Но, взглянув в лицо друг друга
На мгновенье и украдкой,
Взгляд они спешат потупить,
Словно их терзает зависть.
Наконец слова потоком
С уст коралловых сорвались,
И виновная немедля
Обвинительницей стала.
Фабио твердит Филида,
Что внушать любовь не вправе
Тот, чьи дерзостные речи
Малодушье прикрывают.
Фабио же, уязвленный,
Отвечает в оправданье,
Что любовью безнадежной
В нем убита вся отвага.
Наша Сусанна была чрезвычайно довольна искусством Мендосы и, когда он
кончил петь этот романс, спросила дона Феликса, любит ли он музыку. Вместо
него ответил Мендоса, заявив, что иногда они поют вместе. Сусанна захотела
послушать их, и они исполнили такой диалог (один как бы спрашивал, а другой
отвечал):
"Паскуаль, прошу вас дать
Мне любви определенье". -
"Это то, что лишь мученья
Нам способно доставлять". -
"Но, скажите, отчего
Вся любовь - одна кручина?" -
"Неизвестна мне причина,
Следствие же - таково". -
"Паскуаль, я жажду знать,
В чем искусство наслажденья". -
"В том, чтоб сладость упоенья
Горькой болью завершать". -
"Больше добрых слов от вас
Слышать я хочу о страсти". -
"Больше боли и несчастий,
Чем отрады в ней для нас". -
"Что мне дать и что отнять
Может у меня влеченье?" -
"За блаженное мгновенье
Годы вы должны страдать". -
"Сильвия мне взгляд дарит
И спешит со мной расстаться". -
"Раз глядит - чего бояться?
Бойтесь, если не глядит". -
"Вправе ли влюбленный ждать
За любовь вознагражденья?" -
"Не поддаться вожделенью
Значит - после не рыдать".
Самое приятное в этом музыкальном жанре - гармония двух все время
чередующихся голосов. Таково было мнение, впрочем, и Сусанны, которая все
вечера, когда отца не было дома, проводила в развлечениях подобного рода.
Проходя однажды мимо ее комнаты, Мендоса застал ее еще лежащею в постели. Ее
пышные волосы, длинные и вьющиеся, не слишком при этом темные, были небрежно
разбросаны по плечам, а черные глаза, окаймленные густыми бровями и
ресницами, казались двумя солнцами, окруженными густою тенью. Сусанна не
употребляла румян, а потому ее плоть цвела красками свежести и здоровья,
которые подарил ей сон. Розоватый перламутр ее тела постепенно переходил в
снежную белизну лица, а дивные ямочки щек состязались в цвете с алой
гвоздикою губ, которые, приоткрываясь в улыбке, обнажали ленточку
ослепительно-белых жемчужин. На ней была тафтяная сорочка соломенного цвета,
отделанная черной с золотом бахромой и с такими широкими рукавами, что,
поднимая руки, она небрежно открывала их почти до плеч. Мендоса хотел
удалиться не боязни показаться нескромным, но Сусанна позвала его, и он
робко подошел к двери.
- Войди, - сказала она, - и скажи мне, о чем ты мечтаешь; ах, если бы
обо мне... Но увы, ты не любишь меня.
- Госпожа, - отвечал Мендоса, - кого же я должен любить сильней, чем
тебя? Ведь я твой раб, а ты обращаешься со мной так, как если бы я был твоим
господином.
Ты же стоишь любви каждого, кто имеет хоть каплю разума.
- Я твоя раба, Мендоса, - отвечала Сусанна. - Не сомневайся в этом, ибо
любовь столь могущественна, что изменяет сословия и сокрушает империи, чья
гибель, таким образом, зависит порой от случая, а не от естественного хода
вещей. Искренне говорю тебе, меня очень печалит и прямо-таки приводит в
отчаяние, что твоя вера не позволяет мне выйти за тебя замуж. Из всего того,
что я узнала в Испании, откуда я приехала ребенком, я поняла ложность нашей
веры, поняла наше заблуждение, и я тебя полюбила с самого первого взгляда. И
раз мое несчастье привело меня в то состояние, в каком ты меня сейчас
видишь, а твое чувство ко мне достигло той степени, что склонило твой разум
к ногам моих желаний, я решила сделать тебя владыкою всего, что мне
принадлежит, но так, чтобы брат твой не знал о моей безумной страсти. И это
вовсе не потому, чтобы я не желала бы ему довериться, тем более что он уже
знает, до какой степени ты мне нравишься, а просто потому, что мне будет
совестно, если он узнает, до какого бесстыдства я дошла, ибо тогда он будет
презирать меня. Вы, мужчины, уж так устроены, что, достигнув цели своих
желаний, начинаете презирать самую прекрасную женщину. Ведь вы считаете,
что, утратив то преимущество, которое дает нам целомудрие, мы становимся
вашими рабынями и что тогда вы уже можете по отношению к нам позволить и
своим рукам, и своему языку любую дерзость.
Мендоса смотрел на нее, не зная, что сказать, ибо есть такие слова, на
которые ответом могут быть только действия. Они понизили голос и уговорились
встретиться ночью, когда в доме все улягутся. Мендоса сошел во двор, где дон
Феликс чистил скребницей берберийского коня, на котором Давид иногда ездил в
Тунис. Он сел напротив дона Феликса и стал следить за его работой. Дон
Феликс спросил его:
- Что с тобою? Ты как будто чем-то взволнован и даже покраснел от
смущения!
Мендоса хотел что-то ответить, но вместо этого, опустив глаза, горько
заплакал; от сильного волнения слезы ручьем полились у него по щекам.
- Ну, для этого должна быть важная причина, - сказал дон Феликс и,
отбросив свой презренный инструмент, подошел к юноше, взял его за подбородок
и отвел от лица спутавшиеся волосы.
- Пропал я, сеньор дон Феликс! - заговорил Мендоса. - Наши злоключения
достигли своего предела! Сусанна объяснилась мне в любви и хочет сегодня же
ночью, когда все в доме заснут, поговорить еще подробнее со мной наедине. И
я очень боюсь, как бы это не привело к моей и вашей гибели, если обо всем
узнает ее отец.
