достоинств. Фелисардо был настолько приятен лицом и манерами, скромен в
словах и смел в делах, что обратил на себя внимание этого вельможи и
приобрел немало друзей, со многими из которых и сам я, случалось, проводил
время. Вот уж я и совершил ошибку, признавшись, что описываю события наших
дней, так как говорят, что это весьма опасно: ведь может случиться, что
кто-нибудь узнает изображенных здесь лиц и разбранит автора, хотя бы
имевшего самые добрые намерения, ибо нет человека на свете, который не хотел
бы считаться по происхождению готом, слыть по уму Платоном, а по храбрости -
графом Фернаном Гонсалесом {4}. Так, сочинив комедию "Взятие Мастрихта" {5},
я при постановке ее поручил роль одного офицера какому-то невзрачному
актеришке. После представления меня отвел в сторону некий идальго и с весьма
раздраженным видом заявил, что я не имел права поручать эту роль плюгавому и
с виду трусливому актеру, ибо его брат был весьма мужественным и красивым
человеком. А посему я должен либо передать эту роль другому, либо
встретиться с ним в отдаленной аллее Прадо {6}, где он будет меня ждать с
двух часов до девяти вечера.
Не желая разделить участь сыновей Ариаса Гонсалеса, я исполнил
требование этого нового дона Диего Ордоньеса {7} и, передав роль другому
актеру, попросил его держать себя молодцом на сцене, в результате чего мой
идальго тоже поступил как молодец, прислав мне подарок. Рассказчику истории
Фелисардо такая опасность не угрожает, потому что плачевная судьба его не
связана с рассказом о судьбе других лиц, и кровавый исход ее никого больше
не коснулся.
Но вернемся, сеньора Марсия, к нашей новелле. Желание покрыть себя
славой и увидеть прекрасную Италию увлекло нашего юношу в одно из
королевств, принадлежащих там нашему государю, где он поступил на службу к
одному принцу, превосходно управлявшему теми краями от имени его величества.
Как только этому вельможе привелось иметь дело с Фелисардо, он сразу же
обратил на него свое благосклонное внимание, стал оказывать ему милости и
почтил его своим покровительством, не вызывая этим зависти у других своих
слуг, что так редко бывает. И в самом деле, в прежалостном положении
служащего я не нахожу ничего горшего, чем то, что выражено в пословице:
"Кого любит господин, того ненавидят слуги", из чего следует и обратное:
чтобы слуги вас любили, господин должен держать вас в черном теле. Но
добродетель Фелисардо, его миролюбивый нрав, желание угодить каждому,
обыкновение говорить хозяину об отсутствующих слугах только хорошее и
просьбы к нему относиться как ко всем победили своей благородной новизной
жестокие обычаи службы. Свои досуги Фелисардо иной раз тратил на то, что
писал стихи к одной местной даме, столь же прекрасной, как и разумной, к
которой он питал склонность, и она глазами показывала ему, стоящему перед ее
домом, что принимает его поклонение. Вашей милости нетрудно будет поверить,
что наш юноша был поэтом, ибо жил он в наш плодороднейший век произрастания
подобного рода овощей, упоминаемых в сборниках предсказаний и альманахах
наряду с урожаем бобов, чечевицы, ячменя, пшеницы и спаржи, ибо там
предсказывается, сколько в таком-то году народится поэтов. Не будем спорить
о том, был ли он изысканным поэтом и в силах или не в силах наш язык вынести
его стихотворную грамматику, ибо ваша милость не принадлежит к числу тех
особ, которые в великий пост встают спозаранку, чтобы прослушать премудрую
проповедь, да
и я не из тех, что пускаются в длинные рассуждения, чтобы прослыть
знатоками, принимая желаемое за действительное и предоставляя истинному
автору разумение и защиту написанного им. Но мне кажется, что ваша милость
хочет сказать: "Если в голове у этого юноши сложился сонет, то чего же вы
мне морочите голову?"
Так вот же вам этот сонет:
Кто вас узрел, тот любит, но в смиренье
Достойным счастья не сочтет себя;
А кто на вас взирает не любя,
Тот недостоин ни любви, ни зренья.
Не душу вам - сто душ без сожаленья
Я б отдал, об утрате не скорбя,
Чтоб не считали вы, меня губя.
Мою любовь себе за оскорбленье.
Раз те, кто вынес пытку ожиданья,
Всегда бывают вознаграждены,
От вас я ожидаю воздаянья.
Но если этим вы оскорблены,
Месть поручите моему желанью,
И большего желать вы не должны.
Служанка, по просьбе Фелисардо, передала этот сонет сеньоре Сильвии,
достойнейшей даме, обладавшей всеми качествами, которые делают молодую
женщину совершенной. Юношу привлекло к ней то, чего он был лишен сам: у
Сильвии были очень светлые волосы и ослепительно белая кожа, он же, хотя и
не был черен как уголь, все же был достаточно смугл и черноволос, чтобы его
уже издали можно было признать за испанца. Таким-то образом, пописывая
стишки, чего ему никто не мог запретить, и выражая в них несколько больше
того, что он в действительности чувствовал, Фелисардо продолжал свои
ухаживания, и Сильвия относилась к этому благосклонно, хотя знатное ее
происхождение и заставляло ее отчасти скрывать свои чувства.
Ей было до того приятно поклонение этого юноши и то, что он еще до
рассвета появляется перед ее окном, что она украдкой вставала с постели,
чтобы тоже взглянуть на него. Не желая прерывать наш рассказ об этой любви,
мы еще ни разу не упомянули о достойнейшем кабальеро этого города, по имени
Алехандро, плененном красотою названной дамы. Так как Сильвия не испытывала
к нему особенной склонности, то ему представлялось, что нет в мире человека,
достойного ее любви. Вот почему он не обращал внимания на Фелисардо, хотя и
заставал его чаще, чем хотел бы, прильнувшим к решетке ее окна, причем
казалось, что в этой новой манере вести разговор Фелисардо имеет успех.
Нашему герою пришлась не по вкусу влюбленность Алехандро, ибо этот кабальеро
был недурен собой, хотя и был белокур и белолиц, - свойства настолько
обычные в этой стране, что они там не считаются достоинствами. В конце
концов оба они решили даже по ночам не покидать поля битвы, следя друг за
другом с помощью дозорных.
