миновали, он вместе с Антандро и Фабио покинул Севилью, проехав в почтовой
карете мимо дома Лауры, которая, услышав звук рожка и повинуясь биению
своего сердца, отложила в сторону рукоделие и бросилась к решетке, где,
бледная как полотно, она стояла до тех пор, пока карета не скрылась из глаз.
Лисардо так не хотелось ехать ко двору, что в каждом городе, куда они
прибывали, он заговаривал о том, чтобы вернуться назад. В первые несколько
дней его немного развлекли дворец с канцеляриями, жалобщиками и просителями
должностей, множество кабальеро, знатных сеньоров, дам, различных нарядов и
всевозможных лиц, съехавшихся со всех концов Испании и нашедших себе здесь
пристанище, и Прадо с бесконечной вереницей карет, в окнах которых мелькают
поднятые для приветствия и сразу же опускающиеся руки.
Немного осмотревшись, он начал делать визиты, которые, возможно,
отвлекли бы его, если бы продлились несколько дольше, от мыслей о красоте и
благоразумии Лауры, - ведь на дворцовых лугах пасется самый красивый
молодняк. Но в то время, когда он уже совсем потерял надежду и начал думать,
что любовь Лауры была от начала до конца обманом, ему вручили письмо от нее,
в котором она писала:
"Сеньор мой, я убедилась, что ваша любовь ко мне основывалась лишь на
желании, и вы любили меня так мало, что, зная о том, что ваше отсутствие
убьет меня, все же уехали, и не куда-нибудь, а ко двору, избрав тем самым
верное средство, ибо вам было известно, что именно там находится река
забвения, в которой, говорят, многие так и остаются, чтобы никогда больше не
вернуться к себе на родину. Я не стану говорить о том, сколько я пролила
из-за вас слез и как я изменилась по вашей вине, но все, кто меня видят,
меня не узнают, хотя все эти люди живут в моем доме, из которого я еще ни
разу не выходила. Я умираю, и если какая-нибудь песчинка из этого моря
красоты, ума и нарядов еще не привязала к себе вашу душу, отзывчивость
которой мне известна, возвращайтесь прежде, чем ваше отсутствие успеет
лишить меня жизни, потому что я решилась подчиниться вашим желаниям, не
думая больше о родителях, муже и чести, так как все это кажется мне
ничтожным по сравнению с горем утратить вас".
Поверьте, сеньора Марсия: сейчас, когда я дошел до рассказа об этом
письме и о решении, принятом Лаурой, у меня не хватает сил, чтобы закончить
эту повесть. О безрассудная женщина! О женщина! Но мне кажется, что мне
могут напомнить слова, которые произнес, стоя уже на лесенке, один
висельник, обращаясь к тому, кто помогал ему умереть и при этом весь
обливался потом: "Отец мой, я ничуть не вспотел, так почему же потеет ваше
преподобие?" Если Лаура не беспокоится о позоре и об опасности, то к чему
должен утруждать себя тот, кто обязан лишь рассказать обо всем, что
случилось, ибо, хотя повествование это и кажется с виду новеллой, на самом
деле оно является правдивой историей.
Почти лишившись рассудка, Лисардо в тот же день покинул Мадрид, купив
своим слугам роскошные ливреи на той чудесной улице, где, не снимая мерки,
оденут кого угодно, а кроме того, два ожерелья, по тысяче эскудо каждое, для
Лауры, ибо даже самой богатой женщине в мире бывает приятно получать
подарки, в особенности после разлуки. Невозможно передать, как он
безумствовал в дороге, ибо безумство его можно было бы сравнить только с его
счастьем, а счастье его было столь велико, как и его желание. Наконец он -
удивительное дело - благополучно достиг Севильи, и на другой день во время
его продолжительного пребывания в ее доме Лаура исполнила свое обещание. На
этом их любовь не кончилась, как это часто бывает; напротив, от этих встреч
она стала еще более пылкой, а встречи постепенно становились более частыми,
чем они должны были быть, чтобы оставаться благоразумными, ибо то, что
любовникам кажется блаженством, чаще всего приводит их к гибели и лишь в
редких случаях кончается только разлукой.
В это время умерла Росела, тетка Лисардо; она была вдовой, и Лисардо
должен был взять к себе в дом Леонарду, свою кузину, девочку тринадцати или
четырнадцати лет, очень стройную и хорошенькую. За несколько дней, которые
она у него провела, Антандро столь безрассудно влюбился в эту девушку, что
его дерзкие чувства заметили остальные слуги Лисардо и кто-то из них
рассказал ему о происходящем, опасаясь какой-нибудь из тех бед, которые так
часто происходят, когда девушки еще столь невинны и неосмотрительны. Какими
удивительными путями идет судьба, приносящая несчастья! Лисардо был так
возмущен наглостью Антандро, что не на шутку его выбранил, а тот стал ему
отвечать на его справедливый гнев с неподобающей дерзостью и тогда Лисардо
схватил алебарду, которая находилась у изголовья его кровати, и принялся
бить Антандро ее рукояткой, ранив при этом его в голову, так что слуга
должен был целый месяц пролежать в кровати и прошел еще месяц, прежде чем он
вполне выздоровел. Лисардо помирился с ним, хотя в таких случаях мир всегда
бывает непрочен, и снова с неразумной доверчивостью стал поверять свои тайны
Антандро, который однажды, после того как Лисардо укрылся в доме Лауры, как
он часто делал это и раньше, окликнул Марсело и у входа в одну небольшую
церковь сказал ему, что Лисардо лишает его чести, и изложил ему во всех
подробностях то, что ему было столь хорошо известно с самого начала этой
злосчастной любви. Для того чтобы Марсело не подумал, что он его обманывает,
желая получить деньги или отомстить какому-нибудь своему врагу, он предложил
ему отправиться к себе домой, где сейчас укрылся Лисардо, и заглянуть в
комнату, примыкавшую к саду, в которой хранились для зимы циновки и разная
садовая утварь. Марсело долго не в силах был ему ничего ответить, и наконец
с осмотрительностью, которая не покинула его в такую трудную минуту, он
сказал слуге Лисардо: "Пойдемте со мной, ибо я хочу, чтобы первый человек,
сказавший мне об этом, первый увидел, как я отомщу". Антандро пошел вместе с
Марсело и оставил его только у самого входа в дом, куда Марсело вошел один и
направился к упомянутой комнате, где за одной из циновок он обнаружил
Лисардо и сказал ему следующее:
- Безрассудный юноша, хотя вы и заслуживаете смерти, но вы ее не
примете от моей руки, так как я не хочу верить, чтобы Лаура нанесла мне
такое оскорбление, и полагаю, что только ваша безумная дерзость привела вас
сюда.
