— Хозяйка! Сколько телефонов наверху?
   От громкого крика снизу я дергаюсь, но потом уговариваю себя не паниковать, по ступенькам спускаюсь нарочито неспешно, останавливаюсь на предпоследней и ласковым шепотом сообщаю крикливому монтеру:
   — Два.
   А для лучшего усвоения информации еще показываю число пальцами.
   — Так это… — опешил он немного, но потом быстро пришел в себя и вернул командный голос:
   — Тогда проверьте! Трубочку снимите и послушайте — гудит или не гудит! А по делу, это должен проверить именно я. Так что, извините-подвиньтесь, но за свою работу я всегда отвечаю сам! — слегка оттолкнув меня в сторону, он идет по лестнице вверх.
   Медленно поднимаюсь за ним. Почему я сказала — два?..
   Телефонов тем не менее обнаружилось именно два. В кабинете и в спальне.
   Этот мастер оказался на редкость исполнительным, ему было недостаточно услышать гудок в трубке, он решил проверить, все ли в порядке с мембраной, для чего раскрутил по очереди трубки у обоих телефонов, дул в них, разглядывал внутренности на свету и ковырялся там отверткой.
   — Порядок! — совершенно удовлетворенный, он осмотрелся (это было в кабинете) и, уходя, поправил криво висящую картину на стене.
   Медленно спускаюсь за ним вниз, останавливаюсь на предпоследней ступеньке и изображаю радость, насколько это возможно шепотом:
   — Порядок?
   При этом протягиваю монтеру сотню.
   — Я уже обратил внимание вашего охранника, — пряча сотню в нагрудный карман форменной куртки, озадаченно сообщает монтер, — что провода были аккуратно отрезаны. Понимаете?
   — Понимаю. Провода были аккуратно отрезаны.
   — Нет, я же вижу, что вы не врубились! У вас в подвале кто-то перерезал телефонный провод.
   — Да врубилась я, врубилась! Когда же они уйдут?..
   — Тогда обратите внимание, так бывает при попытке ограбления! И ворота у вас в гараже открыты! Распишитесь вот тут два раза, что без претензий.
   Черкаю, не глядя. Никаких претензий.
   — А если нам где надо написать, насчет отрезанных проводов или чего…
   — До свидания!
   Закрываю дверь и смотрю в окно. Снег валит уже тяжелыми крупными хлопьями, мужчины во дворе топчутся, вероятно обсуждая, как удобно было бы ограбить такой открытый в разных местах дом и как бы каждый из них поступил со мной, будь он мужем в частых отъездах… Снег закрывает их от меня пеленой, и покой пушистым белым мехом опускается на сердце, не давая вздохнуть глубоко. Раскрываю пальцы левой руки. Пузырек. Отвинчиваю пробку и нюхаю. Пахнет анисом. Это — мужу для горла, муж поет!
   Куда ни плюнь — все поют!
   Посмотрим, что это такое отмокает в ванне и пахнет жженой проводкой и паленым кабанчиком! Наклоняюсь над ванной, задерживая дыхание, и дергаю металлическую цепочку. Не идет. Дергаю посильней. Ну, дорогая, ты постирала так постирала! Не иначе как муж пришел с охоты… На мамонта… Получилось! Странная жидкость потихоньку вытекает, оставляя на стенках ванны неистребимый налет. Медленно вытекает. Схожу-ка я пока вниз.
   Спускаюсь в подвал. Захлопываю ворота гаража и еще закрываю их на защелку. Поднимаюсь наверх, в спальню, приподнимаю одеяла. В норке темно и тихо, слышно вкусное дыхание троих детей, и я бросаю на ковер парик, и для меня нашлось теплое местечко под правой рукой большого мальчика, который категорически отказался от моего молока…
   — Ты — няня? — спросил большой мальчик, когда проснулся.
   Мы все проснулись от крика маленького мальчика, я встала, распеленала его и понесла в ванную помыть. Пока подмывала, думала: кто я?
   — Как тебя зовут? — мальчик сел, скривился и осторожно опустил на пол распухшую ногу. У него, бедного, ножка болит.
