укравшего его честь и сокровище его жизни.
В конце концов его поместили в тюрьму. Надо сказать, что в этих краях
не было губернатора, и так как они были недавно завоеваны, то в них было
великое множество всяких бесчинств и грабежей; они были непокорными из-за
своей отдаленности и пестрыми по своему населению из-за всякого рода
алчности {37}. А ведь, как сказал Плиний Старший, "самое отвратительное
правительство - это то, которое потворствует толпе".
Тем временем Диана служила герцогу, который, видя, как она следит за
его платьем и что она сама чисто и опрятно одевается, сделал ее вскоре своим
майордомом, потому что она во всем проявляла хороший вкус и охотно исполняла
его желания, а ведь никто не может хорошо служить, если не старается быть
приятным тому, кому служит.
Между тем, король Испании решил завоевать Гранаду {38}, и призвал к
себе грандов, среди которых герцог был не из последних. Получив королевское
послание, он сразу же созвал слуг, которые должны были его сопровождать, и
велел их всех одеть в дорогие и красивые ливреи. У Дианы за все время ее
службы не было более радостного дня; она решила, что, если только Селио ее
ищет, то ни в каком другом месте, кроме как при дворе, он не сможет ее
найти. Окружающим было так приятно видеть ее веселой, что все желали ей
счастья, ибо все ее уважали за то, что с каждым она была приветлива и
разумна, а это столь необходимо во дворцах, что если кто-нибудь надеется
достичь высокого положения, но не ладит с другими и не умеет к ним
приспособиться, то он не сможет сохранить милости своего господина, и чужая
зависть будет всегда препятствовать его стремлениям.
Во время путешествия положение Дианы упрочилось, и герцог стал
проявлять к ней еще большую любовь, ибо в дороге и в тюрьме всегда рождается
дружба и ярче проявляются способности человека. Однажды они уже готовились
тронуться в путь, и герцог попросил Диану спеть одну из тех песен, которые
она обычно пела. С милой покорностью она начала:
Лес, любви приют тенистый.
Смолкни, не шуми под ветром,
Ибо вновь мои терзанья
Я хочу тебе поведать.
Лес, не сетуй, что безмолвье
Я нарушил скорбной песней,
Отдыхая от страданий
Под твоей безлюдной сенью.
Если ж ты сочтешь докучной
Эту повесть долгих бедствий,
Знай, что изливать печали
Нам не возбраняет небо.
Расскажи я об удаче.
Мы бы радовались вместе;
Будь же другом и в несчастье,
Вняв моим унылым пеням.
Ты ведь помнишь поселянку,
Чья божественная прелесть
Пламенем двух звезд, как солнце,
Озаряет все на свете?
Ту, которая умеет
Быть зверей жестокосердней
И, пронзая сердце наше,
Лгать, что это сердце зверя?
Из-за ревности к пастушке,
Мне внушавшей лишь презренье
Глупостью, и безобразьем,
И влюбленностью своею.
В ярости она рассталась
С ей наскучившей деревней.
Унося с собою радость,
Унося с собою небо.
Лес, не испытав разлуки.
Ты со мной тоску не делишь;
Нет, и ты тоскуешь, ибо
Ждешь весны четвертый месяц.
Мне ж пришлось намного дольше
Жить на склонах и в ущельях
Гор, чье пламя на свободу
Жаждет выйти из-под снега.
Лес, я опасаюсь многих
Пастухов, ее соседей,
У которых меньше чувства,
Но, наверно, больше денег.
Лес, узрев ее, ты скажешь,
Что не в силах человека
К ней не воспылать любовью,
А ко мне - враждой и местью.
Знаю я, никто не смотрит
На нее без вожделенья;
Как же верить ей могу я,
Если ревность гложет сердце?
Заживо я умираю
Из-за вечных опасений,
Что другой счастливым станет,
Чтоб меня несчастным сделать.
Я писал ей, что отныне
Предаю любовь забвенью,
Но того, кто умирает,
Не спасет обман от смерти.
Жду я, что она напишет
Мне хотя б два слова нежных,
Чтоб ее мне было можно
Умолять о возвращенье.
Но она, моей тоскою
И безумной страстью тешась,
Говорит, чтоб не питал я
На ее возврат надежды,
Чтоб не слал я ей записок,
Почитая их за вексель,
По которому уплаты
Я потребовать осмелюсь.
Вслед за ней ушел я в горы
В скорбном ожиданье встречи,
Поверяя мраку ночи
Малодушное томленье.
В хижину я к ней явился
И, заметив, что успела
Стать она еще прекрасней,
Укрепился в подозреньях.
Лес, кто любит, но в разлуке
Подавить не может ревность,
Тот любви не знает, ибо
Нет любви, где нет смиренья.
Тех, кто дорог нам, мы сами
Приукрашиваем в гневе.
Веря, что владеть другому
Красотой придется этой.
Я пошел назад и клялся
Всей душой отдаться мщенью,
Но, сто раз отдав ей душу,
Вижу я, что мстить мне нечем.
Все продвигались вперед, восхищенные остроумием и изяществом Дианы,
которые проявлялись во всем; особенно был ею доволен герцог, решивший
оказать ей милость: он уже оказал бы ее, если бы видел, что Диана не прочь
жениться, потому что у него с герцогиней уже несколько раз заходил разговор
о том, чтобы женить нового майордома на камеристке герцогини, которую та
любила и баловала, но Диана всеми возможными способами избегала того, что
было для нее невозможно.
Герцог расположился в столице со всею роскошью, подобающей такому
вельможе, как он. Он часто бывал во дворце, и Диана всегда его сопровождала
в его карете; она превратилась в неусыпного Аргуса {39}, стремясь увидеть на
улицах или во дворах и галереях королевского дворца Селио, который,
закованный в цепи, пребывал в индийской Картахене.
Король часто выходил на балкон, с которого были хорошо видны ворота
замка, чтобы наблюдать через оконные стекла, как прибывают гранды.
