Страница:
В то время как окружающие меня все более поникали головами, я начал смотреть на будущее бодрее; в семье я не раз упоминал, что не мыслю себе государственности без национализированной земли, промышленности и железных дорог.
Если к этому прибавить, что старый режим, как мне вспоминалось, принес немало горестей (отношение к жене, служба в Сибири не по доброй воле), если прибавить привычку честно относиться к службе, если, наконец и главным образом, прибавить сперва подсознательное, а потом вполне сознательное стремление и желание искупить и загладить свою вину, то, понятно, будет непостижимым для многих моих сослуживцев отношение к работе; понятно будет, почему я работал по 14 часов в сутки, в 4 месяца надорвал свое здоровье, постояно сбавляя в весе, почему я работал не механически, а сознательно и творчески; почему я не боялся ставить своей подписи на телеграммах, касающихся обеспечения продвижения Красной Армии; почему ежедневно ко мне звонили, а не к кому-нибудь другому, звонили, прося обеспечить топливом те или иные заводы, зная, что от меня в тот же день посылаются депеши, действительно разрешающие вопрос, а не отписки; почему иногда поздно вечером или в праздники я брал на себя самые ответственные распоряжения, лишь бы ни одного часа не откладывать дела, и своей рукой писал десятки телеграмм; почему, наконец, я боролся с саботажем и расхлябанностью, чуть не ежедневно прося тт. Эйдука и Пинеса о расследовании, предании суду и арестах, и к ленивым служащим был суров – до угроз отправки их в МЧК.
Утопая в работе, я так предал забвению прошлое, для меня уже образовалась такая грань, что, если бы за день до ареста мне сказали, что я буду посажен в тюрьму, я сказал бы, что скорее Деникин арестует меня, в случае прихода его, так как прежняя моя деятельность не служила бы оправданием работы по действительному укреплению советского строя не на бумаге, а на деле, слишком частых моих упоминаний о ВЧК и МЧК.
Все сказанное мною, конечно, не означает, что бы я считал себя сейчас коммунистом: человек, меняющий свои убеждения в пять минут, ничего не стоит. А кроме убеждений есть еще личные связи, которые разрываются труднее, и процесс сознательного перехода от старого порядка к советскому строю не может быть скорым; он требует слишком большого переворота, сперва идет: 1) внешнее подчинение, потом 2) внутреннее примирение, далее 3) определенное тяготение и, наконец, 4) активная (политическая) работа. Первые два этапа мною были пройдены, тюрьма меня застала на грани к третьему, и тем более обидно и горько мне проводить дни в вынужденном безделии, когда я знаю, что работа, которой отдался я всем сердцем, страдает.
Вспомните, тов. Ксандров, нашу беседу в конце ноября вечером, возбужденную мною по поводу моего прошлого. Я вам тогда сказал: «Если вы хотите знать побуждения, которыми я руководствуюсь, отдаваясь работе всецело, поговоримте специально». Многое из того, что теперь пишу, я и тогда вам сказал бы, но беседа наша не состоялась. Повторяю, я глубоко раскаиваюсь в бывшем моем заблуждении к Советской власти и сознаю свою вину. Насколько мог, старался четырехмесячной работой не за страх, а за совесть загладить свою вину. Правдивость настоящего моего заявления и готовность искупить сделанное мною зло готов доказать чем нужно. Первым доказательством этой готовности служить – показание мое, ничего не утаившее, но я готов, если признано будет необходимым, идти на какую угодно работу, подчиниться всяким условиям, лишь бы работать и быть полезным республике. Тот День, когда тов. Эйдук и Ксандров пожмут мне руку и скажут, что верят и возвращают доверие, будет для меня днем счастливым; сознание, что эти товарищи могут себя считать обманутыми мною, невыносимо.
Я приложу все усилия и все свое уменье, чтобы оправдать доверие, когда бы оно ни было оказано мне. Людей же, которым не терять ни поместий, ни капиталов и заводов, призываю подумать над тем, что здесь написано. Пусть бросают предрассудки, пусть поборют они чувство обиды, если таковая случайно нанесена была им революцией, и обратятся в честных товарищей, преданных власти трудящихся.
15 февраля 1920 г. Москва. Н. Виноградский
III
IV
Если к этому прибавить, что старый режим, как мне вспоминалось, принес немало горестей (отношение к жене, служба в Сибири не по доброй воле), если прибавить привычку честно относиться к службе, если, наконец и главным образом, прибавить сперва подсознательное, а потом вполне сознательное стремление и желание искупить и загладить свою вину, то, понятно, будет непостижимым для многих моих сослуживцев отношение к работе; понятно будет, почему я работал по 14 часов в сутки, в 4 месяца надорвал свое здоровье, постояно сбавляя в весе, почему я работал не механически, а сознательно и творчески; почему я не боялся ставить своей подписи на телеграммах, касающихся обеспечения продвижения Красной Армии; почему ежедневно ко мне звонили, а не к кому-нибудь другому, звонили, прося обеспечить топливом те или иные заводы, зная, что от меня в тот же день посылаются депеши, действительно разрешающие вопрос, а не отписки; почему иногда поздно вечером или в праздники я брал на себя самые ответственные распоряжения, лишь бы ни одного часа не откладывать дела, и своей рукой писал десятки телеграмм; почему, наконец, я боролся с саботажем и расхлябанностью, чуть не ежедневно прося тт. Эйдука и Пинеса о расследовании, предании суду и арестах, и к ленивым служащим был суров – до угроз отправки их в МЧК.
Утопая в работе, я так предал забвению прошлое, для меня уже образовалась такая грань, что, если бы за день до ареста мне сказали, что я буду посажен в тюрьму, я сказал бы, что скорее Деникин арестует меня, в случае прихода его, так как прежняя моя деятельность не служила бы оправданием работы по действительному укреплению советского строя не на бумаге, а на деле, слишком частых моих упоминаний о ВЧК и МЧК.
