были удары дона Феликса. Саларраэс, заметив, что его испанец бьется,
спешившись, зараз с двумя маврами, то ли из-за расположения к нему, то ли
испугавшись, что, если его убьют, ему самому придется иметь дело сразу с
тремя противниками, что лишало его всякой надежды на победу, повернул коня и
поскакал на выручку к своему бойцу. Но дон Феликс обернулся и крикнул
по-арабски:
- Тунисский царь, кончай с Зулемом, а эти двое считай, что уже готовы.
Царь повернул коня навстречу тяжелораненому Зулеме, который еще гнался
за ним, но уже начал слабеть. Доблестный Гусман, вспомнив свое прозвище
Смелый, собрал все свои силы и, словно на него смотрела вей Испания в образе
дамы за решеткой балкона; принялся наносить маврам смертоносные удары.
Мухаммеда, не успевшего прикрыться щитом, он хватил ятаганом так, что
раскроил юноше голову до самых плеч, и, как под ударами дровосека в горах
Куэнки падает высокая сосна, тот упал на землю, раскинув руки.
Оставшись один, Балоро решил отомстить за смерть своих трех товарищей
и, полагаясь на свою физическую силу, подскочил к дону Феликсу и схватился с
ним врукопашную, уверенный в том, что во всем мире не найдется равного ему
силача. Но он жестоко ошибся: дон Феликс повторил описанный Софоклом подвиг
Геркулеса {38}, поднявшего сына Земли на воздух; но только, когда дон Феликс
опускал своего врага на землю, то стукнул его так, что из того чуть не дух
вон. Не успел Балоро отдышаться, как дон Феликс уже выхватил ятаган и,
искромсав судорожно извивающегося у его ног варвара, оставил его так, как
оставляют для обозрения на залитой кровью арене свирепого быка. Затем он
бросился на помощь к царю с таким пылом и стремительностью, словно битва еще
не начиналась.
Когда Зулема увидел у ног своих четыре окровавленных трупа, он
закричал, что сдается. Саларраэс, хоть и был варваром, все же, из уважения к
его царскому сану, даровал ему жизнь, ограничившись тем, что отобрал у него
ятаган и щит. Дон Феликс подобрал разбросанное возле трупов оружие, поправил
сбрую на лошади Мухаммеда и, стремя в стремя с царем, нагруженный этими
трофеями, вернулся в город, где никто ничего не знал о сражении и где
поэтому их прибытие вызвало чрезвычайное удивление, словно раскаленное поле
битвы было амфитеатром римского цирка. Фелисия хватилась дона Феликса,
начала его искать, а когда увидела, то не было конца возгласам восхищения и
радости, слезам и объятиям.
Саларраэс сулил дону Феликсу великие награды и выгоды, если только он
согласится остаться у него на службе. Но, зная о горячем желании дона
Феликса вернуться на родину, царь удовольствовался тем, что задержал его до
дня своего бракосочетания с прекрасной Фатимой. На свадебных торжествах дон
Феликс выделялся благородными манерами, и все взирали на него, как на чудо
природы. Никто не метал дротики в цель с такой ловкостью, никто не мог
показать такой силы рук.
Когда договорились о его освобождении и когда наступил час отъезда,
царь щедро одарил его алмазами, жемчугами, серебряными и золотыми изделиями.
Сусанна горько оплакивала отъезд Мендосы, уезжавшего вместе с доном Феликсом
в Испанию. Но при прощании Мендоса по секрету сказав ей, что он - женщина, и
это во мгновение ока излечило ее несчастную любовь, словно произошло некое
чудо. Давид также поднес дону Феликсу, как спасителю своей жизни, богатые
дары - парчу, шелк и драгоценности. Сусанна подарила Фелисии нитку чистых,
крупных и ровных жемчужин, стоившую семьсот эскудо. Все провожали их,
беспрестанно обнимая и проливая слезы.
Они вышли в море, покинув город, прославленный Миципсой {39}, который
заселил его греками, - хотя теперь в нем насчитывается вряд ли более восьми
тысяч очагов, - а ведь, если верить истории, этот город был когда-то
столицей древней Нубии, находившейся между Ливией и Атлантидой, там, где
возвышался заслуживший вечную славу Карфаген и где разыгралась трагедия
Софонисбы {40}. Путешественники плыли на этот раз более счастливо и вскоре
смогли приветствовать берега Испании.
Несколько дней они провели в Картахене, откуда дон Феликс отправил
письмо своим родственникам. Уже в Мурсии он получил ответ, где его извещали,
что старший брат его скончался, не оставив наследников. Там же Мендоса
переменил платье и снова стал Фелисией. Дон Феликс отвез ее в одно из
эстремадурских селений, откуда был родом его отец, и там выдал замуж за
бедного, но родовитого дворянина, выделив ей в качестве приданого шесть
тысяч дукатов. Дон Феликс представил Фелисию как свою кузину, чему указанный
дворянин легко поверил, так как ходили слухи о ее высоком происхождении.
Чувствую я, ваша милость, что вы сильно сомневаетесь в любви Фелисии и
равнодушии к ней Гусмана Смелого. Ведь она делила с ним тяготы плена в
мавританских землях, подвергая себя лишениям, делила одиночество и была его
утешением, а потому, скажете вы, было бы неблагодарностью пренебречь ее
любовью. Клянусь вашей милости, что я и сам плохо понимаю, как это могло
случиться, и могу лишь заметить, что пребывание в плену нередко соединяло
животных различных видов, порождая между ними нежную привязанность, и что
человек никогда не должен полагаться на себя, в подтверждение чего можно
привести многочисленные примеры. Данте описывает любовь деверя и невестки,
не решавшихся признаться друг другу в своем чувстве, ибо грех кровосмешения
чрезвычайно тяжек {41}, а брат его, муж Франчески, был владетельным князем.
Но влюбленные целые дни бывали вместе, и однажды случилось им проводить
время, читая историю о любви Ланселота, Рыцаря Озера, и королевы Джиневры,
как это рассказано в "Аде" самой несчастной дамой:
Мы предавались на досуге чтенью
Романа о влюбленном Ланселоте,
Любовью воспылав, мы объяснились {42}.
А Петрарка вспоминает о них в главе III "Триумфа любви":
Любовники из Римини, что плачут,
Друг друга сжав в объятье безнадежном,
потому что брат, который убил их, был владыкой Римини.