Судьбе Дианы, которая уже устала от разных превратностей, было угодно
сделать так, чтобы однажды, когда экипажи въезжали в ворота и выезжали из
них, какой-то слуга допустил грубость по отношению к герцогу, и так как все,
кто был с герцогом, пришли в замешательство, потому что придворными они
стали совсем недавно, то Диана, к счастью упражнявшаяся когда-то со своими
служанками на тех вороненых шпагах, которыми пользовался Октавио, ее брат, и
Селио, мгновенно соскочила с подножки кареты и никто не успел даже
оглянуться, как она нанесла оскорбителю ловкий удар кинжалом. Это вызвало
общее смятение, конец которому положило властное вмешательство герцога,
приказавшего Диане следовать за ним до самых дверей королевской приемной.
Король принял герцога, и так как он, говоря с ним, не переставал
улыбаться, герцог спросил, что вызвало улыбку его величества. На это король
ответил: "Ловкость вашего дворянина, который нанес удар кинжалом человеку,
допустившему по отношению к вам дерзость". Герцог, видя, что государь в
хорошем расположении духа, стал ему расхваливать и превозносить достоинства,
дарования и мужество Дианы так, что король пожелал ее видеть; и Диана
предстала пред королем и поцеловала его руку. Осанка Дианы, ее изящество,
скромность и непринужденность манер побудили короля попросить у герцога,
чтобы тот уступил ему своего верного слугу. Герцог ответил, что, хотя он
чрезвычайно им дорожит, все же с самого начала аудиенции он намеревался
предложить его государю.
Ваша милость, сеньора Леонарда, вероятно, довольна улучшением в судьбе
Дианы, так как она стала служить королю Испании и за несколько дней в такой
мере завоевала его любовь, что в тысяче разных случаев он поступал по ее
усмотрению, и постепенно через ее руки стали проходить все более
значительные и важные бумаги. Но я заверяю вас, сеньора Леонарда, что Диану
не радовало все это, потому что душа ее разрывалась между двумя Селио,
которые были далеко от нее - один в Индиях, другой близ Пласенсии. Один - ее
супруг, а другой - сын.
Дарования и услуги Дианы настолько усилили любовь к ней короля, что
перед тем, как герцог покинул двор, король отблагодарил его за все, что он
сделал для Дианы: по просьбе герцога король назначил его командором
Алькантары {40} и пожаловал его младшему брату шесть тысяч дукатов
содержания.
Красота голоса Дианы во дворце не осталась тайной, хотя в своем новом
положении и при новых занятиях она старалась скрыть его. Так уже повелось,
что, достигнув положения в обществе, человек отворачивается от муз, ибо
ошибочно считает, что тому, кому небо даровало способность к пению,
рисованию или сложению стихов, недоступны иные занятия, и говорит об этих
своих способностях как о чем-то позорном. Но ведь известно, что Александр
играл на лире и пел, а Октавиан сочинял стихи {41}, что, однако, не помешало
первому завоевать чуть ли не всю землю, а второму поддерживать на ней мир.
Сын одного знатного вельможи ухаживал за придворной дамой, которой
чрезвычайно хотелось послушать пение Дианы, чья наружность и ум не были ей
неприятны. С большой настойчивостью она стала просить своего возлюбленного,
чтобы тот уговорил Диану спеть ей как-нибудь вечером. Диана, чтобы не
навлечь его неудовольствия и полагая, что ничего не случится, если об этом
узнают, около часу ночи спела на террасе следующее:
Лес, мне жизнь давала много
Поводов слагать напевы,
Случаев мечтать о славе
И причин влюбляться нежно,
Ты тоску мою узнаешь,
Ты поймешь мое блаженство,
Ибо зазвучит мой голос
Под твоей безмолвной сенью.
Лес, излить свои печали
Побоялся я в деревне,
Где подслушает их зависть.
Чтобы осквернить насмешкой.
Здесь же, в чаще, я спокоен,
Ибо, если и лепечет
Ключ, моим словам внимая,
Он забудет их мгновенно.
Долго пленником томился
Разум мой в дворцах Цирцеи,
Покоряясь безотрадно
И страдая безответно.
Как ее пороки видеть
Мог он, превращенный в зверя?
Нет, плоха любовь такая,
О которой сожалеешь!
Но владычицу иную,
Друг мой лес, избрал теперь я.
Красоту ее бессильно
Описать воображенье.
Очи - словно две картины...
Нет, сравнение неверно:
То, что дивно на картине,
В жизни лучше несравненно.
В них гляжу я и, ликуя,
Их считаю чудом света,
Ибо, словно два светила,
Эти очи чудно блещут.
В них живут два живописца,
Двое юношей прелестных.
Кем и я в очах-картинах
Был подчас увековечен.
Эти очи сообщают
Красоту двум аркам черным,
Ибо все, что рядом с ними,
Украшает их соседство.
И природой и богиней,
Украшающей в апреле
Луг и лес нарядом новым,
Пурпур губ ее расцвечен.
Алых роз, даримых маем
Смертным людям в честь Венеры,
Роза уст ее багряней;
Но она грозит мне смертью.
Эта роза - из кораллов,
А под ними - нити перлов,
И о них не я словами,
А она расскажет смехом.
Руки у нее - как мрамор,
Пальцы - как Амура стрелы:
Ведь лучи из льда бросало 6
Солнце, будь оно из снега.
Я смолкаю, ибо знаю,
Что, продолжив восхваленья,
Буду принят за счастливца, -
Я же лишь безумец бедный.
Расскажи я, как возвышен
Дух в ее прекрасном теле,
То, как в зеркале, предстал бы
Всем ее рассудок светлый.
И не три, а больше граций
Появилось бы у древних,
Если бы они увидеть
Грацию ее успели.
От красы ее жестокой
Я шесть лет спасаюсь бегством.
Но с лихвой свиданьем каждым
Долг оплачен шестилетний.
Не живу, а умираю
Я от встречи и до встречи.
Я клянусь бежать и тут же
Думаю о возвращенье.
Я исполнен странным чувством -
Смесью ревности с блаженством,
Ибо к собственному счастью
Я испытываю ревность.