Лисардо, полный смятения, стал подкреплять это мнение всякими клятвами
и уверениями.
Марсело сделал вид, что поверил ему, и, выведя его в сад, открыл
потайную дверь, скрытую плющом. Выйдя на улицу, ошеломленный юноша, сам не
зная как, добрался до своего дома. Терзаясь самыми ужасными сомнениями и
вопросами, ни один из которых не находил ответа, он без сил упал на кровать,
мечтая лишь о смерти.
Что касается Марсело, то, выпроводив Лисардо, он вышел на улицу и
сказал Антандро:
- Вы, должно быть, питаете злобу к этому кабальеро: его нет ни в
указанной вами комнате, ни вообще во всем доме. Знайте, что я не наказываю
вас, как вы того заслуживаете, только потому, что людей, подобных вам,
карает правосудие. Кто вам сказал, что этот человек являлся сюда, чтобы меня
оскорблять?
- Сеньор, - ответил смутившийся Антандро, - мне об этом сказала одна
ваша служанка, по имени Фениса.
- Отправляйтесь же с богом по своим делам, ибо вы не знаете ни дома,
который желаете обесславить, ни моей жены, которая выше столь гадких
подозрений.
На этом совершенно растерявшийся Антандро распрощался с Марсело и,
полный опасений, не решился вернуться в дом Лисардо, а вместо того поспешил
где-то укрыться на несколько дней.
Марсело, у которого на самом деле составилось несколько иное мнение о
добродетели Лауры, колебался между доверчивостью и отчаянием и, опечаленный
своими предположениями и горькой истиной, стойко переносил это несчастье,
терпеливо ожидая случая, который принес бы ему удовлетворение; ни перед
одним человеком, обладающим честью, не стояло еще столь трудной задачи. "О
вероломная Лаура, - говорил он себе, - возможно ли, чтобы в такой
совершенной красоте свил себе гнездо порок, чтобы твои складные речи и
честное лицо прикрывали столь бесчестную душу? Чтобы ты, Лаура, изменила
небу, своим родителям, мне и своему долгу? Но что же я сомневаюсь, когда я
видел собственными глазами наглого соучастника твоего преступления и
прикасался к нему собственными руками? Могу ли я еще сомневаться, когда твой
проступок осквернил святыню нашего брака, а жестокость нанесенного мне
оскорбления пробудила во мне обязательства перед честью, с которой я рожден?
Я это видел, Лаура, и я не могу не замечать того, что я видел. Любовь моя не
может избежать этого оскорбления, хотя мстить я должен чужими руками. Как я
несчастен! Ведь мне труднее стремиться к твоей смерти, чем тебе расстаться с
жизнью, потому что я должен ее отнять у той, которая мне настолько дорога,
что я страдаю от этой мысли сильнее, чем ты будешь страдать от боли, хотя и
мучительной, но уже последней".
Так говорил себе Марсело, стараясь притворной веселостью скрыть свою
безумную печаль. Он принялся осыпать Лауру знаками внимания, как человек,
прощающийся с жертвой, которую он должен возложить на алтарь своей чести.
Чтобы доказать себе ее вину, он, когда Лауры не было дома, с помощью
заказанных им ключей открыл все ящики ее стола и ознакомился с их
содержимым. Он нашел в них портрет Лисардо, связку писем, лент, разные милые
пустячки, которые любовь называет своими знаками, и два ожерелья. На что,
сеньора Марсия, надеются любовники, которые, зная об опасности, хранят все
это? А что касается писем, то сколько бед они причинили! Кто не испытывает
страха в то время, когда пишет письмо? Кто не перечитывает его много раз,
прежде чем поставить под ним свою подпись? Люди совершают, не задумываясь,
две чрезвычайно опасные вещи: пишут письма и приглашают в свой дом друга, и
если не всегда, то, во всяком случае, очень часто, и то и другое губит жизнь
и честь человека.
Лаура уже обо всем знала и, видя Марсело таким веселым, думала иногда,
что он принадлежит к числу тех мужчин, которые с кротким терпением переносят
пороки своих жен, но иногда ей казалось, что терпит он только в ожидании
случая, который позволит
ему застать их обоих вместе, хотя она надеялась, что ей удастся себя от
этого уберечь. Но Марсело вовсе не ждал случая, чтобы убедиться в полученном
оскорблении, ибо он знал, что его оскорбляли уже давно, и вынес свой
приговор. Все время думая об этом, он постарался разжечь ненависть между
своим рабом и Лаурой, говоря ей, что он желает как-нибудь от него
отделаться, так как ему сказали, что Зулемо ее ненавидит, и будто бы он уже
много раз принимал решение убить Зулемо, так как не может выносить в своем
доме человека, который бы не прислуживал ей с обожанием.
Лаура, совершенно не виновная в этом, стала сурова к Зулемо в словах и
на деле и даже приказывала публично его наказывать, чему Марсело радовался
необыкновенно. В конце концов все это достигло предела, так что весь дом и
даже все соседи знали, что больше всего на свете Зулемо ненавидит свою
госпожу.
Лаура догадывалась, что Зулемо знает о предательстве Антандро, и потому
жаждала его скорейшей смерти, но не решалась просить Марсело, чтобы он
продал раба, так как боялась, как бы тот не стал бесчестить ее за пределами
их дома. Когда Марсело решил, что об этой ненависти все уже достаточно
знают, он позвал к себе Зулемо и, запершись вместе с ним в потайной комнате,
после долгих предисловий стал подбивать его на убийство Лауры и вручил ему
кошелек с тремястами эскудо. Зулемо, этот дикарь, питавший злобу к своей
хозяйке и постоянно видевший покровительство Марсело, помимо денег
предложившего ему коня, на котором он бы мог достичь морского берега и там
дождаться алжирских галионов, часто появляющихся между Альфакой и
Картахеной, согласился на это; выждав удобный случай, он, с лицом,
искаженным злобою, и в душе решившись на все, вошел в комнату Лауры и нанес
ей три удара кинжалом, от которых она с отчаянным стоном упала на подушки.
На крик, поднятый слугами, вошел Марсело, который с нетерпением ждал,
когда это случится, и тем же самым кинжалом, вырванным им из рук Зулемо, он
с помощью нескольких слуг нанес ему столько ударов, что свирепый раб, не
успев назвать того, кто приказал ему убить Лауру, испустил дух. Услышав о
несчастье, сбежались соседи, родственники, стража и родители умершей, но
среди всех слез слезы Марсело были самыми горестными и, возможно, самыми
искренними. Труп раба отдали двум молодым слугам, здоровенным и неумолимым,
которые, протащив его волоком по всем улицам города, достигли поля и там
засыпали камнями.