На родине дона Феликса встретили очень хорошо, так как он вернулся
туда, куда так долго стремилось его сердце, богатым, цветущим и изящным
кабальеро. Он привлек внимание жителей города, и в первую очередь - тех, кто
нуждался в его милостях, ибо со всеми был щедр и великодушен. Когда весть о
каком-либо нуждающемся доходила до него, никто не уходил из его дома, не
получив утешения. Он помогал бедным, стоял за правду, восстанавливал мир, и
не было ни одного человека, который, по какой бы то ни было причине отказал
ему в своем уважении. Все студенты настолько почитали дона Феликса, что
подвиги его беспрестанно восхвалялись в латинских и кастильских стихах.
Восхищение им доходило до тоге, что, когда он шел на народное празднество,
народ кричал: "Да здравствует дон Феликс!", а тот, кто не присоединял к этим
возгласам своего голоса, считался завистником, сколь бы почетное положение
он ни занимал.
Дон Феликс был опаснейшим турнирным бойцом, и не было человека,
способного с ним померяться силами. Иногда он надевал на себя такие тяжелые
доспехи, что их не могли поднять два человека; а он, упав во время боя на
землю, поднимался на ноги необычайно легким прыжком. Он выбирал самых диких
жеребцов, на каких никто не решался сесть, а он вспрыгивал на них и сразу их
укрощал, подчиняя своей воле силой одних шенкелей; кони перед ним дрожали,
покрывались холодным потом, падали на колени и в конце концов смирялись. Он
умел ловко и изящно жонглировать двумя шпагами и двумя палицами. Подобная
сила и ловкость сочетались в нем с умением изящно писать и говорить,
Беспечный и не подвластный силе и козням любви, уверенный, что уж на
родине-то ему ничто не грозит, он, столь сильный от рождения,
проповедовавший свободу, сдался ребенку, но ребенку столь древнему, что он,
пожалуй, лишь на два часа моложе вечности.
Как хорошо изобразил Альциат могущество этого ребенка {43}: он
побеждает львов и смиряет молнии!
В сиянии победном
Любовь смиряет самых
Суровых и упрямых.
Изабелла, сестра отважного кабальеро по имени Леонардо, одного из самых
знатных жителей города, а может быть, и всей Испании, была прелестнейшей
дамой. Дон Феликс, весьма тщательно скрывая свою любовь и владея своими
чувствами, честно завоевал расположение дамы и намеревался закрепить его
браком, а пока что довольствовался лишь красноречивыми взглядами да еще тем,
что иногда, подобно поклонникам других дам, проживавших на той же улице,
устраивал в ее честь серенады. И однажды музыканты спели так (думается мне,
что ваша милость устала слушать бесконечную прозу и не прочь сделать
передышку, прочитав стихи):
Здесь, меж лугов цветущих,
Где Мансанарес летний {41}
Очей моих слезами
Опять наполнен щедро;
Здесь, в тишине безлюдной,
Где на мое томленье
Лишь соловьи порою
Ответят грустной трелью;
Здесь, меж стволов иссохших
И почернелых веток,
Где и весной не в силах
Уже воскреснуть зелень
И где лишь древо скорби,
Лишь кипарис, как прежде,
Растет, со мной в печали
Соперничая тщетно, -
Прекрасная Филида,
Тоскую по тебе я:
Ведь чем от цели дальше,
Тем нам она любезней.
Я говорю: "О море,
Быть может, ты заметишь
Следы моей пастушки
На отмелях прибрежных,
Вблизи которых много
Кораллов разноцветных,
Что славной Барселоне
Дают доход несметный.
Тогда в грозу и бурю,
Когда швыряет пену
В лицо далеким звездам
Высокомерный ветер,
Ты ей скажи: "Филида,
Порой грожу я смертью
Тем, кто к отчизне дальней
Плывет по горькой бездне;
Но тот смельчак, что в гавань
Твоих объятий рвется,
Пойдет ко дну в пучине
Печали беспредельной".
О море, даже вздыбив
Валы, как горы снега,
Чтоб туч они коснулись
И через миг исчезли,
Ты не превысишь горы
Ревнивых подозрений,
Которые Филида
Мне заронила в сердце.
О море, оросить мне
Позволь слезами берег,
Чтоб ты волной смело их
И превратило в жемчуг.
Едва ли кто, Филида,
Из пастухов, чьи песни
Над Тахо раздаются,
Предугадать сумел бы,
Что до границ испанских,
До самого прибрежья
Твоим следам вдогонку
Мои домчатся пени.
Ужели ты забыла,
Как здесь, под сенью леса,
Я омывал когда-то
Слезами лик твой нежный,
И мне они, сливаясь
С твоей слезой ответной,
Порой казались чище,
Чем слезы звезд небесных!
Здесь я с тобой простился
И здесь кончину встречу
Затем, что жив я только,
Пока с тобой мы вместе.
Спеши, моя Филида!
Я на пороге смерти,
Которая страдальцам
Дарует утешенье".
Обратив внимание на эти концерты, хотя то, что на них пелось, и было
написано не для данного случая, а относилось к турнирам и празднествам,
Леонардо заключил, что дон Феликс ухаживает за его сестрой или, как теперь
принято говорить, ведет себя с нею галантно, - ведь всякое время приносит с
собою свои новенькие словечки. Леонардо весьма расстроился, ибо был
чрезвычайно осторожным, достойным кабальеро, и, не желая ссориться с особой
столь уважаемой, как дон Феликс, поместил Изабеллу, весьма этим огорченную,
в монастырь. Однако дон Феликс в ответ на эти хлопоты дона Леонардо начал
действовать так, как если бы рука Изабеллы была ему уже обещана, и Изабелла,
связанная обязательством, хоть и не давала к этому повода, согласилась стать
женой дона Феликса. Договорившись об этом через посредство лиц благородного
происхождения, она покинула монастырь, и они вступили в брак. Леонардо
особенно этому не противился, прежде всего потому, что дон Феликс известен
был своей знатностью, а кроме того, еще потому, что, будучи человеком
разумным, признал, что нельзя препятствовать супружеству двух людей, которые
любят друг друга, ибо сказано: "Кого бог соединил, человек да не разлучит"
{45}.