Я погиб, коль правдой станет
То, что мне всего страшнее,
И боюсь об этом думать.
Чтоб не пасть от страха мертвым.
К несчастью или, вернее, к счастью Дианы, ее пение услышал один
придворный, пользовавшийся милостью короля, но не заслуживший расположения
этой дамы. Он рассказал об этой серенаде королю и при этом всячески поносил
Диану. Король, который слышал ее пение, но пропустил его мимо ушей, составил
приказ, обрадовавший многих придворных, осуждавших предпочтение, которое он
оказывал Диане, ибо причиной его не были ни благородное ее происхождение, ни
заслуги на мирном или военном поприще. Король знал о множестве беспорядков,
происходящих в Индии, и ему было известно, что при дворе начали завидовать
Диане, по-прежнему называвшей себя во дворце Селио, за то, что их клевета не
лишила ее королевской милости; поэтому он назначил ее правителем и
генерал-капитаном всех недавно завоеванных владений и поручил ей наказать
преступников, повинных в убийствах, о которых каждый день в Испанию
приходили донесения. Диана не могла отказаться от этого назначения и,
поцеловав руку своего государя, вместе с его срочными распоряжениями и
необходимым количеством людей отбыла из Вальядолида {42} в Севилью, где
стояла армада и собирались люди, желавшие отплыть на ней, и так как уже
дошли слухи о невиданных сокровищах той земли, то таких желающих было
бесчисленное множество.
Диана проезжала через Толедо, свою родину, и так как там новость
взволновала всех дам и кавалеров, то весь город вышел, чтобы посмотреть на
нового вице-короля, красота и необыкновенный ум которого славились во всей
Кастилии. Вышел на улицу и брат ее Октавио, и когда Диана увидела его среди
множества других людей, она залилась слезами, задернула занавески своей
кареты и, бросившись на подушки, едва не потеряла сознания. Она не захотела
останавливаться в Толедо, и когда город почти скрылся из глаз, открыла окно
и, горестно вздыхая, стала смотреть на родные стены.
Уже в Севилье судьба Дианы стала к ней добрее; послав благоприятную
погоду, она помогла ей добраться до желанной земли, - где ее встретили
приветственными возгласами испанцы и индейцы. Зная, что следует почитать и
бояться того, кто наказывает и награждает, а также видя незапятнанность ее
рук и твердость ее суда, а возможно, еще и потому, что она казалась им
человеком юным и целомудренным, они прозвали ее солнцем Испании.
Многих, тщательно разобрав их дела, она отправила в Испанию, других
велела лишить жизни и в полной тайне похоронить в могиле моря, если только
оно было в тех местах. Наконец Диана прибыла в Картахену. Обходя тамошние
тюрьмы, она обнаружила в одной из них Селио, и хотя он сильно похудел и
изменился в лице, она его сразу узнала, потому что любовь, живя в крови,
мгновенно приливает к сердцу и сообщает правду душе. Диана должна была не
показывать свою радость, но лишь с трудом смогла она ее скрыть. Она спросила
о причине его заключения и хотела освободить его, но два брата убитого -
богатый купец и воинственный капитан корабля, которые до тех пор держали его
в тюрьме под следствием, - подняли шум и стали взывать к справедливости, что
сделало невозможным для Дианы выпустить задержанного на свободу. Тогда она
приказала всем выйти из комнаты и велела, чтобы он сам рассказал ей обо всем
случившемся, дав ему слово дворянина облегчить, насколько возможно, его
участь, если только он скажет правду. Селио, почувствовав - и весьма
основательно, - что вице-король проникся к нему большим расположением, хотя
об истинной причине этого он и не догадывался, подробно рассказал ему обо
всем, что с ним случилось: о своей толедской любви, об исчезновении Дианы, о
том, что он испытал, пустившись ее разыскивать, в том числе и о том, что
человек, которого он убил, оказался вором, укравшим ее драгоценности. Он
объяснил, что, так как человек этот не пожелал вернуть ему алмаз, бывший
первым залогом его любви, это привело его в исступление и продолжило цепь
его несчастий. Диана смотрела на Селио и еле сдерживала слезы; но сердце ее
обливалось кровью, как залили бы слезы ее лицо, если бы она была одна.
Она велела увести Селио и тайно приказала своему дворецкому, чтобы его
окружили заботливым уходом. Каждый день она беседовала с ним и каждый раз
просила его рассказать ей свою историю, и это чрезвычайно удивляло Селио,
заметившего, что вице-король не хочет, чтобы он говорил с ним о чем-либо
другом.
Закончив все, что она должна была сделать в этой стране, - наказав
виновных и раздав верноподданным заслуженные награды, как ей предписал
король в своих приказах и распоряжениях, Диана, видя, что ни уговоры, ни
деньги не могут смягчить родственников покойного судовладельца, велела
поместить Селио на своем адмиральском корабле и под видом арестованного
увезла его с собой, обедая и играя с ним в карты в течение всего
путешествия.
Диана застала короля Испании в Севилье; она поцеловала его руку,
сопровождаемая большой свитой, в которой находился и Селио; с ним, правда,
было несколько стражников.
Я думаю - и, мне кажется, я не ошибаюсь, - что ваша милость считает
меня плохим новеллистом, потому что, хотя Селио столько раз о себе
рассказывал Диане, она, несмотря на все перенесенные испытания и
злоключения, так-таки ни разу не открылась ему. Но я прошу вас, сеньора,
ответить мне: если бы Диана себя ему выдала и порыв страсти бросил их друг
другу в объятия, то как бы этот вице-король мог добраться до Севильи?
Многие к тому же уверяют, будто люди, заметив, что они беседуют все
время наедине, стали на этот счет перешептываться. Было доложено королю, и
тогда Диана вынуждена была открыть, кто она такая, - и злые языки были
посрамлены. Известно, во всяком случае, что среди милостей, которые она
исходатайствовала у короля за свою службу в Индии и ее умиротворение, было
помилование Селио. Вслед за тем она попросила, чтобы король заставил его
выполнить свое обещание жениться на ней, что поразило короля, всех его
придворных и Селио, узнавшего наконец, что губернатор был его прекрасной
женой, которая стоила ему стольких слез и испытаний.