   — Ты подруга Ляли?.. Дяди Антона? Что здесь произошло?
   Раскрываю халат на груди и устраиваюсь кормить маленького мальчика. Большой резко отворачивается, замечает парик на полу, поднимает его.
   — Кто приходил?
   — С телефонной станции.
   — А! — обрадовался большой мальчик. — Ты все-таки разговариваешь!
   Чтобы он не перевозбудился от радости, я сразу же сообщила, что не являюсь няней, приходящей домработницей, любовницей мужа, подругой жены, я не врач, не соседка, не медсестра из поликлиники, не сторож, не охранник, я — никто.
   — А кто же тогда их убил? — с удивлением спросил мальчик.
   — Я не наемный убийца, — тут же добавляю в список предположений самое, оказывается, с его точки зрения, реальное. — Что с ногой?
   — Нога скоро отвалится, — спокойно заявляет старшенький и уточняет:
   — У меня с левой ногой всегда были проблемы. Я ее уже ломал в двенадцать лет вот тут, у щиколотки. А потом мне на тренировке повредили мизинец, врач сказал…
   Я закрыла глаза, приготовившись выслушать подробности его детства, но мальчик замолчал, еще раз осмотрел меня и продолжил допрос:
   — Если ты никто, то как сюда попала? Почему кормишь ребенка?
   — Потому что молоко течет.
   Мы некоторое время молчим и слушаем, как сосет маленький. Девочка спит, раскинувшись на кровати, старший заметил, что я смотрю на нее, и прикрыл ее голые ножки одеялом.
   — А почему ты не спрашиваешь, кто я? — поинтересовался он после этого.
   — Какая разница… Если хочешь, я могу и тебя покормить грудью.
   Не хочет. Так не хочет, что даже покраснел.
   — Как ты думаешь, через сколько времени при гангрене отвалится нога? — поинтересовался он, когда я покормила.
   — Лучше сразу отрезать, не ждать. Раз уж тебе так не везет с левой ногой. Подвинься, я возьму девочку. Пусть и она поест.
   — Ты что, с ума сошла?! Ей почти три года! Она уже давно ест нормальную еду!
   Я смотрю на него и понимаю, что, действительно, если почти три года, то можно есть просто еду…
   — Думаешь?..
   — Не трогай Сюшку! — он отталкивает мою руку.
   — Ладно. Если ты такой заботливый братишка, сделай ей поесть, а я поищу какую-нибудь одежду.
   Он молча ковыляет вниз, и я слышу, как на кухне звякает посуда.
   В детской комнате на отдельной полочке лежат вещи девочки. Бужу ее, дуя на веки. Одеваю. Веду в туалет. Она еще сонная, трет глаза, но покорно устраивается на маленьком детском унитазе.
   Мы умываемся и спускаемся вниз, мальчика я несу, прижимая к себе правой рукой, а девочку веду левой. Для третьего ребенка нет руки, как хорошо, что он такой большой, может сам ходить. Пока нога не отвалилась…
   В дверях кухни мы останавливаемся. Стол накрыт. На сковороде вспучился румяным солнцем самый настоящий омлет, на тарелке лежат гренки и куски курицы, в миксере сбивается что-то из молока. Девочка отпускает мою руку и залезает на высокий стульчик — вероятно, это ее предмет мебели.
   — Прошу! — юноша галантным жестом предлагает сесть и мне. — Ничего на ум не приходит? — он многозначительно кивает на сковороду.
   — Омлет… — я пожимаю плечами и усаживаюсь. — С сыром? — нюхаю омлет и утвердительно киваю:
   — С сыром!
   — А сковорода? — скалится в притворной улыбке юноша. — Сковорода ничего не напоминает?
   Смотрю на большую сковороду, потом на мальчика, и в этот момент он многозначительно тычет пальцем себе в лоб.
   — Как тебя зовут?
   — Меня?.. Вася!., нет, я хотел сказать — Коля. Да, меня зовут Коля, а тебя?
   — Коля, выключи миксер и скажи, почему ты так странно скалишься и показываешь себе на голову?