Слава дона Феликса среди горожан и студентов достигла тем временем
такой степени, что его всюду встречали приветственными кликами. Но некоторые
кабальеро этого города, побуждаемые завистью, сговорились его убить, и хотя
паж одного из них предупредил дона Феликса о грозящей ему опасности, он не
пожелал принять никаких мер предосторожности и не стал скрываться.
Заговорщики нанесли ему свыше сорока ран, и слуги принесли его к жене в
таком состоянии, что Изабелла не надеялась, что он останется в живых.
Здесь будет уместно рассказать о происшествии, случившемся с неким
знатным итальянцем, читавшим однажды вечером "Амадиса Галльского" {46}.
Когда он дошел до того места, где герой, под именем Вальтенебрес, изображен
лежащим на скале в пустынной местности под названием Пенья-Побре, то, не
обращая внимания на множество слуг, смотревших на него с удивлением, он
начал рыдать и, ударив кулаком по книге, воскликнул: "Maledetta sia la donna
que tal te ha fatto passare!" {Да будет проклята дама, заставившая тебя
вытерпеть такое! (Итал.).}
Прошу вас, не отчаивайтесь, ваша милость, ибо дон Феликс уже
выздоравливает; мужество не вытекло вместе с кровью из его ран, сила духа
его удержала в теле жизнь. Другой на его месте, без сомнения, умер бы; он,
однако, выжил, на удивление самой природе.
Когда дон Феликс выздоровел, он велел поставить на площади шатер,
увешанный всякими девизами, и встал на рассвете у его входа, приказав в
качестве вызова трубить в трубы и бить в барабаны. На доне Феликсе были
белые с золотом доспехи, яркий плюмаж соломенно-желтого и белого цветов,
расшитые золотом и серебром чулки, белые сапоги, на плече копье, в левой
руке шпага; и со щита свешивалось объявление с вызовом на поединок,
прикрепленное к дощечке, поддерживаемой тремя шнурками золотого, желтого и
белого цветов. Вид дона Феликса внушал ужас. Поднятое забрало открывало
гневно сверкавшие глаза и черные усы - словно траур по тем жизням, которым
он угрожал.
Так простоял он на месте целую неделю, и ни один кабальеро не вышел в
поле, или, как говорили древние, на ристалище. По истечении этого времени
его слуга, конный и в полном вооружении, коснулся щита, на котором висел
вызов. Дон Феликс вышел из шатра и проскакал вместе с этим слугою
расстояние, равное броскам трех копий, после чего так ударил своим копьем в
землю, что она задрожала, а копье разлетелось на кусочки. Затем он
направился домой, и все население города проводило его шумными и
восторженными кликами. Прошло несколько дней, и завистники, которые и тут
нашлись, - хотя, казалось бы, истинная доблесть не должна порождать зависти,
- довели все случившееся до сведения короля, обвинив дона Феликса в том, что
он будто бы хотел взбунтовать этот город. Произвели, как водится, следствие,
и так как у зависти никогда не бывает недостатка в лжесвидетелях, то их не
замедлили и на этот раз найти. Дон Феликс был приговорен к обезглавливанию
на эшафоте и для этой цели был доставлен в столицу.
Весть об этом дошла до достойнейшего кабальеро, светлейшего сеньора
дона Луиса Энрикеса де Кабреры, адмирала Кастилии, герцога Медина и графа
Модика (деда того самого, который сейчас является главой этого славного
дома), достойного и щедрого вельможи. Он прочитал записку дона Хауна
Австрийского, в которой подтверждался вышеописанный подвиг, совершенный
доном Феликсом при захвате турецкой галеры, и, посетив его в тюрьме,
проникся к нему уважением настолько, что стал ходатайствовать перед его
величеством о сохранении ему жизни.
Король, также весьма благосклонный к дону Феликсу за проявленное им
мужество и понимавший, что в жизни трудно не нажить врагов, помиловал дона
Феликса, но при этом запретил ему возвращаться в родной город.
Дон Феликс поселился в своем имении поблизости от этого города, но
впоследствии все тот же названный нами сеньор, который счел такую помощь
подобающей своему высокому положению, добился для дона Феликса разрешения
жить у себя на родине, где я и познакомился с ним. Он был уже в преклонном
возрасте, но по-прежнему проявлял все ту же доблесть, потому что телесные
изъяны не умаляют величия души.
Вот вам, сеньора Марсия, история Гусмана Смелого. Если же вы находите,
что в ней недостаточно любовных приключений и слишком много сражений, то
могу вам посоветовать прочитать "Пастуха Галатеи" {47} - роман, в котором
можно найти все, что только есть по части любви, этой царицы человеческих
чувств, с которой может сравниться лишь ревность - незаконное дитя наших
страстей, плод недоверия и душевной тоски, ярость оружия и тревога
словесности {48}. Но об этом мы поведем речь уже не здесь, а в книге под
названием "Лавр Аполлона" {49}, которая последует за этой.
Эспинела {50}
Величают ныне барды,
Чтоб богов не свергли с неба,
Гонгорой и Борхой Феба,
А Венеру Леонардой.
Гера сделалась Гальярдой,
Переименован Пан
В Марио, Амур-тиран -
В Сильвио, а у Паллады
С Марсом спор - кого же надо
Звать из них двоих Гусман.
Не удивляйтесь тому, что это стихотворение, обычно называемое
"десимой", я озаглавил "эспинела"; такое название дано в честь маэстро
Эспинеля, изобретателя этой поэтической формы. Точно так же некоторые строфы
называют сапфическими в честь Сапфо {51}.
А. А. Смирнов
Лопе де Вега как новеллист
В гигантском литературном наследии великого испанского писателя Лопе де
Беги (около тысячи пьес, двенадцать поэм, множество разнообразнейших
стихотворных и прозаических произведений) четыре его новеллы занимают весьма
скромное место. Они мало привлекают внимание исследователей и обычно
рассматриваются скорее как биографический факт, чем как литературное
явление.
Действительно, условия, при которых они возникли, весьма своеобразны.
Лопе было пятьдесят три года, когда, в 1616 г. на одном поэтическом
состязании в Мадриде он познакомился с Мартой де Неварес Сантойно. Он был
прославленным драматургом, приближенным герцога де Сесса, священником и
слугою святейшей инквизиции. Марте было около двадцати лет, и она была женою
крупного мясоторговца. Лопе пылко влюбился, и молодая красавица, увлеченная
открывшимся ей миром культуры и поэзии, откликнулась на его чувство. Вскоре
благодаря влиянию Лопе в административных сферах Марте удается добиться
развода по суду.
