Отсалютовав башням и дворцу султана и поцеловав ему ногу, Фелисардо
развеселил население города, опечалил завистников и укрепил мечты султанши,
знавшей его замыслы и потерявшей надежду на его возвращение, ибо она была
уверена в том, что он нарушил данное им слово я остался в Испании.
За несколько дней до этого прибыл в Константинополь Насуф-паша, первый
визирь султана, после победоносного, по его мнению, похода против Персии.
Пышность устроенной ему встречи была необычной, так как кроме огромного
войска в город вместе с ним прибыло двести шестьдесят четыре мула,
нагруженных золотыми цехинами. Но заметьте, ваша милость, что, как ни велика
была удача этого человека, судить о ней правильно вы сможете лишь тогда,
когда я расскажу вам о дальнейшей его судьбе, небезразличной и для дел
Фелисардо. Этот Насуф-паша был зятем султана и одним из самых влиятельных и
почитаемых вельмож всей огромной империи. В знатности с ним мог соперничать
только сын Чигалы - самого знаменитого после Барбароссы {39} корсара,
Махмуд-паша, которому султан приходился свояком. Махмуд чрезвычайно
завидовал славе своего соперника, особенно же в этот день, при описании
которого мне показалось, что у вашей милости зародилось легкое сомнение
относительно слишком большого количества мулов и слишком маленького числа
солдат. По этому случаю мне хочется вам рассказать об одном тамошнем
дворянине, у которого денег было больше, чем ума, и который навещал даму,
больше ценившую ум, чем состояние. Однажды, перечисляя свои богатства, среди
прочих глупостей он изрек, что у него есть триста фанег пшеницы, сто ячменя,
тридцать повозок соломы, и спросил ее, каким она находит его богатство, на
что она ответила: "Мне кажется, сеньор, что для такой почтенной особы, как
вы, пшеницы чересчур много, а ячменя и соломы маловато". Но довольно о числе
мулов, ибо для тех, кто знаком с надменностью турецких вельмож, оно не
должно казаться чрезмерным, и вернемся к нашему рассказу. Прибыв в
Константинополь, Насуф сообщил, что заключил с персидским шахом мир, в
доказательство чего привез с собой посла с богатыми дарами, состоящими из
тканей, цехинов, самоцветов и прочих редкостных и любопытных вещей. Однако,
имея точные сведения о том, что шах не прекратил своих набегов на владения
султана, Чигала возымел подозрение, что Насуф заключил совсем другой договор
с шахом к великому ущербу своего повелителя. А кроме того, не получая на
письма, адресованные им Насуфу и султану из пограничных с Персией областей,
где он был правителем, никакого ответа, Чигала решил сам поехать в
Константинополь; но по дороге он встретил гонца, которого Насуф отправил к
персам. Чигала пригласил его к себе поужинать и как следует подпоил (этим
делом они усердно занимаются, когда воображают, что Магомет их не видит);
после того как гонец, охмелев, свалился под стол, Махмуд Чигала взял
находившиеся при нем письма и нашел в них то, чего искал; таким образом
измена была раскрыта. Тогда Махмуд велел убить гонца и зарыть его тело во
дворе того самого дома, где все это происходило. Прибыв в Константинополь,
он попросил разрешения у Насуфа войти в город, но тот сначала отказал ему в
этом, а потом дал разрешение за триста тысяч цехинов. Чигала, жаждавший
скорей повидаться с женой своей, сестрой султана, по которой он за долгое
отсутствие сильно соскучился, дал ей знать о причине, задержавшей его въезд
в город. Тогда Фатьма (если вашей милости угодно, чтобы я ее так называл,
ибо настоящего ее имени я не знаю) решила сама отправиться к мужу,
расположившемуся за городской стеной, и он ей объяснил, почему его не
пускают в город. Она вернулась в Константинополь и обо всем рассказала
султану, своему брату, а тот ночью, в величайшей тайне, послал за Махмудом
Чигалой, который и приехал к нему в небольшом каике - если только ваша
милость не забыла, что так называются у них лодки (не хочу злоупотреблять
турецкими словами, подобно тем, кто, зная два или три слова по-гречески,
щеголяют ими на каждом шагу). Его провели через потайную дверь во дворец,
где он был радостно встречен СБОИМ шурином, которому он рассказал все, что
знал, и показал письма. Тогда-то султан Ахмет и задумал, имея для этого
достаточное основание, лишить Насуфа жизни. Так как сильное неудовольствие
трудно бывает скрыть, Насуф по выражению лица султана заметил перемену в его
отношении и три дня подряд не являлся на заседание совета, ссылаясь на
нездоровье. Тогда султан объявил, что хочет проведать свою дочь, и так как
повелителя турок дозволяется лицезреть лишь один раз в неделю, в пятницу
(день, который у них считается праздником), когда он направляется в главную
мечеть для совершения намаза, го на сей раз улицу, по которой он должен был
проследовать недоступно для взоров, затянули полотнищами, укрепленными на
высоченных копьях. Между этими завесами и проехала карета, в которой
находился Хозяин жизни30, сопровождаемый отборными телохранителями,
храбрецами и силачами, полагавшими, что они охраняют султана, которого
приветствовать собралось более четырех тысяч человек. Хозяин жизни вошел в
дом Насуфа; как только он проходил через какую-нибудь дверь, солдаты тотчас
же, безмолвно и старательно, закрывали ее за ним. Насуф, ничего не
подозревая о своей участи, сидел в одном из своих покоев с двумя евнухами.
Хозяин жизни попросил его выйти в соседний покои и, отвесив низкий поклон,
вручил ему указ султана, в котором тот приказывал Насуфу возвратить ему
царскую печать. Смутившийся Насуф отдал печать, пробормотав:
- Неужели у повелителя есть другой, более преданный слуга, который
сможет заменить меня на этом посту?
Тогда Хозяин жизни показал ему другую бумагу, в которой султан
приказывал казнить его. Насуф вскричал:
- Что это? Предательство? Зависть? Кто обманул моего великого
повелителя, которому я служил так усердно и преданно?