   — Миксер?.. Ах да, это же коктейль для тебя.
   — Спасибо, — осторожно нюхаю желтоватую смесь в высоком бокале.
   — Молоко, желтки и морковный сок. Настоящий коктейль для кормящих матерей.
   — Грандиозно. Как тебя отблагодарить? Знаешь что, я тебя отвезу к врачу. Пусть посмотрит ногу.
   — Ты меня отвезешь к врачу? А ты кто, вообще?!
   — Я — Мадлена Сидоркина, двадцати шести лет, — невозмутимо докладываю я и осторожно пробую кусочек гренки. — Так написано в паспорте, который лежит в кармане пальто в коридоре, можешь посмотреть.
   — Мадлена?.. То есть ты хочешь сказать, что ты — Ляля?!
   — Я что, похожа на Лялю, на Мими или на Диди? — строго спрашиваю я, уставившись в растерянные глаза мальчика. — Нет, я Мадлена, а для близких людей — Мона. Ты мне кто?
   — Я?.. Я Коля Сидоркин, я…
   — Вот видишь, — перебиваю юношу, пока он не захлебнулся негодованием и не подавился. — Ты тоже Сидоркин, это значит, мы — родственники. Сколько тебе? Шестнадцать? Семнадцать? В любом случае ты не можешь быть моим ребенком, слишком большой, значит… Ты мой брат? Нет, постой. Сидоркин… Ты брат моего мужа?
   — Ты пробралась в этот дом, ты ударила меня сковородой по голове, а перед этим убила дядю Антона и Лялю!
   — Дядю Антона? Подожди, дай подумать, получается, что ты племянник моего мужа? Вот и разобрались. Доедай, поедем к врачу. Кстати, где они?
   — Они?..
   — Ну да, эти, которых я убила? Я их закопала, расчленила и выбросила в мусорный контейнер или растворила в ванне?
   Ну вот, доболталась!.. В этой чертовой ванне действительно мокло что-то весьма подозрительное… И юноша застыл, бледнея с каждой секундой все больше и больше, сейчас свалится в обморок.
   — Не падай в обморок! — предупреждаю я его. — С ванной это, конечно, очень интересно, но следователь Поспелов вытащил из чемоданчика кислоту, которой, как он сказал, я воспользовалась для растворения какого-то Успендрикова. Так что, сам понимаешь, растворять было не в чем…
   Маленький у меня на коленках повертелся и обмочил халат Мадлены Сидоркиной, после чего удовлетворенно вздохнул.
   Коля Сидоркин встал из-за стола, начал было собирать грязную посуду, потом, потоптавшись, направился к ванной.
   — Стой.
   Остановился и ждет, не поворачиваясь.
   — Пойдем вместе, только ребенка положу, подожди, я видела маленький манеж в гостиной.
   Коля пошел за мною, это он сообразил, что боковую стойку манежа можно открыть, чтобы не нагибаться над нею.
   — Полный дом памперсов, а ты его держишь в пеленках, — заметил он и показал на открытую пачку у манежа.
   Я пожала плечами, достала маленького, положила на ковер и кое-как приладила памперс.
   — Первый раз, что ли? — поинтересовался Коля, поправляя застежку.
   — А ты когда успел?
   — Я с маленькой Сюшкой сидел пару раз, ее к нам привозил… дядя Антон…
   Мы сидим на ковре рядом, между нами — ребенок в неуклюжем памперсе, и я спрашиваю, деиствительно ли Коля хочет посмотреть, что там в ванной?
   — А вдруг, — задумывается он, — вдруг от нее что-то осталось…
   — От нее?..
   — Я видел, как волосы потонули.
   — Я хочу тебе кое-что сказать, — беру Колю за руку и слегка сжимаю ее. В этот момент я замечаю, что на моих пальцах нет ни одного художественно оформленного искусственного ногтя. — Что бы в этой… — смотрю на другую руку. Ни одного… — Да, о чем я?.. Что бы в этой проклятой ванне ни плавало, не обращай внимания. Нам должно быть все по фигу. Мы с тобой мертвы. Я утонула, а ты…
   — А я умер от удара сковородкой по голове, — покорно кивает он. — Или нет, я умер от разрыва сердца, когда она вывалилась на меня из шкафа…
   — Сковородка? — не понимаю я.