Все сказанное мною, конечно, не означает, что бы я считал себя сейчас коммунистом: человек, меняющий свои убеждения в пять минут, ничего не стоит. А кроме убеждений есть еще личные связи, которые разрываются труднее, и процесс сознательного перехода от старого порядка к советскому строю не может быть скорым; он требует слишком большого переворота, сперва идет: 1) внешнее подчинение, потом 2) внутреннее примирение, далее 3) определенное тяготение и, наконец, 4) активная (политическая) работа. Первые два этапа мною были пройдены, тюрьма меня застала на грани к третьему, и тем более обидно и горько мне проводить дни в вынужденном безделии, когда я знаю, что работа, которой отдался я всем сердцем, страдает.
Вспомните, тов. Ксандров, нашу беседу в конце ноября вечером, возбужденную мною по поводу моего прошлого. Я вам тогда сказал: «Если вы хотите знать побуждения, которыми я руководствуюсь, отдаваясь работе всецело, поговоримте специально». Многое из того, что теперь пишу, я и тогда вам сказал бы, но беседа наша не состоялась. Повторяю, я глубоко раскаиваюсь в бывшем моем заблуждении к Советской власти и сознаю свою вину. Насколько мог, старался четырехмесячной работой не за страх, а за совесть загладить свою вину. Правдивость настоящего моего заявления и готовность искупить сделанное мною зло готов доказать чем нужно. Первым доказательством этой готовности служить – показание мое, ничего не утаившее, но я готов, если признано будет необходимым, идти на какую угодно работу, подчиниться всяким условиям, лишь бы работать и быть полезным республике. Тот День, когда тов. Эйдук и Ксандров пожмут мне руку и скажут, что верят и возвращают доверие, будет для меня днем счастливым; сознание, что эти товарищи могут себя считать обманутыми мною, невыносимо.
Я приложу все усилия и все свое уменье, чтобы оправдать доверие, когда бы оно ни было оказано мне. Людей же, которым не терять ни поместий, ни капиталов и заводов, призываю подумать над тем, что здесь написано. Пусть бросают предрассудки, пусть поборют они чувство обиды, если таковая случайно нанесена была им революцией, и обратятся в честных товарищей, преданных власти трудящихся.
15 февраля 1920 г. Москва. Н. Виноградский
III
Стараясь припомнить всякие подробности, касающиеся известных мне политических и общественных деятелей Москвы за время 1918–1919 годов, показываю нижеследующее:
1) В состав правой группы Кисловского входил летом 1918 года Морозов, вице-губернатор, живший в Никольском переулке,[227] по левой стороне (от Арбата), в белом одноэтажном особняке (почти против Котляревского), видел его я раза два-три у Леонтьева и после августа 1918 года не встречался.
2) В числе лиц, входивших в состав «Совета общественных деятелей» и посещавших его заседания, были еще Николай Николаевич Лоскутов и профессор-философ Бердяев (Николай Иванович или обратно). Лоскутов, кроме того, входил в земско-городское объединение. Кто еще входил туда персонально – не знаю, но слышал, что бывшие деятели городской думы, избранной при Временном правительстве, занимались они разработкой вопроса о формах, в которых должны быть восстановлены земства и думы в случае падения Советской власти, местными финансами.
3) В мае или июне я, выходя от С. М. Леонтьева, встретился раза два с Сергеем Евгеньевичем Трубецким; я встречался с ним ранее у его тетки Марии Юрьевны Авиновой за обедом или завтраком и, будучи чрезвычайно поражен видеть его у Леонтьева, спросил последнего: «Что у вас делает Трубецкой?» Леонтьев ответил, что приходил по делам, и мельком упомянул, что он входит в «Национальный центр». Затем я Трубецкого не видел до осени, когда меня вызвал к себе в кабинет профессор Классен (член коллегии Главтопа) и спросил, не найдется ли у меня место в отделе. Так как у меня было только место ответственное, требовавшее длительной сверхурочной работы, Трубецкой сказал, что это ему не подходит. После этого я Трубецкого не встречал, и лишь накануне ареста моего он пришел ко мне в Главтоп, сказав, что устроился уполномоченным по закупке лошадей для советских учреждений Москвы и спросил, не нужны ли Главтопу лошади. Нам лошадей не нужно было, так как мы имеем лошадей из Главлескома,[228] а вспомнив, что накануне или за день тов. Эйдук говорил тов. Лихачеву, что ему нужно 70 лошадей, тут же позвонил заведующему хозчастью Центропленбежа Мартову. Так как Мартов мне сказал, что им лошади очень нужны, я сказал, что есть предложение от безусловно честного человека, и сказал, что пришлю его с запиской или заеду, а Трубецкому сказал, что через день собираюсь быть вообще в Центропленбеже у А. А. Благовещенского, могу его захватить. На мой вопрос, как же его известить, он сказал: «Я буду у М. Ю. Авиновой в 11.30–12 часов дня». Уходя, он бросил мне вопрос: «А вы не знаете, Гершельман приехал?» Я был поражен этим, и, так как вообще эта история с Гершельманом меня тяготила, я ответил: «Право не знаю, я его не видал».
4) В числе лиц, которые бывали в «Совете общественных деятелей» с января по май – июнь 1918 года, припоминаю Виктора Николаевича Челищева (бывшего мирового судью и старшего председателя Московской судебной палаты) и Ивана Ивановича Шеймана (бывшего мирового судью, служащего в Плодовощи). Они написали для «Совета» записку о судебной реформе, то есть о восстановлении деятельности старых судов. Шейман с июня 1918 года в «Совете» не показывался.