- Ну и дурачок же ты! - ответил дон Феликс. - Напугал меня так, что у
меня на минуту зарябило в глазах. Но сейчас, когда я успокоился, мне просто
смешна твоя глупость. Конечно, лучше всего было бы тебе не уступать этой
женщине и умереть. Но так как мы пленники, то еще более жестокая смерть ждет
нас в том случае, если ты не сдержишь данного ей слова. Я, по крайней мере,
именно из-за того, что не ответил взаимностью одной женщине, оказался теперь
пленником, вдали от моего дома и моей родины, и питаю весьма слабую надежду
на освобождение, если только узнают, кто я такой: поэтому я должен таиться
от каждого пленного испанца, который мне встретится на пути, из страха, что
он меня узнает. Вот по этой-то причине мне и приходится непрерывно трепетать
за нашу жизнь. Учти, что эта женщина - еврейка и что, наверное, она вспомнит
историю Иосифа Прекрасного {31}, если ты вздумаешь подражать ему. Мало того,
что ты сделал ужасную ошибку, позволив ей думать, что разделяешь ее желания,
ты еще обострил их сейчас, когда она тебе объяснилась, тем, что подал
надежду на их осуществление, - и когда она увидит, что обманулась в своих
надеждах, любовь ее перейдет в ненависть и она набросится на нас обоих, как
змея.
Мендоса снова заплакал, по-прежнему ничего не отвечая, и дон Феликс
стал требовать объяснения этого молчания, причина которого начала казаться
ему загадочной. Ведь только в культистской поэзии {32} речь иной раз идет о
слезах, для которых нет никакого видимого основания.
Уступая просьбам и, можно сказать, даже угрозам дона Феликса, Мендоса
сказал:
- Я поражена, что ты до сих пор не узнаешь меня, дон Феликс! Как ты
можешь желать, чтобы я выполнила обещание, данное мною этой женщине, если я
- Фелисия, та самая несчастная женщина, из-за которой ты убил Леонело. После
многих злоключений, постигших меня после его смерти, я поступила на службу к
известному тебе солдату и последовала за ним в Италию, а оттуда во Фландрию,
где и перешла от него к тебе, когда он отправился в герцогство Клевское.
Некоторое время дон Феликс, пораженный, стоял молча, не в силах
вымолвить ни слова, а потом сказал:
- Пусть не удивляет тебя то, что я тебя не узнал, Фелисия; ибо, хоть я
и бывал в твоем доме, я почти не видел твоего лица: так мало я всматриваюсь
в лица возлюбленных моих приятелей.
О, слова, достойные быть высеченными на мраморе золотыми буквами, дабы
скотское невежество некоторых людей уразумело, как неотделима от дружбы
честь, от благородной крови - выполнение долга! Ибо есть люди, которым их
пустота не позволяет отличить честные поступки от подлых и похоть - от
истинной любви, вследствие чего происходит столько раздоров, а иной раз
проливается немало крови. Сдается мне, что вашей милости не по вкусу
подобные проповеди и вы желаете узнать, как же придумали поступить дон
Феликс и Фелисия, дабы избежать неприятностей, угрожавших им.
После долгого обсуждения они порешили, что, когда настанет час
любовного свидания, дон Феликс поднимет ложную тревогу, будто по чьей-то
небрежности вспыхнул пожар где-нибудь в отдаленной части дома. В возникшем
переполохе трудно будет думать о выполнении подобных обещаний и придется
отложить свидание, а дальше надобно будет изобрести что-нибудь другое. Так
они и сделали. Не успела Сусанна заключить Фелисию в свои объятия, как дон
Феликс, поджегший находившийся на задворках сарай, принялся громко кричать о
том, что начался пожар. Сусанна покинула объятия Фелисии и, высунувшись в
окно, принялась сзывать на помощь слуг. В этом, впрочем, не было
необходимости, так как не только обитатели того дома, где они жили, уже
всполошились, но и все соседи успели проснуться и сбежаться, стараясь помочь
беде.
Но если пламя пожара и было вскоре погашено, то пламя любви от всего
случившегося еще сильнее разгорелось в груди грешной еврейки. Она продолжала
искать случая встретиться с Мендосой наедине, между тем как тот столь же
старательно его избегал. Так прошло три или четыре дня - срок, который любви
не так-то легко выдержать, после чего приехал Давид, отец ее, и все сразу
притихло, даже любовные желания Сусанны. Но известно, что судьба, если уж
она начала преследовать человека, становится назойливее мухи, которая липнет
именно там, откуда сильнее всего ее гонят. Припомните, что сказал о ней
Овидий {33}:
Бредет судьба неверными шагами,
Но, переменчивая и слепая,
Нигде не может долго задержаться.
Случилось однажды, что, когда дон Феликс возвращался вместе с Давидом,
своим хозяином, с базара, им повстречался какой-то грубый, заносчивый и
бесстыдный мавр, притязавший на высокий чин и звание в их подлой и лживой
секте, как об этом свидетельствовал зеленый тюрбан на его голове. О"
презрительно приказал Давиду отнести к нему домой большую корзину купленных
им фиников. Тот нерешительно посмотрел на дона Феликса, и пленник, забыв,
что ему надлежит притворяться немощным, легко поднял корзину и поставил себе
на плечо. Ахмет Абенис - так звали мавра - пнул его ногой и, толкнув с силой
корзину, свалил ее на землю, несколько повредив ее при этом, ибо она была
сплетена из нежных пальмовых ветвей. Обозлившись от этого еще больше, он
закричал:
- Христианин, взвали корзину на этого еврея!
- Эфенди, - ответил дон Феликс (на тамошнем языке это слово значит
"господин", или "хозяин", или "повелитель"), - позвольте мне отнести корзину
туда, куда вы прикажете, потому что Давид стар и слаб здоровьем.
- Собака христианин! - вскричал Ахмет. - Клянусь Магометом, я тебе
выбью зубы, а его уложу на месте!
- Успокойтесь, эфенди, - ответил снова дон Феликс.
Заметьте, ваша милость, что я повторяю этот титул второй раз не потому,
чтобы мне нравилось говорить по-арабски, а просто потому, что трудно
избежать в данном случае этих слов, ибо я стремлюсь к правдивому
воспроизведению действительности, как и полагается хорошему рассказчику.
Ахмет рассердился, вырвал палку у проходящего мимо мавра и ударил ею
Давида так, что тот упал. Считая, что этот еврей был его хозяином, чей хлеб
он каждый день ел, не видя от него обиды ни словом, ни делом, дон Феликс
вырвал палку у мавра, собиравшегося нанести старику второй удар который мог
бы его совсем убить, и ударил негодяя, по своему обычаю, так, что тот на
несколько часов лишился речи. На шум сбегалось множество мавров, ибо
подобной смелости они еще никогда не видели. Но дон Феликс, не пожелав
подражать им и прибегнуть к камням или палкам, с которыми они на него
обрушились, одними оплеухами и затрещинами защитил себя лучше, чем это могли
бы сделать шестнадцать хорошо вооруженных человек. Тот, кого он хватал за
шиворот и отбрасывал от себя на большое расстояние, падал и расшибался; а
тому, кто получал от него оплеуху, кровь заливала лицо, лишая на некоторое
время зрения.