Велики были милости, которыми их осыпал король, и великолепны
празднества, устроенные в честь их свадьбы, но не меньше была их радость,
когда они увидели своего сына, за которым были посланы доверенные лица.
Пастушка привезла им его, одетого в грубый наряд подпаска, но лицо у него
было прелестное, и густые кудри спускались до самых плеч. Радость наших
влюбленных, отдыхающих в объятиях счастья, ваша милость, обладающая большим
воображением, может себе представить; возможно даже, что ваше воображение
сделает ее еще сильнее.
А я тем временем отправлюсь в Толедо, чтобы сообщить добрую весть
Лисене и Октавио, потому что на этом заканчиваются приключения прекрасной
Дианы и верного Селио.
Я опасаюсь, ваша милость, что меня постигнет участь тех заимодавцев,
которых, вернув им маленький должок, сразу же просят ссудить более крупную
сумму денег, на этот раз уже, чтобы не вернуть. Ваша милость приказала мне
сочинить для нее новеллу: я вам поднес "Приключения Дианы", и вы так мило
выразили свою благодарность, что мне сразу же стало ясным ваше желание
получить от меня нечто большее. Видно, я топа не ошибся, раз теперь ваша
милость приказывает мне написать целую книгу новелл, - как если бы для меня
не составляло ни малейшего труда согласовать род моих занятий с желанием
повиноваться вам. Но раз уже я решил этим делом заняться, то постараюсь
выполнить если не все, то хотя бы частицу приказанного мне вами, не без
опасения, что на этот раз ваша милость останется передо мной в долгу. Но в
то время как я исполнен недоверия к своим силам и подвергаю принуждению мои
склонности, влекущие меня к занятиям более серьезным, меня, подобно маяку,
указывавшему путь Леандру {1}, озаряет лучезарное пламя приносимой мною
жертвы, пламя более могучее, чем любые трудности. И сколько бы меня за мое
решение ни упрекали, я отвечу, что людям почтенного возраста весьма
свойственно рассказывать назидательные истории как о том, что они видели
сами, так и о том, что слышали от других. Лучшим подтверждением этого могут
служить у греков Гомер, а у римлян - Вергилий; их пример для меня особенно
убедителен, - ведь речь идет о королях двух лучших в мире языков. Правда,
если говорить о нашем, христианском языке, то я мог бы привести в свое
оправдание тоже немало примеров. Но я должен чистосердечно признаться вашей
милости, что, по-моему, язык этот в наши времена настолько изменился, что я
не решусь даже просто сказать, что он только возмужал и обогатился, и
незнание его настолько меня смущает, что, стесняясь прямо сказать, что я его
не знаю и что должен ему обучаться, я последую примеру одного старого
крестьянина. Деревенский священник сказал этому крестьянину, что не отпустит
ему грехов, потому что тот забыл молитву "Верую" и не может прочесть ее
наизусть. Старик этот, помимо прочих крестьянских качеств, с детских лет
обладал также благородной застенчивостью. И потому, ни к кому не желая
обращаться с просьбой обучить его этой молитве, с опасностью вдобавок
нарваться на человека, который и сам не силен в ней, он пустился на
хитрость. Через два дома от него находилась школа; и вот старик садился у
порога своего дома, и, когда дети, окончив уроки, проходили мимо него, он
показывал им монетку и говорил: "Это получит тот из вас, кто лучше других
прочтет "Верую". Каждый читал молитву, и старику столько раз пришлось
выслушать ее, что он получил право называться добрым христианином, запомнив
ее наизусть. Мне кажется, ваша милость подготовлена этим примером к плохому
моему стилю и к длинным разглагольствованиям о вещах, не относящихся к делу.
Но отныне вам придется вооружиться терпением, ибо в такого рода
повествованиях неизбежно встречается всякая всячина, какая только попадается
под перо, и хотя литературные правила и страдают от этого, слух вовсе этого
не замечает. Ибо я собираюсь воспользоваться как предметами возвышенными,
так и обыденными, различными эпизодами и отступлениями, историями правдивыми
и вымышленными, обличениями и назиданиями, стихами и цитатами, - для того
чтобы стиль мой не был ни чрезмерно возвышенным, то есть способным утомить
людей недостаточно ученых, ни лишенным всякого искусства, то есть способным
вызвать презрение людей сведущих. Сверх того, я полагаю, что правила для
новелл и комедий одинаковы и что цель их - доставить удовольствие и автору и
публике, хотя бы высокое искусство немного и пострадало при этом; таково
было мнение и самого Аристотеля {2}, высказанное им, правда, мимоходом; а на
случай, если ваша милость не знает, кто был этот человек, то да будет вам
известно, что он не знал по-латыни, так как говорил на языке своих отцов, а
родом был он из Греции.
После этого предуведомления, заменяющего пролог настоящей повести, ваша
милость познакомится с судьбой одного из наших соотечественников, столь
одержимого мыслью о своей чести, что, если бы конец его судьбы ничем не
отличался от начала, сострадание побудило бы предать его забвению и перо не
потревожило бы молчания о нем.
В одном славном городе, входящем в толедскую епархию, настолько
значительном, что он имел свое представительство в кортесах, жил юноша,
одаренный талантами и приятной внешностью, а также весьма благонравный и
разумный. В ранней юности родители послали его учиться в знаменитую
академию, основанную доблестным покорителем Орана, братом Франсиско
Хименесом де Сиснерос {3}, кардиналом Испании, великим воителем и писателем,
умевшим быть и суровым и смиренным, оставившим о себе столько воспоминаний,
что они проникли даже в самые глухие уголки нашей страны. Фелисардо, - так
мы будем называть этого юношу, героя нашей новеллы, - проучившись несколько
лет на факультете канонического права, по некоторым причинам изменил свои
намерения и, отправившись ко двору Филиппа Третьего, прозванного Добрым, был
принят на службу в дом одного из грандов, наиболее прославленных в нашем
королевстве как вследствие знатности, так и по причине своих личных
В конце концов его поместили в тюрьму. Надо сказать, что в этих краях
не было губернатора, и так как они были недавно завоеваны, то в них было
великое множество всяких бесчинств и грабежей; они были непокорными из-за
своей отдаленности и пестрыми по своему населению из-за всякого рода
алчности {37}. А ведь, как сказал Плиний Старший, "самое отвратительное
правительство - это то, которое потворствует толпе".