Марта стала для Лопе "десятой музой", по выражению писателя, и он ее
прославлял в стихах и в прозе под целым рядом псевдонимов - Марсия,
Леонарда, Амариллис и т. д. В 1618 или в начале 1619 г. Лопе посвящает ей
написанную им ранее и переделанную для нее комедию "Валенсианская вдова",
приблизив к характеру Марты образ главной героини. В 1621 г. он посвящает ей
другую комедию - "Женщины без мужчин", шуточное изображение города амазонок,
завоеванного объединенными усилиями Геркулеса, Тесея. Ясона и Тиндарея. Мы
сейчас лишены возможности установить, связано ли и здесь посвящение пьесы с
намеком на какую-либо черточку в характере Марты или же дело сводится к
выполнению заказа любительницы галантной мифологии. Характер остальных
произведений, связанных с личностью Марты, также колеблется между
выполнением заказа и панегириком; в число их входит и несколько чудесных
сонетов к Амариллис, напоминающих своей восторженностью сонеты Петрарки.
После четырнадцати лет безоблачного счастья Марта Неварес внезапно
ослепла. Стараниями врачей удалось отчасти вернуть ей зрение, но тогда
несчастную постигла новая беда - она лишилась рассудка. Благодаря
заботливому уходу Марта начала оправляться и от нового недуга, но в конце
1632 г, она, по не вполне ясной причине, умерла, оплаканная Лопе в
трогательной элегии "Амариллис" (два пастуха рассказывают историю этой
любви). Надо думать, что смерть Марты ускорила кончину и самого Лопе,
сошедшего в могилу в 1635 г.
Из всех посвященных Марте де Неварес произведений, созданных Лопе,
теснее всех других связаны с ее личностью четыре новеллы. Они были написаны
по ее настойчивой просьбе: первая - "Приключения Дианы" - издана в 1621 г.,
остальные три - в 1624.
Новелла в век позднего Возрождения была в Испании мало развита: Испания
не имела своего Боккаччо, как не имела она хотя бы и своей Маргариты
Наваррской. Родина новеллы - Италия, страна по всему ходу своего развития
глубоко демократическая, что и обусловило раннюю победу в ней
реалистического восприятия жизни и того синтеза гуманистической культуры с
народностью, который сделал ее в XV-XVI вв. передовой страной Европы в самых
различных областях науки и искусства. Из всех литературных жанров новелла в
Италии - какую бы разновидность ее мы ни взяли: новелла сатирическая,
авантюрная, эротическая и т. д. - особенно насыщена колоритом и движением,
этими двумя типичными признаками ренессансного искусства.
В Испании, в силу особенностей ее исторического развития, глубоко
внедрились в народное сознание принципы католицизма и монархизма,
осмыслявшиеся как символы национального и политического единства страны.
Отсюда - известного рода догматизм и морализм испанского национального
мышления, заставляющие говорить об испанском Возрождении со значительными
оговорками и ограничениями.
Буйное своеволие итальянской новеллы было здесь не ко двору.
Литературный антагонист Сервантеса, Лопе де Вега в данном случае, как и
в целом ряде других, имеет с ним в своем творческом методе немало общего.
"Назидательные новеллы" Сервантеса (едва ли не самые ранние из вполне
оригинальных по сюжетам испанских новелл) {Полностью сборник "Назидательные
новеллы" был опубликован в 1613 г. Почти все другие, более ранние новеллы
Сервантеса, являются переводами или пересказами иноземного материала (см. К.
Н. Державин. Сервантес. М.-Л., Гослитиздат, 1958, стр. 293-294).}, ненамного
предшествуя новеллам Лопе, ориентируют его на идеальные образы и на
положения, характерные для испанской моральной мелкодворянской проблематики,
притом с ярким колоритом места и времени: тайная любовь с серенадами,
дуэлями и похищениями, переодевания девушек в мужское платье, скитания
героев у себя на родине и на чужбине с пастухами, плутами, кондотьерами и
конквистадорами. Две новеллы Лопе заканчиваются счастливо, две трагически,
но во всех звучит вера в жизнь, призыв к борьбе и надежде, а главное - мысль
о том, что, если герой выполнил свой жизненный долг, свое "назначение", он
может счесть свой путь свершенным и уйти из жизни со спокойной совестью и
моральным удовлетворением. Это одно из тех сочетаний эпикуреизма и
скептицизма, каких в XVII в. было так много на Западе, еще не освободившемся
от религии.
Новеллы Лопе - хороший пример того, что можно назвать "энергетизмом"
испанской литературы Золотого века. В пьесе Аларкона "Сеговийский ткач" есть
двустишие:
Тот, кто сердцем благороден,
Чуть помыслил - уж свершил.
Таковы герои пьес Лопе, таковы же и герои его новелл. Ни минуты
передышки! Ни на миг без движения! Вечная жажда новых впечатлений, открытия,
замыслов. Только бы деятельность! А на что она направлена - почти
безразлично. И потому мы вынуждены мириться с тем, что великий драматург,
чаровавший всю Испанию, в своих новеллах даже не пытается разработать сюжеты
или сколько-нибудь постараться согласовать характеры с фабулой. В новеллах
Лопе господствует некоторая условность, в отличие от главных его источников
и образцов - Сервантеса и итальянского новеллиста XVI в. Банделло. Нарушение
элементарных правил стиля и композиции можно встретить здесь на каждом шагу.
Не ищите в новеллах правдоподобия, последовательности, логики, равновесия,
экономии средств: повествование вьется причудливой лентой. Автор растягивает
и сжимает свой рассказ, упрощает и вдается в подробности, вводит новые
мотивы, оставляя их затем без развития, вставляет столько декоративных
стихов, сколько ему вздумается, а еще чаще прерывает рассказ отступлениями,
бесконечными и разнообразными, все равно о чем, лишь бы они нравились
слушательнице. В противном случае - пусть она их не читает, а просто
опускает, как он не раз и предлагает ей делать. "Наскучили стихи? Выпускайте
их, не читайте. Не верите точности? Измените, как найдете лучше. Я на все
согласен, лишь бы вам угодить". Им владеет Lust zum Fabulieren {Жажда
рассказывать (выражение Гете, нем.).}.