- О дочь моя, - восклицал убитый горем старый отец Лауры, держа ее в
объятиях, - единственная отрада моей старости!
Кто мог подумать, что тебя ожидает такой печальный конец, что твою
красоту покроет твоя же кровь, пролитая рукой дикой собаки из самой жалкой в
мире страны! О смерть, для чего ты сохранила мою старую жизнь, или ты хотела
сразить такое слабое сердце столь беспощадным ядом? О, кто захочет жить,
чтобы умереть от ножа, пролившего его же кровь!
Лисардо, который сразу же узнал о случившейся беде, обезумев от горя,
явился в дом Лауры и, смешавшись с толпой людей, увидел свою возлюбленную,
лежащую все в той же комнате, подобно свежей розе, сраженной жаром
полуденного солнца. В эту минуту никто не мог удержаться от слез, но слезы
Аисардо были настолько горькими, что одному Марсело было известно, как тяжко
поразило его это кровавое событие.
Наконец все покинули дом, и Лисардо, вернувшись к себе, заперся в своих
комнатах и четыре месяца не выходил из них. Никто даже не видел, чтобы он
разговаривал с кемлибо, кроме родственников; он весь превратился во вздохи и
слезы, которые стали для него тем, чем для всех людей является пища.
Между тем Марсело разделался с Фенисой, отравив ее ядом так, что никто
не смог узнать о причине ее внезапной и мучительной смерти. Он всячески
старался разыскать Антандро, и, узнав, где тот обычно ночует, он поздним
вечером дождался его прихода и, подозвав его к дверям, три раза подряд
выстрелил ему в спину. Чтобы довершить свою месть, ему оставалось покарать
только несчастного Лисардо, горе которого сделало его таким затворником, что
исполнить это было невозможно. Честь Марсело могла бы вполне удовлетвориться
тремя жизнями, и если, по законам общества, она была запятнана, то разве
столько пролитой им крови не смыло это пятно? Ибо, сеньора Марсия, хотя
закон из уважения к справедливому горю и позволяет мужьям поступать так, все
же никто не должен следовать их примеру. Но история, мною рассказанная,
пусть послужит уроком для женщин, которые из-за своих разнузданных желаний
приносят в жертву минутному наслаждению свою жизнь и честь, нанося тем самым
тяжкое оскорбление богу, своим родителям, мужу и доброй славе. Я всегда
считал, что пятно на чести оскорбленного никогда не может быть смыто кровью
того, кто его оскорбил, ибо то, что уже произошло, не может больше не быть,
и безумие воображать, что, убив оскорбителя, можно снять с себя оскорбление:
ведь на самом деле оскорбленный остается со своим оскорблением, тогда как
наказанный умирает, и оскорбленный, удовлетворив порыв своей мести, не может
восстановить свою честь, которая, чтобы быть безупречной, должна быть
обязательно незапятнанной. Можно ли сомневаться в том, что мои слова
встретят бурю возражений? Но все же, хоть я и не пытаюсь перекричать моих
спорщиков, отвечу, что не следует ни молча сносить оскорбление, ни
наказывать оскорбителя. Но что же можно сделать в таком случае? То же, что
должен сделать человек, когда его постигло какое-либо иное несчастье, а
именно - покинуть родину, поселиться за пределами ее, где его никто не
знает, и уповать на суд божий, помня, что его могла бы постигнуть та же
самая кара, если бы его наказали за одно из тех оскорблений, которое он
нанес другим, ибо желать, чтобы те, кому он нанес оскорбление, молча их
выносили, а чтобы сам он не сносил никакой обиды, является
несправедливостью. Я говорю: сносить их, а не убивать жестоко за то, что
тебя лишили чести, которая есть не что иное, как суета мирская, и не
отлучать от бога того, кого он разлучил с душой.
Так или иначе, после этого происшествия прошло два года, и Лисардо,
немного успокоенный, - ибо время обладает могучей силой, - в жаркие летние
дни стал выходить из своего дома, чтобы искупаться в реке. Марсело, все
время следивший за ним, проведал об этом и однажды ночью, сбросив с себя
одежду, подплыл к тому месту, где купался Лисардо. Он с такой силой схватил
его за ногу, что тот испугался и, захлебнувшись, лишился сознания; а на
следующее утро его, к большому огорчению всего города, нашли на берегу реки.
Это и была благоразумная месть, если только какая-нибудь месть может так
называться, и рассказана она не в поучение оскорбленным, а в назидание
оскорбителям. Из нее видно, насколько справедливо изречение, гласящее, что
оскорбленные пишут на мраморе, а оскорбители на воде. Так Марсело два года
хранил в своем сердце оскорбление, твердое, как мрамор, а действия Лисардо,
безусловно, были HP писаны на воде, вследствие чего он и погиб от воды.
Если вашей милости угодно, чтобы я стал вашим новеллистом, раз уж мне
не суждено быть вашим кавалером, совершенно необходимо, чтобы вы
смилостивились надо мной и чтобы ваша признательность меня вдохновила.
Цицерон устанавливает различие между щедростью бескорыстной и
вознаграждаемой {1}. Благостно рвение, когда оно бескорыстно; будучи
вознагражденным - оно уже вынужденно. Но если я не расположен подкупать
моего благодетеля, то, с другой стороны, и от полагающегося мне по праву я
не желал бы отказываться; а было бы несправедливо, если бы ваша милость
вознаградила меня, предоставив доброй воле богов, как поступил Эней с
Дидоной, объявив:
Коль небо справедливым воздаяньем
Смиренные заслуги отличает,
То от него ты вправе ждать награды {2},
Таково было мнение философа, несомненно желавшего быть вознагражденным,
и потому римский сатирик {3} сказал:
Кто любил бы добродетель,
Не сули она наград?
И хотя выигрывает не тот, кто получает, а тот, кто дает, мне, ваша
милость, представляется, что у нас с вами получается совсем как у того
кабальеро с крестьянином, о которых рассказывает Федр {4} (ваша милость,
вероятно, не изволили даже слышать имя этого искусного перелагателя басен
Эзопа). Так вот, он рассказывает, что однажды крестьянин нес зайца,
попавшего в силок (так называется западня, зажимающая лапки зверька). Ему
повстречался кабальеро, который, должно быть, ради собственного удовольствия
выехал покататься в поле на прекрасной лошади. Он спросил крестьянина, не
продаст ли тот зайца. Получив утвердительный ответ, он выразил желание
хорошенько его рассмотреть, а затем спросил, сколько хотел бы за него
получить крестьянин. Последний прикинул зайца на вес и назвал цену, но едва
он передал зайца всаднику, как тот пришпорил коня и ускакал, унося с собой
добычу. Одураченный крестьянин, стремясь превратить нужду в добродетель, а
кражу в подарок, крикнул ему вслед: "Эй, сеньор, я вам дарю этого зайца!