5) Через несколько дней после того, как Леонтьев в сентябре 1919 года пришел ко мне и сказал, что, не успев заручиться моим разрешением, дал мой адрес здесь Гершельману, пришел ко мне в Главтоп некто Николай Семенович Пучков, которого я мельком знал по службе в Центропленбеже (помощник делопроизводителя) и который еще при мне ушел оттуда, кажется, в управление санитарных поездов. Если я это учреждение назвал неточно, его можно проверить в статистическо-справочном отделе Центропленбежа и у бывших сослуживцев Пучкова – М. Н. Троицкого и Чебышева, или Ключарева, которые, безусловно, знают, куда он перешел. Равным образом, адрес Пучкова можно установить в Центропленбеже по его личной карточке. Видя в коридоре толчею посетителей, Пучков просил принять его на минуту и, нагнувшись, шепнул: «Если придет Гершельман и скажет слово «транспорт», пришлите его ко мне, мой адрес всегда можете узнать на Поварской,[229] 17» (дом, где помещался тогда статистическо-справочный отдел Центропленбежа и, как сокращенно называли, отдел, даже после переезда на Калашный переулок, 12, где он помещается сейчас).
6) В мае 1919 года ко мне позвонил Д. М. Щепкин и сказал, что в Москву приехал мой бывший начальник по главному управлению по делам местного хозяйства – Николай Николаевич, который будет рад меня видеть, и если я хочу его повидать, то он – это Анциферов – будет у Щепкина тогда-то (через день-два). Когда я пришел, то застал между ними политическую беседу: Анциферов говорил, что в Рязани, где он служил в кооперации, была организация, проваленная (расстрел Бергштрессера), что центр, то есть Москва, не поддерживает провинцию, не имеет с ней связи и что над этим нужно подумать. Щепкин отвечал, что на это нет ни денег, ни времени, ни людей. Во время беседы пришел Леонтьев. Через полчаса мы разошлись, и, выходя вместе, Анциферов просил повидаться; я обещал зайти к нему на следующий день. Он остановился в общежитии Рязанского кооперативного объединения (в Георгиевском переулке, между Мясницкой и Маросейкой[230]). Там были другие кооператоры. Разговор шел только на обывательские темы, Анциферов рассказывал им, как он занимался разработкой местной реформы за время службы в Петербурге. Я пригласил Анциферова через день, в праздник, днем, пить кофе; разговор касался, в присутствии жены, воспоминаний о петербургской службе (Анциферов, между прочим, застал жену, он раньше ее не знал), как он вытащил меня из провинции в Петербург, в главное управление. Наконец, он сказал, что ему предлагают место в Московском областном союзе кооперативных объединений и он обещал дать ответ. Зная в Анциферове хвастуна, я при следующем свидании спросил Д. М. Щепкина, правда ли, что Анциферову предлагают место. Он рассмеялся и сказал, что тот приехал просить места.
7) В предыдущем моем показании я забыл также упомянуть о Шилове Д. Н. Он вошел в «Национальный центр» с момента его основания. Кадеты потащили его, чтобы убить этим правее стоящие организации – «Совет общ. деятелей», к которому он должен был примкнуть по своим политическим взглядам прежнего времени. Активную роль, я думаю, он играл лишь первые два-три месяца, при самом образовании «Центра».
8) С. А. Котляревский, несомненно, входит в состав «Национального центра», хотя некоторое время после его образования и продолжал посещать «Совет общественных деятелей». Когда в январе – феврале 1919 года возник вопрос о необходимости найти общую почву для объединения «Национального центра», «Совета общественных деятелей» и «Союза возрождения», Котляревский пришел в «Совет» с проектом соглашения (помнится, три пункта на восьмушке бумаги), который и послужил основанием образования «Тактического центра».
9) На заданный мне дополнительный вопрос, не помню ли, кто из крупных деятелей служил в Московском областном союзе коопер. объединений, – слышал А. Г. Хрущева, бывшего товарища министра при Временном правительстве; сейчас он служит, кажется, в Главлескоме.
10) В. И. Стемпковский живет в Полуэктовом переулке,[231] от Пречистенки[232] первый или второй подъезд, по правой стороне, точный его адрес должен быть в Центропленбеже, где служит его жена.
И. Виноградский
16 февраля 1920 года
1) В состав правой группы Кисловского входил летом 1918 года Морозов, вице-губернатор, живший в Никольском переулке,[227] по левой стороне (от Арбата), в белом одноэтажном особняке (почти против Котляревского), видел его я раза два-три у Леонтьева и после августа 1918 года не встречался.
2) В числе лиц, входивших в состав «Совета общественных деятелей» и посещавших его заседания, были еще Николай Николаевич Лоскутов и профессор-философ Бердяев (Николай Иванович или обратно). Лоскутов, кроме того, входил в земско-городское объединение. Кто еще входил туда персонально – не знаю, но слышал, что бывшие деятели городской думы, избранной при Временном правительстве, занимались они разработкой вопроса о формах, в которых должны быть восстановлены земства и думы в случае падения Советской власти, местными финансами.
3) В мае или июне я, выходя от С. М. Леонтьева, встретился раза два с Сергеем Евгеньевичем Трубецким; я встречался с ним ранее у его тетки Марии Юрьевны Авиновой за обедом или завтраком и, будучи чрезвычайно поражен видеть его у Леонтьева, спросил последнего: «Что у вас делает Трубецкой?» Леонтьев ответил, что приходил по делам, и мельком упомянул, что он входит в «Национальный центр». Затем я Трубецкого не видел до осени, когда меня вызвал к себе в кабинет профессор Классен (член коллегии Главтопа) и спросил, не найдется ли у меня место в отделе. Так как у меня было только место ответственное, требовавшее длительной сверхурочной работы, Трубецкой сказал, что это ему не подходит. После этого я Трубецкого не встречал, и лишь накануне ареста моего он пришел ко мне в Главтоп, сказав, что устроился уполномоченным по закупке лошадей для советских учреждений Москвы и спросил, не нужны ли Главтопу лошади. Нам лошадей не нужно было, так как мы имеем лошадей из Главлескома,[228] а вспомнив, что накануне или за день тов. Эйдук говорил тов. Лихачеву, что ему нужно 70 лошадей, тут же позвонил заведующему хозчастью Центропленбежа Мартову. Так как Мартов мне сказал, что им лошади очень нужны, я сказал, что есть предложение от безусловно честного человека, и сказал, что пришлю его с запиской или заеду, а Трубецкому сказал, что через день собираюсь быть вообще в Центропленбеже у А. А. Благовещенского, могу его захватить. На мой вопрос, как же его известить, он сказал: «Я буду у М. Ю. Авиновой в 11.30–12 часов дня». Уходя, он бросил мне вопрос: «А вы не знаете, Гершельман приехал?» Я был поражен этим, и, так как вообще эта история с Гершельманом меня тяготила, я ответил: «Право не знаю, я его не видал».