Не доходя нигде до открытого пародирования, Лопе, подобно Боярдо и
Ариосто (недаром упоминаемых им, правда ошибочно, в связи с историей
спешившись, зараз с двумя маврами, то ли из-за расположения к нему, то ли
испугавшись, что, если его убьют, ему самому придется иметь дело сразу с
тремя противниками, что лишало его всякой надежды на победу, повернул коня и
поскакал на выручку к своему бойцу. Но дон Феликс обернулся и крикнул
по-арабски:
- Тунисский царь, кончай с Зулемом, а эти двое считай, что уже готовы.
Царь повернул коня навстречу тяжелораненому Зулеме, который еще гнался
за ним, но уже начал слабеть. Доблестный Гусман, вспомнив свое прозвище
Смелый, собрал все свои силы и, словно на него смотрела вей Испания в образе
дамы за решеткой балкона; принялся наносить маврам смертоносные удары.
Мухаммеда, не успевшего прикрыться щитом, он хватил ятаганом так, что
раскроил юноше голову до самых плеч, и, как под ударами дровосека в горах
Куэнки падает высокая сосна, тот упал на землю, раскинув руки.
Оставшись один, Балоро решил отомстить за смерть своих трех товарищей
и, полагаясь на свою физическую силу, подскочил к дону Феликсу и схватился с
ним врукопашную, уверенный в том, что во всем мире не найдется равного ему
силача. Но он жестоко ошибся: дон Феликс повторил описанный Софоклом подвиг
Геркулеса {38}, поднявшего сына Земли на воздух; но только, когда дон Феликс
опускал своего врага на землю, то стукнул его так, что из того чуть не дух
вон. Не успел Балоро отдышаться, как дон Феликс уже выхватил ятаган и,
искромсав судорожно извивающегося у его ног варвара, оставил его так, как
оставляют для обозрения на залитой кровью арене свирепого быка. Затем он
бросился на помощь к царю с таким пылом и стремительностью, словно битва еще
не начиналась.
Когда Зулема увидел у ног своих четыре окровавленных трупа, он
закричал, что сдается. Саларраэс, хоть и был варваром, все же, из уважения к
его царскому сану, даровал ему жизнь, ограничившись тем, что отобрал у него
ятаган и щит. Дон Феликс подобрал разбросанное возле трупов оружие, поправил
сбрую на лошади Мухаммеда и, стремя в стремя с царем, нагруженный этими
трофеями, вернулся в город, где никто ничего не знал о сражении и где
поэтому их прибытие вызвало чрезвычайное удивление, словно раскаленное поле
битвы было амфитеатром римского цирка. Фелисия хватилась дона Феликса,
начала его искать, а когда увидела, то не было конца возгласам восхищения и
радости, слезам и объятиям.
Саларраэс сулил дону Феликсу великие награды и выгоды, если только он
согласится остаться у него на службе. Но, зная о горячем желании дона
Феликса вернуться на родину, царь удовольствовался тем, что задержал его до
дня своего бракосочетания с прекрасной Фатимой. На свадебных торжествах дон
Феликс выделялся благородными манерами, и все взирали на него, как на чудо
природы. Никто не метал дротики в цель с такой ловкостью, никто не мог
показать такой силы рук.
Когда договорились о его освобождении и когда наступил час отъезда,
царь щедро одарил его алмазами, жемчугами, серебряными и золотыми изделиями.
Сусанна горько оплакивала отъезд Мендосы, уезжавшего вместе с доном Феликсом
в Испанию. Но при прощании Мендоса по секрету сказав ей, что он - женщина, и
это во мгновение ока излечило ее несчастную любовь, словно произошло некое
чудо. Давид также поднес дону Феликсу, как спасителю своей жизни, богатые
дары - парчу, шелк и драгоценности. Сусанна подарила Фелисии нитку чистых,
крупных и ровных жемчужин, стоившую семьсот эскудо. Все провожали их,
беспрестанно обнимая и проливая слезы.
Они вышли в море, покинув город, прославленный Миципсой {39}, который
заселил его греками, - хотя теперь в нем насчитывается вряд ли более восьми
тысяч очагов, - а ведь, если верить истории, этот город был когда-то
столицей древней Нубии, находившейся между Ливией и Атлантидой, там, где
возвышался заслуживший вечную славу Карфаген и где разыгралась трагедия
Софонисбы {40}. Путешественники плыли на этот раз более счастливо и вскоре
смогли приветствовать берега Испании.
Несколько дней они провели в Картахене, откуда дон Феликс отправил
письмо своим родственникам. Уже в Мурсии он получил ответ, где его извещали,
что старший брат его скончался, не оставив наследников. Там же Мендоса
переменил платье и снова стал Фелисией. Дон Феликс отвез ее в одно из
эстремадурских селений, откуда был родом его отец, и там выдал замуж за
бедного, но родовитого дворянина, выделив ей в качестве приданого шесть
тысяч дукатов. Дон Феликс представил Фелисию как свою кузину, чему указанный
дворянин легко поверил, так как ходили слухи о ее высоком происхождении.
Чувствую я, ваша милость, что вы сильно сомневаетесь в любви Фелисии и
равнодушии к ней Гусмана Смелого. Ведь она делила с ним тяготы плена в
мавританских землях, подвергая себя лишениям, делила одиночество и была его
утешением, а потому, скажете вы, было бы неблагодарностью пренебречь ее
любовью. Клянусь вашей милости, что я и сам плохо понимаю, как это могло
случиться, и могу лишь заметить, что пребывание в плену нередко соединяло
животных различных видов, порождая между ними нежную привязанность, и что
человек никогда не должен полагаться на себя, в подтверждение чего можно
привести многочисленные примеры. Данте описывает любовь деверя и невестки,
не решавшихся признаться друг другу в своем чувстве, ибо грех кровосмешения
чрезвычайно тяжек {41}, а брат его, муж Франчески, был владетельным князем.
Но влюбленные целые дни бывали вместе, и однажды случилось им проводить
время, читая историю о любви Ланселота, Рыцаря Озера, и королевы Джиневры,
как это рассказано в "Аде" самой несчастной дамой:
Мы предавались на досуге чтенью
Романа о влюбленном Ланселоте,
Любовью воспылав, мы объяснились {42}.
А Петрарка вспоминает о них в главе III "Триумфа любви":
Любовники из Римини, что плачут,
Друг друга сжав в объятье безнадежном,
потому что брат, который убил их, был владыкой Римини.