Кушайте его себе на здоровье, кушайте со спокойной совестью! Помните, что я
вам отдал его добровольно, как своему лучшему другу!"
Но это я рассказал просто так, потому что к слову пришлось, и мне не
было никакой надобности выискивать поучительные примеры, приводимые доном
Диего Роселем де Фуэнльяна, кабальеро, именовавшимся в испанских владениях
прапорщиком и напечатавшим в Неаполе книгу "Примеров" {5}, без которой не
может обходиться ни один ипохондрик.
Итак, посвящая вам мои новеллы, я рискую оказаться в положении
упомянутого крестьянина, а потому мне кажется, что лучше всего начать эту
новеллу заявлением: "Примите ее, ваша милость, я даю вам ее добровольно -
хотя положение мое отличается от положения крестьянина тем, что, когда его
вздумали обмануть, он об этом и не подозревал, тогда как я, зная, что меня
ждет, все же позволяю себя обманывать".
В одном из городов Испании, название которого нам с вами безразлично, с
юных лет учился дон Феликс, происходивший из благороднейшего дома Гусманов и
ни разу не запятнавший своими поступками славу древнего рода. Испанские
авторы до сих пор ведут споры по поводу этого имени: одни стремятся найти
корни его в Германии, другие же непременно хотят доказать его готское
происхождение, производя его от имени Гундемар. На левой половине герба
этого дома изображены по серебряному полю три горностая, а на правой - по
золотому - лазурные котлы. Как бы то ни было, Гусманы с незапамятных времен
были грандами, и среди них встречались люди смелые и благородные. Такими,
например, были Педро Руис де Гусман, живший в XII веке, и дон Алонсо Перес
де Гусман {6}, родоначальник дома герцогов Медина-Сидония, названный в
надгробном камне удачливым, а также многие другие мужи, достойные вечной
памяти, как, скажем, дон Педро де Гусман - сын герцога дона Хуана I, и граф
Оливарес, служивший императору Карлу и совершивший много смелых подвигов. Но
со всеми названными мог бы смело сравниться по своей доблести, если не по
положению в обществе, юноша, о котором мы рассказываем. Как я уже говорил,
герой наш учился, - да простит мне ваша милость это отступление, приняв во
внимание, что я многим обязан названному благороднейшему дому, - в том самом
городе, где начинается моя новелла. Достоинства этого юного кабальеро были
таковы, что студенты - будь то наши соотечественники, будь то иностранцы -
полюбили его до такой степени, что готовы были отдать за него жизнь, и,
общаясь с ним, забывали тоску по родному дому. Днем он вел себя столь
благоразумно, что трудно было узнать в нем человека, который по ночам
устрашал жителей города дерзостью своих выходок, а потому многие считали,
что у него есть двойник, совершенно не понимая, как может в одном человеке
совмещаться гибкий разум Меркурия с воинственной отвагой Марса. Стоило ему
днем замолвить слово за какого-нибудь просителя, как должность, о которой он
ходатайствовал, уже была ему обещана; и хотя его ночные бдения частенько
заканчивались схваткой, он всегда выходил победителем, хотя, случалось, дело
было не из пустяковых, ибо когда врожденной смелости помогает удача, то тут
не смогут устоять никакие враги и преграды. Должен признаться, что
бесстрашие и отвага мне представляются щитом чести; что же касается
сочинителей всевозможных писулек, позорящих чужую славу, то я считаю, что у
них трусливые души и бабьи руки.
По доброй ли воле или побуждаемый к тому своими увлечениями, которые
вели его по иному пути, но дон Феликс забросил занятия науками. И здесь ни
при чем звезды, ибо господь сотворил звезды для человека, а не человека для
звезд. И я должен сказать вашей милости, что дон Феликс покинул свою родину
не без причины.
Нередко по ночам ему случалось сопровождать своего друга Леонело,
молодого кабальеро, которому одна дама - довольно знатного происхождения, но
недостаточно благородного поведения - оказывала приют в своем доме. Узнав,
что дон Феликс столько ночей напролет простаивает на часах у ее дома, она,
уже наслышанная о его славе, прониклась состраданием к его бдениям, и,
поскольку женщины этого сорта с жадностью заглядываются на то, что находится
на улице, пренебрегая тем, что имеется в их собственном доме, она стала
просить Леонело облегчить лишения дона Феликса, так как, во-первых,
невежливо заставлять страдать друга, пока развлекаешься сам, а во-вторых, ее
доброму имени способен причинить больше вреда один мужчина на улице, чем
двое мужчин в ее доме. Эти доводы настолько теперь хорошо усвоены, что уже
не заметишь мужчину в дверях или, что еще чудеснее, в окне дома, как это
бывало раньше. Так оно, без сомнения, надежнее и, может быть, более
пристойно, ибо добрая слава женщины больше страдает от привязанной у дверей
лошади, чем от хозяина ее, гостящего в доме. Ведь недаром говорится: лучше
лакей спящий, чем сосед глядящий; бывают же такие соседи, которые готовы не
спать всю ночь, чтобы только поглядеть на то, о чем они и без того знают, да
еще с таким интересом, словно они отродясь этого не видели.
Как-то один кабальеро завел обыкновение беседовать по ночам со своей
дамой, а была она из тех, которые, как бы им самим того ни хотелось, никогда
не открывают дверей, - и стала на них глазеть соседка, жившая через улицу;
получилось так, что они не могли больше беседовать, а она - спать. Тогда
кабальеро решил носить с собой пращу для метания камешков и, спрятавшись за
углом, стал их метать наудачу, хотя желание его попасть в цель было столь
сильно, что этому не мог воспрепятствовать даже ночной мрак. Тогда
любопытная соседка, рассудив, что этак она, пожалуй, рискует окриветь но в
то же время не в силах побороть в себе желание узнать, о чем говорят
влюбленные, и подсмотреть как они себя ведут, надела на голову кастрюлю и в
таком виде высунулась наружу. Камешки стали попадать в кастрюлю, производя
такой грохот, что он перебудил всех соседей, и любовникам волей-неволей
пришлось разлучиться.