   — Да нет же, Ляля вывалилась из шкафа! — он выдергивает руку и смотрит на меня со злостью. — Она!.. Она была задушена, это точно.
   — Ты не находил здесь где-нибудь ярко раскрашенных ногтей? Все ногти растеряла… Ладно, пошли, если хочешь.
   Девочка все еще сидит за столом на своем высоком стуле. Коля достает ее и держит над раковиной, пока я мою маленькие жирные ладошки и мордочку. Но при попытке посадить девочку в манеж к братику она оказала сопротивление: вцепилась обеими ручонками в халат, а когда я взяла ее на руки, обхватила меня за шею со всей силой, на какую была способна.
   — Эй! Не бойся, я не буду накрывать тебя одеялом, ну хочешь, просто посиди в кресле? Девочка молча сжимает мою шею.
   — Она умеет разговаривать? — спрашиваю я Колю.
   — Не знаю. Я ее видел последний раз в восемь месяцев. Не скажу, что тогда она много болтала. Давай отцеплю, не идти же с Сюшкой смотреть ванну!
   При отцеплении девочка разжала руки, но только на секунду, чтобы с такой же силой обхватить шею Коли.
   — У меня предложение. Давай возьмем детей и поедем к хирургу. Покажем твою ногу, развеемся слегка, а когда вернемся, уложим детей спать и спокойно осмотрим ванну.
   — Я никуда не поеду, она уже не болит.
   — Но она уже синяя.
   — И что тут странного, если я мертвец? — не сдается Коля.
   — Делай как хочешь, мне все равно, я повезу детей гулять.
   — Почему это — повезешь? Почему не погулять возле дома?
   — Потому что я сейчас раскрашу физиономию, надену парик, и сквозь стекло машины никто в этом поселке не рассмотрит меня настолько хорошо, чтобы поинтересоваться, что это за тетя гуляет с детьми!
   Маленького было достаточно засунуть в комбинезон, а вот девочку пришлось долго уговаривать одеться, этим занимался Коля, пока я делала из своих век крылья махаона, а из губ раздавленный судьбой, кровоточащий яркой помадой перезревший плод. Благо, косметики в туалетном столике спальни оказалось столько, что ею можно весь сезон раскрашивать небольшую театральную труппу. Парик я выбрала тот самый, утренний — чуть поблекшая платина. Потом пришел черед гардероба. Открываю шкаф, жду несколько секунд. Никто не вываливается, и я без стеснения роюсь в вещах с легким ароматом чужого тела и дорогих духов.
   — Ты умеешь водить машину? — спрашивает Коля, осмотрев меня с кончиков кожаных обтягивающих брюк до парика.
   — Умею.
   — А если она не заправлена?
   — Заправим.
   — А если не найдем ключей?
   — Найдем. — Иду к вешалке в коридоре и уверенно лезу в карман мужской куртки. Достаю связку ключей. Потом уверенно лезу в боковой карман женского пальто и достаю паспорт. Осматриваюсь.
   — Еще что? — с укоризной спрашивает Коля.
   — Когда я сюда пришла, у меня были валенки, ватник и металлический чемодан.
   — Я видел какой-то металлический ящик с ручкой внизу в мастерской.
   Это он, заветный чемоданчик. Достаю деньги, рассовываю по карманам, несколько бумажек отдаю Коле:
   — Вот, возьми, я у тебя порылась в куртке, взяла рубли.
   Коля смотрит мимо протянутой руки в чемоданчик на конверт с адресом: Московская, 22. Потом он берет один из паспортов, открывает. Я опускаю пониже его руки, чтобы тоже заглянуть. Итак, блондинку, которая раздела меня на мосту, зовут Марина Крайвец. Коля сравнил мое лицо с фотографией в паспорте, потерял к документу интерес и взял конверт.
   — Ты была его любовницей? — спрашивает он тихо, глядя на фотографию мужчины.