Алехандро почувствовал, что положение Фелисардо прочнее, чем его
собственное, и в душу к нему закралась ревность, ибо любовь, как справедливо
заметил Проперций {8}, никогда не ограничивается одной только любовью;
душевное спокойствие и скромность покинули его, и, став более решительным,
чем прежде, он однажды вечером привел с собой к дому Сильвии несколько
превосходных музыкантов и приказал им спеть под ее окном как можно нежнее:
Я желаньем невозможным
Годы так опережаю,
Что они уже не в силах
Исцелить мои терзанья.
Словно в небе бесприютном.
По родной земле блуждая,
Я, заблудший, тщетно силюсь
За своей мечтой угнаться.
Хоть меня обманет время,
Рад я этому обману:
Он несчастному приносит
Много меньше зла, чем счастья.
Любовь, ты бред безумный, но прекрасный,
И люди в нем винить меня не властны.
К неосуществимой цели
Я иду, презрев усталость,
Хоть растрачиваю тщетно
И шаги и упованья.
Я в несчастьях бодр и весел.
Ибо, как они ни страшны,
Для меня всего страшнее
То, что я несчастен мало.
Рад я, что печалюсь, ибо
Мне печали не опасны:
Ведь, гонясь за невозможным,
Огорчений не считаешь.
Любовь, ты бред безумный, но прекрасный,
И люди в нем винить меня не властны.
Повелительницы дивной
Незаслуженно желая,
Я в желанье этом дивном
Вижу для себя награду.
Так пред ней я преклоняюсь.
Что, достигнув обладанья
(Будь возможно это чудо),
Я из-за него страдал бы.
Только для нее, прелестной,
Захотел и я той славы,
Что снискать влюбленный может
Одиночеством печальным.
Любовь, ты бред безумный, но прекрасный,
И люди в нем винить меня не властны.
Фелисардо тем временем не дремал; осторожно подкравшись, он узнал
автора стихов и музыки, красота которых вызывала в нем еще больше ревности,
чем то, что их осмелились пропеть перед окном Сильвии. Звук шагов Фелисардо
вызвал гнев Алехандро, которому весьма не понравилось такое непрошенное
любопытство. Желая узнать, что это за человек, хотя изящество походки
достаточно его выдавало, он сделал вокруг незнакомца два круга, или, если
вам угодно, два вольта, как говорят итальянцы. Фелисардо, еще не искушенный
в вопросах чести, которая для него сводилась лишь к одной надменности,
заносчиво обозвал Алехандро невежей, на что тот ответил:
- Je non son discortese, voj si, che avete per due volte fatto sentir
al mondo la bravura degli vostri mostacci.
Должно быть, ваша милость бранит меня на чем свет стоит, ибо для того,
чтобы сказать: "Не я невежа, а вы, потому что вы два раза показали нам ваши
свирепые усы", не было необходимости терзать ваш слух скверным тосканским
языком. Но ваша милость напрасно так полагает, ибо язык этот приятен, богат
и достоин всяческого уважения, а многим испанцам он весьма пригодился, так
как, цлохо зная латынь, они переписывают и переводят с итальянского языка
все, что им попадает под руку, а потом заявляют: "Переведено с латинского на
кастильский". Но смею заверить вашу милость, что я не часто буду прибегать к
этому, если только не забуду свое обещание - память-то у меня плоховата.
Если же у вашей милости память получше, то вы должны помнить, из-за чего
поссорились два наших влюбленных. А надо вам сказать, что Фелисардо не
терпел, когда с ним заговаривали о форме его усов или о его уходе за ними;
правда, в те времена еще не было наусников из надушенной кожи, которыми
пользуются сейчас и которые либо придают усам пышность, либо загибают их
кверху. Эти наусники продаются в аптеках и известны под названием: vigotorum
duplicatio {Удвоение усов (лат.).}, - это вроде того, как мы в шутку говорим
о толстяке, что у него "двойной подбородок". Но все же Фелисардо уделял
своим усам некоторое внимание, и так как они загибались кверху уже от одного
закручивания пальцами, то он называл их послушными.
Отступив на шаг, как делает человек, готовясь перейти в наступление, он
сказал своему противнику, повысив голос, ибо раздражению неведомы полутона:
- Кабальеро, я испанец и слуга вицекороля, эти усы я привез из Испании
для украшения собственной персоны, а не для того, чтобы пугать ими трусов, -
серенада же ваша докладывает моим ушам, что вы трус.
Алехандро ему ответил:
- Издали слышит серенаду лишь тот, у кого длинные уши, и, слушая ее,
считает незнакомых ему людей трусами. Но здесь найдется человек, способный
отрезать их двумя взмахами кинжала и, чтобы они послушали ее вблизи,
пригвоздить их к инструментам.
Услышав эти дерзкие слова, Фелисардо воскликнул:
- Моя шпага вам за меня ответит! - И, ловко выхватив ее из ножен,
прикрыв руку плащом, он решил доказать, что не потерпит шуток над своими
усами. Музыканты тотчас же разбежались, ибо инструменты обычно мешают им
драться, хотя, разумеется, не всем. Я, например, знавал одного, который
одинаково хорошо владел как шпагой, так и струнами. Однако музыкантам может
служить оправданием желание уберечь свои инструменты, ибо величайшей
глупостью было бы рисковать тем, что приносит им хлеб насушный. А кроме
того, надо еще учесть, что поющему не свойственно гневаться и что их
пригласили сюда не для того, чтобы драться, а для того, чтобы делать горлом
разные движения; но ведь бегство тоже есть движение, только осуществляемое
при помощи ног, ибо если мы посмотрим на танцоров, то увидим, что ноги их не
лишены ритма и гармонии, которые справедливо считаются основой всякого
музыкального искусства. Из этого следует, что нужно уважать господ
музыкантов, поющих на нашем языке, так как уже одно то, что они могут
рассердиться и перед всеми спеть плохое про своего обидчика, может, подобно
пушечному ядру, убить человека.
Слуги Алехандро встретили грудью врага, обрушившись вчетвером на
одного. Не будем подвергать сомнению их смелость. Вспомним, что Карранса {9}
в своей книге "Философия шпаги" говорит: "Бывают люди столь малодушные, что
одному смельчаку нетрудно бывает справиться с целой толпой их". И немного
дальше он пишет: "Когда человек сражается со своим противником один на один,
мы можем сказать, что он сражается, но если он имеет дело с двумя или тремя
противниками, то сражаются с ним они, а он только обороняется". Развивая эту
мысль, мы скажем, что четыре движения могут повести к четырем ранам, притом
в разных непредусмотренных местах, и что один атакованный не может устоять
против четырех нападающих; существует же латинская поговорка, гласящая, что
с двумя зараз и Геркулесу не справиться. Кончая на этом мое рассуждение и
порядком утомив вашу милость вещами, столь мало относящимися к делу, хотя
мне они и по вкусу, я спрошу себя: почему бы мне не вообразить, что ваша
милость - особа достаточно воинственная и что, если бы вы находились рядом с
Фелисардо, который почти что ваш земляк, оказавшийся на чужбине, то, видя,
как сильно он влюблен и как он хорош собою, вы пожелали бы помочь ему, хотя
бы испуская громкие крики?