Фелисии нетрудно было добиться того, чтобы дон Феликс получил
карете мимо дома Лауры, которая, услышав звук рожка и повинуясь биению
своего сердца, отложила в сторону рукоделие и бросилась к решетке, где,
бледная как полотно, она стояла до тех пор, пока карета не скрылась из глаз.
Лисардо так не хотелось ехать ко двору, что в каждом городе, куда они
прибывали, он заговаривал о том, чтобы вернуться назад. В первые несколько
дней его немного развлекли дворец с канцеляриями, жалобщиками и просителями
должностей, множество кабальеро, знатных сеньоров, дам, различных нарядов и
всевозможных лиц, съехавшихся со всех концов Испании и нашедших себе здесь
пристанище, и Прадо с бесконечной вереницей карет, в окнах которых мелькают
поднятые для приветствия и сразу же опускающиеся руки.
Немного осмотревшись, он начал делать визиты, которые, возможно,
отвлекли бы его, если бы продлились несколько дольше, от мыслей о красоте и
благоразумии Лауры, - ведь на дворцовых лугах пасется самый красивый
молодняк. Но в то время, когда он уже совсем потерял надежду и начал думать,
что любовь Лауры была от начала до конца обманом, ему вручили письмо от нее,
в котором она писала:
"Сеньор мой, я убедилась, что ваша любовь ко мне основывалась лишь на
желании, и вы любили меня так мало, что, зная о том, что ваше отсутствие
убьет меня, все же уехали, и не куда-нибудь, а ко двору, избрав тем самым
верное средство, ибо вам было известно, что именно там находится река
забвения, в которой, говорят, многие так и остаются, чтобы никогда больше не
вернуться к себе на родину. Я не стану говорить о том, сколько я пролила
из-за вас слез и как я изменилась по вашей вине, но все, кто меня видят,
меня не узнают, хотя все эти люди живут в моем доме, из которого я еще ни
разу не выходила. Я умираю, и если какая-нибудь песчинка из этого моря
красоты, ума и нарядов еще не привязала к себе вашу душу, отзывчивость
которой мне известна, возвращайтесь прежде, чем ваше отсутствие успеет
лишить меня жизни, потому что я решилась подчиниться вашим желаниям, не
думая больше о родителях, муже и чести, так как все это кажется мне
ничтожным по сравнению с горем утратить вас".
Поверьте, сеньора Марсия: сейчас, когда я дошел до рассказа об этом
письме и о решении, принятом Лаурой, у меня не хватает сил, чтобы закончить
эту повесть. О безрассудная женщина! О женщина! Но мне кажется, что мне
могут напомнить слова, которые произнес, стоя уже на лесенке, один
висельник, обращаясь к тому, кто помогал ему умереть и при этом весь
обливался потом: "Отец мой, я ничуть не вспотел, так почему же потеет ваше
преподобие?" Если Лаура не беспокоится о позоре и об опасности, то к чему
должен утруждать себя тот, кто обязан лишь рассказать обо всем, что
случилось, ибо, хотя повествование это и кажется с виду новеллой, на самом
деле оно является правдивой историей.
Почти лишившись рассудка, Лисардо в тот же день покинул Мадрид, купив
своим слугам роскошные ливреи на той чудесной улице, где, не снимая мерки,
оденут кого угодно, а кроме того, два ожерелья, по тысяче эскудо каждое, для
Лауры, ибо даже самой богатой женщине в мире бывает приятно получать
подарки, в особенности после разлуки. Невозможно передать, как он
безумствовал в дороге, ибо безумство его можно было бы сравнить только с его
счастьем, а счастье его было столь велико, как и его желание. Наконец он -
удивительное дело - благополучно достиг Севильи, и на другой день во время
его продолжительного пребывания в ее доме Лаура исполнила свое обещание. На
этом их любовь не кончилась, как это часто бывает; напротив, от этих встреч
она стала еще более пылкой, а встречи постепенно становились более частыми,
чем они должны были быть, чтобы оставаться благоразумными, ибо то, что
любовникам кажется блаженством, чаще всего приводит их к гибели и лишь в
редких случаях кончается только разлукой.
В это время умерла Росела, тетка Лисардо; она была вдовой, и Лисардо
должен был взять к себе в дом Леонарду, свою кузину, девочку тринадцати или
четырнадцати лет, очень стройную и хорошенькую. За несколько дней, которые
она у него провела, Антандро столь безрассудно влюбился в эту девушку, что
его дерзкие чувства заметили остальные слуги Лисардо и кто-то из них
рассказал ему о происходящем, опасаясь какой-нибудь из тех бед, которые так
часто происходят, когда девушки еще столь невинны и неосмотрительны. Какими
удивительными путями идет судьба, приносящая несчастья! Лисардо был так
возмущен наглостью Антандро, что не на шутку его выбранил, а тот стал ему
отвечать на его справедливый гнев с неподобающей дерзостью и тогда Лисардо
схватил алебарду, которая находилась у изголовья его кровати, и принялся
бить Антандро ее рукояткой, ранив при этом его в голову, так что слуга
должен был целый месяц пролежать в кровати и прошел еще месяц, прежде чем он
вполне выздоровел. Лисардо помирился с ним, хотя в таких случаях мир всегда
бывает непрочен, и снова с неразумной доверчивостью стал поверять свои тайны
Антандро, который однажды, после того как Лисардо укрылся в доме Лауры, как
он часто делал это и раньше, окликнул Марсело и у входа в одну небольшую
церковь сказал ему, что Лисардо лишает его чести, и изложил ему во всех
подробностях то, что ему было столь хорошо известно с самого начала этой
злосчастной любви. Для того чтобы Марсело не подумал, что он его обманывает,
желая получить деньги или отомстить какому-нибудь своему врагу, он предложил
ему отправиться к себе домой, где сейчас укрылся Лисардо, и заглянуть в
комнату, примыкавшую к саду, в которой хранились для зимы циновки и разная
садовая утварь. Марсело долго не в силах был ему ничего ответить, и наконец
с осмотрительностью, которая не покинула его в такую трудную минуту, он
сказал слуге Лисардо: "Пойдемте со мной, ибо я хочу, чтобы первый человек,
сказавший мне об этом, первый увидел, как я отомщу". Антандро пошел вместе с
Марсело и оставил его только у самого входа в дом, куда Марсело вошел один и
направился к упомянутой комнате, где за одной из циновок он обнаружил
Лисардо и сказал ему следующее:
- Безрассудный юноша, хотя вы и заслуживаете смерти, но вы ее не
примете от моей руки, так как я не хочу верить, чтобы Лаура нанесла мне
такое оскорбление, и полагаю, что только ваша безумная дерзость привела вас
сюда.