   — Все мы чьи-то любовники или любовницы. Неси детей. Поехали.
   — Я хотел сказать, твоя попытка не привлекать внимания… Короче, кое-что нужно отмыть на лице, а то ты похожа на стриптизершу, отработавшую полную смену и не успевшую оттереть боевую раскраску.
   — Да что ты можешь знать о стриптизершах, мальчик?!

СЛЕЖКА

   — Промотай сначала, — попросил Поспелов. — С того места, где она говорит о профессиях.
   “…не являюсь няней, приходящей домработницей, любовницей мужа, подругой жены, я не врач, не соседка, не медсестра из поликлиники, не сторож, не охранник, я — никто”.
   — Почему мальчик спросил ее об убийстве? — остановил запись Петя.
   — Не знаю, в этом разговоре все странно. Включи.
   “Я не наемный убийца”.
   “Если ты никто, то как сюда попала? Почему кормишь ребенка?”
   “Потому что молоко течет”.
   — Это не ее дети! — стукнул ладонью по столу Петя.
   — Это не ее дети, она не хозяйка в доме, она не Ляля, кто такая — Ляля?.. Зачем появился подросток, почему он говорит о трупах, и так далее, так далее… Одни вопросы. Нужно ехать осматривать дом.
   “Я что, похожа на Лялю, на Мими или на Диди? Нет, я Мадлена, а для близких людей — Мона. Ты мне кто?”
   — Мадлена Сидоркина, в девичестве Мадлена Кашутка, отец — поляк, мать — русская. Замужем пять лет, домохозяйка. Но эта обритая кормилица младенцев не Мадлена Кашутка, понимаете?! — повышает голос Петя.
   — Не кричи, — кривится Поспелов. — Мне два месяца до пенсии.
   — И что?
   — Грустно, вот что. Дело это плохо пахнет. Где эта Мадлена жила до замужества?
   — Двойное гражданство. В Санкт-Петербурге у матери, в Гданьске у отца, была студенткой тамошнего университета.
   — Тамошнего?
   — Гданьского. Ушла со второго курса. Странная история, кстати.
   — Потом. О гданьских студенточках — потом. Включи мне со слова “кстати”.
   “Кстати, где они?”
   “Они?..”
   “Ну да, эти, которых я убила? Я их закопала, расчленила и выбросила в мусорный контейнер или растворила в ванне?”
   — Надо ехать смотреть ванну, — обреченно кивает Поспелов. — Ничего не поделаешь, надо ехать. Вызывай группу, Петя.
   — Вы же сами приказали не светиться! — вскочил оперуполномоченный. — Вы же обещали уволить каждого, кто хоть раз споткнется у дома?! А теперь хотите ворваться и осмотреть ванную комнату? Или загримируетесь и изобразите сантехника, вызванного охранником на въезде?!
   — Вызывай. — Поспелов тоже встает, кряхтя. — Они должны выйти. Должны.
   — Да почему вы думаете, что они уйдут из дома?
   — У парня скоро начнется гангрена, пешком он до травмпункта не дойдет, значит, или такси вызовут к дому, или воспользуются “Вольво” из гаража. Кстати, в машине поставили “жучок”?
   — Не к месту это было — телефонному монтеру лезть в машину!
   — Ты не кричи, Петя, молодой еще, голос не бережешь. Пошли к ребятам, послушаем.
   Они вышли из сарая, и Поспелов тут же угодил в жидкую коровью лепешку и так изумился, настолько не поверил этой нечаянной западне, что еще с минуту не вытаскивал ботинок из чавкнувшей слизи, а просто смотрел сопя, с недоумением и обидой. Потом он поднял голову и посмотрел в небо, надеясь, вероятно, найти объяснение такому наказанию, и замер, пораженный прозрачнейшей яркой синевой, кое-где проглянувшей сквозь тяжелые серые облака.
   — Однако, весна, — констатировал Поспелов, вытащил ботинок из лепешки и поплелся за младшим лейтенантом Петей к фургону, затаившемуся среди деревьев.