Но видя, что путь к бегству отрезан, а оправдаться невозможно и нет
даже оружия, чтобы дорого продать свою жизнь, он примирился со смертью. Он
попросил только у Хозяина жизни разрешения проститься с женой, находившейся
в соседней комнате, но в этом ему было отказано; тогда он на коленях вымолил
разрешение хотя бы совершить намаз, ибо его душа была так же полна суетными
мыслями, как и его жизнь. Это ему разрешили, так как речь шла о религии, и
потому чинить ему препятствия не было никакого смысла; предаться же скорби и
горестям ему не позволили потому, что в этом случае человек получает
нравственное утешение, чего допускать было нельзя. Вспомните рассуждение
Сенеки {31}, изложенное в первом его письме: "Когда мы думаем о смерти, нас
утешает мысль, что все, что миновало в жизни, уже стало ее достоянием".
Насуф сел в кресло, и его разум приготовился подчиниться насилию, а его
мужественная душа - встретить смерть. Однако, когда названный уже нами
философ утверждает, что радостно принимаемая смерть есть наилучший вид
кончины, - как все-таки может человек, нехотя расстающийся с жизнью, считать
ее благом и утешаться тем, что все им пережитое уже умерло?
Хозяин жизни и солдаты смотрели на Насуфа с ужасом и восторгом, он же
мрачно взглянул на них и сказал: "Чего вы ждете, негодяи? Делайте, что вам
приказано". Тогда четверо из них собрались с духом и, накинув ему на шею
петлю, удавили его. После этого Хозяин жизни закрыл двери. Когда он доложил
султану, что приказ его выполнен, тот велел принести ему голову Насуфа,
швырнул ее на пол и, пнув ногой, сказал: "Брекаин", что значит: изменник.
Оставив только то, что находилось в комнате вдовы покойного, султан
конфисковал все имущество Насуфа. Это были самые огромные богатства, какими
частное лицо когда-либо обладало, ибо среди прочего оружия там было тысяча
двести мечей, отделанных золотом и серебром. Если, однако, вашей милости эта
цифра покажется чрезмерной, вроде числа мулов, то вы можете убавить ее как
вам заблагорассудится. Я почти уже не осмеливаюсь добавить, что у Насуфа
было в Константинополе тридцать тысяч приверженцев и что он держал под
седлом в разных частях империи семь с половиной тысяч лошадей, так что, если
бы судьба благоприятствовала его тайным замыслам, он мог бы стать владыкой
всей Азии.
Фатьма {32} осталась богатой вдовой, и хотя многие домогались ее руки,
в том числе один именитый паша в зеленом тюрбане, султан пожелал возвысить
Фелисардо и сделать его своим зятем, женив на женщине, имевшей столь
назидательный пример в своем приданом. Он сообщил о своих намерениях
султанше, которая с трепетом наблюдала за тем, какой оборот принимает дело.
Чтобы воспрепятствовать желанию султана, она стала плохо отзываться о
Фелисардо, уверяя, что он человек надменный, преданный той стране, где
родился, и что ее много раз поражала пылкость, с какой он рассказывал о
королях и вельможах Испании, из чего можно было заключить, что в один
прекрасный день он способен убежать на родину, уж если зять султана Насуф,
родившийся в Турции и выросший в турецком законе и обычаях, оказался
изменником, то и подавно нельзя положиться на иностранца и иноверца,
воспитанного в другой стране, в другой вере и обычаях. Последний довод
показался Ахмету разумным, он отложил свадьбу и стал холоднее и
подозрительнее относиться к Фелисардо.
А тем временем султанша, соблюдая величайшую осторожность, стала
готовиться к отъезду в Испанию. Она добилась у султана, чтобы эскадру
Фелисардо весной отправили крейсировать в Архипелаг, где, по слухам,
действовали шесть мальтийских галер, а сама, готовясь к бегству, стала
собирать свои драгоценности.
Султанский дворец имеет две лиги в окружности. Со стороны моря, то есть
со стороны, обращенной к Калхедону, расположено множество артиллерийских
орудий. Главный фасад дворца, обращенный на запад, смотрит прямо на церковь
святой Софии. Справа от главного входа находится госпиталь, именуемый
Тимариной: он предназначен для всех нуждающихся в нем жителей дворца; слева
же - бывшая церковь святого Георгия, ныне превращенная в арсенал. Дальше
находится второй подъезд дворца, у которого спешиваются вельможи,
прибывающие на царский совет, и там же начинается прекрасная улица длиной
около трети лиги. Через калитку в северной стене обычно выходит и
возвращается султанша и женщины сераля. Запомните эту калитку, ваша милость.
От этой калитки начинается также прекрасный сад, в котором растут сотни
деревьев и водятся олени, а рядом находится закрытая площадь, где обычно
стоит стража из янычар. В те дни, когда бывает совет, часть янычар обедает
здесь же, между тем как остальные стоят на страже. Каждую из названных
дверей охраняют двенадцать привратников. В южной части находятся кухни для
султана и его семьи, а в дни, когда бывает совет, - для всего двора. Тогда
здесь обедает такое множество людей, что уверяют, будто одних поваров
насчитывается четыреста пятьдесят человек. (Впрочем, ваша милость, не
опасаясь обидеть султанскую пышность и тем самым мою новеллу, свободно может
этому не верить). Пройдя все это, можно подойти к главным дверям султанского
дворца, охраняемым белыми евнухами. В эти двери разрешается входить только
членам семьи султана, а все остальные могут входить в них лишь по особому
его разрешению, будь то сам великий визирь.
Так вот через калитку, которую я просил вас запомнить, сеньора Марсия,
вышла великая султанша с двумя ренегатами, которым она решилась довериться;
и притом еще она была в костюме янычара, ибо иначе выйти было невозможно.
Подвергая себя великой опасности, она отправилась к берегу моря, где была
встречена смелым Фелисардо, остерегавшимся проронить хотя бы слово. Он
приказал эскадре выйти в море и взять курс на Сицилию, где, по его словам,
им предстояло совершить некий великий подвиг. Но столь несчастен был этот
юноша, хоть и достойный лучшей судьбы, что едва лишь его корабли вышли в
море и капитанская галера, распустив паруса, начала бороздить воды веслами,
как небо затмила черная туча и со всех четырех сторон света загромыхал гром,
сопровождаемый столь ужасными вспышками молний, что, казалось, они сливались
в одно сплошное полымя. Море вздулось, волны забушевали, клочья морской пены
завязали между собой грозную битву, взлетая к звездам, которые, словно
боясь, что пена их погасит, спрятались. Не было смысла зарифлять паруса, и
все понимали, что в этом хаосе мужество и стойкость были бессильны.
Фелисардо выхватил саблю и, грозя ею, требовал, чтобы галеры продолжали
путь; но и он не смог противиться воле небес. И когда стало рассветать, все
увидели, что капитанская галера, как, впрочем, и все остальные, находится
почти в самом порту.