В данном случае крики были столь громки, что прибежала ночная стража и
Фелисардо спасся от той опасности, которая грозит испанцам во всей Европе со
стороны толпы. Мало того, он не был даже ранен, между тем как сам успел
ранить Алехандро и двух его слуг. Стража привела его к вице-королю, который
еще не ложился спать, потому что в эту ночь он писал донесение в Испанию. Он
окинул Фелисардо гневным взглядом, выразил альгвасилу, или, как их там
называют, капитану, большую благодарность за его рвение, а затем приказал
надеть кандалы на Фелисардо и заковать в цепи в его присутствии. Но когда
они остались одни, вице-король соизволил снять с него оковы и надел на него
золотую цепь стоимостью в сто пятьдесят эскудо, - из тех, что называют
орденскими (вы видите, я такой дотошный рассказчик, что не хочу, чтобы у
вашей милости осталась хоть тень сомнения в том, сколько эта цепь стоила), а
затем попросил его рассказать обо всем, что произошло. Наместник его
величества с большим удовольствием выслушал рассказ Фелисардо. После того
как Алехандро выздоровел, вице-король велел позвать его во дворец и прошел
вместе с ним в комнату Фелисардо, которого для этого случая снова заковали в
цепи. Затем он спросил Алехандро, какому наказанию он хотел бы подвергнуть
своего противника, прибавив, что, если даже он потребует выслать его в
Испанию, желание его будет исполнено. Поняв из этого, что вице-король желает
добиться от него примирения с противником и что если он не пойдет на это, то
навлечет на себя немилость наместника, Алехандро решил быть благоразумным и
протянул руку Фелисардо, который, после того как он ранил своего соперника,
каждую ночь виделся и разговаривал с Сильвией, ставшею после всего
случившегося еще более к нему благосклонной. От нежных взглядов и
невозможности осуществить свои желания любовь их все разгоралась, но они
были вынуждены довольствоваться долгими ночными беседами - теми, от которых
пострадала честь стольких женщин и погибло столько семейств.
Они поклялись сочетаться браком, в случае если вице-король даст
Фелисардо какую-нибудь высокую должность, что для знатности Сильвии было
необходимо. А так как Амур подобен купцу, который берет взаймы без намерения
когда-либо расплатиться, то всякий влюбленный кавалер готов принять все, что
ему предлагают взаймы, хотя расплатиться за это его могут заставить только
по суду. Итак, Сильвия раскрыла Фелисардо свои объятия, в которых до сих пор
всем отказывала, и вскоре ей пришлось расстаться с тем, что до сих пор она
тщательно оберегала.
Невозможно передать словами, с какой радостью встречались любовники,
видевшие себя в мечтах уже супругами, как клялся ей Фелисардо и как Сильвия
ему верила. Поскольку каждый человек, как говорит философ, прежде всего
любит самого себя, он, хоть и сомневается, но верит клятвам другого,
питающим его любовь, ибо, как бы ни был влюблен человек, себя он любит еще
сильнее. Вот почему, если кто-нибудь скажет вашей милости - вещь
маловероятная, - что он любит вас сильнее, чем самого себя, то вы можете ему
ответить, что Аристотель считает это невозможным {10}, а что ваша милость
ценит этого философа больше, чем Плиния, ибо он во многих вопросах ближе к
истине.
Судьба бывает благосклонна к купцам и беспощадна к фаворитам, она
сурова с мореплавателями и ветрена с игроками; к любовникам же она может
быть, смотря по обстоятельствам, и благосклонной и беспощадной, и суровой и
ветреной. И вот, когда они наслаждались этим покоем, этим союзом, любовью,
надеждами и сладостным обладанием друг другом, им суждено было разлучиться в
силу самого удивительного случая, какой когда-либо бывал в судьбе человека и
какой только можно было себе вообразить. Не сказав ни слова Сильвии и не
извинившись перед ней, Фелисардо испросил разрешения вице-короля на поездку
в Неаполь по какому-то своему делу и покинул Сицилию. Как! Я проговорился и
назвал место действия? Ну так что же? Хотя сюжет новеллы и основан на
вопросах чести, она не станет хуже, даже если личность героя будет
установлена; я буду только доволен, если ваша милость не услышит таких
вещей, в которых можно сомневаться. Ведь новеллы - это не культистские стихи
{11}, слушая которые приходится утомлять свою голову, чтобы понять их смысл,
а когда постигнешь его, то оказывается, что то же самое можно было сказать и
короче и лучше.
Когда Сильвия узнала об отъезде этого человека, так жестоко и низко
посмеявшегося над ее любовью и честью, над драгоценностями и подарками,
которыми они обменялись, она принялась безутешно плакать. Несколько дней она
ничего не ела, и красота ее стала постепенно вянуть, а жизнь потеряла для
нее всякий смысл. По ночам она выходила вместе со своей верной служанкой
Альфредой в сад, смотрела на море сквозь решетку (счастье еще, что была
решетка!) и горько жаловалась: "О бессердечный испанец, жестокий, как и твоя
родина! О самый лживый из людей, превосходящий жестокостью Вирено, герцога
Селаудии {12} (как видно, эта дама хорошо знала Ариосто), и всех тех, кто,
забыв свое благородство и долг, соблазняли достойных и невинных женщин, а
потом бросали их. Куда ты скрылся, отняв у меня и самого себя и мою честь?