4) В числе лиц, которые бывали в «Совете общественных деятелей» с января по май – июнь 1918 года, припоминаю Виктора Николаевича Челищева (бывшего мирового судью и старшего председателя Московской судебной палаты) и Ивана Ивановича Шеймана (бывшего мирового судью, служащего в Плодовощи). Они написали для «Совета» записку о судебной реформе, то есть о восстановлении деятельности старых судов. Шейман с июня 1918 года в «Совете» не показывался.
5) Через несколько дней после того, как Леонтьев в сентябре 1919 года пришел ко мне и сказал, что, не успев заручиться моим разрешением, дал мой адрес здесь Гершельману, пришел ко мне в Главтоп некто Николай Семенович Пучков, которого я мельком знал по службе в Центропленбеже (помощник делопроизводителя) и который еще при мне ушел оттуда, кажется, в управление санитарных поездов. Если я это учреждение назвал неточно, его можно проверить в статистическо-справочном отделе Центропленбежа и у бывших сослуживцев Пучкова – М. Н. Троицкого и Чебышева, или Ключарева, которые, безусловно, знают, куда он перешел. Равным образом, адрес Пучкова можно установить в Центропленбеже по его личной карточке. Видя в коридоре толчею посетителей, Пучков просил принять его на минуту и, нагнувшись, шепнул: «Если придет Гершельман и скажет слово «транспорт», пришлите его ко мне, мой адрес всегда можете узнать на Поварской,[229] 17» (дом, где помещался тогда статистическо-справочный отдел Центропленбежа и, как сокращенно называли, отдел, даже после переезда на Калашный переулок, 12, где он помещается сейчас).
6) В мае 1919 года ко мне позвонил Д. М. Щепкин и сказал, что в Москву приехал мой бывший начальник по главному управлению по делам местного хозяйства – Николай Николаевич, который будет рад меня видеть, и если я хочу его повидать, то он – это Анциферов – будет у Щепкина тогда-то (через день-два). Когда я пришел, то застал между ними политическую беседу: Анциферов говорил, что в Рязани, где он служил в кооперации, была организация, проваленная (расстрел Бергштрессера), что центр, то есть Москва, не поддерживает провинцию, не имеет с ней связи и что над этим нужно подумать. Щепкин отвечал, что на это нет ни денег, ни времени, ни людей. Во время беседы пришел Леонтьев. Через полчаса мы разошлись, и, выходя вместе, Анциферов просил повидаться; я обещал зайти к нему на следующий день. Он остановился в общежитии Рязанского кооперативного объединения (в Георгиевском переулке, между Мясницкой и Маросейкой[230]). Там были другие кооператоры. Разговор шел только на обывательские темы, Анциферов рассказывал им, как он занимался разработкой местной реформы за время службы в Петербурге. Я пригласил Анциферова через день, в праздник, днем, пить кофе; разговор касался, в присутствии жены, воспоминаний о петербургской службе (Анциферов, между прочим, застал жену, он раньше ее не знал), как он вытащил меня из провинции в Петербург, в главное управление. Наконец, он сказал, что ему предлагают место в Московском областном союзе кооперативных объединений и он обещал дать ответ. Зная в Анциферове хвастуна, я при следующем свидании спросил Д. М. Щепкина, правда ли, что Анциферову предлагают место. Он рассмеялся и сказал, что тот приехал просить места.
7) В предыдущем моем показании я забыл также упомянуть о Шилове Д. Н. Он вошел в «Национальный центр» с момента его основания. Кадеты потащили его, чтобы убить этим правее стоящие организации – «Совет общ. деятелей», к которому он должен был примкнуть по своим политическим взглядам прежнего времени. Активную роль, я думаю, он играл лишь первые два-три месяца, при самом образовании «Центра».
8) С. А. Котляревский, несомненно, входит в состав «Национального центра», хотя некоторое время после его образования и продолжал посещать «Совет общественных деятелей». Когда в январе – феврале 1919 года возник вопрос о необходимости найти общую почву для объединения «Национального центра», «Совета общественных деятелей» и «Союза возрождения», Котляревский пришел в «Совет» с проектом соглашения (помнится, три пункта на восьмушке бумаги), который и послужил основанием образования «Тактического центра».
9) На заданный мне дополнительный вопрос, не помню ли, кто из крупных деятелей служил в Московском областном союзе коопер. объединений, – слышал А. Г. Хрущева, бывшего товарища министра при Временном правительстве; сейчас он служит, кажется, в Главлескоме.
10) В. И. Стемпковский живет в Полуэктовом переулке,[231] от Пречистенки[232] первый или второй подъезд, по правой стороне, точный его адрес должен быть в Центропленбеже, где служит его жена.
И. Виноградский
16 февраля 1920 года
IV
В процессе писания по поручению тов. Агранова особого очерка деятельности «Совета общественных деятелей» я восстановил в памяти еще некоторые известные мне фамилии и факты, а в связи с этим отдельные эпизоды, не имеющие отношения к «Совету», но характеризующие то время и интересные.
1) В первых двух-трех заседаниях «Совета», более многолюдных, происходящих в феврале 1918 года еще в Фуркасовском переулке, в помещении, занимаемом тогда Всероссийским обществом стекольных заводчиков, принимали участие молодой человек Арсеньев (кажется, тогда приват-доцент университета), как потом говорили, уехавший на Юг (его я более не видел), затем, приват-доцент Ильин, начиная с марта нигде не появлявшийся, и Григорий Александрович Алексеев (бывший, кажется, управляющий делами или секретарь Главного комитета Всероссийского земского союза). Алексеев вплоть до отъезда на Украину (в сентябре 1918 года) посещал «Совет»; он был секретарем «Правого центра», о котором я упоминал в первом моем показании. На одном из заседаний, в феврале 1918 года, был также приехавший из Саратова или Самары Масленников (бывший земец), которого я потом видел на съезде земельных собственников в июле 1918 года.