На родине дона Феликса встретили очень хорошо, так как он вернулся
туда, куда так долго стремилось его сердце, богатым, цветущим и изящным
кабальеро. Он привлек внимание жителей города, и в первую очередь - тех, кто
нуждался в его милостях, ибо со всеми был щедр и великодушен. Когда весть о
каком-либо нуждающемся доходила до него, никто не уходил из его дома, не
получив утешения. Он помогал бедным, стоял за правду, восстанавливал мир, и
не было ни одного человека, который, по какой бы то ни было причине отказал
ему в своем уважении. Все студенты настолько почитали дона Феликса, что
подвиги его беспрестанно восхвалялись в латинских и кастильских стихах.
Восхищение им доходило до тоге, что, когда он шел на народное празднество,
народ кричал: "Да здравствует дон Феликс!", а тот, кто не присоединял к этим
возгласам своего голоса, считался завистником, сколь бы почетное положение
он ни занимал.
Дон Феликс был опаснейшим турнирным бойцом, и не было человека,
способного с ним померяться силами. Иногда он надевал на себя такие тяжелые
доспехи, что их не могли поднять два человека; а он, упав во время боя на
землю, поднимался на ноги необычайно легким прыжком. Он выбирал самых диких
жеребцов, на каких никто не решался сесть, а он вспрыгивал на них и сразу их
укрощал, подчиняя своей воле силой одних шенкелей; кони перед ним дрожали,
покрывались холодным потом, падали на колени и в конце концов смирялись. Он
умел ловко и изящно жонглировать двумя шпагами и двумя палицами. Подобная
сила и ловкость сочетались в нем с умением изящно писать и говорить,
Беспечный и не подвластный силе и козням любви, уверенный, что уж на
родине-то ему ничто не грозит, он, столь сильный от рождения,
проповедовавший свободу, сдался ребенку, но ребенку столь древнему, что он,
пожалуй, лишь на два часа моложе вечности.
Как хорошо изобразил Альциат могущество этого ребенка {43}: он
побеждает львов и смиряет молнии!
В сиянии победном
Любовь смиряет самых
Суровых и упрямых.
Изабелла, сестра отважного кабальеро по имени Леонардо, одного из самых
знатных жителей города, а может быть, и всей Испании, была прелестнейшей
дамой. Дон Феликс, весьма тщательно скрывая свою любовь и владея своими
чувствами, честно завоевал расположение дамы и намеревался закрепить его
браком, а пока что довольствовался лишь красноречивыми взглядами да еще тем,
что иногда, подобно поклонникам других дам, проживавших на той же улице,
устраивал в ее честь серенады. И однажды музыканты спели так (думается мне,
что ваша милость устала слушать бесконечную прозу и не прочь сделать
передышку, прочитав стихи):
Здесь, меж лугов цветущих,
Где Мансанарес летний {41}
Очей моих слезами
Опять наполнен щедро;
Здесь, в тишине безлюдной,
Где на мое томленье
Лишь соловьи порою
Ответят грустной трелью;
Здесь, меж стволов иссохших
И почернелых веток,
Где и весной не в силах
Уже воскреснуть зелень
И где лишь древо скорби,
Лишь кипарис, как прежде,
Растет, со мной в печали
Соперничая тщетно, -
Прекрасная Филида,
Тоскую по тебе я:
Ведь чем от цели дальше,
Тем нам она любезней.
Я говорю: "О море,
Быть может, ты заметишь
Следы моей пастушки
На отмелях прибрежных,
Вблизи которых много
Кораллов разноцветных,
Что славной Барселоне
Дают доход несметный.
Тогда в грозу и бурю,
Когда швыряет пену
В лицо далеким звездам
Высокомерный ветер,
Ты ей скажи: "Филида,
Порой грожу я смертью
Тем, кто к отчизне дальней
Плывет по горькой бездне;
Но тот смельчак, что в гавань
Твоих объятий рвется,
Пойдет ко дну в пучине
Печали беспредельной".
О море, даже вздыбив
Валы, как горы снега,
Чтоб туч они коснулись
И через миг исчезли,
Ты не превысишь горы
Ревнивых подозрений,
Которые Филида
Мне заронила в сердце.
О море, оросить мне
Позволь слезами берег,
Чтоб ты волной смело их
И превратило в жемчуг.
Едва ли кто, Филида,
Из пастухов, чьи песни
Над Тахо раздаются,
Предугадать сумел бы,
Что до границ испанских,
До самого прибрежья
Твоим следам вдогонку
Мои домчатся пени.
Ужели ты забыла,
Как здесь, под сенью леса,
Я омывал когда-то
Слезами лик твой нежный,
И мне они, сливаясь
С твоей слезой ответной,
Порой казались чище,
Чем слезы звезд небесных!
Здесь я с тобой простился
И здесь кончину встречу
Затем, что жив я только,
Пока с тобой мы вместе.
Спеши, моя Филида!
Я на пороге смерти,
Которая страдальцам
Дарует утешенье".
Обратив внимание на эти концерты, хотя то, что на них пелось, и было
написано не для данного случая, а относилось к турнирам и празднествам,
Леонардо заключил, что дон Феликс ухаживает за его сестрой или, как теперь
принято говорить, ведет себя с нею галантно, - ведь всякое время приносит с
собою свои новенькие словечки. Леонардо весьма расстроился, ибо был
чрезвычайно осторожным, достойным кабальеро, и, не желая ссориться с особой
столь уважаемой, как дон Феликс, поместил Изабеллу, весьма этим огорченную,
в монастырь. Однако дон Феликс в ответ на эти хлопоты дона Леонардо начал
действовать так, как если бы рука Изабеллы была ему уже обещана, и Изабелла,
связанная обязательством, хоть и не давала к этому повода, согласилась стать
женой дона Феликса. Договорившись об этом через посредство лиц благородного
происхождения, она покинула монастырь, и они вступили в брак. Леонардо
особенно этому не противился, прежде всего потому, что дон Феликс известен
был своей знатностью, а кроме того, еще потому, что, будучи человеком
разумным, признал, что нельзя препятствовать супружеству двух людей, которые
любят друг друга, ибо сказано: "Кого бог соединил, человек да не разлучит"
{45}.
Слава дона Феликса среди горожан и студентов достигла тем временем
такой степени, что его всюду встречали приветственными кликами. Но некоторые
кабальеро этого города, побуждаемые завистью, сговорились его убить, и хотя
паж одного из них предупредил дона Феликса о грозящей ему опасности, он не
пожелал принять никаких мер предосторожности и не стал скрываться.