Ведь только ты один мог бы мне возвратить ее. Ты бессовестно скрылся, и у
меня теперь нет никого, кто бы мог вернуть мою честь, так как залог любви,
который ты мне оставил, отнимает у меня даже тень ее, и только смерть может
спасти меня. Я не могу поверить, что ты не понимаешь своей жестокости, и уже
одна эта мысль лишает меня жизни. Кто бы мог подумать, дорогой мой
Фелисардо, что твое красивое, застенчивое лицо, твоя изящная и стройная
фигура скрывают столь жестокую душу и столь черствое сердце! Неужели ты
испанец, о враг мой? Нет, это невозможно, ибо я слышала и читала, что
никакая нация в мире не любит так нежно женщин и не бывает настолько склонна
жертвовать ради них жизнью. Но если какая-то необходимость, мне неизвестная,
принудила тебя уехать, то почему ты мне ничего не сказал? Тогда наша разлука
убила бы меня еще скорее, но смерть была бы менее мучительна. Мне трудно
поверить, о бессердечный испанец, что еще вчера ты был в моих объятиях и
клялся, что ради меня готов отдать тысячу жизней, а сегодня уехал, лишив
меня той единственной, которую мне подарил! Увы мне! Быть может, ты сейчас
смеешься над моими слезами, издеваешься над моими ласками и оскорбляешь
порывы моей души, причиной которых послужила не моя распущенность, а твое
благородство, не мое легкомыслие, а несчастная моя судьба. Наверное, ты
сейчас рассказываешь другой, более счастливой, чем я, хотя и ей, без
сомнения, суждено скоро стать такой же несчастной, как я, о безумствах,
которые я совершала в твоем присутствии, и о страданиях, которые ты мне
причинил. Пусть же смеется надо мной та, которая сейчас тебе внимает и верит
твоим речам, ибо скоро мы будем вместе проклинать тебя, и, узнав, каков ты,
она меня не осудит за то, что я любила тебя, и пожалеет меня, потому что я
еще люблю тебя". Эти и многие другие подобные слова говорила Сильвия, горько
плача, между тем как Альфреда всячески пыталась смягчить ее отчаяние,
вызванное доводами разума и несчастной ее судьбой.
А тем временем Фелисардо прибыл в Неаполь - город, как вашей милости,
наверное, известно, славящийся своей красотой и богатством и где живет
больше испанцев, чем во всей остальной Италии, с тех пор как Великий Капитан
дон Гонсало Фернандес де Кордова {13}, прогнав оттуда французов, присоединил
его к испанской короне. Этот подвиг его, наряду с другими его заслугами,
будут вечно помнить грядущие поколения, хотя один современный писатель,
более завистливый, чем красноречивый и ученый, написал книгу "Вести с
Парнаса" 14, вообразив, что его скудный авторитет может набросить тень на
имя, величие которого признают даже варварские народы.
Не буду описывать подробно печаль, в которой пребывал Фелисардо,
находясь в этом городе, ибо душевное состояние его легко себе представить.
Он решил написать письмо вице-королю, где изложил истинные причины,
заставившие его покинуть Сицилию. Великодушный правитель получил это письмо
и был весьма поражен, узнав его содержание. Не знаю, удивится ли ваша
милость, но письмо это гласило:
"Уезжая из Сицилии, я не сообщил вашей светлости подлинной причины
моего отъезда. Мне было стыдно признаться в ней, и даже сейчас, когда я
один, бог видит, как пылают мои щеки и как на глазах закипают слезы. Когда я
находился на службе у вашей светлости, совершенно не подозревая, какое
великое несчастье на меня обрушилось, мои родители известили меня, что их
имена внесены в новый указ короля нашего Филиппа Третьего касательно
морисков {15}. Я никогда раньше не имел об этом ни малейшего понятия и
считал себя кабальеро и идальго, держась на равной ноге с другими лицами
такого звания, ибо мои предки перешли в христианство еще во времена
покорения Гранады католическими королями {16}. Родители уверяют меня
(надеюсь, они меня не обманывают), что род наш ведет начало от Абенсераджей
{17}, чем я могу гордиться и в чем источник моих несчастий. Вот почему, ваша
светлость, я счел себя обязанным, к моему глубочайшему сожалению, покинуть
ваш дом, ибо я искренне предан вам и полагаю, что в нем не может жить
человек, которому ежечасно могут бросить в лицо оскорбление. Как бы я ни
старался гнать эту мысль от себя, стыд и отчаяние не дали бы мне ни минуты
покоя, особенно там, где обо мне утвердилось хорошее мнение. Пусть ваша
светлость извинит меня и поверит, что я не осмелился бы написать вам, если
бы не был уверен, что покончу счеты с жизнью еще до того, как это письмо
попадет в ваши руки". Письмо это глубоко взволновало благородного правителя.
Несколько дней он обдумывал его и наконец ответил так:
"Фелисардо, вы мне служили столь верно и все ваши поступки были столь
сообразны с законами чести, что я не могу не уважать и не ценить вас.
Человеку рождение не прибавляет заслуг и не отнимает их у него, ибо оно не
зависит от его воли, но за свои поступки, как хорошие, так и дурные, он
полностью отвечает сам. Чтобы сделать мне приятное, вернитесь в Сицилию.
Клянусь вам жизнью моих детей, что буду оказывать вам еще большее уважение,
чем делал это доселе, и сочту долгом своей чести отражать любые нарекания на
вашу. Вы - подлинный кабальеро, и я не понимаю, почему вы должны были
уехать, между тем как принц Фесский {18}, не имеющий с этим благородным
званием ничего общего, служит его величеству в Милане, нося на груди знаки
ордена Сант-Яго. Более того - король Филипп Второй и сеньора инфанта,
правительница Фландрии, настолько уважали его, что первый снимал перед ним
шляпу, а вторая делала ему реверанс. Ибо различие рас не затрагивает
благородства происхождения, особенно у лиц, подобных вам, предки которых уже
так давно исповедуют нашу истинную религию. Возвращайтесь же, Фелисардо, в
мой отряд, начальником которого я вас сделаю, и вы будете около меня в
большей безопасности, чем где бы то ни было, и я постараюсь вас женить как
можно лучше, и вы сможете жить при мне до тех пор, пока вы сами не захотите
покинуть меня, или того потребует служба его величеству".
Фелисардо получил это письмо, собственноручно написанное великодушным
принцем, - поступок достойный его высокого благородства, - и, проливая чад
ним слезы, и с жаром несколько раз поцеловав подпись, решил ответить
следующим образом:
"Великодушный и щедрый принц, когда я уехал от вашей светлости, мной
овладело страстное желание чем-либо проявить свою доблесть. Я высоко ценю
милости и благодеяния, оказываемые вами мне, и глубоко признателен за них.
