нету.
   – Нету… Бодался бы я там сейчас с налимами. Ну, история. Понос теперь прохватит, это уж точно.
   – И напужался ж я, деда! А главное, позвать некого.
   – А?
   – Ничего. – Петька смотрел на деда и не мог сдержать смех – до того был смешным и растерянным дед.
   Дед тоже засмеялся и зябко поежился.
   – Замерз? Сейчас костерчик разведем!
   Петька принес одежду. Оделись. Затем набрал сухого валежника, поджег. И сразу ночь окружила их со всех сторон высокими черными стенами.
   Громко трещал сухой тальник, далеко отскакивали красные угольки. Ветер раздувал пламя костра, и огненные космы его трепались во все стороны.
   Сидели, скрестив по-татарски ноги, и глядели на огонь.
   – …А как, значит, повез нас отец сюда, – рассказывал дед, – так я, слышь? – залез на крышу своей избы и горько плакал. Я тогда с тебя был, а может, меньше. Шибко уж неохота было из дому уезжать. Там у нас тоже речка была, она мне потом все снилась.
   – Как называется?
   – Ока.
   – А потом?
   – А потом – ничего. Привык. Тут, конечно, лучше. Тут же земли-то какие. Не сравнить с той. Тут земля жирная.
   Петька засмеялся.
   – Разве земля бывает жирная?
   – А как же?
   – Земля бывает черноземная и глинистая, – снисходительно пояснил Петька.
   – Так это я знаю! Черноземная… Чернозем черноземом, а жирная тоже бывает.
   – Что она, с маслом, что ли?
   – Пошел ты! – обиделся дед. – Я ее всю жизнь вот этими руками пахал, а он мне будет доказывать. Иная земля, если ты хочешь знать, такая, что весной ты посеял в нее, а осенью получаешь натуральный шиш. А из другой, матушки, стебель в оглоблю прет, потому что она жирная.
   – Ты «Полоску» не знаешь?
   – Какую полоску?
   Петька начал читать стихотворение:

 
Поздняя осень. Грачи улетели.
Лес обнажился, поля опустели.
Только не сжата полоска одна, —
Грустную думу…
 

   Забыл, как дальше.
   – Песня? – спросил дед.
   – Стихотворение.
   – А?
   – Не песня, а стихотворение!
   – Это все одно: складно, значит, петь можно.
   – Здрас-сте! – воскликнул Петька. – Стихотворение – это особо, а песня – тоже особо.
   – Ох! Ох! Поехал! – Дед подбросил хворосту в костер. – С тобой ведь говорить-то – надо сперва полбарана умять.
   Некоторое время молчали.
   – Деда, а как это песни сочиняют? – спросил Петька.
   – Песни складывают, а не сочиняют, – пояснил дед. – Это когда у человека большое горе, он складывает песню, чтобы малость полегче стало. «Эх ты, доля, эх ты, доля», например.
   – А «Эй, вратарь, готовься к бою»?
   – Подожди… я сейчас… – Дед поднялся и побежал в кусты. – Какой вратарь? – спросил он.
   – Ну, песня такая!
   – А кто такой вратарь?
   – Ну, на воротах стоит!..
   – Не знаю. Это, наверно, шутейная песня. Таких тоже много. Я не люблю такие. Я люблю серьезные.
   – Спой какую-нибудь!
   Дед вернулся к костру.
   – Чего ты говоришь?
   – Спой песню!
   – Песню? Можно. Старинную только. Я нонешних не знаю.
   Но тут из темноты к костру вышла женщина, мать Петьки.
   – Ну, что мне прикажете с вами делать?! – воскликнула она. – Я там с ума схожу, а они костры разводят. Марш домой! Сколько раз, папаша, я просила не задерживаться на реке до ночи. Боюсь я, ну как вы не понимаете?
   Дед с Петькой молча поднялись и стали сворачивать невод. Мать стояла у костра и наблюдала за ними.
   – А где же рыба-то? – спросила она.
   – Чего? – не расслышал дед.
   – Спрашивает: где рыба? – громко сказал Петька.
   – Рыба-то? – Дед посмотрел на Петьку. – Рыба в воде. Где же ей еще быть.
   Мать засмеялась.
   – Эх вы, демагоги, – сказала она. – Задержитесь у меня еще раз до ночи… Пожалуюсь отцу, так и знайте. Он с вами иначе поговорит.
   Дед ничего не сказал на это. Взвалил на плечо тяжелый невод и пошагал по тропинке первым, мать – за ним. Петька затоптал костер и догнал их.
   Шли молча.
   Шумела река. В тополях гудел ветер.