2) В июне 1918 года Леонтьев мне сказал, что было бы желательно послать Алексееву записку о местном управлении, но так как у него оказии нет, он решил воспользоваться человеком, уезжающим от правых, и просил меня отнести эту записку к Ладыженскому, уезжающему в тот же вечер. Я Ладыженского действительно застал за чемоданами и передал ему записку; останавливался он в Никольском переулке (на Арбате), в особняке бывшей княгини Волконской. За неделю перед тем я Ладыженского мельком видел у Леонтьева; он производил впечатление хвастуна и хлыща, называя себя начальником гражданской канцелярии Алексеева.
3) На происходившей в июле 1918 года на квартире Гурко съезде земельных собственников видел В. И. Стемпковского, Мейснера, Масленникова, Морозова, Кисловского, Ершова и Раевского (представитель Тулы), человек было 20, других не знаю. Я был лишь на одном заседании, где обсуждался вопрос о местном управлении и земстве; съезд продолжался дня два. Бывая у Леонтьева, я видел у него входящими и выходящими Масленникова и Раевского. Имею основание говорить, что местные отделения «Союза» были использованы «Правым центром» в качестве своих органов.
4) Когда возник вопрос об ориентациях и после приезда в Москву немецкого посольства, Леонтьев, вызвавши меня, спросил, как я мыслю себе управление при иностранной оккупации, и просил об этом написать записку. В дальнейших разговорах у него вырывались фразы: «Немцы говорят, немцы сказали». Это дало мне повод предполагать, что «Правый центр» имеет сношения с германцами, так как в Совете об этом говорилось очень туманно. Уже позднее, в августе 1918 года, не указывая, кто именно вел разговоры с немцами, он говорил, что немцы намереваются (по их словам) оккупировать Москву, но находят, что необходимо это сделать при содействии русских, для чего предполагалось, одновременно с наступлением Краснова двинуть силы с запада и одновременно произвести в Москве переворот при участии двух латышских полков. Последней комбинации он, однако, мало доверял. О том, что вел переговоры он, я узнал значительно позднее благодаря случайному обстоятельству: в одном доме со мною жил бывший генерал Чистяков, женатый на дочери Прохорова (занимавшей особняк у своей сестры), наш знакомый по Ессентукам (я там лечился в августе 1917 года) – человек ленивый и апатичный, он думал лишь об отдыхе. После августовской регистрации офицеров[233] (1918 год), опасаясь призыва, он решил уехать. И вот в середине октября зашел ко мне, сказал, что предлагают ему поехать в Киев при посредстве немецкой военной миссии, с тем чтобы на Украине отдать себя в распоряжение немецкого командования.
«Надую немцев, уеду, а потом удеру к Лидии Петровне в Крым», – сказал он. Л. Прохорова, у которой он столовался в Введенском переулке,[234] уехала в начале октября в Крым. Не владея немецким языком, он просил меня съездить с ним в Денежный переулок, что я и сделал. Он получил у ротмистра фон Вальфингена удостоверение об оказании ему всеми немецкими властями содействия и уехал в Крым. Во время разговора Вальфинген указал, что таким же образом можно переправить других офицеров. На мой вопрос, зачем это делается, он ответил, что немцы решили оказать поддержку Краснову и что они содействуют формированию Южной армии. Когда я стал спрашивать, предполагают ли они вмешиваться в русские дела, Вальфинген мне предложил через два дня зайти к Шуберту (военный агент). Шуберт спросил меня, связан ли я с политическими группами Москвы, и, когда я ответил, что дружен с Леонтьевым, воскликнул: «Да ведь он и Урусов имели разговор с профессором Рицлером!» (советник посольства). Далее Шуберт изложил причины невмешательства – борьба канцлера (стоявшего за невмешательство) с военной партией и особенно Людендорфом, наиболее активным сторонником оккупации, присовокупив, что Людендорф одерживает, кажется, верх и в ноябре можно ждать решения вопроса. Через несколько дней (7–8) в Германии произошла революция.
О первом же разговоре с Вальфингеном я сказал Леонтьеву; тогда он мне сказал, что действительно имел летом переговоры с немцами, что они были прерваны с приездом нового посла, заменившего Мирбаха. По его просьбе я послал его брата, хотевшего уехать за границу, к нему; Леонтьев мне сказал, что брат действительно уехал. Кроме того, он направил ко мне двух офицеров (фамилии не знаю), которых я также отправил к Вальфингену.
5) Когда после образования «Тактического центра» возник вопрос о Принцевых островах и было предложено послать за границу декларацию и к ней краткую записку о положении в России, помню, шел разговор о том, что за границу предполагает ехать Кузьмин-Караваев, профессор, кадет (или его сын, в точности не знаю: ни того ни другого ни разу ни у кого не видел).
6) В числе мотивов образования «Тактического центра» я упустил один серьезный. Докладывая в феврале 1919 года о переговорах своих с «Национальным центром» и «Союзом возрождения», Леонтьев между прочим бросил: «На объединении настаивают военные», из чего мы тогда же сделали вывод о существовании в распоряжении «Нац. центра» военной организации. Однако, как я уже указывал, на вопрос, последовавший от одного из участников совещания, кого не помню, о том, что это за военные, он ответил уклончиво: «Там при «Нац. центре» есть что-то». Вопрос этот более в «Совете» не поднимался, и лишь в мае месяце в очень многолюдном его заседании, в котором были Д. М. Щепкин, Леонтьев, Кисловский, Сергиевский и Стемпковский, Леонтьев по поручению «Тактического центра» поставил вопрос, как относится «Совет» к военному выступлению, и указал, что военные требуют ответа от «Национального центра», последний же передал его в «Тактический центр». Он же и Д. М. Щепкин перед тем, чтобы сказать свое мнение, хотели бы поделиться с единомышленниками. Все присутствовавшие в один голос высказались в том смысле, что при разобщении действий Колчака и Деникина и отдаленности их выступление было бы опасно и несвоевременно.