Ваши слова будут кровью запечатлены в моей душе. Сейчас я еду в
Константинополь, где, видимо, уже находятся мои родители: как люди
благородные, они не пожелали оставаться в Испании и вспоминать о ней больше,
словах и смел в делах, что обратил на себя внимание этого вельможи и
приобрел немало друзей, со многими из которых и сам я, случалось, проводил
время. Вот уж я и совершил ошибку, признавшись, что описываю события наших
дней, так как говорят, что это весьма опасно: ведь может случиться, что
кто-нибудь узнает изображенных здесь лиц и разбранит автора, хотя бы
имевшего самые добрые намерения, ибо нет человека на свете, который не хотел
бы считаться по происхождению готом, слыть по уму Платоном, а по храбрости -
графом Фернаном Гонсалесом {4}. Так, сочинив комедию "Взятие Мастрихта" {5},
я при постановке ее поручил роль одного офицера какому-то невзрачному
актеришке. После представления меня отвел в сторону некий идальго и с весьма
раздраженным видом заявил, что я не имел права поручать эту роль плюгавому и
с виду трусливому актеру, ибо его брат был весьма мужественным и красивым
человеком. А посему я должен либо передать эту роль другому, либо
встретиться с ним в отдаленной аллее Прадо {6}, где он будет меня ждать с
двух часов до девяти вечера.
Не желая разделить участь сыновей Ариаса Гонсалеса, я исполнил
требование этого нового дона Диего Ордоньеса {7} и, передав роль другому
актеру, попросил его держать себя молодцом на сцене, в результате чего мой
идальго тоже поступил как молодец, прислав мне подарок. Рассказчику истории
Фелисардо такая опасность не угрожает, потому что плачевная судьба его не
связана с рассказом о судьбе других лиц, и кровавый исход ее никого больше
не коснулся.
Но вернемся, сеньора Марсия, к нашей новелле. Желание покрыть себя
славой и увидеть прекрасную Италию увлекло нашего юношу в одно из
королевств, принадлежащих там нашему государю, где он поступил на службу к
одному принцу, превосходно управлявшему теми краями от имени его величества.
Как только этому вельможе привелось иметь дело с Фелисардо, он сразу же
обратил на него свое благосклонное внимание, стал оказывать ему милости и
почтил его своим покровительством, не вызывая этим зависти у других своих
слуг, что так редко бывает. И в самом деле, в прежалостном положении
служащего я не нахожу ничего горшего, чем то, что выражено в пословице:
"Кого любит господин, того ненавидят слуги", из чего следует и обратное:
чтобы слуги вас любили, господин должен держать вас в черном теле. Но
добродетель Фелисардо, его миролюбивый нрав, желание угодить каждому,
обыкновение говорить хозяину об отсутствующих слугах только хорошее и
просьбы к нему относиться как ко всем победили своей благородной новизной
жестокие обычаи службы. Свои досуги Фелисардо иной раз тратил на то, что
писал стихи к одной местной даме, столь же прекрасной, как и разумной, к
которой он питал склонность, и она глазами показывала ему, стоящему перед ее
домом, что принимает его поклонение. Вашей милости нетрудно будет поверить,
что наш юноша был поэтом, ибо жил он в наш плодороднейший век произрастания
подобного рода овощей, упоминаемых в сборниках предсказаний и альманахах
наряду с урожаем бобов, чечевицы, ячменя, пшеницы и спаржи, ибо там
предсказывается, сколько в таком-то году народится поэтов. Не будем спорить
о том, был ли он изысканным поэтом и в силах или не в силах наш язык вынести
его стихотворную грамматику, ибо ваша милость не принадлежит к числу тех
особ, которые в великий пост встают спозаранку, чтобы прослушать премудрую
проповедь, да
и я не из тех, что пускаются в длинные рассуждения, чтобы прослыть
знатоками, принимая желаемое за действительное и предоставляя истинному
автору разумение и защиту написанного им. Но мне кажется, что ваша милость
хочет сказать: "Если в голове у этого юноши сложился сонет, то чего же вы
мне морочите голову?"
Так вот же вам этот сонет:
Кто вас узрел, тот любит, но в смиренье
Достойным счастья не сочтет себя;
А кто на вас взирает не любя,
Тот недостоин ни любви, ни зренья.
Не душу вам - сто душ без сожаленья
Я б отдал, об утрате не скорбя,
Чтоб не считали вы, меня губя.
Мою любовь себе за оскорбленье.
Раз те, кто вынес пытку ожиданья,
Всегда бывают вознаграждены,
От вас я ожидаю воздаянья.
Но если этим вы оскорблены,
Месть поручите моему желанью,
И большего желать вы не должны.
Служанка, по просьбе Фелисардо, передала этот сонет сеньоре Сильвии,
достойнейшей даме, обладавшей всеми качествами, которые делают молодую
женщину совершенной. Юношу привлекло к ней то, чего он был лишен сам: у
Сильвии были очень светлые волосы и ослепительно белая кожа, он же, хотя и
не был черен как уголь, все же был достаточно смугл и черноволос, чтобы его
уже издали можно было признать за испанца. Таким-то образом, пописывая
стишки, чего ему никто не мог запретить, и выражая в них несколько больше
того, что он в действительности чувствовал, Фелисардо продолжал свои
ухаживания, и Сильвия относилась к этому благосклонно, хотя знатное ее
происхождение и заставляло ее отчасти скрывать свои чувства.
Ей было до того приятно поклонение этого юноши и то, что он еще до
рассвета появляется перед ее окном, что она украдкой вставала с постели,
чтобы тоже взглянуть на него. Не желая прерывать наш рассказ об этой любви,
мы еще ни разу не упомянули о достойнейшем кабальеро этого города, по имени
Алехандро, плененном красотою названной дамы. Так как Сильвия не испытывала
к нему особенной склонности, то ему представлялось, что нет в мире человека,
достойного ее любви. Вот почему он не обращал внимания на Фелисардо, хотя и
заставал его чаще, чем хотел бы, прильнувшим к решетке ее окна, причем
казалось, что в этой новой манере вести разговор Фелисардо имеет успех.
Нашему герою пришлась не по вкусу влюбленность Алехандро, ибо этот кабальеро
был недурен собой, хотя и был белокур и белолиц, - свойства настолько
обычные в этой стране, что они там не считаются достоинствами. В конце
концов оба они решили даже по ночам не покидать поля битвы, следя друг за
другом с помощью дозорных.