Ленька

   Ленька был человек мечтательный. Любил уединение.
   Часто, окончив работу, уходил за город, в поле. Подолгу неподвижно стоял – смотрел на горизонт, и у него болела душа: он любил чистое поле, любил смотреть на горизонт, а в городе не было горизонта.
   Однажды направлялся он в поле и остановился около товарной станции, где рабочие разгружали вагоны с лесом.
   Тихо догорал жаркий июльский день. В теплом воздухе настоялся крепкий запах смолья, шлака и пыли. Вокруг было задумчиво и спокойно.
   Леньке вспомнилась родная далекая деревня – там вечерами пахнет полынью и дымом. Он вздохнул.
   Недалеко от Леньки, под откосом, сидела на бревне белокурая девушка с раскрытой книжкой на коленях. Она тоже смотрела на рабочих.
   Наблюдать за ними было очень интересно. На платформе орудуют ломами двое крепких парней – спускают бревна по слегам; трое внизу под откосом принимают их и закатывают в штабеля.
   – И-их, р-раз! И-ищ-що… оп! – раздается в вечернем воздухе, и слышится торопливо шелестящий шорох сосновой коры и глухой стук дерева по земле. Громадные бревна, устремляясь вниз, прыгают с удивительной, грозной легкостью.
   Вдруг одно суковатое бревно скользнуло концом по слегам, развернулось и запрыгало с откоса прямо на девушку. В тишине, наступившей сразу, несколько мгновений лишь слышно было, как бежит по шлаку бревно. С колен девушки упала книжка, а сама она… сидит. Что-то противное, теплое захлестнуло Леньке горло… Он увидел недалеко от себя лом. Не помня себя, подскочил к нему, схватил, в два прыжка пересек путь бревну и всадил лом в землю. Уперся ногами в сыпучий шлак, а руками крепко сжал верхний конец лома.
   Бревно ударилось о лом. Леньку отшвырнуло метра на три, он упал. Но и бревно остановилось.
   Лом попался граненый – у Леньки на ладони, между большим и указательным пальцами, лопнула кожа.
   К нему подбежали. Первой подбежала девушка.
   Ленька сидел на земле, нелепо выставив раненую руку; и смотрел на девушку. То ли от радости, то ли от пережитого страха – должно быть, от того и от другого – хотелось заплакать.
   Девушка разорвала косынку и стала заматывать раненую ладонь, осторожно касаясь ее мягкими теплыми пальцами.
   – Какой же вы молодец! Милый… – говорила она и смотрела на Леньку ласково, точно гладила по лицу ладошкой. Удивительные у нее глаза – большие, темные, до того темные, что даже блестят.
   Леньке сделалось стыдно. Он поднялся. И не знал, что теперь делать.
   Рабочие похвалили его за смекалку и стали расходиться.
   – Йодом руку-то надо, – посоветовал один.
   Девушка взяла Леньку за локоть.
   – Пойдемте к нам.
   Ленька, не раздумывая, пошел.
   Шли рядом. Девушка что-то говорила. Ленька не понимал что. Он не смотрел на нее.
   Дома Тамара (так звали девушку) стала громко рассказывать, как все случилось.
   Ее мать, очень толстая, еще молодая женщина с красивыми красными губами и родинкой на левом виске, равнодушно разглядывала Леньку и устало улыбалась. И говорила:
   – Молодец, молодец!
   Она как-то неприятно произносила это «молодец» – негромко, в нос, растягивая «е».
   У Леньки отнялся язык (у него очень часто отнимался язык), и он ничего путного за весь вечер не сказал. Он молчал, глупо улыбался и никак не мог посмотреть в глаза ни матери, ни дочери. И все время старался устроить куда-нибудь свои большие руки. И еще старался не очень опускать голову – чтобы взгляд не получался исподлобья. Он имел привычку опускать голову.
   Сели пить чай с малиновым вареньем.
   Мать стала рассказывать дочери, какие она видела сегодня в магазине джемперы – красные, с голубой полоской. А на груди – белый рисунок.
   Тамара слушала и маленькими глотками пила чай из цветастой чашки. Она раскраснелась и была очень красивой в эту минуту.
   – А вы откуда сами? – спросила Леньку мать.
   – Из-под Кемерова.
   – О-о, – сказала мать и устало улыбнулась.
   Тамара посмотрела на Леньку и сказала:
   – Вы похожи на сибиряка.
   Ленька ни с того ни с сего начал путано и длинно рассказывать про свое село. Он видел, что никому не интересно, но никак не мог замолчать – стыдно было признаться, что им неинтересно слушать.
   – А где вы работаете? – перебила его мать.
   – На авторемонтном, слесарем. – Ленька помолчал и еще добавил: – И учусь в техникуме, вечерами…
   – О-о, – произнесла мать.
   Тамара опять посмотрела на Леньку.
   – А вот наша Тамарочка никак в институт не может устроиться, – сказала мать, закинув за голову толстые белые руки. Вынула из волос приколку, прихватила ее губами, поправила волосы. – Выдумали какие-то два года!.. Очень неразумное постановление. – Взяла изо рта приколку, воткнула в волосы и посмотрела на Леньку. – Как вы считаете?
   Ленька пожал плечами.
   – Не думал об этом.
   – Сколько же вы получаете слесарем? – поинтересовалась мать.
   – Когда как… Сто, сто двадцать. Бывает восемьдесят…
   – Трудно учиться и работать?
   Ленька опять пожал плечами.
   – Ничего.
   Мать помолчала. Потом зевнула, прикрыв ладошкой рот.
   – Надо все-таки написать во Владимир, – обратилась она к дочери. – Отец он тебе или нет!.. Пусть хоть в педагогический устроит. А то опять год потеряем. Завтра же сядь и напиши.
   Тамара ничего не ответила.
   – Пейте чай-то. Вот печенье берите… – Мать пододвинула Леньке вазочку с печеньем, опять зевнула и поднялась. – Пойду спать. До свиданья.
   – До свиданья, – сказал Ленька.
   Мать ушла в другую комнату.
   Ленька нагнул голову и занялся печеньем – этого момента он ждал и боялся.
   – Вы стеснительный, – сказала Тамара и ободряюще улыбнулась.
   Ленька поднял голову, серьезно посмотрел ей в глаза.
   – Это пройдет, – сказал он и покраснел. – Пойдемте на улицу.
   Тамара кивнула и непонятно засмеялась.
   Вышли на улицу.
   Ленька незаметно вздохнул: на улице было легче.
   Шли куда-то вдоль высокого забора, через который тяжело свисали ветки кленов. Потом где-то сели – кажется, в сквере.
   Было уже темно. И сыро. Пал туман.
   Ленька молчал. Он с отчаянием думал, что ей, наверное, неинтересно с ним.
   – Дождь будет, – сказал он негромко.
   – Ну и что? – Тамара тоже говорила тихо.
   Она была совсем близко. Ленька слышал, как она дышит.
   – Неинтересно вам? – спросил он.
   Вдруг – Ленька даже не понял сперва, что она хочет сделать, – вдруг она придвинулась к нему вплотную, взяла его голову в свои мягкие, ласковые руки (она могла взять ее и унести совсем, ибо Ленька моментально перестал что-либо соображать), наклонила и поцеловала в губы – крепко, больно, точно прижгла каленой железкой. Потом Ленька услышал удаляющиеся шаги по асфальту и голос из темноты, негромко:
   – Приходи.
   Ленька зажмурился и долго сидел так.
   К себе в общежитие он шел спокойный. Медленно нес свое огромное счастье. Он все замечал вокруг: у забора под тусклым светом электрических лампочек вспыхивали холодные огоньки битой посуды… Перебегали через улицу кошки…
   Было душно. Собирался дождь.
 