Фелисардо намеревался провести весь день на судне, спрятав донью Марию
в каюте. Но в городе уже узнали об ее исчезновении, ибо несколько турчанок и
гречанок, прислуживавших ей, забили тревогу. Они подняли такой крик, что
встревоженные янычары доложили о случившемся своему начальнику, тот передал
Махмуду-паше, а тот сообщил обо всем султану. Этот последний, крайне
взволнованный, вообразил сначала, что султаншу умертвила из ревности
какая-нибудь другая из его жен или наложниц. Но, подумав хорошенько и
взвесив все обстоятельства, - ибо, как говорит Сенека, "ни в чем не уверен
тот, кто склонен к подозрениям", - он решил, что она бежала с Фелисардо, -
ибо не доказывало ли то, что она так дурно о нем говорила, того, что она
была в него влюблена? Ведь женщины постоянно так делают - либо для того,
чтобы скрыть свою любовь, либо для того, чтобы обмануть других поклонников.
Придя к такому выводу, султан послал Хозяина жизни с сотней телохранителей и
янычар на галеры, так как было уже известно, что буря настолько их
потрепала, что без основательной починки снова выйти в море они не в
состоянии.
Как только Фелисардо завидел их, он сразу же принял решение умереть,
как подобает кабальеро, а не погибнуть под пыткой в руках подлого палача.
Хоть паше и очень хотелось взять его живым, Фелисардо не пожелал сдаться: он
отчаянно бился на мостике своей галеры, ловко орудуя палашом и круглым щитом
и громоздя трупы убитых врагов. Видя, что взять его живым не удастся. Хозяин
жизни приказал янычарам стрелять в него. Фелисардо упал, сраженный
одновременно четырьмя выстрелами, хоть и сделанными без всякой охоты, ибо он
был весьма любим этими варварами. Рассказывают, будто перед смертью он успел
промолвить: "Турки, будьте свидетелями, что я умираю как христианин и что я
оскорбил моего повелителя лишь тем, что хотел увезти донью Марию". После
этого паша отрубил ему голову, чтобы доставить ее султану, и разыскал
султаншу, которая, заливаясь слезами, взирала на мужественную смерть
несчастного юноши. Весьма обрадованный тем, что она нашлась, Хозяин жизни
попытался как мог утешить ее и с великим почетом доставил ее во дворец.
Султан целых четыре дня отказывался видеть донью Марию, но затем любовь
все же взяла верх в его сердце, и он простил ее, ибо, когда любящий
гневается на любимую, это, как весьма верно замечено в "Амфитрионе" Плавта
{33}, приводит лишь к тому, что любовь становится еще более пылкой и нежной.
Султанша в свое оправдание могла сослаться лишь на то, что очень уж ей
хотелось побывать на родине и повидать родителей, а другого способа для
этого, ввиду запрета султана, она не видела. Ревнивый турок ей поверил, ибо
хотел тем самым умирить свой гнев - вещь, способствующая тому, что и жены
ревнивцев, как бы ни были они пылки, тоже скорее успокаиваются. По этому
случаю мне вспоминается сцена из одной португальской комедии, где старик,
беседуя с другом, сообщает ему, что хочет женить своего сына, на что друг
замечает: "Не делайте этого, так как он влюблен в куртизанку". А старик
отвечает на это: "Мне это отлично известно, и потому-то я и хочу женить его,
что они с куртизанкой поссорились и ревнуют друг друга, а это весьма кстати:
я воспользуюсь этой ссорой, чтобы разлучить их". Но друг возражает ему:
"Плохо же вы знаете, как бывает сильна старая любовь, вошедшая в привычку.
Ваш сын уже сейчас ищет предлога, чтобы извиниться перед этой женщиной за
обиду, которую она ему причинила".
Таков был конец Фелисардо, таковы были его несчастья из-за чести, так
рухнули его надежды. А Сильвия продолжала воспитывать залог их несчастной
любви; и если этот ребенок вырастет, то ваша милость увидит, как говорится,
второе действие комедии. А пока прочтите эту эпитафию, или жалобную песнь о
невзгодах Фелисардо:
Здесь несчастный погребен.
По чужбине он скитался
И неузнанный скончался,
Недоверьем умерщвлен,
Ибо полумесяц он
Солнцу предпочел с досады {34},
Хоть был верен чести с млада.
Тем, кто в бой вступил с судьбой,
Не о гордости пустой,
А о долге печься надо.
Заверяю вашу милость, которая требует от меня рассказа на эту тему, что
не знаю, сумею ли я заслужить ваше одобрение, ибо если у каждого писателя
есть свой гений, которому он себя посвящает, то мой гений не может
проявиться в этом, хотя многие и думают иначе. Гением же, если ваша милость
этого не знает, - а она вовсе не обязана быть в этом осведомленной, -
называется та склонность, благодаря которой мы предпочитаем одни предметы
другим, а потому изменять своему гению - значит отказывать природе в том,
чего она вправе от нас требовать, как сказал об этом один сатирический поэт.
В древности считали местопребыванием гения лоб, ибо по лбу можно
узнать, делаем ли мы какое-нибудь дело с охотой или против желания. Но это
не совпадает со взглядами Платона и Сократа, Плутарха и Брута {1}, а также
Вергилия, который полагал, что каждое место обладает своим гением, и потому
писал:
Так говорил он гениям тех мест,
Чело которых, как венком, обвито
Зеленой ветвью, и богине Гее,
Первейшей меж богинями, и нимфам.
И рекам, умоляя их смиренно {2}.
Но я должен сначала оговориться и сказать, что не без радости служу я
вашей милости, хотя для моей природной склонности занятие это и не совсем
привычно, в особенности же сочинение этой новеллы, в которой я, против
своего желания, должен быть трагиком, а это мало приятно тому, кто, вроде
меня, все время находится вблизи Юпитера.
Но так как все, что делается ради собственного удовольствия, ценится
меньше того, что люди делают по принуждению, то ваша милость должна
вознаградить мой труд и выслушать рассказ о женщине, видевшей мало радости в
жизни, вышедшей замуж во времена менее суровые, чем наше, но, по воле
божьей, оказавшейся в таком положении, которое устрашило бы кого угодно,
если бы ему грозила такая же опасность.