Лисардо, полный смятения, стал подкреплять это мнение всякими клятвами
и уверениями.
Марсело сделал вид, что поверил ему, и, выведя его в сад, открыл
потайную дверь, скрытую плющом. Выйдя на улицу, ошеломленный юноша, сам не
зная как, добрался до своего дома. Терзаясь самыми ужасными сомнениями и
вопросами, ни один из которых не находил ответа, он без сил упал на кровать,
мечтая лишь о смерти.
Что касается Марсело, то, выпроводив Лисардо, он вышел на улицу и
сказал Антандро:
- Вы, должно быть, питаете злобу к этому кабальеро: его нет ни в
указанной вами комнате, ни вообще во всем доме. Знайте, что я не наказываю
вас, как вы того заслуживаете, только потому, что людей, подобных вам,
карает правосудие. Кто вам сказал, что этот человек являлся сюда, чтобы меня
оскорблять?
- Сеньор, - ответил смутившийся Антандро, - мне об этом сказала одна
ваша служанка, по имени Фениса.
- Отправляйтесь же с богом по своим делам, ибо вы не знаете ни дома,
который желаете обесславить, ни моей жены, которая выше столь гадких
подозрений.
На этом совершенно растерявшийся Антандро распрощался с Марсело и,
полный опасений, не решился вернуться в дом Лисардо, а вместо того поспешил
где-то укрыться на несколько дней.
Марсело, у которого на самом деле составилось несколько иное мнение о
добродетели Лауры, колебался между доверчивостью и отчаянием и, опечаленный
своими предположениями и горькой истиной, стойко переносил это несчастье,
терпеливо ожидая случая, который принес бы ему удовлетворение; ни перед
одним человеком, обладающим честью, не стояло еще столь трудной задачи. "О
вероломная Лаура, - говорил он себе, - возможно ли, чтобы в такой
совершенной красоте свил себе гнездо порок, чтобы твои складные речи и
честное лицо прикрывали столь бесчестную душу? Чтобы ты, Лаура, изменила
небу, своим родителям, мне и своему долгу? Но что же я сомневаюсь, когда я
видел собственными глазами наглого соучастника твоего преступления и
прикасался к нему собственными руками? Могу ли я еще сомневаться, когда твой
проступок осквернил святыню нашего брака, а жестокость нанесенного мне
оскорбления пробудила во мне обязательства перед честью, с которой я рожден?
Я это видел, Лаура, и я не могу не замечать того, что я видел. Любовь моя не
может избежать этого оскорбления, хотя мстить я должен чужими руками. Как я
несчастен! Ведь мне труднее стремиться к твоей смерти, чем тебе расстаться с
жизнью, потому что я должен ее отнять у той, которая мне настолько дорога,
что я страдаю от этой мысли сильнее, чем ты будешь страдать от боли, хотя и
мучительной, но уже последней".
Так говорил себе Марсело, стараясь притворной веселостью скрыть свою
безумную печаль. Он принялся осыпать Лауру знаками внимания, как человек,
прощающийся с жертвой, которую он должен возложить на алтарь своей чести.
Чтобы доказать себе ее вину, он, когда Лауры не было дома, с помощью
заказанных им ключей открыл все ящики ее стола и ознакомился с их
содержимым. Он нашел в них портрет Лисардо, связку писем, лент, разные милые
пустячки, которые любовь называет своими знаками, и два ожерелья. На что,
сеньора Марсия, надеются любовники, которые, зная об опасности, хранят все
это? А что касается писем, то сколько бед они причинили! Кто не испытывает
страха в то время, когда пишет письмо? Кто не перечитывает его много раз,
прежде чем поставить под ним свою подпись? Люди совершают, не задумываясь,
две чрезвычайно опасные вещи: пишут письма и приглашают в свой дом друга, и
если не всегда, то, во всяком случае, очень часто, и то и другое губит жизнь
и честь человека.
Лаура уже обо всем знала и, видя Марсело таким веселым, думала иногда,
что он принадлежит к числу тех мужчин, которые с кротким терпением переносят
пороки своих жен, но иногда ей казалось, что терпит он только в ожидании
случая, который позволит
ему застать их обоих вместе, хотя она надеялась, что ей удастся себя от
этого уберечь. Но Марсело вовсе не ждал случая, чтобы убедиться в полученном
оскорблении, ибо он знал, что его оскорбляли уже давно, и вынес свой
приговор. Все время думая об этом, он постарался разжечь ненависть между
своим рабом и Лаурой, говоря ей, что он желает как-нибудь от него
отделаться, так как ему сказали, что Зулемо ее ненавидит, и будто бы он уже
много раз принимал решение убить Зулемо, так как не может выносить в своем
доме человека, который бы не прислуживал ей с обожанием.
Лаура, совершенно не виновная в этом, стала сурова к Зулемо в словах и
на деле и даже приказывала публично его наказывать, чему Марсело радовался
необыкновенно. В конце концов все это достигло предела, так что весь дом и
даже все соседи знали, что больше всего на свете Зулемо ненавидит свою
госпожу.
Лаура догадывалась, что Зулемо знает о предательстве Антандро, и потому
жаждала его скорейшей смерти, но не решалась просить Марсело, чтобы он
продал раба, так как боялась, как бы тот не стал бесчестить ее за пределами
их дома. Когда Марсело решил, что об этой ненависти все уже достаточно
знают, он позвал к себе Зулемо и, запершись вместе с ним в потайной комнате,
после долгих предисловий стал подбивать его на убийство Лауры и вручил ему
кошелек с тремястами эскудо. Зулемо, этот дикарь, питавший злобу к своей
хозяйке и постоянно видевший покровительство Марсело, помимо денег
предложившего ему коня, на котором он бы мог достичь морского берега и там
дождаться алжирских галионов, часто появляющихся между Альфакой и
Картахеной, согласился на это; выждав удобный случай, он, с лицом,
искаженным злобою, и в душе решившись на все, вошел в комнату Лауры и нанес
ей три удара кинжалом, от которых она с отчаянным стоном упала на подушки.
На крик, поднятый слугами, вошел Марсело, который с нетерпением ждал,
когда это случится, и тем же самым кинжалом, вырванным им из рук Зулемо, он
с помощью нескольких слуг нанес ему столько ударов, что свирепый раб, не
успев назвать того, кто приказал ему убить Лауру, испустил дух. Услышав о
несчастье, сбежались соседи, родственники, стража и родители умершей, но
среди всех слез слезы Марсело были самыми горестными и, возможно, самыми
искренними. Труп раба отдали двум молодым слугам, здоровенным и неумолимым,
которые, протащив его волоком по всем улицам города, достигли поля и там
засыпали камнями.