Но прежде чем продолжать рассказ, я хочу спросить у вашей милости,
знакомой с Цицероном, Овидием и прочими мудрецами, у вас, способной
беседовать о дефинициях и этимологиях, откуда произошло в кастильском языке
слово "оплеуха". Мне, по крайней мере никогда не презиравшему мой родной
язык, пришлось немало потрудиться, прежде чем я выяснил происхождение этого
слова, которое люди ученые определяют так: "запечатление руки, сжатой в
кулак, на лице противника в состоянии раздражительности". Так знайте же,
ваша милость, что слово это употребляется не без достаточных для того
оснований, ибо тот, кто собирался нанести удар, сначала плевал себе на
ладонь руки, а потом уже наносил удар, откуда и произошло слово "оплеуха",
что значит - "удар, нанесенный оплеванной рукой". Этого вы не вычитаете в
"Сокровищнице кастильского языка" {34}, из чего следует, что должно уважать
чистоту этого языка, ибо, конечно, не без причины он отвергает столь
низменные слова. Как бы то ни было, дон Феликс - которого в доме его хозяина
все время называли Родриго - в своей ярости так отделал многих мавров, что
они решили застрелить его из мушкета. Один из телохранителей царя зарядил
мушкет и выстрелил, но угодил при этом в своего собственного товарища,
который в тот самый момент подбежал к дону Феликсу. И вот собралась большая
толпа, вооруженная различными видами оружия (в расчете на то, что если не с
одним из них, так с другим посчастливится), и, уж наверное, тут пришел бы
конец его жизни, если бы он не отступил к дверям мечети, откуда как раз в
эту минуту выходил Саларраэс, тамошний царь или наместник, назначенный
турецким султаном, - совсем так, как у нас назначают вице-королей или, как
встарь, в Испании, Мирамамолин Мароккский или же Альмансор Кордовский
назначали своих наместников в Алькале, Хаэне, Эсихе, Мурсии и в других
областях, захваченных после вторжения арабов в древнюю землю готов. И так
как царь заметил необычайную силу и крайнюю отвагу этого раба, он повелел не
посягать более на его жизнь, и все сразу же повиновались. Затем царь
приказал привести дона Феликса во дворец и, когда они остались наедине,
велел ему рассказать, кто он такой, и при этом помнить, что государям надо
всегда говорить правду; при этом царь обещал оказать ему покровительство и
сохранить жизнь, подобно тому как только что ему ее даровал.
На все это дон Феликс отвечал:
- Государь, я кабальеро из дома Гусманов в Испании, хотя здесь,
опасаясь, что за меня назначат слишком большой выкуп, я сказал моему
хозяину, что меня зовут Родриго и что я человек низкого звания, занимающий у
себя на родине самое скромное положение, подобающее простолюдину. Но сейчас
я говорю вам сущую правду, полагаясь на ваше царское слово, и добавлю еще,
что мое настоящее имя - дон Феликс де Гусман и что после морской битвы при
Лепанто меня прозвали Смелым. Скажу, что в этом сражении я захватил
султанскую галеру, на которой капитаном был Адамир-паша, воин не настолько
прославленный, как среди вас - Учал_и_ или Барбаросса, но еще более смелый и
опытный. Я попал в плен в Ливийском море, направляясь на Мальту, так как
вместо Пеньон де Белеса нас занесло в Тунисский залив. Меня и моего брата
купил еврей Давид, и его хорошее обращение с нами и хлеб, который я ел у
него в доме, побудили меня встать на его защиту. Ахмет мог ударами палки
убить старика, если бы я не преградил путь его бешенству и этим не спас
хозяину жизнь. Расспроси почтенных мавров, которые все это видели, и если
окажется, что я говорю неправду, то в Тунисе есть крепостные стены, а твои
солдаты вооружены алебардами, которых никакая человеческая сила не одолеет.
- Так ты, - сказал царь, - тот самый Гусман Смелый, человек великой
силы, не боящийся ни диких зверей, ни разъяренных быков? Ну, сейчас ты
увидишь, как много ты выиграл, сказав мне всю правду и доверившись моему
слову, ибо ты пришелся мне по сердцу: я восхищаюсь твоими подвигами и не
могу допустить, чтобы эти мавры причинили тебе какой-либо вред и ты не
получил свободы, которой, без сомнения, заслуживаешь, если только сам не
предпочтешь остаться со мною здесь, где ты будешь располагать моей верной
дружбой с правом либо принять нашу веру, либо сохранить свою, так как
принуждения в таких делах не должно быть, а все должно делаться добровольно.
А сейчас разреши уж мне выказать наружно по отношению к тебе гнев, потому
что эти разобиженные тобою мавры могут, чего доброго, пожаловаться Великому
Султану, если я оставлю тебя на свободе.
И он приказал отвести дона Феликса в один из подвалов, где содержались
каторжники. Давид, оповещенный о случившемся, не стал скупиться на деньги -
эту лучшую опору узников - и все время пересылал их с Мендосой, сновавшим
между домом и тюрьмой, относившим пищу дону Феликсу и проводившим с ним все
свободное от работы время, к великому неудовольствию Сусанны, которая не
могла дождаться ближайшей ярмарки, чтобы в отсутствие отца удовлетворить
свои любовные вожделения.
Дон Феликс был крайне благодарен за все заботы о нем Фелисии, которая,
с того дня как призналась в том, кто она, стремилась гораздо более завоевать
его сердце, чем к тому, чтобы ответить взаимностью Сусанне, и я думаю, что
ваша милость легко этому поверит.
Так как мавры требовали выдачи им дона Феликса, царь вызвал к себе
Давида, дал ему две тысячи цехинов и сказал:
- Подкупи этими деньгами тех, кто жалуется на этого раба, и доставь его
ко мне, а я не оставлю тебя своей милостью и буду твоим защитником, пока я в
Тунисе.
Давид так и сделал, и мавры приняли деньги весьма охотно, потому что
они боялись, как бы диван (а у них это примерно то же самое, что у нас
судейская коллегия) не оказался весьма расположен к еврею, - тем более что в
их судопроизводстве - как ни говори, варварском - не существует ни
прокуроров, ни докладчиков, ни адвокатов, ни протоколистов, а все сводится к
показаниям свидетелей и применению законов: виновного казнят, а невиновного
выпускают на свободу - и делу конец.