В роскошной Севилье - городе, славу которого не затмили бы и Великие
Фивы {3}, ибо если те обязаны этим названием своим ста вратам, то в
единственные ворота Севильи входили и входят величайшие сокровища {4},
которыми на памяти человеческой обладал мир, - жил Лисардо, молодой
кабальеро хорошего рода, отличавшийся хорошей внешностью, хорошими
способностями и хорошим характером; помимо этих богатств, он овладел еще
теми, которые ему оставил отец, трудившийся весь свой век без устали так,
как будто бы, отправляясь в другую жизнь, он мог унести с собой все, что
заработал в этой. Лисардо преданно и пылко любил Лауру, девушку, известную
своим хорошим происхождением, большим приданым и многими дарами, которыми ее
наделила природа, создавшая ее, казалось бы, с особенной тщательностью.
По праздникам Лаура вместе со своей матерью посещала церковь; она
выходила из кареты с таким удивительным изяществом, что не только Лисардо,
ожидавший ее появления у дверей церкви как нищий, чтобы взглядом молить о
самой незначительной милостыне из сокровищницы ее глаз, - но и все, кому
доводилось взглянуть на нее украдкой или же внимательно, мгновенно отдавали
ей свое сердце.
Целых два года томился Лисардо этой любовной робостью, осмеливаясь
говорить с Лаурой одними только глазами и нежными взглядами рассказывать ей
о своих чувствах и описывать свои желания. Наконец в один счастливый день он
увидел, что в ее доме слуги с веселым шумом и суматохой готовятся к
праздничному обеду. Лисардо спросил одного из них, которого он знал больше,
чем остальных, о причине этих приготовлений, и тот ответил ему, что Лаура и
ее родители отправляются в свое загородное имение, где они собираются
пробыть до наступления вечера. Севилья богата этими прелестнейшими садами,
раскинувшимися на берегах золотого Гвадалквивира - реки, золотой не своими
песками, доставившими у древних это название Герму, Пактолу и Тахо {5},
воспетым Клавдианом {6}:
Их не насытит ни песок испанский,
Сокровище неистового Тахо,
Ни золото прозрачных вод Пактола,
Ни Герм, хотя б он до последней капли
От жажды высох, -
а теми богатыми флотилиями, которые входят в нее, нагруженные золотом и
серебром Нового Света.
Узнав у слуги, где находится это имение, Лисардо нанял лодку и вместе с
двумя своими слугами прибыл туда раньше, чем Лаура, и спрятался в самой
отдаленной части сада. Вскоре приехала с родителями и Лаура; думая, что на
нее смотрят только деревья, она в одной шитой золотом юбке и корсаже
принялась бегать по саду, как обычно делают молоденькие девушки, когда из
сурового домашнего затворничества вырываются на простор полей.
Такая одежда была бы к лицу и вашей милости, и, если я не ошибаюсь,
однажды я видел вас, когда вы были одеты столь же небрежно, как Лаура, и
были не менее прекрасны, чем она. Признание это вселяет в меня уверенность,
что эта новелла сможет понравиться вашей милости, ибо если люди ученые
любят, чтобы их называли гениальными, смелые - чтобы их называли Цезарями,
щедрые - Александрами, а знатные - героями, то для женщин нет лучше похвалы,
чем когда их называют красавицами. Правда, для подлинных красавиц эта
похвала не имеет такого значения, но все же, если им об этом не говорить и
не повторять затем множество раз, они сочтут себя дурнушками и будут
чувствовать себя больше обязанными зеркалу, чем нашим любезностям.
Итак, Лисардо любовался Лаурой, а она, перебегая с одной дорожки на
другую, настолько углубилась в сад, что оказалась совсем недалеко от него, и
тут ее остановил ручей, который, как принято говорить в романсах, шептал и
смеялся; вот послушайте, например:
Ручеек со смехом мчится
Галькой, как зубами, блещет.
Чуть весны босые ножки
Он завидит в восхищенье.
Я привел эти стихи не случайно, так как ручей должен был засмеяться,
увидев ножки Лауры, прекрасной как весна, когда она, отвечая на приглашение
зеркальной воды и шумного песка, который образовывал маленькие островки и,
желая задержать ее, соперничал с водою, - разулась и опустила свои ножки в
воду, где они казались лилиями, лежащими под стеклом.
Но вот Лаура ушла (слова эти кажутся мне столь же полными значения, как
выражение: "Здесь была Троя"). Ее встретили родители, весьма взволнованные,
ибо отсутствие дочери показалось им слишком долгим, - настолько велика была
любовь, которую они к ней питали. Как верно почувствовал это трагический
поэт {7}:
Как тесны узы крови,
Которыми связала
Отца с ребенком мощная природа!
Они осыпали ее ласками, хотя Хремет и бранит Менедема {8} за такое
поведение, ибо Теренций не одобряет проявления родителями любви к детям.
Тем временем один из слуг Лисардо сообщил Фенисе, служанке Лауры, что
здесь находится его господин. Слуга и служанка быстрее поладили между собой,
поскольку менее заботились о своей чести. Он сказал ей, что они не взяли с
собой никакой пищи, ибо Лисардо вполне мог довольствоваться одним
созерцанием Лауры, - ведь слуги не умеют скрывать своих естественных
побуждений и потребностей, которые с такою силою духа подавляют в себе люди
благородного происхождения.
Фениса рассказала об этом Лауре, которая зарделась от стыда, как свежая
роза; кровь взволновалась в ней, ибо сообщение о настойчивости глаз Лисардо
вынуждало ее примирить в себе сердце и честь, желание и рассудок. И
тихонько, чтобы как-нибудь не услышала ее мать, она сказала Фенисе:
- Никогда больше не заговаривай со мной об этом!
Фениса поверила суровости ее лица и лаконичности ее слов. Должен
пояснить вашей милости, что слово это означает краткость, ибо лакедемоняне
не любили длинных речей; мне кажется, что если бы они дожили до наших дней,
то им пришлось бы немедленно умереть. Как-то раз пришел ко мне один идальго
и заставил меня целых три часа выслушивать историю подвигов его отца в
Индиях; когда же я наконец предположил, что он хочет, чтобы я написал обо
всем этом книгу, он вдруг попросил у меня денег
Итак, Фениса поверила Лауре, совсем как это бывает в завязках комедий,
и, зная о ее скромности, ничего больше не стала ей говорить. Но Лаура,
увидев, что Фениса оказалась послушнее, чем ей хотелось, спросила ту, когда
они остались одни:
- Как мог этот кабальеро отважиться прийти в наш сад, зная, что здесь
должны находиться также и мои родители?