- О дочь моя, - восклицал убитый горем старый отец Лауры, держа ее в
объятиях, - единственная отрада моей старости!
Кто мог подумать, что тебя ожидает такой печальный конец, что твою
красоту покроет твоя же кровь, пролитая рукой дикой собаки из самой жалкой в
мире страны! О смерть, для чего ты сохранила мою старую жизнь, или ты хотела
сразить такое слабое сердце столь беспощадным ядом? О, кто захочет жить,
чтобы умереть от ножа, пролившего его же кровь!
Лисардо, который сразу же узнал о случившейся беде, обезумев от горя,
явился в дом Лауры и, смешавшись с толпой людей, увидел свою возлюбленную,
лежащую все в той же комнате, подобно свежей розе, сраженной жаром
полуденного солнца. В эту минуту никто не мог удержаться от слез, но слезы
Аисардо были настолько горькими, что одному Марсело было известно, как тяжко
поразило его это кровавое событие.
Наконец все покинули дом, и Лисардо, вернувшись к себе, заперся в своих
комнатах и четыре месяца не выходил из них. Никто даже не видел, чтобы он
разговаривал с кемлибо, кроме родственников; он весь превратился во вздохи и
слезы, которые стали для него тем, чем для всех людей является пища.
Между тем Марсело разделался с Фенисой, отравив ее ядом так, что никто
не смог узнать о причине ее внезапной и мучительной смерти. Он всячески
старался разыскать Антандро, и, узнав, где тот обычно ночует, он поздним
вечером дождался его прихода и, подозвав его к дверям, три раза подряд
выстрелил ему в спину. Чтобы довершить свою месть, ему оставалось покарать
только несчастного Лисардо, горе которого сделало его таким затворником, что
исполнить это было невозможно. Честь Марсело могла бы вполне удовлетвориться
тремя жизнями, и если, по законам общества, она была запятнана, то разве
столько пролитой им крови не смыло это пятно? Ибо, сеньора Марсия, хотя
закон из уважения к справедливому горю и позволяет мужьям поступать так, все
же никто не должен следовать их примеру. Но история, мною рассказанная,
пусть послужит уроком для женщин, которые из-за своих разнузданных желаний
приносят в жертву минутному наслаждению свою жизнь и честь, нанося тем самым
тяжкое оскорбление богу, своим родителям, мужу и доброй славе. Я всегда
считал, что пятно на чести оскорбленного никогда не может быть смыто кровью
того, кто его оскорбил, ибо то, что уже произошло, не может больше не быть,
и безумие воображать, что, убив оскорбителя, можно снять с себя оскорбление:
ведь на самом деле оскорбленный остается со своим оскорблением, тогда как
наказанный умирает, и оскорбленный, удовлетворив порыв своей мести, не может
восстановить свою честь, которая, чтобы быть безупречной, должна быть
обязательно незапятнанной. Можно ли сомневаться в том, что мои слова
встретят бурю возражений? Но все же, хоть я и не пытаюсь перекричать моих
спорщиков, отвечу, что не следует ни молча сносить оскорбление, ни
наказывать оскорбителя. Но что же можно сделать в таком случае? То же, что
должен сделать человек, когда его постигло какое-либо иное несчастье, а
именно - покинуть родину, поселиться за пределами ее, где его никто не
знает, и уповать на суд божий, помня, что его могла бы постигнуть та же
самая кара, если бы его наказали за одно из тех оскорблений, которое он
нанес другим, ибо желать, чтобы те, кому он нанес оскорбление, молча их
выносили, а чтобы сам он не сносил никакой обиды, является
несправедливостью. Я говорю: сносить их, а не убивать жестоко за то, что
тебя лишили чести, которая есть не что иное, как суета мирская, и не
отлучать от бога того, кого он разлучил с душой.
Так или иначе, после этого происшествия прошло два года, и Лисардо,
немного успокоенный, - ибо время обладает могучей силой, - в жаркие летние
дни стал выходить из своего дома, чтобы искупаться в реке. Марсело, все
время следивший за ним, проведал об этом и однажды ночью, сбросив с себя
одежду, подплыл к тому месту, где купался Лисардо. Он с такой силой схватил
его за ногу, что тот испугался и, захлебнувшись, лишился сознания; а на
следующее утро его, к большому огорчению всего города, нашли на берегу реки.
Это и была благоразумная месть, если только какая-нибудь месть может так
называться, и рассказана она не в поучение оскорбленным, а в назидание
оскорбителям. Из нее видно, насколько справедливо изречение, гласящее, что
оскорбленные пишут на мраморе, а оскорбители на воде. Так Марсело два года
хранил в своем сердце оскорбление, твердое, как мрамор, а действия Лисардо,
безусловно, были HP писаны на воде, вследствие чего он и погиб от воды.
Если вашей милости угодно, чтобы я стал вашим новеллистом, раз уж мне
не суждено быть вашим кавалером, совершенно необходимо, чтобы вы
смилостивились надо мной и чтобы ваша признательность меня вдохновила.
Цицерон устанавливает различие между щедростью бескорыстной и
вознаграждаемой {1}. Благостно рвение, когда оно бескорыстно; будучи
вознагражденным - оно уже вынужденно. Но если я не расположен подкупать
моего благодетеля, то, с другой стороны, и от полагающегося мне по праву я
не желал бы отказываться; а было бы несправедливо, если бы ваша милость
вознаградила меня, предоставив доброй воле богов, как поступил Эней с
Дидоной, объявив:
Коль небо справедливым воздаяньем
Смиренные заслуги отличает,
То от него ты вправе ждать награды {2},
Таково было мнение философа, несомненно желавшего быть вознагражденным,
и потому римский сатирик {3} сказал:
Кто любил бы добродетель,
Не сули она наград?
И хотя выигрывает не тот, кто получает, а тот, кто дает, мне, ваша
милость, представляется, что у нас с вами получается совсем как у того
кабальеро с крестьянином, о которых рассказывает Федр {4} (ваша милость,
вероятно, не изволили даже слышать имя этого искусного перелагателя басен
Эзопа). Так вот, он рассказывает, что однажды крестьянин нес зайца,
попавшего в силок (так называется западня, зажимающая лапки зверька). Ему
повстречался кабальеро, который, должно быть, ради собственного удовольствия
выехал покататься в поле на прекрасной лошади. Он спросил крестьянина, не
продаст ли тот зайца. Получив утвердительный ответ, он выразил желание
хорошенько его рассмотреть, а затем спросил, сколько хотел бы за него
получить крестьянин. Последний прикинул зайца на вес и назвал цену, но едва
он передал зайца всаднику, как тот пришпорил коня и ускакал, унося с собой
добычу. Одураченный крестьянин, стремясь превратить нужду в добродетель, а
кражу в подарок, крикнул ему вслед: "Эй, сеньор, я вам дарю этого зайца!