Но вернемся к нашей истории. Саларраэс, тунисский царь, пошел с доном
Феликсом в сад, и там между ними произошел следующий разговор:
- Выслушай меня, христианин, именуемый кабальеро Гусман, по прозванию
Смелый! У шейха одного из кочевых арабских племен, живущего в шатрах, есть
дочь, прекраснейшая из женщин, родившихся в Африке. Ее руки добиваются двое
- царь долины Ботойя, что находится близ Мелильи, и я, и мы оба служим ей
верно и преданно. Ее отец хорошо понимает, что, выдав дочь за одного из нас,
он в лице другого приобретет заклятого врага, а потому не хочет ни одному
отдать предпочтение, предлагая нам решить спор между собой, поскольку он не
может ее разрезать на две части. Вопрос этот настолько трудный, что даже
христианский наместник Орана вынужден был вмешаться, чтобы водворить мир, да
и губернатору Мелильи {35} приходилось не раз обсуждать его.
Мы никак не можем договориться, потому что я теряю рассудок от любви к
Лейле Фатиме, и думается мне, что с Зулемом происходит то же самое. Шесть
дней назад он прислал мне вот это письмо (при этом Саларраэс вытащил лист
бумаги), в котором вызывает меня на поединок - пятеро против пятерых, на
копьях и ятаганах, со щитами и, конечно, согласно нашему обычаю, верхом. Он
обязуется, если будет побежден, отказаться от всяких притязаний на девушку с
тем, что если побежденным окажусь я, то и мне придется поступить так же. Я
уже подобрал себе четырех помощников из числа мавров; но теперь, хотя я и
вполне доволен ими, мне пришло в голову, что если я тебя переодену (а ты
ведь жил все время уединенно и почти никто здесь тебя не видел), то
противники тебя не узнают, да к тому же ты достаточно усвоил наш язык. Одно
только меня смущает: хорошо ли ты владеешь названными видами оружия.
- Они мне знакомы, - ответил дон Феликс, - и, для того чтобы ты в этом
убедился, давай выедем завтра утром в поле, и я покажу, как я умею орудовать
копьем и щитом, нападая, отступая, бурно налетая и обманывая врага, как умею
выхватить ятаган, подставлять щит, выбивать его у противника и пускать в ход
всякие другие приемы.
- Нет, не надо ничего такого показывать - мне вполне достаточно твоих
слов.
Дон Феликс ответил:
- Попробуй согнуть мою руку, взявшись за нее двумя своими.
Мавр попытался, но согнуть руку дона Феликса было так же трудно, как
согнуть мраморный столб.
Через несколько дней, держа это дело в тайне, царь предложил дону
Феликсу надеть фиолетовую куртку, а поверх нее отделанную золотом кольчугу,
принадлежавшую раньше отцу Саларраэса и состоявшую из такого количества
мелких петель, что они едва были различимы. Кольчуга сверкала так, что
казалась серебряной. Из-под кольчуги, застегнутой лишь до половины груди и
подпоясанной красным кушаком, была видна куртка и кружево обшлагов: у штанов
из фиолетовой парчи, отделанных жемчугом, были золотые застежки; на голове
чалма, надетая на стальной шлем, окрашенная валенсийским кармином и
украшенная белыми и лиловыми перьями, на которую пошло шесть локтей
тончайшего бенгальского сукна; на ногах - сапожки из марокканской кожи и на
них - серебряные с позолотой и чернью шпоры; ятаган, похожий на молодой
месяц, покоился в портупее, столь плотно расшитой бисером, что не было видно
материи, которую он унизывал.
Мне кажется, ваша милость, что, читая, вы спрашиваете себя, из какого
же романса взят этот мавр? {36} Но вы не правы, потому что мавры, воспетые в
романсах, жили в Мадриде или Гранаде, а этот жил в самом сердце Туниса.
Заканчивая описание его наряда, можно сказать, что вооружен был он копьем
длиной в двадцать пять локтей (на сей раз верьте мне, уж я не преувеличиваю)
и щитом лилового цвета с арабской буквой "Ф" посредине, которая отнюдь не
означала - "Франциска", а соответствовала начальной букве имени "Фатима".
Все кто мне рассказывал об этом, говорили примерно то, что я изложил выше; и
хотя никто мне не сообщал, что лошади были тоже фиолетовые или голубые,
очень возможно, что рассказчики умолчали об этом только из ревности. Тут я
не могу удержаться, чтобы не привести того, что писал некий кабальеро одному
сеньору, посылая ему к празднику двух лошадей: "Итак, я посылаю вам лошадей,
но очень вас прошу обращаться с ними так, как вы желали бы, чтобы обращались
с вами, если бы вы были лошадью".
Наконец под призывные звуки рожков они выехали, пятеро против пятерых,
на поле боя. Царь Ботойи и все его секунданты были одеты в ярко-красные
одежды с золотой отделкой; и так как прозвучал призыв рожков, а не
каких-либо других инструментов, то все происходящее весьма походило на
праздничный турнир. Битва началась, и сначала были пущены в ход копья и
щиты. Не буду вам описывать удары, наносимые ими, так как ваша милость,
несомненно, видела кабальеро из Орана, выступавшего в цирке во время боя
быков: хотя он и вышел уже из возраста, наиболее подходящего для такого рода
упражнений, он проделывал их столь легко, что ему мог бы позавидовать любой
юноша. Секунданты царя Ботойи убили Тарифе, Беломара и Зорайде, и теперь
сражались лишь тунисский царь и дон Феликс, на которого насело сразу
четверо, ибо Зулема и Саларраэс вели бой в отдалении. Первых двух,
налетевших на него, - кажется, их звали Шариф и Селим, - дон Феликс выбил из
седла ударами копья, а еще под одним был убит конь. Мавры бросились бежать,
и дон Феликс погнался за ними, но один из них, обернувшись, на всем скаку
метнул копье, пронзившее грудь коня смелого испанца. Лошадь упала замертво
на землю, окрашивая ее своею кровью. Балоро и дон Феликс поневоле спешились,
схватившись друг с другом, а Мухаммеда лошадь понесла сквозь гущу деревьев,
так как дон Феликс обрубил ее поводья; однако, проносясь мимо того места,
где бились эти двое, Мухаммед с удивительной ловкостью спрыгнул с коня и
бросился к ним. Балоро был бербером, сыном негритянки и турка; страшный на
вид, он был очень силен, жилист и проворен. Он ловко отражал кожаным щитом
удары и ловко действовал ятаганом, точно он был легче перышка, а не весил
четырнадцать фунтов. Я нашел у Лукана {37} в начале книги седьмой, где
описываются воины лагерей Помпея и Цезаря, такой стих:
Орудуют отважные испанцы
Щитами кожаными так искусно...
Я рассказываю об этом вашей милости для того, чтобы вы знали, что в
Испании с древнейших времен употребляются кожаные щиты, перенятые у
африканских народов, где они применялись издавна, как об этом можно прочесть
у Ливия.