- Потому что он любит вас уже два года.
развеселил население города, опечалил завистников и укрепил мечты султанши,
знавшей его замыслы и потерявшей надежду на его возвращение, ибо она была
уверена в том, что он нарушил данное им слово я остался в Испании.
За несколько дней до этого прибыл в Константинополь Насуф-паша, первый
визирь султана, после победоносного, по его мнению, похода против Персии.
Пышность устроенной ему встречи была необычной, так как кроме огромного
войска в город вместе с ним прибыло двести шестьдесят четыре мула,
нагруженных золотыми цехинами. Но заметьте, ваша милость, что, как ни велика
была удача этого человека, судить о ней правильно вы сможете лишь тогда,
когда я расскажу вам о дальнейшей его судьбе, небезразличной и для дел
Фелисардо. Этот Насуф-паша был зятем султана и одним из самых влиятельных и
почитаемых вельмож всей огромной империи. В знатности с ним мог соперничать
только сын Чигалы - самого знаменитого после Барбароссы {39} корсара,
Махмуд-паша, которому султан приходился свояком. Махмуд чрезвычайно
завидовал славе своего соперника, особенно же в этот день, при описании
которого мне показалось, что у вашей милости зародилось легкое сомнение
относительно слишком большого количества мулов и слишком маленького числа
солдат. По этому случаю мне хочется вам рассказать об одном тамошнем
дворянине, у которого денег было больше, чем ума, и который навещал даму,
больше ценившую ум, чем состояние. Однажды, перечисляя свои богатства, среди
прочих глупостей он изрек, что у него есть триста фанег пшеницы, сто ячменя,
тридцать повозок соломы, и спросил ее, каким она находит его богатство, на
что она ответила: "Мне кажется, сеньор, что для такой почтенной особы, как
вы, пшеницы чересчур много, а ячменя и соломы маловато". Но довольно о числе
мулов, ибо для тех, кто знаком с надменностью турецких вельмож, оно не
должно казаться чрезмерным, и вернемся к нашему рассказу. Прибыв в
Константинополь, Насуф сообщил, что заключил с персидским шахом мир, в
доказательство чего привез с собой посла с богатыми дарами, состоящими из
тканей, цехинов, самоцветов и прочих редкостных и любопытных вещей. Однако,
имея точные сведения о том, что шах не прекратил своих набегов на владения
султана, Чигала возымел подозрение, что Насуф заключил совсем другой договор
с шахом к великому ущербу своего повелителя. А кроме того, не получая на
письма, адресованные им Насуфу и султану из пограничных с Персией областей,
где он был правителем, никакого ответа, Чигала решил сам поехать в
Константинополь; но по дороге он встретил гонца, которого Насуф отправил к
персам. Чигала пригласил его к себе поужинать и как следует подпоил (этим
делом они усердно занимаются, когда воображают, что Магомет их не видит);
после того как гонец, охмелев, свалился под стол, Махмуд Чигала взял
находившиеся при нем письма и нашел в них то, чего искал; таким образом
измена была раскрыта. Тогда Махмуд велел убить гонца и зарыть его тело во
дворе того самого дома, где все это происходило. Прибыв в Константинополь,
он попросил разрешения у Насуфа войти в город, но тот сначала отказал ему в
этом, а потом дал разрешение за триста тысяч цехинов. Чигала, жаждавший
скорей повидаться с женой своей, сестрой султана, по которой он за долгое
отсутствие сильно соскучился, дал ей знать о причине, задержавшей его въезд
в город. Тогда Фатьма (если вашей милости угодно, чтобы я ее так называл,
ибо настоящего ее имени я не знаю) решила сама отправиться к мужу,
расположившемуся за городской стеной, и он ей объяснил, почему его не
пускают в город. Она вернулась в Константинополь и обо всем рассказала
султану, своему брату, а тот ночью, в величайшей тайне, послал за Махмудом
Чигалой, который и приехал к нему в небольшом каике - если только ваша
милость не забыла, что так называются у них лодки (не хочу злоупотреблять
турецкими словами, подобно тем, кто, зная два или три слова по-гречески,
щеголяют ими на каждом шагу). Его провели через потайную дверь во дворец,
где он был радостно встречен СБОИМ шурином, которому он рассказал все, что
знал, и показал письма. Тогда-то султан Ахмет и задумал, имея для этого
достаточное основание, лишить Насуфа жизни. Так как сильное неудовольствие
трудно бывает скрыть, Насуф по выражению лица султана заметил перемену в его
отношении и три дня подряд не являлся на заседание совета, ссылаясь на
нездоровье. Тогда султан объявил, что хочет проведать свою дочь, и так как
повелителя турок дозволяется лицезреть лишь один раз в неделю, в пятницу
(день, который у них считается праздником), когда он направляется в главную
мечеть для совершения намаза, го на сей раз улицу, по которой он должен был
проследовать недоступно для взоров, затянули полотнищами, укрепленными на
высоченных копьях. Между этими завесами и проехала карета, в которой
находился Хозяин жизни30, сопровождаемый отборными телохранителями,
храбрецами и силачами, полагавшими, что они охраняют султана, которого
приветствовать собралось более четырех тысяч человек. Хозяин жизни вошел в
дом Насуфа; как только он проходил через какую-нибудь дверь, солдаты тотчас
же, безмолвно и старательно, закрывали ее за ним. Насуф, ничего не
подозревая о своей участи, сидел в одном из своих покоев с двумя евнухами.
Хозяин жизни попросил его выйти в соседний покои и, отвесив низкий поклон,
вручил ему указ султана, в котором тот приказывал Насуфу возвратить ему
царскую печать. Смутившийся Насуф отдал печать, пробормотав:
- Неужели у повелителя есть другой, более преданный слуга, который
сможет заменить меня на этом посту?
Тогда Хозяин жизни показал ему другую бумагу, в которой султан
приказывал казнить его. Насуф вскричал:
- Что это? Предательство? Зависть? Кто обманул моего великого
повелителя, которому я служил так усердно и преданно?
Но видя, что путь к бегству отрезан, а оправдаться невозможно и нет
даже оружия, чтобы дорого продать свою жизнь, он примирился со смертью. Он
попросил только у Хозяина жизни разрешения проститься с женой, находившейся
в соседней комнате, но в этом ему было отказано; тогда он на коленях вымолил
разрешение хотя бы совершить намаз, ибо его душа была так же полна суетными
мыслями, как и его жизнь. Это ему разрешили, так как речь шла о религии, и
потому чинить ему препятствия не было никакого смысла; предаться же скорби и
горестям ему не позволили потому, что в этом случае человек получает
нравственное утешение, чего допускать было нельзя. Вспомните рассуждение
Сенеки {31}, изложенное в первом его письме: "Когда мы думаем о смерти, нас
утешает мысль, что все, что миновало в жизни, уже стало ее достоянием".