7) Возвращаясь к 1918 году, времени существования «Правого центра», укажу, что в распоряжении его имелась какая-то военная организация или он имел с ней связь. Это относится к июню – июлю 1918 года. После одного из заседаний Совета, помню, Леонтьев просил меня задержаться, чтобы переговорить об одной из записок (кажется, о местном управлении). Пока я ждал, он в той же комнате, немного поодаль, вел разговор с Гурко, из которого я мог уловить, что Гурко держит связь с военными. Они вместе с тем выругали Кишкина, который все дело портит, помню брошенную фразу: «Набирает каких-то, говорят, мальчишек-гимназистов!»
8) Возвращаясь к тому же времени, считаю необходимым отметить, что в продолжение того же разговора было сделано упоминание, что торговопромышленники дали полмиллиона (500 000) денег и решили этим ограничиться.
9) Я уже упоминал, что в самом конце марта 1919 года состоялось совещание, на котором был некий Азаревич, приехавший из Сибири. Я забыл добавить, что на том же совещании присутствовали приглашенные Леонтьевым два офицера: один маленького роста, с бородкой, фамилии его не знаю, прибывший также из Сибири, и другой (из сопостановления с упоминанием его фамилии в одной беседе Леонтьева и Щепкина думаю, что это Хартулари) – с юга. Оба они сделали так называемую информацию и отвечали на разные вопросы, преимущественно политического свойства. После обмена все разошлись, а в следующем заседании, происходившем уже без них, было решено послать гонцов с информацией и обменом ее к Колчаку и Деникину, о чем я уже показывал. На вопрос (не помню кого), каким образом эти люди (то есть неизвестный и Хартулари) попали к нему, Леонтьев ответил, что это через «Тактический центр».
10) Зная, что я живу в доме Найденовых, и зная с моих слов, что я там раза два-три видел Ивана Давидовича Морозова, Леонтьев как-то в конце апреля или начале мая 1919 года спросил меня, не увижу ли я его скоро, и просил, если увижу, сказать ему, чтобы он напомнил Сергею Арсентьевичу Морозову о деньгах, так как его трудно поймать, И. Д. Морозов жил в деревне, за последние полтора года приезжал в Москву всего 4–5 раз, и увидел я его v Найденовых на именинах сестры, 22 мая. Я отозвал его, передал поручение, и на следующий день он сказал мне, что ведь Сергей Арсентьевич половину отдал (150 000 рублей), а другую – даст потом. Здесь я считаю, что Ив. Дав. Морозов является только передаточной инстанцией, так как он те два-три раза, которые я перед тем видел его, говорил, что от всякой политики еще весной 1918 года отошел. После этого, насколько я знаю, он приезжал в Москву раз в августе; я тогда видел его у Найденовых за обедом.
11) В числе лиц, которых видел в «Совете» в феврале 1918 года, вспоминаю Валериана Николаевича Муравьева. Тогда он рассуждал о внешней политике, был он только один раз. Я его помню лицеистом, но с 1905 года с ним не встречался; он так изменился, что я только потом узнал, что это и есть Муравьев. В июне, кажется, он приходил в заседание «Совета», но ушел до конца, так что мне опять не удалось возобновить знакомства. Встретился я с ним опять в сентябре – октябре за обедом у Марии Юрьевны Авиновой (он сказал, что услышал потом мою фамилию, не подозревая, что это я). Он говорил, что занимается в военно-исторической комиссии и одновременно поступил в Главлеском. Не так давно (недели за две-три до моего ареста, я думаю) я встретил его во дворе Главлескома; он получал и отбирал в числе других картофель и рыбу. Мы поздоровались, и, когда я спросил его, окончательно ли он обосновался в Главлескоме, он мне сказал, что на днях, вероятно, переходит к т. Карахану заведующим информационным бюро или что-то в роде этого и, так как получит право избирать ближайших сотрудников, хочет перетянуть туда Котляревского. После этого я более не видел его.
Предыдущее мое показание имело целью в кратчайший срок дать ясную картину существовавших в 1918–1919 годах контрреволюционных организаций и возможно скорее указать лиц, так или иначе причастных к этим организациям.
Здесь я старался вспомнить, перебирая в своей памяти, все, что мог, факты, которые ускользали раньше и которые постепенно удалось восстановить в своей памяти.
Характеристика отдельных лиц мною излагается в очерке деятельности «Совета общественных деятелей».
В заключение укажу на следующее: указание следственной власти о том, что Леонтьев после августа продолжал свою контрреволюционную деятельность, явилось для меня откровением. Я считал, что посылка Гершельмана является лебединою песнью, тем более что ни разу после этого у нас не было разговора о прошлых делах, ни разу он не спрашивал меня, вернулся ли Гершельман. То, что, несмотря на это, он, как вы говорите, продолжал действовать, не обмолвливаясь со мною ни словом, объясняю тем, что, видя меня утопавшим в главтопской работе, он считал меня просто потерянным для него лицом. Да и, повторяю, если он хотел бы говорить со мною, то обстановка была неблагоприятная. В стремлении и здесь открыть и сказать все, что могло бы помочь Советской власти, я думаю над тем, кто бы мог знать что-нибудь, и вспомнил Елизавету Ивановну Малеину (служившая в Плодовощи, жила прежде в санатории доктора Кишкина на Молчановке, а потом, кажется, где-то в Кисловском переулке). Когда я работал с Леонтьевым и писал записки, о которых упоминал ранее, то печатала их Малеина; у Леонтьева от нее тайн абсолютно не могло быть, это я утверждаю определенно.