Кушайте его себе на здоровье, кушайте со спокойной совестью! Помните, что я
вам отдал его добровольно, как своему лучшему другу!"
Но это я рассказал просто так, потому что к слову пришлось, и мне не
было никакой надобности выискивать поучительные примеры, приводимые доном
Диего Роселем де Фуэнльяна, кабальеро, именовавшимся в испанских владениях
прапорщиком и напечатавшим в Неаполе книгу "Примеров" {5}, без которой не
может обходиться ни один ипохондрик.
Итак, посвящая вам мои новеллы, я рискую оказаться в положении
упомянутого крестьянина, а потому мне кажется, что лучше всего начать эту
новеллу заявлением: "Примите ее, ваша милость, я даю вам ее добровольно -
хотя положение мое отличается от положения крестьянина тем, что, когда его
вздумали обмануть, он об этом и не подозревал, тогда как я, зная, что меня
ждет, все же позволяю себя обманывать".
В одном из городов Испании, название которого нам с вами безразлично, с
юных лет учился дон Феликс, происходивший из благороднейшего дома Гусманов и
ни разу не запятнавший своими поступками славу древнего рода. Испанские
авторы до сих пор ведут споры по поводу этого имени: одни стремятся найти
корни его в Германии, другие же непременно хотят доказать его готское
происхождение, производя его от имени Гундемар. На левой половине герба
этого дома изображены по серебряному полю три горностая, а на правой - по
золотому - лазурные котлы. Как бы то ни было, Гусманы с незапамятных времен
были грандами, и среди них встречались люди смелые и благородные. Такими,
например, были Педро Руис де Гусман, живший в XII веке, и дон Алонсо Перес
де Гусман {6}, родоначальник дома герцогов Медина-Сидония, названный в
надгробном камне удачливым, а также многие другие мужи, достойные вечной
памяти, как, скажем, дон Педро де Гусман - сын герцога дона Хуана I, и граф
Оливарес, служивший императору Карлу и совершивший много смелых подвигов. Но
со всеми названными мог бы смело сравниться по своей доблести, если не по
положению в обществе, юноша, о котором мы рассказываем. Как я уже говорил,
герой наш учился, - да простит мне ваша милость это отступление, приняв во
внимание, что я многим обязан названному благороднейшему дому, - в том самом
городе, где начинается моя новелла. Достоинства этого юного кабальеро были
таковы, что студенты - будь то наши соотечественники, будь то иностранцы -
полюбили его до такой степени, что готовы были отдать за него жизнь, и,
общаясь с ним, забывали тоску по родному дому. Днем он вел себя столь
благоразумно, что трудно было узнать в нем человека, который по ночам
устрашал жителей города дерзостью своих выходок, а потому многие считали,
что у него есть двойник, совершенно не понимая, как может в одном человеке
совмещаться гибкий разум Меркурия с воинственной отвагой Марса. Стоило ему
днем замолвить слово за какого-нибудь просителя, как должность, о которой он
ходатайствовал, уже была ему обещана; и хотя его ночные бдения частенько
заканчивались схваткой, он всегда выходил победителем, хотя, случалось, дело
было не из пустяковых, ибо когда врожденной смелости помогает удача, то тут
не смогут устоять никакие враги и преграды. Должен признаться, что
бесстрашие и отвага мне представляются щитом чести; что же касается
сочинителей всевозможных писулек, позорящих чужую славу, то я считаю, что у
них трусливые души и бабьи руки.
По доброй ли воле или побуждаемый к тому своими увлечениями, которые
вели его по иному пути, но дон Феликс забросил занятия науками. И здесь ни
при чем звезды, ибо господь сотворил звезды для человека, а не человека для
звезд. И я должен сказать вашей милости, что дон Феликс покинул свою родину
не без причины.
Нередко по ночам ему случалось сопровождать своего друга Леонело,
молодого кабальеро, которому одна дама - довольно знатного происхождения, но
недостаточно благородного поведения - оказывала приют в своем доме. Узнав,
что дон Феликс столько ночей напролет простаивает на часах у ее дома, она,
уже наслышанная о его славе, прониклась состраданием к его бдениям, и,
поскольку женщины этого сорта с жадностью заглядываются на то, что находится
на улице, пренебрегая тем, что имеется в их собственном доме, она стала
просить Леонело облегчить лишения дона Феликса, так как, во-первых,
невежливо заставлять страдать друга, пока развлекаешься сам, а во-вторых, ее
доброму имени способен причинить больше вреда один мужчина на улице, чем
двое мужчин в ее доме. Эти доводы настолько теперь хорошо усвоены, что уже
не заметишь мужчину в дверях или, что еще чудеснее, в окне дома, как это
бывало раньше. Так оно, без сомнения, надежнее и, может быть, более
пристойно, ибо добрая слава женщины больше страдает от привязанной у дверей
лошади, чем от хозяина ее, гостящего в доме. Ведь недаром говорится: лучше
лакей спящий, чем сосед глядящий; бывают же такие соседи, которые готовы не
спать всю ночь, чтобы только поглядеть на то, о чем они и без того знают, да
еще с таким интересом, словно они отродясь этого не видели.
Как-то один кабальеро завел обыкновение беседовать по ночам со своей
дамой, а была она из тех, которые, как бы им самим того ни хотелось, никогда
не открывают дверей, - и стала на них глазеть соседка, жившая через улицу;
получилось так, что они не могли больше беседовать, а она - спать. Тогда
кабальеро решил носить с собой пращу для метания камешков и, спрятавшись за
углом, стал их метать наудачу, хотя желание его попасть в цель было столь
сильно, что этому не мог воспрепятствовать даже ночной мрак. Тогда
любопытная соседка, рассудив, что этак она, пожалуй, рискует окриветь но в
то же время не в силах побороть в себе желание узнать, о чем говорят
влюбленные, и подсмотреть как они себя ведут, надела на голову кастрюлю и в
таком виде высунулась наружу. Камешки стали попадать в кастрюлю, производя
такой грохот, что он перебудил всех соседей, и любовникам волей-неволей
пришлось разлучиться.
Фелисии нетрудно было добиться того, чтобы дон Феликс получил