Насуф сел в кресло, и его разум приготовился подчиниться насилию, а его
мужественная душа - встретить смерть. Однако, когда названный уже нами
философ утверждает, что радостно принимаемая смерть есть наилучший вид
кончины, - как все-таки может человек, нехотя расстающийся с жизнью, считать
ее благом и утешаться тем, что все им пережитое уже умерло?
Хозяин жизни и солдаты смотрели на Насуфа с ужасом и восторгом, он же
мрачно взглянул на них и сказал: "Чего вы ждете, негодяи? Делайте, что вам
приказано". Тогда четверо из них собрались с духом и, накинув ему на шею
петлю, удавили его. После этого Хозяин жизни закрыл двери. Когда он доложил
султану, что приказ его выполнен, тот велел принести ему голову Насуфа,
швырнул ее на пол и, пнув ногой, сказал: "Брекаин", что значит: изменник.
Оставив только то, что находилось в комнате вдовы покойного, султан
конфисковал все имущество Насуфа. Это были самые огромные богатства, какими
частное лицо когда-либо обладало, ибо среди прочего оружия там было тысяча
двести мечей, отделанных золотом и серебром. Если, однако, вашей милости эта
цифра покажется чрезмерной, вроде числа мулов, то вы можете убавить ее как
вам заблагорассудится. Я почти уже не осмеливаюсь добавить, что у Насуфа
было в Константинополе тридцать тысяч приверженцев и что он держал под
седлом в разных частях империи семь с половиной тысяч лошадей, так что, если
бы судьба благоприятствовала его тайным замыслам, он мог бы стать владыкой
всей Азии.
Фатьма {32} осталась богатой вдовой, и хотя многие домогались ее руки,
в том числе один именитый паша в зеленом тюрбане, султан пожелал возвысить
Фелисардо и сделать его своим зятем, женив на женщине, имевшей столь
назидательный пример в своем приданом. Он сообщил о своих намерениях
султанше, которая с трепетом наблюдала за тем, какой оборот принимает дело.
Чтобы воспрепятствовать желанию султана, она стала плохо отзываться о
Фелисардо, уверяя, что он человек надменный, преданный той стране, где
родился, и что ее много раз поражала пылкость, с какой он рассказывал о
королях и вельможах Испании, из чего можно было заключить, что в один
прекрасный день он способен убежать на родину, уж если зять султана Насуф,
родившийся в Турции и выросший в турецком законе и обычаях, оказался
изменником, то и подавно нельзя положиться на иностранца и иноверца,
воспитанного в другой стране, в другой вере и обычаях. Последний довод
показался Ахмету разумным, он отложил свадьбу и стал холоднее и
подозрительнее относиться к Фелисардо.
А тем временем султанша, соблюдая величайшую осторожность, стала
готовиться к отъезду в Испанию. Она добилась у султана, чтобы эскадру
Фелисардо весной отправили крейсировать в Архипелаг, где, по слухам,
действовали шесть мальтийских галер, а сама, готовясь к бегству, стала
собирать свои драгоценности.
Султанский дворец имеет две лиги в окружности. Со стороны моря, то есть
со стороны, обращенной к Калхедону, расположено множество артиллерийских
орудий. Главный фасад дворца, обращенный на запад, смотрит прямо на церковь
святой Софии. Справа от главного входа находится госпиталь, именуемый
Тимариной: он предназначен для всех нуждающихся в нем жителей дворца; слева
же - бывшая церковь святого Георгия, ныне превращенная в арсенал. Дальше
находится второй подъезд дворца, у которого спешиваются вельможи,
прибывающие на царский совет, и там же начинается прекрасная улица длиной
около трети лиги. Через калитку в северной стене обычно выходит и
возвращается султанша и женщины сераля. Запомните эту калитку, ваша милость.
От этой калитки начинается также прекрасный сад, в котором растут сотни
деревьев и водятся олени, а рядом находится закрытая площадь, где обычно
стоит стража из янычар. В те дни, когда бывает совет, часть янычар обедает
здесь же, между тем как остальные стоят на страже. Каждую из названных
дверей охраняют двенадцать привратников. В южной части находятся кухни для
султана и его семьи, а в дни, когда бывает совет, - для всего двора. Тогда
здесь обедает такое множество людей, что уверяют, будто одних поваров
насчитывается четыреста пятьдесят человек. (Впрочем, ваша милость, не
опасаясь обидеть султанскую пышность и тем самым мою новеллу, свободно может
этому не верить). Пройдя все это, можно подойти к главным дверям султанского
дворца, охраняемым белыми евнухами. В эти двери разрешается входить только
членам семьи султана, а все остальные могут входить в них лишь по особому
его разрешению, будь то сам великий визирь.
Так вот через калитку, которую я просил вас запомнить, сеньора Марсия,
вышла великая султанша с двумя ренегатами, которым она решилась довериться;
и притом еще она была в костюме янычара, ибо иначе выйти было невозможно.
Подвергая себя великой опасности, она отправилась к берегу моря, где была
встречена смелым Фелисардо, остерегавшимся проронить хотя бы слово. Он
приказал эскадре выйти в море и взять курс на Сицилию, где, по его словам,
им предстояло совершить некий великий подвиг. Но столь несчастен был этот
юноша, хоть и достойный лучшей судьбы, что едва лишь его корабли вышли в
море и капитанская галера, распустив паруса, начала бороздить воды веслами,
как небо затмила черная туча и со всех четырех сторон света загромыхал гром,
сопровождаемый столь ужасными вспышками молний, что, казалось, они сливались
в одно сплошное полымя. Море вздулось, волны забушевали, клочья морской пены
завязали между собой грозную битву, взлетая к звездам, которые, словно
боясь, что пена их погасит, спрятались. Не было смысла зарифлять паруса, и
все понимали, что в этом хаосе мужество и стойкость были бессильны.
Фелисардо выхватил саблю и, грозя ею, требовал, чтобы галеры продолжали
путь; но и он не смог противиться воле небес. И когда стало рассветать, все
увидели, что капитанская галера, как, впрочем, и все остальные, находится
почти в самом порту.