Появление Мухаммеда нисколько не помогло Балоро - до того сокрушительны
На мгновенье и украдкой,
Взгляд они спешат потупить,
Словно их терзает зависть.
Наконец слова потоком
С уст коралловых сорвались,
И виновная немедля
Обвинительницей стала.
Фабио твердит Филида,
Что внушать любовь не вправе
Тот, чьи дерзостные речи
Малодушье прикрывают.
Фабио же, уязвленный,
Отвечает в оправданье,
Что любовью безнадежной
В нем убита вся отвага.
Наша Сусанна была чрезвычайно довольна искусством Мендосы и, когда он
кончил петь этот романс, спросила дона Феликса, любит ли он музыку. Вместо
него ответил Мендоса, заявив, что иногда они поют вместе. Сусанна захотела
послушать их, и они исполнили такой диалог (один как бы спрашивал, а другой
отвечал):
"Паскуаль, прошу вас дать
Мне любви определенье". -
"Это то, что лишь мученья
Нам способно доставлять". -
"Но, скажите, отчего
Вся любовь - одна кручина?" -
"Неизвестна мне причина,
Следствие же - таково". -
"Паскуаль, я жажду знать,
В чем искусство наслажденья". -
"В том, чтоб сладость упоенья
Горькой болью завершать". -
"Больше добрых слов от вас
Слышать я хочу о страсти". -
"Больше боли и несчастий,
Чем отрады в ней для нас". -
"Что мне дать и что отнять
Может у меня влеченье?" -
"За блаженное мгновенье
Годы вы должны страдать". -
"Сильвия мне взгляд дарит
И спешит со мной расстаться". -
"Раз глядит - чего бояться?
Бойтесь, если не глядит". -
"Вправе ли влюбленный ждать
За любовь вознагражденья?" -
"Не поддаться вожделенью
Значит - после не рыдать".
Самое приятное в этом музыкальном жанре - гармония двух все время
чередующихся голосов. Таково было мнение, впрочем, и Сусанны, которая все
вечера, когда отца не было дома, проводила в развлечениях подобного рода.
Проходя однажды мимо ее комнаты, Мендоса застал ее еще лежащею в постели. Ее
пышные волосы, длинные и вьющиеся, не слишком при этом темные, были небрежно
разбросаны по плечам, а черные глаза, окаймленные густыми бровями и
ресницами, казались двумя солнцами, окруженными густою тенью. Сусанна не
употребляла румян, а потому ее плоть цвела красками свежести и здоровья,
которые подарил ей сон. Розоватый перламутр ее тела постепенно переходил в
снежную белизну лица, а дивные ямочки щек состязались в цвете с алой
гвоздикою губ, которые, приоткрываясь в улыбке, обнажали ленточку
ослепительно-белых жемчужин. На ней была тафтяная сорочка соломенного цвета,
отделанная черной с золотом бахромой и с такими широкими рукавами, что,
поднимая руки, она небрежно открывала их почти до плеч. Мендоса хотел
удалиться не боязни показаться нескромным, но Сусанна позвала его, и он
робко подошел к двери.
- Войди, - сказала она, - и скажи мне, о чем ты мечтаешь; ах, если бы
обо мне... Но увы, ты не любишь меня.
- Госпожа, - отвечал Мендоса, - кого же я должен любить сильней, чем
тебя? Ведь я твой раб, а ты обращаешься со мной так, как если бы я был твоим
господином.
Ты же стоишь любви каждого, кто имеет хоть каплю разума.
- Я твоя раба, Мендоса, - отвечала Сусанна. - Не сомневайся в этом, ибо
любовь столь могущественна, что изменяет сословия и сокрушает империи, чья
гибель, таким образом, зависит порой от случая, а не от естественного хода
вещей. Искренне говорю тебе, меня очень печалит и прямо-таки приводит в
отчаяние, что твоя вера не позволяет мне выйти за тебя замуж. Из всего того,
что я узнала в Испании, откуда я приехала ребенком, я поняла ложность нашей
веры, поняла наше заблуждение, и я тебя полюбила с самого первого взгляда. И
раз мое несчастье привело меня в то состояние, в каком ты меня сейчас
видишь, а твое чувство ко мне достигло той степени, что склонило твой разум
к ногам моих желаний, я решила сделать тебя владыкою всего, что мне
принадлежит, но так, чтобы брат твой не знал о моей безумной страсти. И это
вовсе не потому, чтобы я не желала бы ему довериться, тем более что он уже
знает, до какой степени ты мне нравишься, а просто потому, что мне будет
совестно, если он узнает, до какого бесстыдства я дошла, ибо тогда он будет
презирать меня. Вы, мужчины, уж так устроены, что, достигнув цели своих
желаний, начинаете презирать самую прекрасную женщину. Ведь вы считаете,
что, утратив то преимущество, которое дает нам целомудрие, мы становимся
вашими рабынями и что тогда вы уже можете по отношению к нам позволить и
своим рукам, и своему языку любую дерзость.
Мендоса смотрел на нее, не зная, что сказать, ибо есть такие слова, на
которые ответом могут быть только действия. Они понизили голос и уговорились
встретиться ночью, когда в доме все улягутся. Мендоса сошел во двор, где дон
Феликс чистил скребницей берберийского коня, на котором Давид иногда ездил в
Тунис. Он сел напротив дона Феликса и стал следить за его работой. Дон
Феликс спросил его:
- Что с тобою? Ты как будто чем-то взволнован и даже покраснел от
смущения!
Мендоса хотел что-то ответить, но вместо этого, опустив глаза, горько
заплакал; от сильного волнения слезы ручьем полились у него по щекам.
- Ну, для этого должна быть важная причина, - сказал дон Феликс и,
отбросив свой презренный инструмент, подошел к юноше, взял его за подбородок
и отвел от лица спутавшиеся волосы.
- Пропал я, сеньор дон Феликс! - заговорил Мендоса. - Наши злоключения
достигли своего предела! Сусанна объяснилась мне в любви и хочет сегодня же
ночью, когда все в доме заснут, поговорить еще подробнее со мной наедине. И
я очень боюсь, как бы это не привело к моей и вашей гибели, если обо всем
узнает ее отец.