Тем временем Диана служила герцогу, который, видя, как она следит за
его платьем и что она сама чисто и опрятно одевается, сделал ее вскоре своим
майордомом, потому что она во всем проявляла хороший вкус и охотно исполняла
его желания, а ведь никто не может хорошо служить, если не старается быть
приятным тому, кому служит.
Между тем, король Испании решил завоевать Гранаду {38}, и призвал к
себе грандов, среди которых герцог был не из последних. Получив королевское
послание, он сразу же созвал слуг, которые должны были его сопровождать, и
велел их всех одеть в дорогие и красивые ливреи. У Дианы за все время ее
службы не было более радостного дня; она решила, что, если только Селио ее
ищет, то ни в каком другом месте, кроме как при дворе, он не сможет ее
найти. Окружающим было так приятно видеть ее веселой, что все желали ей
счастья, ибо все ее уважали за то, что с каждым она была приветлива и
разумна, а это столь необходимо во дворцах, что если кто-нибудь надеется
достичь высокого положения, но не ладит с другими и не умеет к ним
приспособиться, то он не сможет сохранить милости своего господина, и чужая
зависть будет всегда препятствовать его стремлениям.
Во время путешествия положение Дианы упрочилось, и герцог стал
проявлять к ней еще большую любовь, ибо в дороге и в тюрьме всегда рождается
дружба и ярче проявляются способности человека. Однажды они уже готовились
тронуться в путь, и герцог попросил Диану спеть одну из тех песен, которые
она обычно пела. С милой покорностью она начала:
Лес, любви приют тенистый.
Смолкни, не шуми под ветром,
Ибо вновь мои терзанья
Я хочу тебе поведать.
Лес, не сетуй, что безмолвье
Я нарушил скорбной песней,
Отдыхая от страданий
Под твоей безлюдной сенью.
Если ж ты сочтешь докучной
Эту повесть долгих бедствий,
Знай, что изливать печали
Нам не возбраняет небо.
Расскажи я об удаче.
Мы бы радовались вместе;
Будь же другом и в несчастье,
Вняв моим унылым пеням.
Ты ведь помнишь поселянку,
Чья божественная прелесть
Пламенем двух звезд, как солнце,
Озаряет все на свете?
Ту, которая умеет
Быть зверей жестокосердней
И, пронзая сердце наше,
Лгать, что это сердце зверя?
Из-за ревности к пастушке,
Мне внушавшей лишь презренье
Глупостью, и безобразьем,
И влюбленностью своею.
В ярости она рассталась
С ей наскучившей деревней.
Унося с собою радость,
Унося с собою небо.
Лес, не испытав разлуки.
Ты со мной тоску не делишь;
Нет, и ты тоскуешь, ибо
Ждешь весны четвертый месяц.
Мне ж пришлось намного дольше
Жить на склонах и в ущельях
Гор, чье пламя на свободу
Жаждет выйти из-под снега.
Лес, я опасаюсь многих
Пастухов, ее соседей,
У которых меньше чувства,
Но, наверно, больше денег.
Лес, узрев ее, ты скажешь,
Что не в силах человека
К ней не воспылать любовью,
А ко мне - враждой и местью.
Знаю я, никто не смотрит
На нее без вожделенья;
Как же верить ей могу я,
Если ревность гложет сердце?
Заживо я умираю
Из-за вечных опасений,
Что другой счастливым станет,
Чтоб меня несчастным сделать.
Я писал ей, что отныне
Предаю любовь забвенью,
Но того, кто умирает,
Не спасет обман от смерти.
Жду я, что она напишет
Мне хотя б два слова нежных,
Чтоб ее мне было можно
Умолять о возвращенье.
Но она, моей тоскою
И безумной страстью тешась,
Говорит, чтоб не питал я
На ее возврат надежды,
Чтоб не слал я ей записок,
Почитая их за вексель,
По которому уплаты
Я потребовать осмелюсь.
Вслед за ней ушел я в горы
В скорбном ожиданье встречи,
Поверяя мраку ночи
Малодушное томленье.
В хижину я к ней явился
И, заметив, что успела
Стать она еще прекрасней,
Укрепился в подозреньях.
Лес, кто любит, но в разлуке
Подавить не может ревность,
Тот любви не знает, ибо
Нет любви, где нет смиренья.
Тех, кто дорог нам, мы сами
Приукрашиваем в гневе.
Веря, что владеть другому
Красотой придется этой.
Я пошел назад и клялся
Всей душой отдаться мщенью,
Но, сто раз отдав ей душу,
Вижу я, что мстить мне нечем.
Все продвигались вперед, восхищенные остроумием и изяществом Дианы,
которые проявлялись во всем; особенно был ею доволен герцог, решивший
оказать ей милость: он уже оказал бы ее, если бы видел, что Диана не прочь
жениться, потому что у него с герцогиней уже несколько раз заходил разговор
о том, чтобы женить нового майордома на камеристке герцогини, которую та
любила и баловала, но Диана всеми возможными способами избегала того, что
было для нее невозможно.
Герцог расположился в столице со всею роскошью, подобающей такому
вельможе, как он. Он часто бывал во дворце, и Диана всегда его сопровождала
в его карете; она превратилась в неусыпного Аргуса {39}, стремясь увидеть на
улицах или во дворах и галереях королевского дворца Селио, который,
закованный в цепи, пребывал в индийской Картахене.
Король часто выходил на балкон, с которого были хорошо видны ворота
замка, чтобы наблюдать через оконные стекла, как прибывают гранды.