Фелисардо намеревался провести весь день на судне, спрятав донью Марию
в каюте. Но в городе уже узнали об ее исчезновении, ибо несколько турчанок и
гречанок, прислуживавших ей, забили тревогу. Они подняли такой крик, что
встревоженные янычары доложили о случившемся своему начальнику, тот передал
Махмуду-паше, а тот сообщил обо всем султану. Этот последний, крайне
взволнованный, вообразил сначала, что султаншу умертвила из ревности
какая-нибудь другая из его жен или наложниц. Но, подумав хорошенько и
взвесив все обстоятельства, - ибо, как говорит Сенека, "ни в чем не уверен
тот, кто склонен к подозрениям", - он решил, что она бежала с Фелисардо, -
ибо не доказывало ли то, что она так дурно о нем говорила, того, что она
была в него влюблена? Ведь женщины постоянно так делают - либо для того,
чтобы скрыть свою любовь, либо для того, чтобы обмануть других поклонников.
Придя к такому выводу, султан послал Хозяина жизни с сотней телохранителей и
янычар на галеры, так как было уже известно, что буря настолько их
потрепала, что без основательной починки снова выйти в море они не в
состоянии.
Как только Фелисардо завидел их, он сразу же принял решение умереть,
как подобает кабальеро, а не погибнуть под пыткой в руках подлого палача.
Хоть паше и очень хотелось взять его живым, Фелисардо не пожелал сдаться: он
отчаянно бился на мостике своей галеры, ловко орудуя палашом и круглым щитом
и громоздя трупы убитых врагов. Видя, что взять его живым не удастся. Хозяин
жизни приказал янычарам стрелять в него. Фелисардо упал, сраженный
одновременно четырьмя выстрелами, хоть и сделанными без всякой охоты, ибо он
был весьма любим этими варварами. Рассказывают, будто перед смертью он успел
промолвить: "Турки, будьте свидетелями, что я умираю как христианин и что я
оскорбил моего повелителя лишь тем, что хотел увезти донью Марию". После
этого паша отрубил ему голову, чтобы доставить ее султану, и разыскал
султаншу, которая, заливаясь слезами, взирала на мужественную смерть
несчастного юноши. Весьма обрадованный тем, что она нашлась, Хозяин жизни
попытался как мог утешить ее и с великим почетом доставил ее во дворец.
Султан целых четыре дня отказывался видеть донью Марию, но затем любовь
все же взяла верх в его сердце, и он простил ее, ибо, когда любящий
гневается на любимую, это, как весьма верно замечено в "Амфитрионе" Плавта
{33}, приводит лишь к тому, что любовь становится еще более пылкой и нежной.
Султанша в свое оправдание могла сослаться лишь на то, что очень уж ей
хотелось побывать на родине и повидать родителей, а другого способа для
этого, ввиду запрета султана, она не видела. Ревнивый турок ей поверил, ибо
хотел тем самым умирить свой гнев - вещь, способствующая тому, что и жены
ревнивцев, как бы ни были они пылки, тоже скорее успокаиваются. По этому
случаю мне вспоминается сцена из одной португальской комедии, где старик,
беседуя с другом, сообщает ему, что хочет женить своего сына, на что друг
замечает: "Не делайте этого, так как он влюблен в куртизанку". А старик
отвечает на это: "Мне это отлично известно, и потому-то я и хочу женить его,
что они с куртизанкой поссорились и ревнуют друг друга, а это весьма кстати:
я воспользуюсь этой ссорой, чтобы разлучить их". Но друг возражает ему:
"Плохо же вы знаете, как бывает сильна старая любовь, вошедшая в привычку.
Ваш сын уже сейчас ищет предлога, чтобы извиниться перед этой женщиной за
обиду, которую она ему причинила".
Таков был конец Фелисардо, таковы были его несчастья из-за чести, так
рухнули его надежды. А Сильвия продолжала воспитывать залог их несчастной
любви; и если этот ребенок вырастет, то ваша милость увидит, как говорится,
второе действие комедии. А пока прочтите эту эпитафию, или жалобную песнь о
невзгодах Фелисардо:
Здесь несчастный погребен.
По чужбине он скитался
И неузнанный скончался,
Недоверьем умерщвлен,
Ибо полумесяц он
Солнцу предпочел с досады {34},
Хоть был верен чести с млада.
Тем, кто в бой вступил с судьбой,
Не о гордости пустой,
А о долге печься надо.
Заверяю вашу милость, которая требует от меня рассказа на эту тему, что
не знаю, сумею ли я заслужить ваше одобрение, ибо если у каждого писателя
есть свой гений, которому он себя посвящает, то мой гений не может
проявиться в этом, хотя многие и думают иначе. Гением же, если ваша милость
этого не знает, - а она вовсе не обязана быть в этом осведомленной, -
называется та склонность, благодаря которой мы предпочитаем одни предметы
другим, а потому изменять своему гению - значит отказывать природе в том,
чего она вправе от нас требовать, как сказал об этом один сатирический поэт.
В древности считали местопребыванием гения лоб, ибо по лбу можно
узнать, делаем ли мы какое-нибудь дело с охотой или против желания. Но это
не совпадает со взглядами Платона и Сократа, Плутарха и Брута {1}, а также
Вергилия, который полагал, что каждое место обладает своим гением, и потому
писал:
Так говорил он гениям тех мест,
Чело которых, как венком, обвито
Зеленой ветвью, и богине Гее,
Первейшей меж богинями, и нимфам.
И рекам, умоляя их смиренно {2}.
Но я должен сначала оговориться и сказать, что не без радости служу я
вашей милости, хотя для моей природной склонности занятие это и не совсем
привычно, в особенности же сочинение этой новеллы, в которой я, против
своего желания, должен быть трагиком, а это мало приятно тому, кто, вроде
меня, все время находится вблизи Юпитера.
Но так как все, что делается ради собственного удовольствия, ценится
меньше того, что люди делают по принуждению, то ваша милость должна
вознаградить мой труд и выслушать рассказ о женщине, видевшей мало радости в
жизни, вышедшей замуж во времена менее суровые, чем наше, но, по воле
божьей, оказавшейся в таком положении, которое устрашило бы кого угодно,
если бы ему грозила такая же опасность.