Алехандро почувствовал, что положение Фелисардо прочнее, чем его
собственное, и в душу к нему закралась ревность, ибо любовь, как справедливо
заметил Проперций {8}, никогда не ограничивается одной только любовью;
душевное спокойствие и скромность покинули его, и, став более решительным,
чем прежде, он однажды вечером привел с собой к дому Сильвии несколько
превосходных музыкантов и приказал им спеть под ее окном как можно нежнее:
Я желаньем невозможным
Годы так опережаю,
Что они уже не в силах
Исцелить мои терзанья.
Словно в небе бесприютном.
По родной земле блуждая,
Я, заблудший, тщетно силюсь
За своей мечтой угнаться.
Хоть меня обманет время,
Рад я этому обману:
Он несчастному приносит
Много меньше зла, чем счастья.
Любовь, ты бред безумный, но прекрасный,
И люди в нем винить меня не властны.
К неосуществимой цели
Я иду, презрев усталость,
Хоть растрачиваю тщетно
И шаги и упованья.
Я в несчастьях бодр и весел.
Ибо, как они ни страшны,
Для меня всего страшнее
То, что я несчастен мало.
Рад я, что печалюсь, ибо
Мне печали не опасны:
Ведь, гонясь за невозможным,
Огорчений не считаешь.
Любовь, ты бред безумный, но прекрасный,
И люди в нем винить меня не властны.
Повелительницы дивной
Незаслуженно желая,
Я в желанье этом дивном
Вижу для себя награду.
Так пред ней я преклоняюсь.
Что, достигнув обладанья
(Будь возможно это чудо),
Я из-за него страдал бы.
Только для нее, прелестной,
Захотел и я той славы,
Что снискать влюбленный может
Одиночеством печальным.
Любовь, ты бред безумный, но прекрасный,
И люди в нем винить меня не властны.
Фелисардо тем временем не дремал; осторожно подкравшись, он узнал
автора стихов и музыки, красота которых вызывала в нем еще больше ревности,
чем то, что их осмелились пропеть перед окном Сильвии. Звук шагов Фелисардо
вызвал гнев Алехандро, которому весьма не понравилось такое непрошенное
любопытство. Желая узнать, что это за человек, хотя изящество походки
достаточно его выдавало, он сделал вокруг незнакомца два круга, или, если
вам угодно, два вольта, как говорят итальянцы. Фелисардо, еще не искушенный
в вопросах чести, которая для него сводилась лишь к одной надменности,
заносчиво обозвал Алехандро невежей, на что тот ответил:
- Je non son discortese, voj si, che avete per due volte fatto sentir
al mondo la bravura degli vostri mostacci.
Должно быть, ваша милость бранит меня на чем свет стоит, ибо для того,
чтобы сказать: "Не я невежа, а вы, потому что вы два раза показали нам ваши
свирепые усы", не было необходимости терзать ваш слух скверным тосканским
языком. Но ваша милость напрасно так полагает, ибо язык этот приятен, богат
и достоин всяческого уважения, а многим испанцам он весьма пригодился, так
как, цлохо зная латынь, они переписывают и переводят с итальянского языка
все, что им попадает под руку, а потом заявляют: "Переведено с латинского на
кастильский". Но смею заверить вашу милость, что я не часто буду прибегать к
этому, если только не забуду свое обещание - память-то у меня плоховата.
Если же у вашей милости память получше, то вы должны помнить, из-за чего
поссорились два наших влюбленных. А надо вам сказать, что Фелисардо не
терпел, когда с ним заговаривали о форме его усов или о его уходе за ними;
правда, в те времена еще не было наусников из надушенной кожи, которыми
пользуются сейчас и которые либо придают усам пышность, либо загибают их
кверху. Эти наусники продаются в аптеках и известны под названием: vigotorum
duplicatio {Удвоение усов (лат.).}, - это вроде того, как мы в шутку говорим
о толстяке, что у него "двойной подбородок". Но все же Фелисардо уделял
своим усам некоторое внимание, и так как они загибались кверху уже от одного
закручивания пальцами, то он называл их послушными.
Отступив на шаг, как делает человек, готовясь перейти в наступление, он
сказал своему противнику, повысив голос, ибо раздражению неведомы полутона:
- Кабальеро, я испанец и слуга вицекороля, эти усы я привез из Испании
для украшения собственной персоны, а не для того, чтобы пугать ими трусов, -
серенада же ваша докладывает моим ушам, что вы трус.
Алехандро ему ответил:
- Издали слышит серенаду лишь тот, у кого длинные уши, и, слушая ее,
считает незнакомых ему людей трусами. Но здесь найдется человек, способный
отрезать их двумя взмахами кинжала и, чтобы они послушали ее вблизи,
пригвоздить их к инструментам.
Услышав эти дерзкие слова, Фелисардо воскликнул:
- Моя шпага вам за меня ответит! - И, ловко выхватив ее из ножен,
прикрыв руку плащом, он решил доказать, что не потерпит шуток над своими
усами. Музыканты тотчас же разбежались, ибо инструменты обычно мешают им
драться, хотя, разумеется, не всем. Я, например, знавал одного, который
одинаково хорошо владел как шпагой, так и струнами. Однако музыкантам может
служить оправданием желание уберечь свои инструменты, ибо величайшей
глупостью было бы рисковать тем, что приносит им хлеб насушный. А кроме
того, надо еще учесть, что поющему не свойственно гневаться и что их
пригласили сюда не для того, чтобы драться, а для того, чтобы делать горлом
разные движения; но ведь бегство тоже есть движение, только осуществляемое
при помощи ног, ибо если мы посмотрим на танцоров, то увидим, что ноги их не
лишены ритма и гармонии, которые справедливо считаются основой всякого
музыкального искусства. Из этого следует, что нужно уважать господ
музыкантов, поющих на нашем языке, так как уже одно то, что они могут
рассердиться и перед всеми спеть плохое про своего обидчика, может, подобно
пушечному ядру, убить человека.
Слуги Алехандро встретили грудью врага, обрушившись вчетвером на
одного. Не будем подвергать сомнению их смелость. Вспомним, что Карранса {9}
в своей книге "Философия шпаги" говорит: "Бывают люди столь малодушные, что
одному смельчаку нетрудно бывает справиться с целой толпой их". И немного
дальше он пишет: "Когда человек сражается со своим противником один на один,
мы можем сказать, что он сражается, но если он имеет дело с двумя или тремя
противниками, то сражаются с ним они, а он только обороняется". Развивая эту
мысль, мы скажем, что четыре движения могут повести к четырем ранам, притом
в разных непредусмотренных местах, и что один атакованный не может устоять
против четырех нападающих; существует же латинская поговорка, гласящая, что
с двумя зараз и Геркулесу не справиться. Кончая на этом мое рассуждение и
порядком утомив вашу милость вещами, столь мало относящимися к делу, хотя
мне они и по вкусу, я спрошу себя: почему бы мне не вообразить, что ваша
милость - особа достаточно воинственная и что, если бы вы находились рядом с
Фелисардо, который почти что ваш земляк, оказавшийся на чужбине, то, видя,
как сильно он влюблен и как он хорош собою, вы пожелали бы помочь ему, хотя
бы испуская громкие крики?