Судьбе Дианы, которая уже устала от разных превратностей, было угодно
сделать так, чтобы однажды, когда экипажи въезжали в ворота и выезжали из
них, какой-то слуга допустил грубость по отношению к герцогу, и так как все,
кто был с герцогом, пришли в замешательство, потому что придворными они
стали совсем недавно, то Диана, к счастью упражнявшаяся когда-то со своими
служанками на тех вороненых шпагах, которыми пользовался Октавио, ее брат, и
Селио, мгновенно соскочила с подножки кареты и никто не успел даже
оглянуться, как она нанесла оскорбителю ловкий удар кинжалом. Это вызвало
общее смятение, конец которому положило властное вмешательство герцога,
приказавшего Диане следовать за ним до самых дверей королевской приемной.
Король принял герцога, и так как он, говоря с ним, не переставал
улыбаться, герцог спросил, что вызвало улыбку его величества. На это король
ответил: "Ловкость вашего дворянина, который нанес удар кинжалом человеку,
допустившему по отношению к вам дерзость". Герцог, видя, что государь в
хорошем расположении духа, стал ему расхваливать и превозносить достоинства,
дарования и мужество Дианы так, что король пожелал ее видеть; и Диана
предстала пред королем и поцеловала его руку. Осанка Дианы, ее изящество,
скромность и непринужденность манер побудили короля попросить у герцога,
чтобы тот уступил ему своего верного слугу. Герцог ответил, что, хотя он
чрезвычайно им дорожит, все же с самого начала аудиенции он намеревался
предложить его государю.
Ваша милость, сеньора Леонарда, вероятно, довольна улучшением в судьбе
Дианы, так как она стала служить королю Испании и за несколько дней в такой
мере завоевала его любовь, что в тысяче разных случаев он поступал по ее
усмотрению, и постепенно через ее руки стали проходить все более
значительные и важные бумаги. Но я заверяю вас, сеньора Леонарда, что Диану
не радовало все это, потому что душа ее разрывалась между двумя Селио,
которые были далеко от нее - один в Индиях, другой близ Пласенсии. Один - ее
супруг, а другой - сын.
Дарования и услуги Дианы настолько усилили любовь к ней короля, что
перед тем, как герцог покинул двор, король отблагодарил его за все, что он
сделал для Дианы: по просьбе герцога король назначил его командором
Алькантары {40} и пожаловал его младшему брату шесть тысяч дукатов
содержания.
Красота голоса Дианы во дворце не осталась тайной, хотя в своем новом
положении и при новых занятиях она старалась скрыть его. Так уже повелось,
что, достигнув положения в обществе, человек отворачивается от муз, ибо
ошибочно считает, что тому, кому небо даровало способность к пению,
рисованию или сложению стихов, недоступны иные занятия, и говорит об этих
своих способностях как о чем-то позорном. Но ведь известно, что Александр
играл на лире и пел, а Октавиан сочинял стихи {41}, что, однако, не помешало
первому завоевать чуть ли не всю землю, а второму поддерживать на ней мир.
Сын одного знатного вельможи ухаживал за придворной дамой, которой
чрезвычайно хотелось послушать пение Дианы, чья наружность и ум не были ей
неприятны. С большой настойчивостью она стала просить своего возлюбленного,
чтобы тот уговорил Диану спеть ей как-нибудь вечером. Диана, чтобы не
навлечь его неудовольствия и полагая, что ничего не случится, если об этом
узнают, около часу ночи спела на террасе следующее:
Лес, мне жизнь давала много
Поводов слагать напевы,
Случаев мечтать о славе
И причин влюбляться нежно,
Ты тоску мою узнаешь,
Ты поймешь мое блаженство,
Ибо зазвучит мой голос
Под твоей безмолвной сенью.
Лес, излить свои печали
Побоялся я в деревне,
Где подслушает их зависть.
Чтобы осквернить насмешкой.
Здесь же, в чаще, я спокоен,
Ибо, если и лепечет
Ключ, моим словам внимая,
Он забудет их мгновенно.
Долго пленником томился
Разум мой в дворцах Цирцеи,
Покоряясь безотрадно
И страдая безответно.
Как ее пороки видеть
Мог он, превращенный в зверя?
Нет, плоха любовь такая,
О которой сожалеешь!
Но владычицу иную,
Друг мой лес, избрал теперь я.
Красоту ее бессильно
Описать воображенье.
Очи - словно две картины...
Нет, сравнение неверно:
То, что дивно на картине,
В жизни лучше несравненно.
В них гляжу я и, ликуя,
Их считаю чудом света,
Ибо, словно два светила,
Эти очи чудно блещут.
В них живут два живописца,
Двое юношей прелестных.
Кем и я в очах-картинах
Был подчас увековечен.
Эти очи сообщают
Красоту двум аркам черным,
Ибо все, что рядом с ними,
Украшает их соседство.
И природой и богиней,
Украшающей в апреле
Луг и лес нарядом новым,
Пурпур губ ее расцвечен.
Алых роз, даримых маем
Смертным людям в честь Венеры,
Роза уст ее багряней;
Но она грозит мне смертью.
Эта роза - из кораллов,
А под ними - нити перлов,
И о них не я словами,
А она расскажет смехом.
Руки у нее - как мрамор,
Пальцы - как Амура стрелы:
Ведь лучи из льда бросало 6
Солнце, будь оно из снега.
Я смолкаю, ибо знаю,
Что, продолжив восхваленья,
Буду принят за счастливца, -
Я же лишь безумец бедный.
Расскажи я, как возвышен
Дух в ее прекрасном теле,
То, как в зеркале, предстал бы
Всем ее рассудок светлый.
И не три, а больше граций
Появилось бы у древних,
Если бы они увидеть
Грацию ее успели.
От красы ее жестокой
Я шесть лет спасаюсь бегством.
Но с лихвой свиданьем каждым
Долг оплачен шестилетний.
Не живу, а умираю
Я от встречи и до встречи.
Я клянусь бежать и тут же
Думаю о возвращенье.
Я исполнен странным чувством -
Смесью ревности с блаженством,
Ибо к собственному счастью
Я испытываю ревность.
Я погиб, коль правдой станет
То, что мне всего страшнее,
И боюсь об этом думать.