   Они ходили с Тамарой в поле, за город.
   Ленька сидел на теплой траве, смотрел на горизонт и рассказывал, какая у них в Сибири степь весной по вечерам, когда в небе догорает заря. А над землей такая тишина! Такая стоит тишина!.. Кажется, если громко хлопнуть в ладоши, небо вздрогнет и зазвенит. Еще рассказывал про своих земляков. Он любил их, помнил. Они хорошо поют. Они очень добрые.
   – А почему ты здесь?
   – Я уеду. Окончу техникум и уеду. Мы вместе уедем… – Ленька краснел и отводил глаза в сторону.
   Тамара гладила его прямые мягкие волосы и говорила:
   – Ты хороший. – И улыбалась устало, как мать. Она была очень похожа на мать. – Ты мне нравишься, Леня.
   Катились светлые, счастливые дни. Кажется, пять дней прошло.
   Но однажды – это было в субботу – Ленька пришел с работы, наутюжил брюки, надел белую рубашку и отправился к Тамаре: они договорились сходить в цирк. Ленька держал правую руку в кармане и гладил пальцами билеты.
   Только что перепал теплый летний дождик, и снова ярко светило солнышко. Город умылся. На улицах было мокро и весело.
   Ленька шагал по тротуару и негромко пел – без слов.
   Вдруг он увидел Тамару. Она шла по другой стороне улицы под руку с каким-то парнем. Парень, склонившись к ней, что-то рассказывал. Она громко смеялась, закидывая назад маленькую красивую голову.
   В груди у Леньки похолодело. Он пересек улицу и пошел вслед за ними. Он долго шел так. Шел и смотрел им в спины. На молодом человеке красиво струился белый дорогой плащ. Парень был высокий.
   Сердце у Леньки так сильно колотилось, что он остановился и с минуту ждал, когда оно немного успокоится. Но оно никак не успокаивалось. Тогда Ленька перешел на другую сторону улицы, обогнал Тамару и парня, снова пересек улицу и пошел им навстречу. Он не понимал, зачем это делает. Во рту у него пересохло. Он шел и смотрел на Тамару. Шел медленно и слышал, как больно колотится сердце.
   Тамара все смеялась. Потом увидела Леньку. Ленька заметил, как она замедлила шаг и прижалась к парню… и растерянно и быстро посмотрела на него, на парня. А тот рассказывал. Ленька даже расслышал несколько слов: «Совершенно гениально получилось…»
   – Здравствуй…те! – громко сказал Ленька, останавливаясь перед ними. Правую руку он все еще держал в кармане.
   – Здравствуйте, Леня, – ответила Тамара.
   Ленька глотнул пересохшим горлом, улыбнулся.
   – А я к тебе шел…
   – Я не могу, – сказала Тамара и, взглянув на Леньку, непонятно, незнакомо прищурилась.
   Ленька сжал в кармане билеты. Он смотрел в глаза девушке. Глаза были совсем чужие.
   – Что «не могу»? – спросил он.
   – Господи! – негромко воскликнула Тамара, обращаясь к своему спутнику.
   Ленька нагнул голову и пошел прямо на них.
   Молодой человек посторонился.
   – Нет, погоди… что это за тип? – произнес он, когда Ленька был уже далеко.
   А Ленька шел и вслух негромко повторял:
   – Так, так, так…
   Он ни о чем не думал. Ему было очень стыдно.
 