1) В первых двух-трех заседаниях «Совета», более многолюдных, происходящих в феврале 1918 года еще в Фуркасовском переулке, в помещении, занимаемом тогда Всероссийским обществом стекольных заводчиков, принимали участие молодой человек Арсеньев (кажется, тогда приват-доцент университета), как потом говорили, уехавший на Юг (его я более не видел), затем, приват-доцент Ильин, начиная с марта нигде не появлявшийся, и Григорий Александрович Алексеев (бывший, кажется, управляющий делами или секретарь Главного комитета Всероссийского земского союза). Алексеев вплоть до отъезда на Украину (в сентябре 1918 года) посещал «Совет»; он был секретарем «Правого центра», о котором я упоминал в первом моем показании. На одном из заседаний, в феврале 1918 года, был также приехавший из Саратова или Самары Масленников (бывший земец), которого я потом видел на съезде земельных собственников в июле 1918 года.
2) В июне 1918 года Леонтьев мне сказал, что было бы желательно послать Алексееву записку о местном управлении, но так как у него оказии нет, он решил воспользоваться человеком, уезжающим от правых, и просил меня отнести эту записку к Ладыженскому, уезжающему в тот же вечер. Я Ладыженского действительно застал за чемоданами и передал ему записку; останавливался он в Никольском переулке (на Арбате), в особняке бывшей княгини Волконской. За неделю перед тем я Ладыженского мельком видел у Леонтьева; он производил впечатление хвастуна и хлыща, называя себя начальником гражданской канцелярии Алексеева.
3) На происходившей в июле 1918 года на квартире Гурко съезде земельных собственников видел В. И. Стемпковского, Мейснера, Масленникова, Морозова, Кисловского, Ершова и Раевского (представитель Тулы), человек было 20, других не знаю. Я был лишь на одном заседании, где обсуждался вопрос о местном управлении и земстве; съезд продолжался дня два. Бывая у Леонтьева, я видел у него входящими и выходящими Масленникова и Раевского. Имею основание говорить, что местные отделения «Союза» были использованы «Правым центром» в качестве своих органов.
4) Когда возник вопрос об ориентациях и после приезда в Москву немецкого посольства, Леонтьев, вызвавши меня, спросил, как я мыслю себе управление при иностранной оккупации, и просил об этом написать записку. В дальнейших разговорах у него вырывались фразы: «Немцы говорят, немцы сказали». Это дало мне повод предполагать, что «Правый центр» имеет сношения с германцами, так как в Совете об этом говорилось очень туманно. Уже позднее, в августе 1918 года, не указывая, кто именно вел разговоры с немцами, он говорил, что немцы намереваются (по их словам) оккупировать Москву, но находят, что необходимо это сделать при содействии русских, для чего предполагалось, одновременно с наступлением Краснова двинуть силы с запада и одновременно произвести в Москве переворот при участии двух латышских полков. Последней комбинации он, однако, мало доверял. О том, что вел переговоры он, я узнал значительно позднее благодаря случайному обстоятельству: в одном доме со мною жил бывший генерал Чистяков, женатый на дочери Прохорова (занимавшей особняк у своей сестры), наш знакомый по Ессентукам (я там лечился в августе 1917 года) – человек ленивый и апатичный, он думал лишь об отдыхе. После августовской регистрации офицеров[233] (1918 год), опасаясь призыва, он решил уехать. И вот в середине октября зашел ко мне, сказал, что предлагают ему поехать в Киев при посредстве немецкой военной миссии, с тем чтобы на Украине отдать себя в распоряжение немецкого командования.
«Надую немцев, уеду, а потом удеру к Лидии Петровне в Крым», – сказал он. Л. Прохорова, у которой он столовался в Введенском переулке,[234] уехала в начале октября в Крым. Не владея немецким языком, он просил меня съездить с ним в Денежный переулок, что я и сделал. Он получил у ротмистра фон Вальфингена удостоверение об оказании ему всеми немецкими властями содействия и уехал в Крым. Во время разговора Вальфинген указал, что таким же образом можно переправить других офицеров. На мой вопрос, зачем это делается, он ответил, что немцы решили оказать поддержку Краснову и что они содействуют формированию Южной армии. Когда я стал спрашивать, предполагают ли они вмешиваться в русские дела, Вальфинген мне предложил через два дня зайти к Шуберту (военный агент). Шуберт спросил меня, связан ли я с политическими группами Москвы, и, когда я ответил, что дружен с Леонтьевым, воскликнул: «Да ведь он и Урусов имели разговор с профессором Рицлером!» (советник посольства). Далее Шуберт изложил причины невмешательства – борьба канцлера (стоявшего за невмешательство) с военной партией и особенно Людендорфом, наиболее активным сторонником оккупации, присовокупив, что Людендорф одерживает, кажется, верх и в ноябре можно ждать решения вопроса. Через несколько дней (7–8) в Германии произошла революция.
О первом же разговоре с Вальфингеном я сказал Леонтьеву; тогда он мне сказал, что действительно имел летом переговоры с немцами, что они были прерваны с приездом нового посла, заменившего Мирбаха. По его просьбе я послал его брата, хотевшего уехать за границу, к нему; Леонтьев мне сказал, что брат действительно уехал. Кроме того, он направил ко мне двух офицеров (фамилии не знаю), которых я также отправил к Вальфингену.
5) Когда после образования «Тактического центра» возник вопрос о Принцевых островах и было предложено послать за границу декларацию и к ней краткую записку о положении в России, помню, шел разговор о том, что за границу предполагает ехать Кузьмин-Караваев, профессор, кадет (или его сын, в точности не знаю: ни того ни другого ни разу ни у кого не видел).
6) В числе мотивов образования «Тактического центра» я упустил один серьезный. Докладывая в феврале 1919 года о переговорах своих с «Национальным центром» и «Союзом возрождения», Леонтьев между прочим бросил: «На объединении настаивают военные», из чего мы тогда же сделали вывод о существовании в распоряжении «Нац. центра» военной организации. Однако, как я уже указывал, на вопрос, последовавший от одного из участников совещания, кого не помню, о том, что это за военные, он ответил уклончиво: «Там при «Нац. центре» есть что-то». Вопрос этот более в «Совете» не поднимался, и лишь в мае месяце в очень многолюдном его заседании, в котором были Д. М. Щепкин, Леонтьев, Кисловский, Сергиевский и Стемпковский, Леонтьев по поручению «Тактического центра» поставил вопрос, как относится «Совет» к военному выступлению, и указал, что военные требуют ответа от «Национального центра», последний же передал его в «Тактический центр». Он же и Д. М. Щепкин перед тем, чтобы сказать свое мнение, хотели бы поделиться с единомышленниками. Все присутствовавшие в один голос высказались в том смысле, что при разобщении действий Колчака и Деникина и отдаленности их выступление было бы опасно и несвоевременно.