Заговорщики нанесли ему свыше сорока ран, и слуги принесли его к жене в
таком состоянии, что Изабелла не надеялась, что он останется в живых.
Здесь будет уместно рассказать о происшествии, случившемся с неким
знатным итальянцем, читавшим однажды вечером "Амадиса Галльского" {46}.
Когда он дошел до того места, где герой, под именем Вальтенебрес, изображен
лежащим на скале в пустынной местности под названием Пенья-Побре, то, не
обращая внимания на множество слуг, смотревших на него с удивлением, он
начал рыдать и, ударив кулаком по книге, воскликнул: "Maledetta sia la donna
que tal te ha fatto passare!" {Да будет проклята дама, заставившая тебя
вытерпеть такое! (Итал.).}
Прошу вас, не отчаивайтесь, ваша милость, ибо дон Феликс уже
выздоравливает; мужество не вытекло вместе с кровью из его ран, сила духа
его удержала в теле жизнь. Другой на его месте, без сомнения, умер бы; он,
однако, выжил, на удивление самой природе.
Когда дон Феликс выздоровел, он велел поставить на площади шатер,
увешанный всякими девизами, и встал на рассвете у его входа, приказав в
качестве вызова трубить в трубы и бить в барабаны. На доне Феликсе были
белые с золотом доспехи, яркий плюмаж соломенно-желтого и белого цветов,
расшитые золотом и серебром чулки, белые сапоги, на плече копье, в левой
руке шпага; и со щита свешивалось объявление с вызовом на поединок,
прикрепленное к дощечке, поддерживаемой тремя шнурками золотого, желтого и
белого цветов. Вид дона Феликса внушал ужас. Поднятое забрало открывало
гневно сверкавшие глаза и черные усы - словно траур по тем жизням, которым
он угрожал.
Так простоял он на месте целую неделю, и ни один кабальеро не вышел в
поле, или, как говорили древние, на ристалище. По истечении этого времени
его слуга, конный и в полном вооружении, коснулся щита, на котором висел
вызов. Дон Феликс вышел из шатра и проскакал вместе с этим слугою
расстояние, равное броскам трех копий, после чего так ударил своим копьем в
землю, что она задрожала, а копье разлетелось на кусочки. Затем он
направился домой, и все население города проводило его шумными и
восторженными кликами. Прошло несколько дней, и завистники, которые и тут
нашлись, - хотя, казалось бы, истинная доблесть не должна порождать зависти,
- довели все случившееся до сведения короля, обвинив дона Феликса в том, что
он будто бы хотел взбунтовать этот город. Произвели, как водится, следствие,
и так как у зависти никогда не бывает недостатка в лжесвидетелях, то их не
замедлили и на этот раз найти. Дон Феликс был приговорен к обезглавливанию
на эшафоте и для этой цели был доставлен в столицу.
Весть об этом дошла до достойнейшего кабальеро, светлейшего сеньора
дона Луиса Энрикеса де Кабреры, адмирала Кастилии, герцога Медина и графа
Модика (деда того самого, который сейчас является главой этого славного
дома), достойного и щедрого вельможи. Он прочитал записку дона Хауна
Австрийского, в которой подтверждался вышеописанный подвиг, совершенный
доном Феликсом при захвате турецкой галеры, и, посетив его в тюрьме,
проникся к нему уважением настолько, что стал ходатайствовать перед его
величеством о сохранении ему жизни.
Король, также весьма благосклонный к дону Феликсу за проявленное им
мужество и понимавший, что в жизни трудно не нажить врагов, помиловал дона
Феликса, но при этом запретил ему возвращаться в родной город.
Дон Феликс поселился в своем имении поблизости от этого города, но
впоследствии все тот же названный нами сеньор, который счел такую помощь
подобающей своему высокому положению, добился для дона Феликса разрешения
жить у себя на родине, где я и познакомился с ним. Он был уже в преклонном
возрасте, но по-прежнему проявлял все ту же доблесть, потому что телесные
изъяны не умаляют величия души.
Вот вам, сеньора Марсия, история Гусмана Смелого. Если же вы находите,
что в ней недостаточно любовных приключений и слишком много сражений, то
могу вам посоветовать прочитать "Пастуха Галатеи" {47} - роман, в котором
можно найти все, что только есть по части любви, этой царицы человеческих
чувств, с которой может сравниться лишь ревность - незаконное дитя наших
страстей, плод недоверия и душевной тоски, ярость оружия и тревога
словесности {48}. Но об этом мы поведем речь уже не здесь, а в книге под
названием "Лавр Аполлона" {49}, которая последует за этой.
Эспинела {50}
Величают ныне барды,
Чтоб богов не свергли с неба,
Гонгорой и Борхой Феба,
А Венеру Леонардой.
Гера сделалась Гальярдой,
Переименован Пан
В Марио, Амур-тиран -
В Сильвио, а у Паллады
С Марсом спор - кого же надо
Звать из них двоих Гусман.
Не удивляйтесь тому, что это стихотворение, обычно называемое
"десимой", я озаглавил "эспинела"; такое название дано в честь маэстро
Эспинеля, изобретателя этой поэтической формы. Точно так же некоторые строфы
называют сапфическими в честь Сапфо {51}.
А. А. Смирнов
Лопе де Вега как новеллист
В гигантском литературном наследии великого испанского писателя Лопе де
Беги (около тысячи пьес, двенадцать поэм, множество разнообразнейших
стихотворных и прозаических произведений) четыре его новеллы занимают весьма
скромное место. Они мало привлекают внимание исследователей и обычно
рассматриваются скорее как биографический факт, чем как литературное
явление.
Действительно, условия, при которых они возникли, весьма своеобразны.
Лопе было пятьдесят три года, когда, в 1616 г. на одном поэтическом
состязании в Мадриде он познакомился с Мартой де Неварес Сантойно. Он был
прославленным драматургом, приближенным герцога де Сесса, священником и
слугою святейшей инквизиции. Марте было около двадцати лет, и она была женою
крупного мясоторговца. Лопе пылко влюбился, и молодая красавица, увлеченная
открывшимся ей миром культуры и поэзии, откликнулась на его чувство. Вскоре
благодаря влиянию Лопе в административных сферах Марте удается добиться
развода по суду.