   Две недели жил он невыносимой жизнью. Хотел забыть Тамару – и не мог. Вспоминал ее походку, глаза, улыбку… Она снилась ночами: приходила к нему в общежитие, гладила его волосы и говорила: «Ты хороший. Ты мне очень нравишься, Леня». Ленька просыпался и до утра сидел около окна – слушал, как перекликаются далекие паровозы. Один раз стало так больно, что он закусил зубами угол подушки и заплакал – тихонько, чтобы не слышали товарищи по комнате.
 
   Он бродил по городу в надежде встретить ее. Бродил каждый день – упорно и безнадежно. Но заставить себя пойти к ней не мог.
   И как-то он увидел Тамару. Она шла по улице. Одна. Ленька чуть не вскрикнул – так больно подпрыгнуло сердце. Он догнал ее.
   – Здравствуй, Тамара.
   Тамара вскинула голову.
   Ленька взял ее за руку, улыбнулся. У него опять высохло в горле.
   – Тамара… Не сердись на меня… Измучился я весь… – Леньке хотелось зажмуриться от радости и страха.
   Тамара не отняла руки. Смотрела на Леньку. Глаза у нее были усталые и виноватые. Они ласково потемнели.
   – А я и не сержусь. Что ж ты не приходил? – Она засмеялась и отвела взгляд в сторону. Глаза у нее были до странного чужие и жалкие. – Ты обидчивый, оказывается.
   Леньку как будто кто в грудь толкнул. Он отпустил ее руку. Ему стало неловко, тяжело.
   – Пойдем в кино? – предложил он.
   – Пойдем.
   В кино Ленька опять держал руку Тамары и с удивлением думал: «Что же это такое?.. Как будто ее и нет рядом». Он опустил руку к себе на колено, облокотился на спинку переднего стула и стал смотреть на экран. Тамара взглянула на него и убрала руку с колена. Леньке стало жалко девушку. Никогда этого не было – чтобы жалко было. Он снова взял ее руку. Тамара покорно отдала. Ленька долго гладил теплые гладкие пальцы.
   Фильм кончился.
   – Интересная картина, – сказала Тамара.
   – Да, – соврал Ленька: он не запомнил ни одного кадра. Ему было мучительно жалко Тамару. Особенно когда включили свет и он опять увидел ее глаза – вопросительные, чем-то обеспокоенные, очень жалкие глаза.
   Из кино шли молча.
   Ленька был доволен молчанием. Ему не хотелось говорить. Да и идти с Тамарой уже тоже не хотелось. Хотелось остаться одному.
   – Ты чего такой скучный? – спросила Тамара.