В данном случае крики были столь громки, что прибежала ночная стража и
Фелисардо спасся от той опасности, которая грозит испанцам во всей Европе со
стороны толпы. Мало того, он не был даже ранен, между тем как сам успел
ранить Алехандро и двух его слуг. Стража привела его к вице-королю, который
еще не ложился спать, потому что в эту ночь он писал донесение в Испанию. Он
окинул Фелисардо гневным взглядом, выразил альгвасилу, или, как их там
называют, капитану, большую благодарность за его рвение, а затем приказал
надеть кандалы на Фелисардо и заковать в цепи в его присутствии. Но когда
они остались одни, вице-король соизволил снять с него оковы и надел на него
золотую цепь стоимостью в сто пятьдесят эскудо, - из тех, что называют
орденскими (вы видите, я такой дотошный рассказчик, что не хочу, чтобы у
вашей милости осталась хоть тень сомнения в том, сколько эта цепь стоила), а
затем попросил его рассказать обо всем, что произошло. Наместник его
величества с большим удовольствием выслушал рассказ Фелисардо. После того
как Алехандро выздоровел, вице-король велел позвать его во дворец и прошел
вместе с ним в комнату Фелисардо, которого для этого случая снова заковали в
цепи. Затем он спросил Алехандро, какому наказанию он хотел бы подвергнуть
своего противника, прибавив, что, если даже он потребует выслать его в
Испанию, желание его будет исполнено. Поняв из этого, что вице-король желает
добиться от него примирения с противником и что если он не пойдет на это, то
навлечет на себя немилость наместника, Алехандро решил быть благоразумным и
протянул руку Фелисардо, который, после того как он ранил своего соперника,
каждую ночь виделся и разговаривал с Сильвией, ставшею после всего
случившегося еще более к нему благосклонной. От нежных взглядов и
невозможности осуществить свои желания любовь их все разгоралась, но они
были вынуждены довольствоваться долгими ночными беседами - теми, от которых
пострадала честь стольких женщин и погибло столько семейств.
Они поклялись сочетаться браком, в случае если вице-король даст
Фелисардо какую-нибудь высокую должность, что для знатности Сильвии было
необходимо. А так как Амур подобен купцу, который берет взаймы без намерения
когда-либо расплатиться, то всякий влюбленный кавалер готов принять все, что
ему предлагают взаймы, хотя расплатиться за это его могут заставить только
по суду. Итак, Сильвия раскрыла Фелисардо свои объятия, в которых до сих пор
всем отказывала, и вскоре ей пришлось расстаться с тем, что до сих пор она
тщательно оберегала.
Невозможно передать словами, с какой радостью встречались любовники,
видевшие себя в мечтах уже супругами, как клялся ей Фелисардо и как Сильвия
ему верила. Поскольку каждый человек, как говорит философ, прежде всего
любит самого себя, он, хоть и сомневается, но верит клятвам другого,
питающим его любовь, ибо, как бы ни был влюблен человек, себя он любит еще
сильнее. Вот почему, если кто-нибудь скажет вашей милости - вещь
маловероятная, - что он любит вас сильнее, чем самого себя, то вы можете ему
ответить, что Аристотель считает это невозможным {10}, а что ваша милость
ценит этого философа больше, чем Плиния, ибо он во многих вопросах ближе к
истине.
Судьба бывает благосклонна к купцам и беспощадна к фаворитам, она
сурова с мореплавателями и ветрена с игроками; к любовникам же она может
быть, смотря по обстоятельствам, и благосклонной и беспощадной, и суровой и
ветреной. И вот, когда они наслаждались этим покоем, этим союзом, любовью,
надеждами и сладостным обладанием друг другом, им суждено было разлучиться в
силу самого удивительного случая, какой когда-либо бывал в судьбе человека и
какой только можно было себе вообразить. Не сказав ни слова Сильвии и не
извинившись перед ней, Фелисардо испросил разрешения вице-короля на поездку
в Неаполь по какому-то своему делу и покинул Сицилию. Как! Я проговорился и
назвал место действия? Ну так что же? Хотя сюжет новеллы и основан на
вопросах чести, она не станет хуже, даже если личность героя будет
установлена; я буду только доволен, если ваша милость не услышит таких
вещей, в которых можно сомневаться. Ведь новеллы - это не культистские стихи
{11}, слушая которые приходится утомлять свою голову, чтобы понять их смысл,
а когда постигнешь его, то оказывается, что то же самое можно было сказать и
короче и лучше.
Когда Сильвия узнала об отъезде этого человека, так жестоко и низко
посмеявшегося над ее любовью и честью, над драгоценностями и подарками,
которыми они обменялись, она принялась безутешно плакать. Несколько дней она
ничего не ела, и красота ее стала постепенно вянуть, а жизнь потеряла для
нее всякий смысл. По ночам она выходила вместе со своей верной служанкой
Альфредой в сад, смотрела на море сквозь решетку (счастье еще, что была
решетка!) и горько жаловалась: "О бессердечный испанец, жестокий, как и твоя
родина! О самый лживый из людей, превосходящий жестокостью Вирено, герцога
Селаудии {12} (как видно, эта дама хорошо знала Ариосто), и всех тех, кто,
забыв свое благородство и долг, соблазняли достойных и невинных женщин, а
потом бросали их. Куда ты скрылся, отняв у меня и самого себя и мою честь?