Чтоб не пасть от страха мертвым.
К несчастью или, вернее, к счастью Дианы, ее пение услышал один
придворный, пользовавшийся милостью короля, но не заслуживший расположения
этой дамы. Он рассказал об этой серенаде королю и при этом всячески поносил
Диану. Король, который слышал ее пение, но пропустил его мимо ушей, составил
приказ, обрадовавший многих придворных, осуждавших предпочтение, которое он
оказывал Диане, ибо причиной его не были ни благородное ее происхождение, ни
заслуги на мирном или военном поприще. Король знал о множестве беспорядков,
происходящих в Индии, и ему было известно, что при дворе начали завидовать
Диане, по-прежнему называвшей себя во дворце Селио, за то, что их клевета не
лишила ее королевской милости; поэтому он назначил ее правителем и
генерал-капитаном всех недавно завоеванных владений и поручил ей наказать
преступников, повинных в убийствах, о которых каждый день в Испанию
приходили донесения. Диана не могла отказаться от этого назначения и,
поцеловав руку своего государя, вместе с его срочными распоряжениями и
необходимым количеством людей отбыла из Вальядолида {42} в Севилью, где
стояла армада и собирались люди, желавшие отплыть на ней, и так как уже
дошли слухи о невиданных сокровищах той земли, то таких желающих было
бесчисленное множество.
Диана проезжала через Толедо, свою родину, и так как там новость
взволновала всех дам и кавалеров, то весь город вышел, чтобы посмотреть на
нового вице-короля, красота и необыкновенный ум которого славились во всей
Кастилии. Вышел на улицу и брат ее Октавио, и когда Диана увидела его среди
множества других людей, она залилась слезами, задернула занавески своей
кареты и, бросившись на подушки, едва не потеряла сознания. Она не захотела
останавливаться в Толедо, и когда город почти скрылся из глаз, открыла окно
и, горестно вздыхая, стала смотреть на родные стены.
Уже в Севилье судьба Дианы стала к ней добрее; послав благоприятную
погоду, она помогла ей добраться до желанной земли, - где ее встретили
приветственными возгласами испанцы и индейцы. Зная, что следует почитать и
бояться того, кто наказывает и награждает, а также видя незапятнанность ее
рук и твердость ее суда, а возможно, еще и потому, что она казалась им
человеком юным и целомудренным, они прозвали ее солнцем Испании.
Многих, тщательно разобрав их дела, она отправила в Испанию, других
велела лишить жизни и в полной тайне похоронить в могиле моря, если только
оно было в тех местах. Наконец Диана прибыла в Картахену. Обходя тамошние
тюрьмы, она обнаружила в одной из них Селио, и хотя он сильно похудел и
изменился в лице, она его сразу узнала, потому что любовь, живя в крови,
мгновенно приливает к сердцу и сообщает правду душе. Диана должна была не
показывать свою радость, но лишь с трудом смогла она ее скрыть. Она спросила
о причине его заключения и хотела освободить его, но два брата убитого -
богатый купец и воинственный капитан корабля, которые до тех пор держали его
в тюрьме под следствием, - подняли шум и стали взывать к справедливости, что
сделало невозможным для Дианы выпустить задержанного на свободу. Тогда она
приказала всем выйти из комнаты и велела, чтобы он сам рассказал ей обо всем
случившемся, дав ему слово дворянина облегчить, насколько возможно, его
участь, если только он скажет правду. Селио, почувствовав - и весьма
основательно, - что вице-король проникся к нему большим расположением, хотя
об истинной причине этого он и не догадывался, подробно рассказал ему обо
всем, что с ним случилось: о своей толедской любви, об исчезновении Дианы, о
том, что он испытал, пустившись ее разыскивать, в том числе и о том, что
человек, которого он убил, оказался вором, укравшим ее драгоценности. Он
объяснил, что, так как человек этот не пожелал вернуть ему алмаз, бывший
первым залогом его любви, это привело его в исступление и продолжило цепь
его несчастий. Диана смотрела на Селио и еле сдерживала слезы; но сердце ее
обливалось кровью, как залили бы слезы ее лицо, если бы она была одна.
Она велела увести Селио и тайно приказала своему дворецкому, чтобы его
окружили заботливым уходом. Каждый день она беседовала с ним и каждый раз
просила его рассказать ей свою историю, и это чрезвычайно удивляло Селио,
заметившего, что вице-король не хочет, чтобы он говорил с ним о чем-либо
другом.
Закончив все, что она должна была сделать в этой стране, - наказав
виновных и раздав верноподданным заслуженные награды, как ей предписал
король в своих приказах и распоряжениях, Диана, видя, что ни уговоры, ни
деньги не могут смягчить родственников покойного судовладельца, велела
поместить Селио на своем адмиральском корабле и под видом арестованного
увезла его с собой, обедая и играя с ним в карты в течение всего
путешествия.
Диана застала короля Испании в Севилье; она поцеловала его руку,
сопровождаемая большой свитой, в которой находился и Селио; с ним, правда,
было несколько стражников.
Я думаю - и, мне кажется, я не ошибаюсь, - что ваша милость считает
меня плохим новеллистом, потому что, хотя Селио столько раз о себе
рассказывал Диане, она, несмотря на все перенесенные испытания и
злоключения, так-таки ни разу не открылась ему. Но я прошу вас, сеньора,
ответить мне: если бы Диана себя ему выдала и порыв страсти бросил их друг
другу в объятия, то как бы этот вице-король мог добраться до Севильи?
Многие к тому же уверяют, будто люди, заметив, что они беседуют все
время наедине, стали на этот счет перешептываться. Было доложено королю, и
тогда Диана вынуждена была открыть, кто она такая, - и злые языки были
посрамлены. Известно, во всяком случае, что среди милостей, которые она
исходатайствовала у короля за свою службу в Индии и ее умиротворение, было
помилование Селио. Вслед за тем она попросила, чтобы король заставил его
выполнить свое обещание жениться на ней, что поразило короля, всех его
придворных и Селио, узнавшего наконец, что губернатор был его прекрасной
женой, которая стоила ему стольких слез и испытаний.