   Фургон был грязно-желтого цвета, с заляпанными номерами и тонированными стеклами. На правой дверце имел полустертую наклейку — слоненок в кепке с задиристо выставленным хоботом. Задняя дверца открылась, как только Петя подошел, изнутри пахнуло запахом хорошего кофе и плохих сигарет, с трудом забравшийся внутрь Поспелов добавил к этим запахам навозный душок. Он потянулся было к аппаратуре, но тут совсем рядом раздался странный стук, четверо мужчин в фургоне замерли и несколько секунд наблюдали сквозь тонированное стекло за промчавшейся совсем близко серой лошадкой. Лошадка веселилась вовсю, вскидывая зад и бросаясь из стороны в сторону, совершенно одурманенная запахами земли и незамутненной голубизной оттаявшего неба.
   — Что-нибудь новенькое? — Поспелов кое-как пристроил большой зад на крошечном раскладном стульчике.
   — Уезжать собираются.
   — Это понятно, только вот есть маленькая проблема. Если они спросят у охранника на въезде в поселок, куда он их пошлет?
   — Он их пошлет в поликлинику при больничке. Тут недалеко, сейчас ведь день, хирурги работают, есть даже приемное отделение для травмированных.
   — Во-о-о-от! — многозначительно поднял указательный палец Поспелов. — А нам сколько времени требуется?
   — Ну, — задумался пожилой мужчина, допивающий в фургоне кофе, — ежели без оглядки с усердием все обшмонать, минут за семьдесят справимся. А вот ежели сделать так, чтобы было незаметно и чисто после нас, то часа два.
   — Давай-ка, Кирилыч, иди погуляй. — Поспелов снял вязаную шапку и утер ею вспотевший лоб.
   — А ежели…
   — А ты так погуляй, чтобы они притормозили возле тебя! И никаких “ежели” тогда не будет.
   — Так ведь тогда разве что с Чукчей?..
   Не получив ответа, пожилой вытер усы и тихонько свистнул. Из-под стола с аппаратурой вылез крошечный шпиц и выжидательно посмотрел на свистуна.
   Через пару минут мужчина с собачонкой уже торопливо шли к ограде поселка, в известное им место-к дыре в сетке, которая была сделана вчера вечером оперативной группой именно для срочных входов и выходов из поселка. Шпиц был подхвачен под брюшко и во избежание всяческих неожиданностей (вроде той, стойкий запах которой теперь портил воздух в фургоне) перенесен на руках до самого новенького асфальта. Его поставили на дорогу, прицепили к тоненькому ошейнику металлическую захватку плетеного поводка, а между ушами торопливо приладили кокетливый красный бантик. Подсоединение к поводку шпиц перенес с гордым терпением, но бантик его возмутил ужасно.
   — Что поделаешь? — посочувствовал ему хозяин. — Служба! Необходимая маскировка. Не обижайся, Чукча, я на прошлой неделе — ты не поверишь! — в казино сидел два часа. В смокинге, в липучей прическе и весь облитый одеколоном. А тут всего лишь бантик, надели-сняли, и все дела! Приготовься, Чукча.
   Сгорбившись, шаркая подошвами ботинок, мужчина поплелся вдоль дороги и через несколько шагов превратился в полнейшую развалину, которую тащит на поводке крошечный шпиц.
   Когда до подъезжающего темно-красного “Вольво” осталось метров шесть, строптивый шпиц выдернул поводок у присевшего от неожиданности нерасторопного хозяина и бросился через дорогу, почти что под колеса.
   В фургоне услышали визг тормозов.
   — Незаменимая собака этот Чукча, — уважительно заметил молодой парень с наушниками.
   — Есть что интересное для меня? — Поспелов стащил пальто и теперь разматывал длинный шарф.
   — Вот, послушайте, это минут двадцать назад накрутилось, еще в доме.
   “Да нет же, Ляля вывалилась из шкафа! Она!.. Она была задушена, это точно!”
   “Не падай в обморок! С ванной это, конечно, очень интересно, но следователь Поспелов вытащил из чемоданчика кислоту, которой, как он сказал, я воспользовалась для растворения какого-то Успендрикова. Так что, сам понимаешь, растворять было не в чем”.