В роскошной Севилье - городе, славу которого не затмили бы и Великие
Фивы {3}, ибо если те обязаны этим названием своим ста вратам, то в
единственные ворота Севильи входили и входят величайшие сокровища {4},
которыми на памяти человеческой обладал мир, - жил Лисардо, молодой
кабальеро хорошего рода, отличавшийся хорошей внешностью, хорошими
способностями и хорошим характером; помимо этих богатств, он овладел еще
теми, которые ему оставил отец, трудившийся весь свой век без устали так,
как будто бы, отправляясь в другую жизнь, он мог унести с собой все, что
заработал в этой. Лисардо преданно и пылко любил Лауру, девушку, известную
своим хорошим происхождением, большим приданым и многими дарами, которыми ее
наделила природа, создавшая ее, казалось бы, с особенной тщательностью.
По праздникам Лаура вместе со своей матерью посещала церковь; она
выходила из кареты с таким удивительным изяществом, что не только Лисардо,
ожидавший ее появления у дверей церкви как нищий, чтобы взглядом молить о
самой незначительной милостыне из сокровищницы ее глаз, - но и все, кому
доводилось взглянуть на нее украдкой или же внимательно, мгновенно отдавали
ей свое сердце.
Целых два года томился Лисардо этой любовной робостью, осмеливаясь
говорить с Лаурой одними только глазами и нежными взглядами рассказывать ей
о своих чувствах и описывать свои желания. Наконец в один счастливый день он
увидел, что в ее доме слуги с веселым шумом и суматохой готовятся к
праздничному обеду. Лисардо спросил одного из них, которого он знал больше,
чем остальных, о причине этих приготовлений, и тот ответил ему, что Лаура и
ее родители отправляются в свое загородное имение, где они собираются
пробыть до наступления вечера. Севилья богата этими прелестнейшими садами,
раскинувшимися на берегах золотого Гвадалквивира - реки, золотой не своими
песками, доставившими у древних это название Герму, Пактолу и Тахо {5},
воспетым Клавдианом {6}:
Их не насытит ни песок испанский,
Сокровище неистового Тахо,
Ни золото прозрачных вод Пактола,
Ни Герм, хотя б он до последней капли
От жажды высох, -
а теми богатыми флотилиями, которые входят в нее, нагруженные золотом и
серебром Нового Света.
Узнав у слуги, где находится это имение, Лисардо нанял лодку и вместе с
двумя своими слугами прибыл туда раньше, чем Лаура, и спрятался в самой
отдаленной части сада. Вскоре приехала с родителями и Лаура; думая, что на
нее смотрят только деревья, она в одной шитой золотом юбке и корсаже
принялась бегать по саду, как обычно делают молоденькие девушки, когда из
сурового домашнего затворничества вырываются на простор полей.
Такая одежда была бы к лицу и вашей милости, и, если я не ошибаюсь,
однажды я видел вас, когда вы были одеты столь же небрежно, как Лаура, и
были не менее прекрасны, чем она. Признание это вселяет в меня уверенность,
что эта новелла сможет понравиться вашей милости, ибо если люди ученые
любят, чтобы их называли гениальными, смелые - чтобы их называли Цезарями,
щедрые - Александрами, а знатные - героями, то для женщин нет лучше похвалы,
чем когда их называют красавицами. Правда, для подлинных красавиц эта
похвала не имеет такого значения, но все же, если им об этом не говорить и
не повторять затем множество раз, они сочтут себя дурнушками и будут
чувствовать себя больше обязанными зеркалу, чем нашим любезностям.
Итак, Лисардо любовался Лаурой, а она, перебегая с одной дорожки на
другую, настолько углубилась в сад, что оказалась совсем недалеко от него, и
тут ее остановил ручей, который, как принято говорить в романсах, шептал и
смеялся; вот послушайте, например:
Ручеек со смехом мчится
Галькой, как зубами, блещет.
Чуть весны босые ножки
Он завидит в восхищенье.
Я привел эти стихи не случайно, так как ручей должен был засмеяться,
увидев ножки Лауры, прекрасной как весна, когда она, отвечая на приглашение
зеркальной воды и шумного песка, который образовывал маленькие островки и,
желая задержать ее, соперничал с водою, - разулась и опустила свои ножки в
воду, где они казались лилиями, лежащими под стеклом.
Но вот Лаура ушла (слова эти кажутся мне столь же полными значения, как
выражение: "Здесь была Троя"). Ее встретили родители, весьма взволнованные,
ибо отсутствие дочери показалось им слишком долгим, - настолько велика была
любовь, которую они к ней питали. Как верно почувствовал это трагический
поэт {7}:
Как тесны узы крови,
Которыми связала
Отца с ребенком мощная природа!
Они осыпали ее ласками, хотя Хремет и бранит Менедема {8} за такое
поведение, ибо Теренций не одобряет проявления родителями любви к детям.
Тем временем один из слуг Лисардо сообщил Фенисе, служанке Лауры, что
здесь находится его господин. Слуга и служанка быстрее поладили между собой,
поскольку менее заботились о своей чести. Он сказал ей, что они не взяли с
собой никакой пищи, ибо Лисардо вполне мог довольствоваться одним
созерцанием Лауры, - ведь слуги не умеют скрывать своих естественных
побуждений и потребностей, которые с такою силою духа подавляют в себе люди
благородного происхождения.
Фениса рассказала об этом Лауре, которая зарделась от стыда, как свежая
роза; кровь взволновалась в ней, ибо сообщение о настойчивости глаз Лисардо
вынуждало ее примирить в себе сердце и честь, желание и рассудок. И
тихонько, чтобы как-нибудь не услышала ее мать, она сказала Фенисе:
- Никогда больше не заговаривай со мной об этом!
Фениса поверила суровости ее лица и лаконичности ее слов. Должен
пояснить вашей милости, что слово это означает краткость, ибо лакедемоняне
не любили длинных речей; мне кажется, что если бы они дожили до наших дней,
то им пришлось бы немедленно умереть. Как-то раз пришел ко мне один идальго
и заставил меня целых три часа выслушивать историю подвигов его отца в
Индиях; когда же я наконец предположил, что он хочет, чтобы я написал обо
всем этом книгу, он вдруг попросил у меня денег
Итак, Фениса поверила Лауре, совсем как это бывает в завязках комедий,
и, зная о ее скромности, ничего больше не стала ей говорить. Но Лаура,
увидев, что Фениса оказалась послушнее, чем ей хотелось, спросила ту, когда
они остались одни:
- Как мог этот кабальеро отважиться прийти в наш сад, зная, что здесь
должны находиться также и мои родители?
- Потому что он любит вас уже два года.