- Ну и дурачок же ты! - ответил дон Феликс. - Напугал меня так, что у
меня на минуту зарябило в глазах. Но сейчас, когда я успокоился, мне просто
смешна твоя глупость. Конечно, лучше всего было бы тебе не уступать этой
женщине и умереть. Но так как мы пленники, то еще более жестокая смерть ждет
нас в том случае, если ты не сдержишь данного ей слова. Я, по крайней мере,
именно из-за того, что не ответил взаимностью одной женщине, оказался теперь
пленником, вдали от моего дома и моей родины, и питаю весьма слабую надежду
на освобождение, если только узнают, кто я такой: поэтому я должен таиться
от каждого пленного испанца, который мне встретится на пути, из страха, что
он меня узнает. Вот по этой-то причине мне и приходится непрерывно трепетать
за нашу жизнь. Учти, что эта женщина - еврейка и что, наверное, она вспомнит
историю Иосифа Прекрасного {31}, если ты вздумаешь подражать ему. Мало того,
что ты сделал ужасную ошибку, позволив ей думать, что разделяешь ее желания,
ты еще обострил их сейчас, когда она тебе объяснилась, тем, что подал
надежду на их осуществление, - и когда она увидит, что обманулась в своих
надеждах, любовь ее перейдет в ненависть и она набросится на нас обоих, как
змея.
Мендоса снова заплакал, по-прежнему ничего не отвечая, и дон Феликс
стал требовать объяснения этого молчания, причина которого начала казаться
ему загадочной. Ведь только в культистской поэзии {32} речь иной раз идет о
слезах, для которых нет никакого видимого основания.
Уступая просьбам и, можно сказать, даже угрозам дона Феликса, Мендоса
сказал:
- Я поражена, что ты до сих пор не узнаешь меня, дон Феликс! Как ты
можешь желать, чтобы я выполнила обещание, данное мною этой женщине, если я
- Фелисия, та самая несчастная женщина, из-за которой ты убил Леонело. После
многих злоключений, постигших меня после его смерти, я поступила на службу к
известному тебе солдату и последовала за ним в Италию, а оттуда во Фландрию,
где и перешла от него к тебе, когда он отправился в герцогство Клевское.
Некоторое время дон Феликс, пораженный, стоял молча, не в силах
вымолвить ни слова, а потом сказал:
- Пусть не удивляет тебя то, что я тебя не узнал, Фелисия; ибо, хоть я
и бывал в твоем доме, я почти не видел твоего лица: так мало я всматриваюсь
в лица возлюбленных моих приятелей.
О, слова, достойные быть высеченными на мраморе золотыми буквами, дабы
скотское невежество некоторых людей уразумело, как неотделима от дружбы
честь, от благородной крови - выполнение долга! Ибо есть люди, которым их
пустота не позволяет отличить честные поступки от подлых и похоть - от
истинной любви, вследствие чего происходит столько раздоров, а иной раз
проливается немало крови. Сдается мне, что вашей милости не по вкусу
подобные проповеди и вы желаете узнать, как же придумали поступить дон
Феликс и Фелисия, дабы избежать неприятностей, угрожавших им.
После долгого обсуждения они порешили, что, когда настанет час
любовного свидания, дон Феликс поднимет ложную тревогу, будто по чьей-то
небрежности вспыхнул пожар где-нибудь в отдаленной части дома. В возникшем
переполохе трудно будет думать о выполнении подобных обещаний и придется
отложить свидание, а дальше надобно будет изобрести что-нибудь другое. Так
они и сделали. Не успела Сусанна заключить Фелисию в свои объятия, как дон
Феликс, поджегший находившийся на задворках сарай, принялся громко кричать о
том, что начался пожар. Сусанна покинула объятия Фелисии и, высунувшись в
окно, принялась сзывать на помощь слуг. В этом, впрочем, не было
необходимости, так как не только обитатели того дома, где они жили, уже
всполошились, но и все соседи успели проснуться и сбежаться, стараясь помочь
беде.
Но если пламя пожара и было вскоре погашено, то пламя любви от всего
случившегося еще сильнее разгорелось в груди грешной еврейки. Она продолжала
искать случая встретиться с Мендосой наедине, между тем как тот столь же
старательно его избегал. Так прошло три или четыре дня - срок, который любви
не так-то легко выдержать, после чего приехал Давид, отец ее, и все сразу
притихло, даже любовные желания Сусанны. Но известно, что судьба, если уж
она начала преследовать человека, становится назойливее мухи, которая липнет
именно там, откуда сильнее всего ее гонят. Припомните, что сказал о ней
Овидий {33}:
Бредет судьба неверными шагами,
Но, переменчивая и слепая,
Нигде не может долго задержаться.
Случилось однажды, что, когда дон Феликс возвращался вместе с Давидом,
своим хозяином, с базара, им повстречался какой-то грубый, заносчивый и
бесстыдный мавр, притязавший на высокий чин и звание в их подлой и лживой
секте, как об этом свидетельствовал зеленый тюрбан на его голове. О"
презрительно приказал Давиду отнести к нему домой большую корзину купленных
им фиников. Тот нерешительно посмотрел на дона Феликса, и пленник, забыв,
что ему надлежит притворяться немощным, легко поднял корзину и поставил себе
на плечо. Ахмет Абенис - так звали мавра - пнул его ногой и, толкнув с силой
корзину, свалил ее на землю, несколько повредив ее при этом, ибо она была
сплетена из нежных пальмовых ветвей. Обозлившись от этого еще больше, он
закричал:
- Христианин, взвали корзину на этого еврея!
- Эфенди, - ответил дон Феликс (на тамошнем языке это слово значит
"господин", или "хозяин", или "повелитель"), - позвольте мне отнести корзину
туда, куда вы прикажете, потому что Давид стар и слаб здоровьем.
- Собака христианин! - вскричал Ахмет. - Клянусь Магометом, я тебе
выбью зубы, а его уложу на месте!
- Успокойтесь, эфенди, - ответил снова дон Феликс.
Заметьте, ваша милость, что я повторяю этот титул второй раз не потому,
чтобы мне нравилось говорить по-арабски, а просто потому, что трудно
избежать в данном случае этих слов, ибо я стремлюсь к правдивому
воспроизведению действительности, как и полагается хорошему рассказчику.
Ахмет рассердился, вырвал палку у проходящего мимо мавра и ударил ею
Давида так, что тот упал. Считая, что этот еврей был его хозяином, чей хлеб
он каждый день ел, не видя от него обиды ни словом, ни делом, дон Феликс
вырвал палку у мавра, собиравшегося нанести старику второй удар который мог
бы его совсем убить, и ударил негодяя, по своему обычаю, так, что тот на
несколько часов лишился речи. На шум сбегалось множество мавров, ибо
подобной смелости они еще никогда не видели. Но дон Феликс, не пожелав
подражать им и прибегнуть к камням или палкам, с которыми они на него
обрушились, одними оплеухами и затрещинами защитил себя лучше, чем это могли
бы сделать шестнадцать хорошо вооруженных человек. Тот, кого он хватал за
шиворот и отбрасывал от себя на большое расстояние, падал и расшибался; а
тому, кто получал от него оплеуху, кровь заливала лицо, лишая на некоторое
время зрения.