Велики были милости, которыми их осыпал король, и великолепны
празднества, устроенные в честь их свадьбы, но не меньше была их радость,
когда они увидели своего сына, за которым были посланы доверенные лица.
Пастушка привезла им его, одетого в грубый наряд подпаска, но лицо у него
было прелестное, и густые кудри спускались до самых плеч. Радость наших
влюбленных, отдыхающих в объятиях счастья, ваша милость, обладающая большим
воображением, может себе представить; возможно даже, что ваше воображение
сделает ее еще сильнее.
А я тем временем отправлюсь в Толедо, чтобы сообщить добрую весть
Лисене и Октавио, потому что на этом заканчиваются приключения прекрасной
Дианы и верного Селио.
Я опасаюсь, ваша милость, что меня постигнет участь тех заимодавцев,
которых, вернув им маленький должок, сразу же просят ссудить более крупную
сумму денег, на этот раз уже, чтобы не вернуть. Ваша милость приказала мне
сочинить для нее новеллу: я вам поднес "Приключения Дианы", и вы так мило
выразили свою благодарность, что мне сразу же стало ясным ваше желание
получить от меня нечто большее. Видно, я топа не ошибся, раз теперь ваша
милость приказывает мне написать целую книгу новелл, - как если бы для меня
не составляло ни малейшего труда согласовать род моих занятий с желанием
повиноваться вам. Но раз уже я решил этим делом заняться, то постараюсь
выполнить если не все, то хотя бы частицу приказанного мне вами, не без
опасения, что на этот раз ваша милость останется передо мной в долгу. Но в
то время как я исполнен недоверия к своим силам и подвергаю принуждению мои
склонности, влекущие меня к занятиям более серьезным, меня, подобно маяку,
указывавшему путь Леандру {1}, озаряет лучезарное пламя приносимой мною
жертвы, пламя более могучее, чем любые трудности. И сколько бы меня за мое
решение ни упрекали, я отвечу, что людям почтенного возраста весьма
свойственно рассказывать назидательные истории как о том, что они видели
сами, так и о том, что слышали от других. Лучшим подтверждением этого могут
служить у греков Гомер, а у римлян - Вергилий; их пример для меня особенно
убедителен, - ведь речь идет о королях двух лучших в мире языков. Правда,
если говорить о нашем, христианском языке, то я мог бы привести в свое
оправдание тоже немало примеров. Но я должен чистосердечно признаться вашей
милости, что, по-моему, язык этот в наши времена настолько изменился, что я
не решусь даже просто сказать, что он только возмужал и обогатился, и
незнание его настолько меня смущает, что, стесняясь прямо сказать, что я его
не знаю и что должен ему обучаться, я последую примеру одного старого
крестьянина. Деревенский священник сказал этому крестьянину, что не отпустит
ему грехов, потому что тот забыл молитву "Верую" и не может прочесть ее
наизусть. Старик этот, помимо прочих крестьянских качеств, с детских лет
обладал также благородной застенчивостью. И потому, ни к кому не желая
обращаться с просьбой обучить его этой молитве, с опасностью вдобавок
нарваться на человека, который и сам не силен в ней, он пустился на
хитрость. Через два дома от него находилась школа; и вот старик садился у
порога своего дома, и, когда дети, окончив уроки, проходили мимо него, он
показывал им монетку и говорил: "Это получит тот из вас, кто лучше других
прочтет "Верую". Каждый читал молитву, и старику столько раз пришлось
выслушать ее, что он получил право называться добрым христианином, запомнив
ее наизусть. Мне кажется, ваша милость подготовлена этим примером к плохому
моему стилю и к длинным разглагольствованиям о вещах, не относящихся к делу.
Но отныне вам придется вооружиться терпением, ибо в такого рода
повествованиях неизбежно встречается всякая всячина, какая только попадается
под перо, и хотя литературные правила и страдают от этого, слух вовсе этого
не замечает. Ибо я собираюсь воспользоваться как предметами возвышенными,
так и обыденными, различными эпизодами и отступлениями, историями правдивыми
и вымышленными, обличениями и назиданиями, стихами и цитатами, - для того
чтобы стиль мой не был ни чрезмерно возвышенным, то есть способным утомить
людей недостаточно ученых, ни лишенным всякого искусства, то есть способным
вызвать презрение людей сведущих. Сверх того, я полагаю, что правила для
новелл и комедий одинаковы и что цель их - доставить удовольствие и автору и
публике, хотя бы высокое искусство немного и пострадало при этом; таково
было мнение и самого Аристотеля {2}, высказанное им, правда, мимоходом; а на
случай, если ваша милость не знает, кто был этот человек, то да будет вам
известно, что он не знал по-латыни, так как говорил на языке своих отцов, а
родом был он из Греции.
После этого предуведомления, заменяющего пролог настоящей повести, ваша
милость познакомится с судьбой одного из наших соотечественников, столь
одержимого мыслью о своей чести, что, если бы конец его судьбы ничем не
отличался от начала, сострадание побудило бы предать его забвению и перо не
потревожило бы молчания о нем.
В одном славном городе, входящем в толедскую епархию, настолько
значительном, что он имел свое представительство в кортесах, жил юноша,
одаренный талантами и приятной внешностью, а также весьма благонравный и
разумный. В ранней юности родители послали его учиться в знаменитую
академию, основанную доблестным покорителем Орана, братом Франсиско
Хименесом де Сиснерос {3}, кардиналом Испании, великим воителем и писателем,
умевшим быть и суровым и смиренным, оставившим о себе столько воспоминаний,
что они проникли даже в самые глухие уголки нашей страны. Фелисардо, - так
мы будем называть этого юношу, героя нашей новеллы, - проучившись несколько
лет на факультете канонического права, по некоторым причинам изменил свои
намерения и, отправившись ко двору Филиппа Третьего, прозванного Добрым, был
принят на службу в дом одного из грандов, наиболее прославленных в нашем
королевстве как вследствие знатности, так и по причине своих личных