Марта стала для Лопе "десятой музой", по выражению писателя, и он ее
прославлял в стихах и в прозе под целым рядом псевдонимов - Марсия,
Леонарда, Амариллис и т. д. В 1618 или в начале 1619 г. Лопе посвящает ей
написанную им ранее и переделанную для нее комедию "Валенсианская вдова",
приблизив к характеру Марты образ главной героини. В 1621 г. он посвящает ей
другую комедию - "Женщины без мужчин", шуточное изображение города амазонок,
завоеванного объединенными усилиями Геркулеса, Тесея. Ясона и Тиндарея. Мы
сейчас лишены возможности установить, связано ли и здесь посвящение пьесы с
намеком на какую-либо черточку в характере Марты или же дело сводится к
выполнению заказа любительницы галантной мифологии. Характер остальных
произведений, связанных с личностью Марты, также колеблется между
выполнением заказа и панегириком; в число их входит и несколько чудесных
сонетов к Амариллис, напоминающих своей восторженностью сонеты Петрарки.
После четырнадцати лет безоблачного счастья Марта Неварес внезапно
ослепла. Стараниями врачей удалось отчасти вернуть ей зрение, но тогда
несчастную постигла новая беда - она лишилась рассудка. Благодаря
заботливому уходу Марта начала оправляться и от нового недуга, но в конце
1632 г, она, по не вполне ясной причине, умерла, оплаканная Лопе в
трогательной элегии "Амариллис" (два пастуха рассказывают историю этой
любви). Надо думать, что смерть Марты ускорила кончину и самого Лопе,
сошедшего в могилу в 1635 г.
Из всех посвященных Марте де Неварес произведений, созданных Лопе,
теснее всех других связаны с ее личностью четыре новеллы. Они были написаны
по ее настойчивой просьбе: первая - "Приключения Дианы" - издана в 1621 г.,
остальные три - в 1624.
Новелла в век позднего Возрождения была в Испании мало развита: Испания
не имела своего Боккаччо, как не имела она хотя бы и своей Маргариты
Наваррской. Родина новеллы - Италия, страна по всему ходу своего развития
глубоко демократическая, что и обусловило раннюю победу в ней
реалистического восприятия жизни и того синтеза гуманистической культуры с
народностью, который сделал ее в XV-XVI вв. передовой страной Европы в самых
различных областях науки и искусства. Из всех литературных жанров новелла в
Италии - какую бы разновидность ее мы ни взяли: новелла сатирическая,
авантюрная, эротическая и т. д. - особенно насыщена колоритом и движением,
этими двумя типичными признаками ренессансного искусства.
В Испании, в силу особенностей ее исторического развития, глубоко
внедрились в народное сознание принципы католицизма и монархизма,
осмыслявшиеся как символы национального и политического единства страны.
Отсюда - известного рода догматизм и морализм испанского национального
мышления, заставляющие говорить об испанском Возрождении со значительными
оговорками и ограничениями.
Буйное своеволие итальянской новеллы было здесь не ко двору.
Литературный антагонист Сервантеса, Лопе де Вега в данном случае, как и
в целом ряде других, имеет с ним в своем творческом методе немало общего.
"Назидательные новеллы" Сервантеса (едва ли не самые ранние из вполне
оригинальных по сюжетам испанских новелл) {Полностью сборник "Назидательные
новеллы" был опубликован в 1613 г. Почти все другие, более ранние новеллы
Сервантеса, являются переводами или пересказами иноземного материала (см. К.
Н. Державин. Сервантес. М.-Л., Гослитиздат, 1958, стр. 293-294).}, ненамного
предшествуя новеллам Лопе, ориентируют его на идеальные образы и на
положения, характерные для испанской моральной мелкодворянской проблематики,
притом с ярким колоритом места и времени: тайная любовь с серенадами,
дуэлями и похищениями, переодевания девушек в мужское платье, скитания
героев у себя на родине и на чужбине с пастухами, плутами, кондотьерами и
конквистадорами. Две новеллы Лопе заканчиваются счастливо, две трагически,
но во всех звучит вера в жизнь, призыв к борьбе и надежде, а главное - мысль
о том, что, если герой выполнил свой жизненный долг, свое "назначение", он
может счесть свой путь свершенным и уйти из жизни со спокойной совестью и
моральным удовлетворением. Это одно из тех сочетаний эпикуреизма и
скептицизма, каких в XVII в. было так много на Западе, еще не освободившемся
от религии.
Новеллы Лопе - хороший пример того, что можно назвать "энергетизмом"
испанской литературы Золотого века. В пьесе Аларкона "Сеговийский ткач" есть
двустишие:
Тот, кто сердцем благороден,
Чуть помыслил - уж свершил.
Таковы герои пьес Лопе, таковы же и герои его новелл. Ни минуты
передышки! Ни на миг без движения! Вечная жажда новых впечатлений, открытия,
замыслов. Только бы деятельность! А на что она направлена - почти
безразлично. И потому мы вынуждены мириться с тем, что великий драматург,
чаровавший всю Испанию, в своих новеллах даже не пытается разработать сюжеты
или сколько-нибудь постараться согласовать характеры с фабулой. В новеллах
Лопе господствует некоторая условность, в отличие от главных его источников
и образцов - Сервантеса и итальянского новеллиста XVI в. Банделло. Нарушение
элементарных правил стиля и композиции можно встретить здесь на каждом шагу.
Не ищите в новеллах правдоподобия, последовательности, логики, равновесия,
экономии средств: повествование вьется причудливой лентой. Автор растягивает
и сжимает свой рассказ, упрощает и вдается в подробности, вводит новые
мотивы, оставляя их затем без развития, вставляет столько декоративных
стихов, сколько ему вздумается, а еще чаще прерывает рассказ отступлениями,
бесконечными и разнообразными, все равно о чем, лишь бы они нравились
слушательнице. В противном случае - пусть она их не читает, а просто
опускает, как он не раз и предлагает ей делать. "Наскучили стихи? Выпускайте
их, не читайте. Не верите точности? Измените, как найдете лучше. Я на все
согласен, лишь бы вам угодить". Им владеет Lust zum Fabulieren {Жажда
рассказывать (выражение Гете, нем.).}.
Не доходя нигде до открытого пародирования, Лопе, подобно Боярдо и
Ариосто (недаром упоминаемых им, правда ошибочно, в связи с историей