Но прежде чем продолжать рассказ, я хочу спросить у вашей милости,
знакомой с Цицероном, Овидием и прочими мудрецами, у вас, способной
беседовать о дефинициях и этимологиях, откуда произошло в кастильском языке
слово "оплеуха". Мне, по крайней мере никогда не презиравшему мой родной
язык, пришлось немало потрудиться, прежде чем я выяснил происхождение этого
слова, которое люди ученые определяют так: "запечатление руки, сжатой в
кулак, на лице противника в состоянии раздражительности". Так знайте же,
ваша милость, что слово это употребляется не без достаточных для того
оснований, ибо тот, кто собирался нанести удар, сначала плевал себе на
ладонь руки, а потом уже наносил удар, откуда и произошло слово "оплеуха",
что значит - "удар, нанесенный оплеванной рукой". Этого вы не вычитаете в
"Сокровищнице кастильского языка" {34}, из чего следует, что должно уважать
чистоту этого языка, ибо, конечно, не без причины он отвергает столь
низменные слова. Как бы то ни было, дон Феликс - которого в доме его хозяина
все время называли Родриго - в своей ярости так отделал многих мавров, что
они решили застрелить его из мушкета. Один из телохранителей царя зарядил
мушкет и выстрелил, но угодил при этом в своего собственного товарища,
который в тот самый момент подбежал к дону Феликсу. И вот собралась большая
толпа, вооруженная различными видами оружия (в расчете на то, что если не с
одним из них, так с другим посчастливится), и, уж наверное, тут пришел бы
конец его жизни, если бы он не отступил к дверям мечети, откуда как раз в
эту минуту выходил Саларраэс, тамошний царь или наместник, назначенный
турецким султаном, - совсем так, как у нас назначают вице-королей или, как
встарь, в Испании, Мирамамолин Мароккский или же Альмансор Кордовский
назначали своих наместников в Алькале, Хаэне, Эсихе, Мурсии и в других
областях, захваченных после вторжения арабов в древнюю землю готов. И так
как царь заметил необычайную силу и крайнюю отвагу этого раба, он повелел не
посягать более на его жизнь, и все сразу же повиновались. Затем царь
приказал привести дона Феликса во дворец и, когда они остались наедине,
велел ему рассказать, кто он такой, и при этом помнить, что государям надо
всегда говорить правду; при этом царь обещал оказать ему покровительство и
сохранить жизнь, подобно тому как только что ему ее даровал.
На все это дон Феликс отвечал:
- Государь, я кабальеро из дома Гусманов в Испании, хотя здесь,
опасаясь, что за меня назначат слишком большой выкуп, я сказал моему
хозяину, что меня зовут Родриго и что я человек низкого звания, занимающий у
себя на родине самое скромное положение, подобающее простолюдину. Но сейчас
я говорю вам сущую правду, полагаясь на ваше царское слово, и добавлю еще,
что мое настоящее имя - дон Феликс де Гусман и что после морской битвы при
Лепанто меня прозвали Смелым. Скажу, что в этом сражении я захватил
султанскую галеру, на которой капитаном был Адамир-паша, воин не настолько
прославленный, как среди вас - Учал_и_ или Барбаросса, но еще более смелый и
опытный. Я попал в плен в Ливийском море, направляясь на Мальту, так как
вместо Пеньон де Белеса нас занесло в Тунисский залив. Меня и моего брата
купил еврей Давид, и его хорошее обращение с нами и хлеб, который я ел у
него в доме, побудили меня встать на его защиту. Ахмет мог ударами палки
убить старика, если бы я не преградил путь его бешенству и этим не спас
хозяину жизнь. Расспроси почтенных мавров, которые все это видели, и если
окажется, что я говорю неправду, то в Тунисе есть крепостные стены, а твои
солдаты вооружены алебардами, которых никакая человеческая сила не одолеет.
- Так ты, - сказал царь, - тот самый Гусман Смелый, человек великой
силы, не боящийся ни диких зверей, ни разъяренных быков? Ну, сейчас ты
увидишь, как много ты выиграл, сказав мне всю правду и доверившись моему
слову, ибо ты пришелся мне по сердцу: я восхищаюсь твоими подвигами и не
могу допустить, чтобы эти мавры причинили тебе какой-либо вред и ты не
получил свободы, которой, без сомнения, заслуживаешь, если только сам не
предпочтешь остаться со мною здесь, где ты будешь располагать моей верной
дружбой с правом либо принять нашу веру, либо сохранить свою, так как
принуждения в таких делах не должно быть, а все должно делаться добровольно.
А сейчас разреши уж мне выказать наружно по отношению к тебе гнев, потому
что эти разобиженные тобою мавры могут, чего доброго, пожаловаться Великому
Султану, если я оставлю тебя на свободе.
И он приказал отвести дона Феликса в один из подвалов, где содержались
каторжники. Давид, оповещенный о случившемся, не стал скупиться на деньги -
эту лучшую опору узников - и все время пересылал их с Мендосой, сновавшим
между домом и тюрьмой, относившим пищу дону Феликсу и проводившим с ним все
свободное от работы время, к великому неудовольствию Сусанны, которая не
могла дождаться ближайшей ярмарки, чтобы в отсутствие отца удовлетворить
свои любовные вожделения.
Дон Феликс был крайне благодарен за все заботы о нем Фелисии, которая,
с того дня как призналась в том, кто она, стремилась гораздо более завоевать
его сердце, чем к тому, чтобы ответить взаимностью Сусанне, и я думаю, что
ваша милость легко этому поверит.
Так как мавры требовали выдачи им дона Феликса, царь вызвал к себе
Давида, дал ему две тысячи цехинов и сказал:
- Подкупи этими деньгами тех, кто жалуется на этого раба, и доставь его
ко мне, а я не оставлю тебя своей милостью и буду твоим защитником, пока я в
Тунисе.
Давид так и сделал, и мавры приняли деньги весьма охотно, потому что
они боялись, как бы диван (а у них это примерно то же самое, что у нас
судейская коллегия) не оказался весьма расположен к еврею, - тем более что в
их судопроизводстве - как ни говори, варварском - не существует ни
прокуроров, ни докладчиков, ни адвокатов, ни протоколистов, а все сводится к
показаниям свидетелей и применению законов: виновного казнят, а невиновного
выпускают на свободу - и делу конец.