7) Возвращаясь к 1918 году, времени существования «Правого центра», укажу, что в распоряжении его имелась какая-то военная организация или он имел с ней связь. Это относится к июню – июлю 1918 года. После одного из заседаний Совета, помню, Леонтьев просил меня задержаться, чтобы переговорить об одной из записок (кажется, о местном управлении). Пока я ждал, он в той же комнате, немного поодаль, вел разговор с Гурко, из которого я мог уловить, что Гурко держит связь с военными. Они вместе с тем выругали Кишкина, который все дело портит, помню брошенную фразу: «Набирает каких-то, говорят, мальчишек-гимназистов!»
8) Возвращаясь к тому же времени, считаю необходимым отметить, что в продолжение того же разговора было сделано упоминание, что торговопромышленники дали полмиллиона (500 000) денег и решили этим ограничиться.
9) Я уже упоминал, что в самом конце марта 1919 года состоялось совещание, на котором был некий Азаревич, приехавший из Сибири. Я забыл добавить, что на том же совещании присутствовали приглашенные Леонтьевым два офицера: один маленького роста, с бородкой, фамилии его не знаю, прибывший также из Сибири, и другой (из сопостановления с упоминанием его фамилии в одной беседе Леонтьева и Щепкина думаю, что это Хартулари) – с юга. Оба они сделали так называемую информацию и отвечали на разные вопросы, преимущественно политического свойства. После обмена все разошлись, а в следующем заседании, происходившем уже без них, было решено послать гонцов с информацией и обменом ее к Колчаку и Деникину, о чем я уже показывал. На вопрос (не помню кого), каким образом эти люди (то есть неизвестный и Хартулари) попали к нему, Леонтьев ответил, что это через «Тактический центр».
10) Зная, что я живу в доме Найденовых, и зная с моих слов, что я там раза два-три видел Ивана Давидовича Морозова, Леонтьев как-то в конце апреля или начале мая 1919 года спросил меня, не увижу ли я его скоро, и просил, если увижу, сказать ему, чтобы он напомнил Сергею Арсентьевичу Морозову о деньгах, так как его трудно поймать, И. Д. Морозов жил в деревне, за последние полтора года приезжал в Москву всего 4–5 раз, и увидел я его v Найденовых на именинах сестры, 22 мая. Я отозвал его, передал поручение, и на следующий день он сказал мне, что ведь Сергей Арсентьевич половину отдал (150 000 рублей), а другую – даст потом. Здесь я считаю, что Ив. Дав. Морозов является только передаточной инстанцией, так как он те два-три раза, которые я перед тем видел его, говорил, что от всякой политики еще весной 1918 года отошел. После этого, насколько я знаю, он приезжал в Москву раз в августе; я тогда видел его у Найденовых за обедом.
11) В числе лиц, которых видел в «Совете» в феврале 1918 года, вспоминаю Валериана Николаевича Муравьева. Тогда он рассуждал о внешней политике, был он только один раз. Я его помню лицеистом, но с 1905 года с ним не встречался; он так изменился, что я только потом узнал, что это и есть Муравьев. В июне, кажется, он приходил в заседание «Совета», но ушел до конца, так что мне опять не удалось возобновить знакомства. Встретился я с ним опять в сентябре – октябре за обедом у Марии Юрьевны Авиновой (он сказал, что услышал потом мою фамилию, не подозревая, что это я). Он говорил, что занимается в военно-исторической комиссии и одновременно поступил в Главлеском. Не так давно (недели за две-три до моего ареста, я думаю) я встретил его во дворе Главлескома; он получал и отбирал в числе других картофель и рыбу. Мы поздоровались, и, когда я спросил его, окончательно ли он обосновался в Главлескоме, он мне сказал, что на днях, вероятно, переходит к т. Карахану заведующим информационным бюро или что-то в роде этого и, так как получит право избирать ближайших сотрудников, хочет перетянуть туда Котляревского. После этого я более не видел его.
Предыдущее мое показание имело целью в кратчайший срок дать ясную картину существовавших в 1918–1919 годах контрреволюционных организаций и возможно скорее указать лиц, так или иначе причастных к этим организациям.
Здесь я старался вспомнить, перебирая в своей памяти, все, что мог, факты, которые ускользали раньше и которые постепенно удалось восстановить в своей памяти.
Характеристика отдельных лиц мною излагается в очерке деятельности «Совета общественных деятелей».
В заключение укажу на следующее: указание следственной власти о том, что Леонтьев после августа продолжал свою контрреволюционную деятельность, явилось для меня откровением. Я считал, что посылка Гершельмана является лебединою песнью, тем более что ни разу после этого у нас не было разговора о прошлых делах, ни разу он не спрашивал меня, вернулся ли Гершельман. То, что, несмотря на это, он, как вы говорите, продолжал действовать, не обмолвливаясь со мною ни словом, объясняю тем, что, видя меня утопавшим в главтопской работе, он считал меня просто потерянным для него лицом. Да и, повторяю, если он хотел бы говорить со мною, то обстановка была неблагоприятная. В стремлении и здесь открыть и сказать все, что могло бы помочь Советской власти, я думаю над тем, кто бы мог знать что-нибудь, и вспомнил Елизавету Ивановну Малеину (служившая в Плодовощи, жила прежде в санатории доктора Кишкина на Молчановке, а потом, кажется, где-то в Кисловском переулке). Когда я работал с Леонтьевым и писал записки, о которых упоминал ранее, то печатала их Малеина; у Леонтьева от нее тайн абсолютно не могло быть, это я утверждаю определенно.