   Поспелов хмыкнул и покачал головой.
   По двери фургона провели чем-то металлическим, Петя открыл.
   Сначала пожилой мужчина забросил внутрь шпица.
   — Порядок, — кивнул он. — Сразу пойдем или дождемся, когда на связь выйдет поворот?
   — А ты куда их послал?
   — В Серпухов, конечно, в “Семашко”, и подробно объяснил, какой поворот и что дальше. Но женщина, сами понимаете, даже такая спокойная и отшибленная, за рулем становится совершенно непредсказуемой.
   — Тогда подождем поворот, — опять сел приподнявшийся было Поспелов.
   — Отшибленная? — заинтересовался Петя.
   — Да. Спокойная до отключки. Уж сколько я нервных дамочек, вытаскивающих Чукчу из-под колес, повидал, но такой спокойной еще не попадалось. Открыла дверцу, ни тебе ругани, ни испуга, наружу не выходит, смотрит на меня и спрашивает: “Сдохла?” Я, конечно, бросился к машине, кое-как присел, не забывая стенать и охать, и тащу Чукчу к себе за поводок, а он, артист, ну совершенно дохлый, и даже язык наружу. И тут она говорит… Запищала рация.
   — И она говорит, бросайте, говорит, ее на заднее сиденье. Чего, почему?.. А она выходит и открывает дверцу сзади. Стоит, значит, ждет. Сзади у нее сидит малый с белым лицом и ребеночком на руках и девчушка, хорошенькая такая, сразу молча ручки протянула, чтобы собачку, значит, взять. Чукча почуял неладное, приоткрыл глаз и смотрит на меня, что, значит, я дальше делать буду. Прижал я его к себе, зачем, спрашиваю, песика моего в машину? А она говорит: “Все, — говорит, — одно к одному, дети, дом, теперь еще и собачонка, все, как полагается” — и спрашивает: “Она у вас поет?” Я сразу не сообразил, что это про Чукчу в бантике! Оглянулся на всякий случай, и знаешь, Петя, как-то мне не по себе стало. Вот первый раз так стало! Совершенно ведь забыл, зачем я на дороге стою. Тут Чукча голову приподнял и на всякий случай заскулил. Я, конечно, изобразил радость и веселье, жива, говорю, собачка, спасибо вам за заботу! Хорошая вы мамаша, говорю, что деток сзади возите, заботливая, наверное, по магазинам едете? Ну, тут уж она, наконец, спросила про травмпункт…
   — Поворот докладывает, объект проехал, — доложил Петя и потянулся от души. — Когда-нибудь ведь задавят твою Чукчу!
   — Сплюнь!
   Сквозь дыру в сетке пролезали по старшинству: сначала — следователь Поспелов, за ним — усатый хозяин Чукчи, потому как дослужился до старшего лейтенанта и еще работает на пенсии, а за усатым — Петя.

ОБЫСК

   У дома Сидоркиных их ждали трое молодых фактурщиков с отмычками.
   Начали с гаража.
   Молодые ребята то и дело отвлекались на дорогой электрический инструмент в мастерской, усатый оперативник работал быстро и как-то судорожно, бросаясь то в один угол, то в другой, выискивая ему одному понятные знаки, это он обнаружил и указал Поспелову на кучку одежды под полкой в углу — ватник и валенки. Поспелов только вздохнул, сказал: не трогать. Когда усатый нашел металлический чемоданчик и, предвкушая отменный улов, хищно стал к нему подбираться, поправляя резину перчаток, Поспелов даже досадливо крякнул и решил направить потенциал оперативника в нужное русло — отправил его наверх в кухню.
   Сам он чемоданчик, однако, открыл, убедился, что женщина залезла в тайник и, совершенно не заботясь об аккуратности, небрежно раскидала внутри документы и деньги.
   Он не понимал логики ее поведения и некоторых особенностей имиджа, таким словом, кажется, молодые сейчас объясняют рваную одежду и выбритые головы.