Но вернемся к нашей истории. Саларраэс, тунисский царь, пошел с доном
Феликсом в сад, и там между ними произошел следующий разговор:
- Выслушай меня, христианин, именуемый кабальеро Гусман, по прозванию
Смелый! У шейха одного из кочевых арабских племен, живущего в шатрах, есть
дочь, прекраснейшая из женщин, родившихся в Африке. Ее руки добиваются двое
- царь долины Ботойя, что находится близ Мелильи, и я, и мы оба служим ей
верно и преданно. Ее отец хорошо понимает, что, выдав дочь за одного из нас,
он в лице другого приобретет заклятого врага, а потому не хочет ни одному
отдать предпочтение, предлагая нам решить спор между собой, поскольку он не
может ее разрезать на две части. Вопрос этот настолько трудный, что даже
христианский наместник Орана вынужден был вмешаться, чтобы водворить мир, да
и губернатору Мелильи {35} приходилось не раз обсуждать его.
Мы никак не можем договориться, потому что я теряю рассудок от любви к
Лейле Фатиме, и думается мне, что с Зулемом происходит то же самое. Шесть
дней назад он прислал мне вот это письмо (при этом Саларраэс вытащил лист
бумаги), в котором вызывает меня на поединок - пятеро против пятерых, на
копьях и ятаганах, со щитами и, конечно, согласно нашему обычаю, верхом. Он
обязуется, если будет побежден, отказаться от всяких притязаний на девушку с
тем, что если побежденным окажусь я, то и мне придется поступить так же. Я
уже подобрал себе четырех помощников из числа мавров; но теперь, хотя я и
вполне доволен ими, мне пришло в голову, что если я тебя переодену (а ты
ведь жил все время уединенно и почти никто здесь тебя не видел), то
противники тебя не узнают, да к тому же ты достаточно усвоил наш язык. Одно
только меня смущает: хорошо ли ты владеешь названными видами оружия.
- Они мне знакомы, - ответил дон Феликс, - и, для того чтобы ты в этом
убедился, давай выедем завтра утром в поле, и я покажу, как я умею орудовать
копьем и щитом, нападая, отступая, бурно налетая и обманывая врага, как умею
выхватить ятаган, подставлять щит, выбивать его у противника и пускать в ход
всякие другие приемы.
- Нет, не надо ничего такого показывать - мне вполне достаточно твоих
слов.
Дон Феликс ответил:
- Попробуй согнуть мою руку, взявшись за нее двумя своими.
Мавр попытался, но согнуть руку дона Феликса было так же трудно, как
согнуть мраморный столб.
Через несколько дней, держа это дело в тайне, царь предложил дону
Феликсу надеть фиолетовую куртку, а поверх нее отделанную золотом кольчугу,
принадлежавшую раньше отцу Саларраэса и состоявшую из такого количества
мелких петель, что они едва были различимы. Кольчуга сверкала так, что
казалась серебряной. Из-под кольчуги, застегнутой лишь до половины груди и
подпоясанной красным кушаком, была видна куртка и кружево обшлагов: у штанов
из фиолетовой парчи, отделанных жемчугом, были золотые застежки; на голове
чалма, надетая на стальной шлем, окрашенная валенсийским кармином и
украшенная белыми и лиловыми перьями, на которую пошло шесть локтей
тончайшего бенгальского сукна; на ногах - сапожки из марокканской кожи и на
них - серебряные с позолотой и чернью шпоры; ятаган, похожий на молодой
месяц, покоился в портупее, столь плотно расшитой бисером, что не было видно
материи, которую он унизывал.
Мне кажется, ваша милость, что, читая, вы спрашиваете себя, из какого
же романса взят этот мавр? {36} Но вы не правы, потому что мавры, воспетые в
романсах, жили в Мадриде или Гранаде, а этот жил в самом сердце Туниса.
Заканчивая описание его наряда, можно сказать, что вооружен был он копьем
длиной в двадцать пять локтей (на сей раз верьте мне, уж я не преувеличиваю)
и щитом лилового цвета с арабской буквой "Ф" посредине, которая отнюдь не
означала - "Франциска", а соответствовала начальной букве имени "Фатима".
Все кто мне рассказывал об этом, говорили примерно то, что я изложил выше; и
хотя никто мне не сообщал, что лошади были тоже фиолетовые или голубые,
очень возможно, что рассказчики умолчали об этом только из ревности. Тут я
не могу удержаться, чтобы не привести того, что писал некий кабальеро одному
сеньору, посылая ему к празднику двух лошадей: "Итак, я посылаю вам лошадей,
но очень вас прошу обращаться с ними так, как вы желали бы, чтобы обращались
с вами, если бы вы были лошадью".
Наконец под призывные звуки рожков они выехали, пятеро против пятерых,
на поле боя. Царь Ботойи и все его секунданты были одеты в ярко-красные
одежды с золотой отделкой; и так как прозвучал призыв рожков, а не
каких-либо других инструментов, то все происходящее весьма походило на
праздничный турнир. Битва началась, и сначала были пущены в ход копья и
щиты. Не буду вам описывать удары, наносимые ими, так как ваша милость,
несомненно, видела кабальеро из Орана, выступавшего в цирке во время боя
быков: хотя он и вышел уже из возраста, наиболее подходящего для такого рода
упражнений, он проделывал их столь легко, что ему мог бы позавидовать любой
юноша. Секунданты царя Ботойи убили Тарифе, Беломара и Зорайде, и теперь
сражались лишь тунисский царь и дон Феликс, на которого насело сразу
четверо, ибо Зулема и Саларраэс вели бой в отдалении. Первых двух,
налетевших на него, - кажется, их звали Шариф и Селим, - дон Феликс выбил из
седла ударами копья, а еще под одним был убит конь. Мавры бросились бежать,
и дон Феликс погнался за ними, но один из них, обернувшись, на всем скаку
метнул копье, пронзившее грудь коня смелого испанца. Лошадь упала замертво
на землю, окрашивая ее своею кровью. Балоро и дон Феликс поневоле спешились,
схватившись друг с другом, а Мухаммеда лошадь понесла сквозь гущу деревьев,
так как дон Феликс обрубил ее поводья; однако, проносясь мимо того места,
где бились эти двое, Мухаммед с удивительной ловкостью спрыгнул с коня и
бросился к ним. Балоро был бербером, сыном негритянки и турка; страшный на
вид, он был очень силен, жилист и проворен. Он ловко отражал кожаным щитом
удары и ловко действовал ятаганом, точно он был легче перышка, а не весил
четырнадцать фунтов. Я нашел у Лукана {37} в начале книги седьмой, где
описываются воины лагерей Помпея и Цезаря, такой стих:
Орудуют отважные испанцы
Щитами кожаными так искусно...
Я рассказываю об этом вашей милости для того, чтобы вы знали, что в
Испании с древнейших времен употребляются кожаные щиты, перенятые у
африканских народов, где они применялись издавна, как об этом можно прочесть
у Ливия.
Появление Мухаммеда нисколько не помогло Балоро - до того сокрушительны