Ведь только ты один мог бы мне возвратить ее. Ты бессовестно скрылся, и у
меня теперь нет никого, кто бы мог вернуть мою честь, так как залог любви,
который ты мне оставил, отнимает у меня даже тень ее, и только смерть может
спасти меня. Я не могу поверить, что ты не понимаешь своей жестокости, и уже
одна эта мысль лишает меня жизни. Кто бы мог подумать, дорогой мой
Фелисардо, что твое красивое, застенчивое лицо, твоя изящная и стройная
фигура скрывают столь жестокую душу и столь черствое сердце! Неужели ты
испанец, о враг мой? Нет, это невозможно, ибо я слышала и читала, что
никакая нация в мире не любит так нежно женщин и не бывает настолько склонна
жертвовать ради них жизнью. Но если какая-то необходимость, мне неизвестная,
принудила тебя уехать, то почему ты мне ничего не сказал? Тогда наша разлука
убила бы меня еще скорее, но смерть была бы менее мучительна. Мне трудно
поверить, о бессердечный испанец, что еще вчера ты был в моих объятиях и
клялся, что ради меня готов отдать тысячу жизней, а сегодня уехал, лишив
меня той единственной, которую мне подарил! Увы мне! Быть может, ты сейчас
смеешься над моими слезами, издеваешься над моими ласками и оскорбляешь
порывы моей души, причиной которых послужила не моя распущенность, а твое
благородство, не мое легкомыслие, а несчастная моя судьба. Наверное, ты
сейчас рассказываешь другой, более счастливой, чем я, хотя и ей, без
сомнения, суждено скоро стать такой же несчастной, как я, о безумствах,
которые я совершала в твоем присутствии, и о страданиях, которые ты мне
причинил. Пусть же смеется надо мной та, которая сейчас тебе внимает и верит
твоим речам, ибо скоро мы будем вместе проклинать тебя, и, узнав, каков ты,
она меня не осудит за то, что я любила тебя, и пожалеет меня, потому что я
еще люблю тебя". Эти и многие другие подобные слова говорила Сильвия, горько
плача, между тем как Альфреда всячески пыталась смягчить ее отчаяние,
вызванное доводами разума и несчастной ее судьбой.
А тем временем Фелисардо прибыл в Неаполь - город, как вашей милости,
наверное, известно, славящийся своей красотой и богатством и где живет
больше испанцев, чем во всей остальной Италии, с тех пор как Великий Капитан
дон Гонсало Фернандес де Кордова {13}, прогнав оттуда французов, присоединил
его к испанской короне. Этот подвиг его, наряду с другими его заслугами,
будут вечно помнить грядущие поколения, хотя один современный писатель,
более завистливый, чем красноречивый и ученый, написал книгу "Вести с
Парнаса" 14, вообразив, что его скудный авторитет может набросить тень на
имя, величие которого признают даже варварские народы.
Не буду описывать подробно печаль, в которой пребывал Фелисардо,
находясь в этом городе, ибо душевное состояние его легко себе представить.
Он решил написать письмо вице-королю, где изложил истинные причины,
заставившие его покинуть Сицилию. Великодушный правитель получил это письмо
и был весьма поражен, узнав его содержание. Не знаю, удивится ли ваша
милость, но письмо это гласило:
"Уезжая из Сицилии, я не сообщил вашей светлости подлинной причины
моего отъезда. Мне было стыдно признаться в ней, и даже сейчас, когда я
один, бог видит, как пылают мои щеки и как на глазах закипают слезы. Когда я
находился на службе у вашей светлости, совершенно не подозревая, какое
великое несчастье на меня обрушилось, мои родители известили меня, что их
имена внесены в новый указ короля нашего Филиппа Третьего касательно
морисков {15}. Я никогда раньше не имел об этом ни малейшего понятия и
считал себя кабальеро и идальго, держась на равной ноге с другими лицами
такого звания, ибо мои предки перешли в христианство еще во времена
покорения Гранады католическими королями {16}. Родители уверяют меня
(надеюсь, они меня не обманывают), что род наш ведет начало от Абенсераджей
{17}, чем я могу гордиться и в чем источник моих несчастий. Вот почему, ваша
светлость, я счел себя обязанным, к моему глубочайшему сожалению, покинуть
ваш дом, ибо я искренне предан вам и полагаю, что в нем не может жить
человек, которому ежечасно могут бросить в лицо оскорбление. Как бы я ни
старался гнать эту мысль от себя, стыд и отчаяние не дали бы мне ни минуты
покоя, особенно там, где обо мне утвердилось хорошее мнение. Пусть ваша
светлость извинит меня и поверит, что я не осмелился бы написать вам, если
бы не был уверен, что покончу счеты с жизнью еще до того, как это письмо
попадет в ваши руки". Письмо это глубоко взволновало благородного правителя.
Несколько дней он обдумывал его и наконец ответил так:
"Фелисардо, вы мне служили столь верно и все ваши поступки были столь
сообразны с законами чести, что я не могу не уважать и не ценить вас.
Человеку рождение не прибавляет заслуг и не отнимает их у него, ибо оно не
зависит от его воли, но за свои поступки, как хорошие, так и дурные, он
полностью отвечает сам. Чтобы сделать мне приятное, вернитесь в Сицилию.
Клянусь вам жизнью моих детей, что буду оказывать вам еще большее уважение,
чем делал это доселе, и сочту долгом своей чести отражать любые нарекания на
вашу. Вы - подлинный кабальеро, и я не понимаю, почему вы должны были
уехать, между тем как принц Фесский {18}, не имеющий с этим благородным
званием ничего общего, служит его величеству в Милане, нося на груди знаки
ордена Сант-Яго. Более того - король Филипп Второй и сеньора инфанта,
правительница Фландрии, настолько уважали его, что первый снимал перед ним
шляпу, а вторая делала ему реверанс. Ибо различие рас не затрагивает
благородства происхождения, особенно у лиц, подобных вам, предки которых уже
так давно исповедуют нашу истинную религию. Возвращайтесь же, Фелисардо, в
мой отряд, начальником которого я вас сделаю, и вы будете около меня в
большей безопасности, чем где бы то ни было, и я постараюсь вас женить как
можно лучше, и вы сможете жить при мне до тех пор, пока вы сами не захотите
покинуть меня, или того потребует служба его величеству".
Фелисардо получил это письмо, собственноручно написанное великодушным
принцем, - поступок достойный его высокого благородства, - и, проливая чад
ним слезы, и с жаром несколько раз поцеловав подпись, решил ответить
следующим образом:
"Великодушный и щедрый принц, когда я уехал от вашей светлости, мной
овладело страстное желание чем-либо проявить свою доблесть. Я высоко ценю
милости и благодеяния, оказываемые вами мне, и глубоко признателен за них.
Ваши слова будут кровью запечатлены в моей душе. Сейчас я еду в
Константинополь, где, видимо, уже находятся мои родители: как люди
благородные, они не пожелали оставаться в Испании и вспоминать о ней больше,